Южным солнцем иссушенные, в давно растрескавшихся очках, деды-краеведы собрали для меня характеристики нашей воды, далеко превосходящей знаменитые «кавминводы». С врученными ими бумагами, как дурень с писаной торбой, я тогда носился чуть не по всей стране: почему бы не построить в наших местах курорт для горняков из Кузбасса? Понятное дело, что там Алтай рядом, да и своя земля Творцом не обижена. Но уникальные свойства кубанской водички стоят того, чтобы испить ее да ею омыться, сюда ехали не только наши станичники.
И я надоел своим руководящим дружкам да старым знакомцам и в своей Кузне, в далеком Новокузнецке. И в северном Череповце. И в срединном Старом Осколе.
Что ещё меня в этих прожектах грело?
Надежда на то, что вместе со строительством курортов в наших краях изменится, Бог даст, социальный климат.
Ну, почему мои земляки должны гнуть спину на «отстегивающих» за это районной власти грузинских цеховиков или скрывающихся тут от правосудия столичных темнил?.. Выросший (характером, духом ли – как хотите) на ударной стройке, которая до сих пор остается для меня не только знаком Сибирской Вольницы, но и мерилом справедливости, я, пожалуй, куда острее других переживал наезд в благодатные наши края слишком уж предприимчивых «деловаров» с юга и заинтересованных в них влиятельных потатчиков с севера.
В конце моего романа «Вороной с походным вьюком» стоят числа: «сентябрь 1985 – январь 1986». Одна из героинь, раньше времени постаревшая казачка Семеновна, солдатская вдова, жалуется приехавшему в гости из Сибири «железному прорабу» Максиму Коробейникову: «Дак то-то ж и обидно, что сами себя и переведем. Рази армяны не понимают, иде жить лучше? Еще как понимают! У нас вон теперь целые колхозы армянские да по десять детей. Рази люди, что с Севера едут, не понимают? По двадцать пять тысяч уже за развалюху дають! А для своих дом какой воняет!.. Мотаются по белу свету: туды-сюды!.. Туды-сюды! То Камчатка, то раскамчатка. То рыба им, то нефть, то атом, то за-атом, а то ещё какой черт с рогами – а потом ребятишек нету. Да ты за станицу выйди пешки – там тебе и без этого все есть, что человеку надо. Нет – мотаются!.. Ко мне армяны с того края до хаты приценяться приходили: Маяк с Ашотом. От он, Маяк-то, и говорит: «А ты знаешь, Семеновна, када казаки плачуть? А када песню «Ой, Кубань ты наша родина» армяны теперь играють!»
Болело уже тогда?
Тем более, кому как не моему поколению знать, что «мотались» кубанцы не от любви к цыганской жизни. Ребята, окончившие школу чуть раньше и поступившие в самые престижные тогда летные училища, хвастали в станичном парке боевыми ордена за участие в Корейской войне. Те, что помоложе, вспоминали потом, кто и как из наших «корейцев» погиб потом во Вьетнаме. И тоже показывали боевые ордена… А еще была целина. И были гигантские стройки: это, считай, на плечах моих станичников и поднималась наша послевоенная мощь.
И Русь уже тогда стала потихоньку с Кубани уходить.
Почему-то не сомневаюсь, что и этот грустный мотив услышала в моих текстах чуткая Лидия Михайловна. Вместе с благодатной землей черкесов нам ведь досталась и их тоска. По родине, которую отбирают у тебя на глазах.
Нынче, когда «перестройка» поставила жирный крест на первоначальных народных ожиданиях и отшвырнула нас в «дикий капитализм», освященная «толерантностью» смычка столичных богатеев с подставными беженцами из кровоточащих «горячих точек» сделалась очевидной. Задним числом начинаешь разгадывать шифр якобы всего только совпавших с медоточивыми речами предателя-генсека роковых событий.
После аварии в Чернобыле, предварившей распад Союза, неостановимо распадается уже Украина, а в России все продолжают тысячами вымирать «ликвидаторы»: не пришлось бы участвовать в какой-нибудь «ликвидации» в этот раз.
На Кавказе почти тогда же случился свой «Чернобыль»: кровавый Спитак. После разрушительного землетрясения волна страдальцев-армян сперва затопила пригревшие их черноморские санатории, а после начала растекаться по всей Кубани. Было куда: армянские общины здесь были сильны ещё со времен их всесильного покровителя графа Григория Христофоровича Засса, одного из самых жестких генералов-«покорителей» Кавказа… Да что там! Откуда только не съезжаются на Кубань разными обстоятельствами якобы обиженные, в каких только кавказских пределах якобы не понятые коренными насельниками армяне!
Но вот сижу в Армавире в кресле у незнакомой парикмахерши средних лет. У неё хорошие руки, сразу мастерицу видать, и после моего комплимента на этот счет наш разговор вдруг перетекает в иное русло: вообще-то она геофизик и биолог одновременно, специалист по паранормальным явлениям… Вот откуда это обаяние! – начинаю благодушно пошучивать. – И неожиданно возникшее к ней расположение!
«Да как жишь: каждого человека жалко!» - как моя прабабушка Таня когда-то давно говаривала.
Нет-нет, да вспоминает былую профессию? Мастерица-парикмахерша. Тоскует?.. А может, казнит себя?
