Старенький, с брезентовым верхом «газик» тарахтело мчал сквозь ночную темь, выхлестывая лужи. Грязь летела на ветровое стекло, и тогда щётки «дворников» бесстрастными маятниками разгоняли её в стороны. Огни двух передних фар и одной боковой лихорадочно прыгали впереди, высвечивая то кусок расквашенной дождем просёлочной дороги, то никлые по обочинам кусты.
Шофер, парень с круглым и мяклым каким-то лицом, с обвисшими на лоб и уши прядями, зло рвал баранку, вполголоса ругался: попадало от него то дороге, то начальству. Подняли его за полночь с постели и вот пожалуйста – заставили переться хрен знает куда, будто нельзя утра дождаться.
Рядом с водителем сидел мужчина средних лет, в светлом плаще и кепочке курортного фасона – инспектор гороно Бабушкин. Вполуха слушая шофёрское бормотанье, смотрел напряжённо сквозь ветровое стекло: ночная дорога казалась чужой, неузнаваемой. Когда уж очень сильно подкидывало на ухабах, хватался за скобу на щитке, но голоса не подавал.
Два раза буксовали, однако выкарабкались сравнительно легко, даже выходить не пришлось. На третий раз сели крепко.
Задние колеса дымились, в бешеном вращении выбрасывая ошметья глины, передние же, увязнув по ступицу, были неподвижны.
– А почему передние не крутятся? – высунувшись из дверцы, спросил Бабушкин.
– Отключены потому что, – хмуро бросил шофер.
– Так подключи.
– В такой грязюке? Сам спробуй.
Бабушкин заправил штанины в носки, крепче затянул шнурки на туфлях.
– Дай ключ, монтировку, – потребовал он.
Шофёр нашарил под сиденьем инструменты. Ругаясь вполголоса, шагнул из машины в придорожную грязь, глухо чавкнувшую вокруг литых резиновых сапог. Принялся отвинчивать на утонувших по самые оси колесах колпачки, чтобы подключить передний мост...
Из ямы выбрались. Шофёр повеселел, но ненадолго. Вскоре в сполохах дальнего света вырисовалась ложбина, сплошь залитая водой. Теперь они сникли оба. Машина стала.
– Чёртова дорога! Куда тут ехать! – закричал нервно шофёр. – Влипнем по уши – и ваши не пляшут. Поворачиваем!
– Стой! – сказал повелительно Бабушкин и полез из машины. За кюветом выломал тальниковую ветку, ободрал листву, вернулся в свет фар. – Надо бы промерить.
– Вот и давай! А я лично таких указаний не получал – ямы промеривать.
Бабушкин повертел в руках прут и, оскальзываясь, стал спускаться в ложбинку.
Шофёр угрюмо смотрел сквозь стекло на его раскоряченную фигуру. Лязгнув в сердцах дверцей, догнал, выхватил у того из рук злосчастный прут.
Промер показал: вода на пределе, однако дно сравнительно твёрдое. Бабушкин настаивал ехать дальше.
– Завязнем, кто нас тут вытащит? Кому мы тут нужны? – ярился шофёр. Присев на бампер, переобулся: всё-таки черпанул голенищами воду.
Бабушкин отошёл в сторону. Небо уже затлелось. Глаза, обвыкнув в полутьме, различали отдалённые контуры. Сразу за ложбинкой смутно проступал горб – кучка оставшихся при вырубке пихт. Над чёрным горбом, точно каска пожарника над погорельем, качалась Луна. Бабушкин узнал это место – как-то, приезжая на открытие пионерлагеря, останавливался под этими пихтами.
Он быстро вернулся к машине:
– Давай всё же попробуем, рискнём. Осталось всего ничего – километров двенадцать.
– И пробовать не собираюсь, двигатель захлебнётся, что тогда?
– Не захлебнётся. Глубоко будет – сдашь назад.
– Грамотные все стали, – парень нырнул в кабину, но к рычагам не притронулся. Двигатель урчал на холостых оборотах.
– Послушай, Скарюпин, – Бабушкин, изо всех сил сдерживался, чтобы и не наорать на парня. – У тебя дети есть?
– Ну и что? При чем здесь дети?
– А ты представь, что они сейчас в этом лагере.
Парень помолчал, как бы оценивая возможность такого варианта, выщелкнул в окно окурок.
– Нечего на психику давить. Вы сперва дорогу наладьте, а потом требуйте.
– На твою психику не давить надо, а колом по ней, колом! – крикнул, не выдержав, Бабушкин. – Болван! А ну езжай вперёд, я приказываю!
На мяклом лице парня, освещенном лампочками приборного щитка, проступила озлобленная растерянность.