Потому что с длинным, как у детишек, вздохом взахлеб вдруг говорит:
- Вообще-то я делала успехи. Большие, можно сказать. Но дальше участвовать в «спитакском проекте» наотрез потом отказалась… Землетрясение помните?.. Там или страшная ошибка, или диверсия. Вся лаборатория улетела тем рейсом, что разбился. А я чуть не пешком оттуда ушла… Может, потому и жива. Вот, с ножницами… Доброе дело делаю: красоту навожу.
И вдруг заплакала.
Ну, зачем оно мне, это неожиданное знание, ну, - зачем?!
Чтобы тоже потом, как и она, мучиться догадками? Чтобы, как пазлы, складывать в общую картину невеселое, мрачней год от году, знание о противоборствующей Творцу темной силе?
Казалось бы: то, что с Пушкинских времен называем просвещением должно способствовать смягчению существующих в мире противоречий. На деле выходит, что наше знание служит лишь безотказности спускового механизма заранее спланированных больших и малых трагедий.
Ну, что им «придорожная пыль»?.. На свой аршин перекраивающим мир, никого и ничего для этой цели не жалеющим глобалистам.
Тут сгодится и возведенный на живую нитку в сейсмоопасном месте Спитак. И сам по себе взрывоопасный Сумгаит. И давние распри из-за Карабаха. И война в Чечне… да все, все!
И столько людей превращены в бездомное перекати-поле, заставляющее грустно задуматься, а то и сразу же потесниться других…
Пару десятилетий назад, будучи обозревателем «думского» журнала «РФ сегодня», я как на работу ходил в Москве на Горбатый мост: поглядеть, во что выльется знаменитая шахтерская «сидячка». Среди участников забастовки уже появились знакомые, и у одного из них, азербайджанца, как-то спросил: мол, ты-то тут что забыл, Рамазан?.. Может, оттого, что плохо знаешь Москву, что-нибудь перепутал?.. Я сейчас домой еду, давай покажу тебе наш Бутырский рынок, а то еще пропадут твои мандарины. Непонятно, правда, как ты их в Воркуте своей вырастил!..
В тон мне он почти бесшабашно ответил:
- Это жена. Она у нас на все руки. И трое девочек ей теперь помогают… Мы беженцы. Она у меня армянка.
И такая чуть ли не вселенская боль за всем за этим мне сразу открылась!
Но беженцу Рамазану можно, пожалуй, поставить памятник. Как самому «далеко заехавшему».
И ведь из-за чего?!
Из-за любви!
Подумать только: чтобы в далеком, чужом, холодном городе её не видели ни те, ни другие соплеменники.
А в Краснодаре мне потом показали в центре города дворец другого беженца-азербайджанца. Из-за него пришлось прекратить реставрационные работы в Эрмитаже: увез мастеров из Питера обкладывать кубанское свое прибежище розовым туфом.
Что-то не так?..
Но мы до сих пор не говорим о целенаправленной этнической войне, жертвами которой прежде всего стали покидающие Северный Кавказ, так или иначе теснимые отовсюду русские, уносящие с собой чуть ли не единственное, веками нажитое свое достояние: объединительный национальный дух. Без которого немыслимо общее домостроительство ни в Воркуте, ни в Краснодаре.
Русский всепрощающий дух.
15.
Не достаточно ли печальных размышлений?
Но, пожалуйста, еще немного терпения.
Летом 1988-го я приехал в Краснодар от все еще могущественной тогда газеты «Правда»: написать очерк об Иване Кузмиче Полозкове. Это потом уже добрые люди рассказали: чуть не главной задачей пребывания его в наших краях была поставленная вовсе не добрососедским духом отмеченного именитого «ставрополя» – «посбивать с них кубанские папахи».
Эх, кто только их на протяжении двух веков не сбивал!
Все больше, разумеется, - с головами…
Но, может, и хорошо, что о стратегических планах Ивана Кузмича мне стало известно гораздо позже. А тогда, как это часто случается с людьми, обреченными на вынужденную дружбу, мы с ним устроили настоящее соревнование на предупредительность и благорасположение. Я его, сдается, в этом смысле обыгрывал. Кроме прочего, потому, что уже готовился засесть за перевод «Сказания о Железном Волке» и перед этим уже успел как можно внимательней прочитать книжечку о черкесском этикете: «Адыге хабзэ».
Как все оно в нашей непростой жизни одно с другим переплетено. Как все завязано-перевязано!
Говорю уже без полушутливого тона: благодарение поколениям горцев, составлявших нравственный кодекс для своих внуков и правнуков. Это он в том числе – через меня, казака – помог мистическим образом отстоять от пагубы не только райский уголок старой Черкесии, но и весь Северный Кавказ, весь юг России. Не усмехайтесь, будьте добры. Как знать!..
Страна тогда ещё не успела пережить полубезумный-полупредательский нахрап «поворотчиков» северных рек, едва остановленный подвижничеством патриотически настроенных ученых-экологов.
А на Кубани, в Предгорье, уже полным ходом шло строительство Краснодарской атомной электростанции. В тридцати километрах от Лабинска. Как раз за станицей Мостовской. Где, выглядывая из своей пропахшей бензиновым духом застекленной будки, дожидалась меня заправщица Вера: попросить книжку с рассказом о её отце. О щедром душой потомственном чабане Георгии Бондаренко.
Вышло так, что одной из причин моего решения поехать на родину от «Правды» была не очень толстая, собранная в Москве всем миром, что называется, папка с бумагами, которую я должен был вручить Полозкову. Передал мне её болеющий за судьбу наших мест земляк Алексей Жигайлов, старый, еще с сибирских времен товарищ, долго работавший потом фотокорреспондентом ТАСС на Кубани. Объединены в ней были не то что тревожные – грозные предупреждения почти тех же влиятельных ученых, которые только что отстояли сибирские реки.
Мостовской район находится в зоне «повышенной сейсмической активности», и в случае повреждения АЭС от землетрясения возможны были два варианта - один трагичней другого.
Подземным водам Северного Кавказа присущ «эффект сообщающихся сосудов», и зараженную радиацией воду куда бы только ни занесло. Это раз.
Второе: станция должна возникнуть в трех-четырех десятках километров от знаменитой в этих местах горы Ахметка. «Кухней погоды» она считалась издревле, но вот что о ней метеорологи «разложили по полочкам» уже в наши дни. У подножия её встречаются два мощных воздушных потока. Очень холодный через европейскую часть России несется от Баренцова моря. А теплый, почти горячий, из Средиземного врывается в горы через Черное. «Женятся» они на склонах Ахметки, и жаркая их «свадебка», постепенно остывая, сначала почти на километр поднимается вертикально, а после со скоростью курьерского поезда тремя маршрутами устремляется на восток. Нижний маршрут – через устье Волги, средний – в районе Самары, верхний – еще выше. Все три «свадебных поезда» достаточно благополучно переваливают через Урал и дальше несутся уже по равнине: к Тихому океану.
Не знаю, как вас, а меня тогда впечатлило: в случае аварии радиацию должно было разнести по всей «одной шестой»… и в самом деле, «должно»?.. И верно ли, что нашими «заклятыми друзьями» так оно замышлялось?
Ровно неделю я провел тогда буквально рядом с Иваном Кузмичем. У него в кабинете. На предприятиях. В пеших походах по городу. В поездках по краю. Потом он сказал: теперь, мол, садитесь в машину уже один. С проверкой фактов из наших бесед поезжайте в любой конец края. Хватит десяти дней?.. Не будете успевать - позвоните. Транспорт в вашем распоряжении.
Что хорошо помнится, фамилия водителя была Рыков. И то: можно ли было тогда-то с такой фамилией сделать в крайкоме КПСС карьеру успешней?
Но, скажу вам, и в этой должности Рыков успел-таки очень сильно навредить нашей «руководящей» и «направляющей»: чего он мне только о постоянных своих пассажирах ни рассказал!
(Наверняка не найду теперь сходу, как говорится, в записных своих книжках имя-отчество доброго человека: ай-ай!.. Прошу у него, коли жив, за это прощения: с какой бы охотой, помня наши почти сокровенные беседы, обнял его!..
В то время он тоже был всегда не прочь пошутить: пусть это свойство русского человека не оставляет нас даже в самые горькие дни!)
А Иван Кузмич уехал в Москву с той самой папкой, которую он при мне тогда изучил…
Это потом, когда перед выступлением Кубанского казачьего хора мы с ним однажды встретимся у подъезда концертного зала «Россия», и я, такой-сякой, нехороший, так и не написавший о нем, братски обниму его и спрошу: «Ну, так что же все-таки ваш Михаил-то Сергеич, а?!» Это потом он брезгливо скажет: «Пре-да-тель!»
Но в тот раз, когда только вернулся из Москвы, сообщил почти благоговейным полушепотом: «Михаил Сергеевич принял наши доводы. Атомную станцию строить у нас не будут. Но он попросил: широко - никому об этом ни слова. Чтобы цепной реакции вдруг не возникло: кубанцам помог зарубить проект, а кому-то – нет!»
Не берусь сказать, как там что оно было на самом деле. «Под ковром». Где происходят у них главные, невидимые простому народу схватки.
Все остальное было именно так.
16.
Но зачем я – об этом обо всем?
Ведет рожденная на щедрой нашей кубанской земельке, целебною кавказской водичкой напитанная интуиция… А она подсказывает, что все наши проблемы вовсе не решены, а только загнаны внутрь. В освободившиеся от щедрых подземных даров немереные карстовые хранилища.
Два года назад на филологическом факультете МГУ прошла трехдневная научная конференция «Россия и Северный Кавказ. Взаимовлияние культур». Очень жаль, что не участвовали в ней ни кубанские, ни адыгские ученые, и по старой традиции, чтобы заткнуть эту - ну прямо-таки зияющую – брешь, пришлось броситься двум добровольцам, двум московским прозаикам-казакам и прямо-таки срочно вызванному на братскую подмогу черкесскому поэту… Судьба?
Когда мы с Иваном Подсвировым, чья родная станица Кардоникская находится от Отрадной в восьмидесяти километрах, провожали потом домой Увжуко Тхагапсова, по совместительству главного редактора национальной газеты «Черкесские новости», уже на вокзале вдруг выяснилось, что его родной аул Жако намного ближе от Кардоникской: всего-то в десяти километрах.
Можно спросить: почему не разговорились раньше?
Да некогда было! Работали.
Старались ни слова не пропустить… Как жаль, что кто-то невидимый до сих пор теперь не пропускает это все вместе! Терпеливо ждет-пождет выхода интереснейшего сборника не только его составитель, доктор филологии из Института мировой литературы Казбек Султанов – ждут две сотни участвовавших в конференции северо-кавказских ученых.
Каждого на ней интересовало свое, а меня, кроме прочего, занимали эти часто полумифические связи, оставленные на Кавказе русскими классиками. Как токи подземных вод создают невидимую глазом внутреннюю систему Кавказа, так Пушкин, Лермонтов и Толстой поддерживают общий духовный купол над ним. И что любопытно: казалось бы, чисто внешние приметы зачастую довольно сомнительных или прямо-таки фантастических событий прошлого на самом-то деле являются отражением глубоких реально существующих прямо-таки родственных наших отношений… а-ей!
Как и тут: не только этому восклицанию научился у кунаков-черкесов. Или чему-то такому же чисто внешнему у побратимов-осетин. Все настолько интересней и настолько прочней!
Помнится, на одном из семинаров чеченка, тоже доктор филологии, очень обстоятельно доказывала, что Лев Николаевич Толстой потому-то и решил бежать в конце жизни именно туда, на Кавказ, что ещё в молодые годы принял там мусульманство…
Интересненько, как говорится: «Кавказский пленник» наоборот. Шиворот-навыворот?..
Или, как бы сказали теперь: виртуальный «Кавказский пленник».
Чеченка говорила, а я про себя улыбался: вспоминал, как в Адыгее поддался искушению найти следы «Толстовской библиотеки». Трех возов с книгами, заранее, чуть ли не задолго перед побегом Льва Николаевича из Ясной Поляны, отправленных его последователями в станицу Дагестанскую… Даже и прямой адрес известен. А как же?
Обратился к младшему своему черкесскому другу Мурату Натоку, выпускающему многотиражку на Майкопском редукторном заводе: представляешь, какая сенсация может появиться в твоем вроде бы незаметном издании?!
И мы на его «волге» покатили...
Был дождливый сумрачный день, и увиденная нами картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Несколько человек в специальных шлемах, в серебристых, космического вида мокрых костюмах, с ранцами за спиной и с распылителями в руках ходили в станице по дворам. Забрасывали в закрытый брезентом грузовик туши умерщвленных свиней и даже след от этого грузовика обеззараживали жидкостью из ранцев… Широко известный свиной грипп!
Сразу скажу, что никаких иных следов, а тем более – следа от «Толстовской» библиотеки мы с Муратом в Дагестанской под Майкопом не обнаружили.
Но вот нынче, когда уже в другом краю сижу за компьютером, сам Лев Николаевич, лично он, нахмурив брови, будто бы спрашивает придирчиво: да что же это за грипп такой на Кубани по дворам у казаков да армян?.. Понять пробовали? Что за удивительный птичий грипп у индюков да кур у этих разбойников, у черкесов? Кто его к ним занес?
Оно и впрямь. Казалось, где бы заразе не разгуляться, если не в мощных, собравших вместе тысячи голов, десятки тысяч птицы богатых хозяйствах?!
Нет же!
Ну, будто точечно, как запущенная из Израиля по Палестине ракета, непременно выбирает адрес боевика-террориста – так и тут! Либо мелкий, так и не развивший пока хозяйство фермер, либо просто обычный крестьянский двор.
- И что потом с этими обедневшими мужиками? – интересуется Толстой.
- Да что? – отвечаешь. – Их жены, у кого есть, едут на базар и покупают кто что, свинину либо курятину, в фирменном магазине у богатея.
- И от церкви таких богатеев не отлучают? – насмешливо Лев Николаевич интересуется. – И из мечети взашей не гонят?!
А может, мы с Муратом все-таки нашли тогда единственный томик? Из оставшихся по домам сочинений – от трех-то возов книг! – высокочтимого на Северном Кавказе русского графа Льва Николаевича Толстого?.. Может, Мурат уже и информацию напечатал в заводской газетке «Редуктор»?
17.
Все может быть на этой удивительной земле. На знаменитых кубанских черноземах!
Недаром же тут поговорка бытует. Оглоблю посреди двора бросишь, а утром не найдешь: травой заросла.
Шутникам она дала повод переделать её таким образом: «На Кубани воткни в землю оглоблю – Варавва вырастет!»
Казачий кубанский поэт.
Прости, Иван Федорович!.. Но если самого меня хоть вот так в родном краю когда-либо помянут – и тому рад буду.
Потому что стремительно забывается наше русское родство – стремительно. Память – как та оглобля, которую посреди двора бросили. И пока неизвестно, есть ли в этом факте какие-то закономерности либо нет.
Поговаривают, будто совсем недавно в пластах нашего чернозема на севере Кубани нашли чудесным образом сохранившееся в глиняном кувшине, в греческом пифосе слегка подгорелое зерно тысячелетней давности… Известный ученый Валерий Николаевич Ратушняк, доктор наук, заведующий кафедрой отечественной истории Кубанского университета, рассказывают, подтвердил: осталось ещё с того лета, когда… ну, помните?
«Как ныне сбирается вещий Олег/ отмстить неразумным хазарам./ Их села и нивы за буйный набег/обрек он мечам и пожарам…»
Так вот, будто бы доказал Валерий Николаевич: с той самой нивы зерно-то. С той самой!
В Кубанской сельскохозяйственной академии его сперва на всхожесть проверили, потом засеяли опытный участок… И что бы вы думали?
По всему немалому участку взошли газыри!
Какие?.. И что в них было?
Этого никто из посторонних не знает: результат эксперимента тут же засекретили. Все скрыли даже от помогавшего археологам да ученым-генетикам Валерия Николаевича. Он по этому поводу будто бы даже сетовал. Мол, гадай теперь как рядовой кугут: казачьи газыри?.. Черкесские? Или ещё вдруг чьи-то?
А главное: к добру?.. Или - к худу?
Тоже станем гадать?
Или так и оставим это нашим ученым землякам?
И ответ потом найдем в их научных трудах.
И я надоел своим руководящим дружкам да старым знакомцам и в своей Кузне, в далеком Новокузнецке. И в северном Череповце. И в срединном Старом Осколе.
Что ещё меня в этих прожектах грело?
Надежда на то, что вместе со строительством курортов в наших краях изменится, Бог даст, социальный климат.
Ну, почему мои земляки должны гнуть спину на «отстегивающих» за это районной власти грузинских цеховиков или скрывающихся тут от правосудия столичных темнил?.. Выросший (характером, духом ли – как хотите) на ударной стройке, которая до сих пор остается для меня не только знаком Сибирской Вольницы, но и мерилом справедливости, я, пожалуй, куда острее других переживал наезд в благодатные наши края слишком уж предприимчивых «деловаров» с юга и заинтересованных в них влиятельных потатчиков с севера.
В конце моего романа «Вороной с походным вьюком» стоят числа: «сентябрь 1985 – январь 1986». Одна из героинь, раньше времени постаревшая казачка Семеновна, солдатская вдова, жалуется приехавшему в гости из Сибири «железному прорабу» Максиму Коробейникову: «Дак то-то ж и обидно, что сами себя и переведем. Рази армяны не понимают, иде жить лучше? Еще как понимают! У нас вон теперь целые колхозы армянские да по десять детей. Рази люди, что с Севера едут, не понимают? По двадцать пять тысяч уже за развалюху дають! А для своих дом какой воняет!.. Мотаются по белу свету: туды-сюды!.. Туды-сюды! То Камчатка, то раскамчатка. То рыба им, то нефть, то атом, то за-атом, а то ещё какой черт с рогами – а потом ребятишек нету. Да ты за станицу выйди пешки – там тебе и без этого все есть, что человеку надо. Нет – мотаются!.. Ко мне армяны с того края до хаты приценяться приходили: Маяк с Ашотом. От он, Маяк-то, и говорит: «А ты знаешь, Семеновна, када казаки плачуть? А када песню «Ой, Кубань ты наша родина» армяны теперь играють!»
Болело уже тогда?
Тем более, кому как не моему поколению знать, что «мотались» кубанцы не от любви к цыганской жизни. Ребята, окончившие школу чуть раньше и поступившие в самые престижные тогда летные училища, хвастали в станичном парке боевыми ордена за участие в Корейской войне. Те, что помоложе, вспоминали потом, кто и как из наших «корейцев» погиб потом во Вьетнаме. И тоже показывали боевые ордена… А еще была целина. И были гигантские стройки: это, считай, на плечах моих станичников и поднималась наша послевоенная мощь.
И Русь уже тогда стала потихоньку с Кубани уходить.
Почему-то не сомневаюсь, что и этот грустный мотив услышала в моих текстах чуткая Лидия Михайловна. Вместе с благодатной землей черкесов нам ведь досталась и их тоска. По родине, которую отбирают у тебя на глазах.
Нынче, когда «перестройка» поставила жирный крест на первоначальных народных ожиданиях и отшвырнула нас в «дикий капитализм», освященная «толерантностью» смычка столичных богатеев с подставными беженцами из кровоточащих «горячих точек» сделалась очевидной. Задним числом начинаешь разгадывать шифр якобы всего только совпавших с медоточивыми речами предателя-генсека роковых событий.
После аварии в Чернобыле, предварившей распад Союза, неостановимо распадается уже Украина, а в России все продолжают тысячами вымирать «ликвидаторы»: не пришлось бы участвовать в какой-нибудь «ликвидации» в этот раз.
На Кавказе почти тогда же случился свой «Чернобыль»: кровавый Спитак. После разрушительного землетрясения волна страдальцев-армян сперва затопила пригревшие их черноморские санатории, а после начала растекаться по всей Кубани. Было куда: армянские общины здесь были сильны ещё со времен их всесильного покровителя графа Григория Христофоровича Засса, одного из самых жестких генералов-«покорителей» Кавказа… Да что там! Откуда только не съезжаются на Кубань разными обстоятельствами якобы обиженные, в каких только кавказских пределах якобы не понятые коренными насельниками армяне!
Но вот сижу в Армавире в кресле у незнакомой парикмахерши средних лет. У неё хорошие руки, сразу мастерицу видать, и после моего комплимента на этот счет наш разговор вдруг перетекает в иное русло: вообще-то она геофизик и биолог одновременно, специалист по паранормальным явлениям… Вот откуда это обаяние! – начинаю благодушно пошучивать. – И неожиданно возникшее к ней расположение!
«Да как жишь: каждого человека жалко!» - как моя прабабушка Таня когда-то давно говаривала.
Нет-нет, да вспоминает былую профессию? Мастерица-парикмахерша. Тоскует?.. А может, казнит себя?
Потому что с длинным, как у детишек, вздохом взахлеб вдруг говорит:
- Вообще-то я делала успехи. Большие, можно сказать. Но дальше участвовать в «спитакском проекте» наотрез потом отказалась… Землетрясение помните?.. Там или страшная ошибка, или диверсия. Вся лаборатория улетела тем рейсом, что разбился. А я чуть не пешком оттуда ушла… Может, потому и жива. Вот, с ножницами… Доброе дело делаю: красоту навожу.
И вдруг заплакала.
Ну, зачем оно мне, это неожиданное знание, ну, - зачем?!
Чтобы тоже потом, как и она, мучиться догадками? Чтобы, как пазлы, складывать в общую картину невеселое, мрачней год от году, знание о противоборствующей Творцу темной силе?
Казалось бы: то, что с Пушкинских времен называем просвещением должно способствовать смягчению существующих в мире противоречий. На деле выходит, что наше знание служит лишь безотказности спускового механизма заранее спланированных больших и малых трагедий.
Ну, что им «придорожная пыль»?.. На свой аршин перекраивающим мир, никого и ничего для этой цели не жалеющим глобалистам.
Тут сгодится и возведенный на живую нитку в сейсмоопасном месте Спитак. И сам по себе взрывоопасный Сумгаит. И давние распри из-за Карабаха. И война в Чечне… да все, все!
И столько людей превращены в бездомное перекати-поле, заставляющее грустно задуматься, а то и сразу же потесниться других…
Пару десятилетий назад, будучи обозревателем «думского» журнала «РФ сегодня», я как на работу ходил в Москве на Горбатый мост: поглядеть, во что выльется знаменитая шахтерская «сидячка». Среди участников забастовки уже появились знакомые, и у одного из них, азербайджанца, как-то спросил: мол, ты-то тут что забыл, Рамазан?.. Может, оттого, что плохо знаешь Москву, что-нибудь перепутал?.. Я сейчас домой еду, давай покажу тебе наш Бутырский рынок, а то еще пропадут твои мандарины. Непонятно, правда, как ты их в Воркуте своей вырастил!..
В тон мне он почти бесшабашно ответил:
- Это жена. Она у нас на все руки. И трое девочек ей теперь помогают… Мы беженцы. Она у меня армянка.
И такая чуть ли не вселенская боль за всем за этим мне сразу открылась!
Но беженцу Рамазану можно, пожалуй, поставить памятник. Как самому «далеко заехавшему».
И ведь из-за чего?!
Из-за любви!
Подумать только: чтобы в далеком, чужом, холодном городе её не видели ни те, ни другие соплеменники.
А в Краснодаре мне потом показали в центре города дворец другого беженца-азербайджанца. Из-за него пришлось прекратить реставрационные работы в Эрмитаже: увез мастеров из Питера обкладывать кубанское свое прибежище розовым туфом.
Что-то не так?..
Но мы до сих пор не говорим о целенаправленной этнической войне, жертвами которой прежде всего стали покидающие Северный Кавказ, так или иначе теснимые отовсюду русские, уносящие с собой чуть ли не единственное, веками нажитое свое достояние: объединительный национальный дух. Без которого немыслимо общее домостроительство ни в Воркуте, ни в Краснодаре.
Русский всепрощающий дух.
15.
Не достаточно ли печальных размышлений?
Но, пожалуйста, еще немного терпения.
Летом 1988-го я приехал в Краснодар от все еще могущественной тогда газеты «Правда»: написать очерк об Иване Кузмиче Полозкове. Это потом уже добрые люди рассказали: чуть не главной задачей пребывания его в наших краях была поставленная вовсе не добрососедским духом отмеченного именитого «ставрополя» – «посбивать с них кубанские папахи».
Эх, кто только их на протяжении двух веков не сбивал!
Все больше, разумеется, - с головами…
Но, может, и хорошо, что о стратегических планах Ивана Кузмича мне стало известно гораздо позже. А тогда, как это часто случается с людьми, обреченными на вынужденную дружбу, мы с ним устроили настоящее соревнование на предупредительность и благорасположение. Я его, сдается, в этом смысле обыгрывал. Кроме прочего, потому, что уже готовился засесть за перевод «Сказания о Железном Волке» и перед этим уже успел как можно внимательней прочитать книжечку о черкесском этикете: «Адыге хабзэ».
Как все оно в нашей непростой жизни одно с другим переплетено. Как все завязано-перевязано!
Говорю уже без полушутливого тона: благодарение поколениям горцев, составлявших нравственный кодекс для своих внуков и правнуков. Это он в том числе – через меня, казака – помог мистическим образом отстоять от пагубы не только райский уголок старой Черкесии, но и весь Северный Кавказ, весь юг России. Не усмехайтесь, будьте добры. Как знать!..
Страна тогда ещё не успела пережить полубезумный-полупредательский нахрап «поворотчиков» северных рек, едва остановленный подвижничеством патриотически настроенных ученых-экологов.
А на Кубани, в Предгорье, уже полным ходом шло строительство Краснодарской атомной электростанции. В тридцати километрах от Лабинска. Как раз за станицей Мостовской. Где, выглядывая из своей пропахшей бензиновым духом застекленной будки, дожидалась меня заправщица Вера: попросить книжку с рассказом о её отце. О щедром душой потомственном чабане Георгии Бондаренко.
Вышло так, что одной из причин моего решения поехать на родину от «Правды» была не очень толстая, собранная в Москве всем миром, что называется, папка с бумагами, которую я должен был вручить Полозкову. Передал мне её болеющий за судьбу наших мест земляк Алексей Жигайлов, старый, еще с сибирских времен товарищ, долго работавший потом фотокорреспондентом ТАСС на Кубани. Объединены в ней были не то что тревожные – грозные предупреждения почти тех же влиятельных ученых, которые только что отстояли сибирские реки.
Мостовской район находится в зоне «повышенной сейсмической активности», и в случае повреждения АЭС от землетрясения возможны были два варианта - один трагичней другого.
Подземным водам Северного Кавказа присущ «эффект сообщающихся сосудов», и зараженную радиацией воду куда бы только ни занесло. Это раз.
Второе: станция должна возникнуть в трех-четырех десятках километров от знаменитой в этих местах горы Ахметка. «Кухней погоды» она считалась издревле, но вот что о ней метеорологи «разложили по полочкам» уже в наши дни. У подножия её встречаются два мощных воздушных потока. Очень холодный через европейскую часть России несется от Баренцова моря. А теплый, почти горячий, из Средиземного врывается в горы через Черное. «Женятся» они на склонах Ахметки, и жаркая их «свадебка», постепенно остывая, сначала почти на километр поднимается вертикально, а после со скоростью курьерского поезда тремя маршрутами устремляется на восток. Нижний маршрут – через устье Волги, средний – в районе Самары, верхний – еще выше. Все три «свадебных поезда» достаточно благополучно переваливают через Урал и дальше несутся уже по равнине: к Тихому океану.
Не знаю, как вас, а меня тогда впечатлило: в случае аварии радиацию должно было разнести по всей «одной шестой»… и в самом деле, «должно»?.. И верно ли, что нашими «заклятыми друзьями» так оно замышлялось?
Ровно неделю я провел тогда буквально рядом с Иваном Кузмичем. У него в кабинете. На предприятиях. В пеших походах по городу. В поездках по краю. Потом он сказал: теперь, мол, садитесь в машину уже один. С проверкой фактов из наших бесед поезжайте в любой конец края. Хватит десяти дней?.. Не будете успевать - позвоните. Транспорт в вашем распоряжении.
Что хорошо помнится, фамилия водителя была Рыков. И то: можно ли было тогда-то с такой фамилией сделать в крайкоме КПСС карьеру успешней?
Но, скажу вам, и в этой должности Рыков успел-таки очень сильно навредить нашей «руководящей» и «направляющей»: чего он мне только о постоянных своих пассажирах ни рассказал!
(Наверняка не найду теперь сходу, как говорится, в записных своих книжках имя-отчество доброго человека: ай-ай!.. Прошу у него, коли жив, за это прощения: с какой бы охотой, помня наши почти сокровенные беседы, обнял его!..
В то время он тоже был всегда не прочь пошутить: пусть это свойство русского человека не оставляет нас даже в самые горькие дни!)
А Иван Кузмич уехал в Москву с той самой папкой, которую он при мне тогда изучил…
Это потом, когда перед выступлением Кубанского казачьего хора мы с ним однажды встретимся у подъезда концертного зала «Россия», и я, такой-сякой, нехороший, так и не написавший о нем, братски обниму его и спрошу: «Ну, так что же все-таки ваш Михаил-то Сергеич, а?!» Это потом он брезгливо скажет: «Пре-да-тель!»
Но в тот раз, когда только вернулся из Москвы, сообщил почти благоговейным полушепотом: «Михаил Сергеевич принял наши доводы. Атомную станцию строить у нас не будут. Но он попросил: широко - никому об этом ни слова. Чтобы цепной реакции вдруг не возникло: кубанцам помог зарубить проект, а кому-то – нет!»
Не берусь сказать, как там что оно было на самом деле. «Под ковром». Где происходят у них главные, невидимые простому народу схватки.
Все остальное было именно так.
16.
Но зачем я – об этом обо всем?
Ведет рожденная на щедрой нашей кубанской земельке, целебною кавказской водичкой напитанная интуиция… А она подсказывает, что все наши проблемы вовсе не решены, а только загнаны внутрь. В освободившиеся от щедрых подземных даров немереные карстовые хранилища.
Два года назад на филологическом факультете МГУ прошла трехдневная научная конференция «Россия и Северный Кавказ. Взаимовлияние культур». Очень жаль, что не участвовали в ней ни кубанские, ни адыгские ученые, и по старой традиции, чтобы заткнуть эту - ну прямо-таки зияющую – брешь, пришлось броситься двум добровольцам, двум московским прозаикам-казакам и прямо-таки срочно вызванному на братскую подмогу черкесскому поэту… Судьба?
Когда мы с Иваном Подсвировым, чья родная станица Кардоникская находится от Отрадной в восьмидесяти километрах, провожали потом домой Увжуко Тхагапсова, по совместительству главного редактора национальной газеты «Черкесские новости», уже на вокзале вдруг выяснилось, что его родной аул Жако намного ближе от Кардоникской: всего-то в десяти километрах.
Можно спросить: почему не разговорились раньше?
Да некогда было! Работали.
Старались ни слова не пропустить… Как жаль, что кто-то невидимый до сих пор теперь не пропускает это все вместе! Терпеливо ждет-пождет выхода интереснейшего сборника не только его составитель, доктор филологии из Института мировой литературы Казбек Султанов – ждут две сотни участвовавших в конференции северо-кавказских ученых.
Каждого на ней интересовало свое, а меня, кроме прочего, занимали эти часто полумифические связи, оставленные на Кавказе русскими классиками. Как токи подземных вод создают невидимую глазом внутреннюю систему Кавказа, так Пушкин, Лермонтов и Толстой поддерживают общий духовный купол над ним. И что любопытно: казалось бы, чисто внешние приметы зачастую довольно сомнительных или прямо-таки фантастических событий прошлого на самом-то деле являются отражением глубоких реально существующих прямо-таки родственных наших отношений… а-ей!
Как и тут: не только этому восклицанию научился у кунаков-черкесов. Или чему-то такому же чисто внешнему у побратимов-осетин. Все настолько интересней и настолько прочней!
Помнится, на одном из семинаров чеченка, тоже доктор филологии, очень обстоятельно доказывала, что Лев Николаевич Толстой потому-то и решил бежать в конце жизни именно туда, на Кавказ, что ещё в молодые годы принял там мусульманство…
Интересненько, как говорится: «Кавказский пленник» наоборот. Шиворот-навыворот?..
Или, как бы сказали теперь: виртуальный «Кавказский пленник».
Чеченка говорила, а я про себя улыбался: вспоминал, как в Адыгее поддался искушению найти следы «Толстовской библиотеки». Трех возов с книгами, заранее, чуть ли не задолго перед побегом Льва Николаевича из Ясной Поляны, отправленных его последователями в станицу Дагестанскую… Даже и прямой адрес известен. А как же?
Обратился к младшему своему черкесскому другу Мурату Натоку, выпускающему многотиражку на Майкопском редукторном заводе: представляешь, какая сенсация может появиться в твоем вроде бы незаметном издании?!
И мы на его «волге» покатили...
Был дождливый сумрачный день, и увиденная нами картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Несколько человек в специальных шлемах, в серебристых, космического вида мокрых костюмах, с ранцами за спиной и с распылителями в руках ходили в станице по дворам. Забрасывали в закрытый брезентом грузовик туши умерщвленных свиней и даже след от этого грузовика обеззараживали жидкостью из ранцев… Широко известный свиной грипп!
Сразу скажу, что никаких иных следов, а тем более – следа от «Толстовской» библиотеки мы с Муратом в Дагестанской под Майкопом не обнаружили.
Но вот нынче, когда уже в другом краю сижу за компьютером, сам Лев Николаевич, лично он, нахмурив брови, будто бы спрашивает придирчиво: да что же это за грипп такой на Кубани по дворам у казаков да армян?.. Понять пробовали? Что за удивительный птичий грипп у индюков да кур у этих разбойников, у черкесов? Кто его к ним занес?
Оно и впрямь. Казалось, где бы заразе не разгуляться, если не в мощных, собравших вместе тысячи голов, десятки тысяч птицы богатых хозяйствах?!
Нет же!
Ну, будто точечно, как запущенная из Израиля по Палестине ракета, непременно выбирает адрес боевика-террориста – так и тут! Либо мелкий, так и не развивший пока хозяйство фермер, либо просто обычный крестьянский двор.
- И что потом с этими обедневшими мужиками? – интересуется Толстой.
- Да что? – отвечаешь. – Их жены, у кого есть, едут на базар и покупают кто что, свинину либо курятину, в фирменном магазине у богатея.
- И от церкви таких богатеев не отлучают? – насмешливо Лев Николаевич интересуется. – И из мечети взашей не гонят?!
А может, мы с Муратом все-таки нашли тогда единственный томик? Из оставшихся по домам сочинений – от трех-то возов книг! – высокочтимого на Северном Кавказе русского графа Льва Николаевича Толстого?.. Может, Мурат уже и информацию напечатал в заводской газетке «Редуктор»?
17.
Все может быть на этой удивительной земле. На знаменитых кубанских черноземах!
Недаром же тут поговорка бытует. Оглоблю посреди двора бросишь, а утром не найдешь: травой заросла.
Шутникам она дала повод переделать её таким образом: «На Кубани воткни в землю оглоблю – Варавва вырастет!»
Казачий кубанский поэт.
Прости, Иван Федорович!.. Но если самого меня хоть вот так в родном краю когда-либо помянут – и тому рад буду.
Потому что стремительно забывается наше русское родство – стремительно. Память – как та оглобля, которую посреди двора бросили. И пока неизвестно, есть ли в этом факте какие-то закономерности либо нет.
Поговаривают, будто совсем недавно в пластах нашего чернозема на севере Кубани нашли чудесным образом сохранившееся в глиняном кувшине, в греческом пифосе слегка подгорелое зерно тысячелетней давности… Известный ученый Валерий Николаевич Ратушняк, доктор наук, заведующий кафедрой отечественной истории Кубанского университета, рассказывают, подтвердил: осталось ещё с того лета, когда… ну, помните?
«Как ныне сбирается вещий Олег/ отмстить неразумным хазарам./ Их села и нивы за буйный набег/обрек он мечам и пожарам…»
Так вот, будто бы доказал Валерий Николаевич: с той самой нивы зерно-то. С той самой!
В Кубанской сельскохозяйственной академии его сперва на всхожесть проверили, потом засеяли опытный участок… И что бы вы думали?
По всему немалому участку взошли газыри!
Какие?.. И что в них было?
Этого никто из посторонних не знает: результат эксперимента тут же засекретили. Все скрыли даже от помогавшего археологам да ученым-генетикам Валерия Николаевича. Он по этому поводу будто бы даже сетовал. Мол, гадай теперь как рядовой кугут: казачьи газыри?.. Черкесские? Или ещё вдруг чьи-то?
А главное: к добру?.. Или - к худу?
Тоже станем гадать?
Или так и оставим это нашим ученым землякам?
И ответ потом найдем в их научных трудах.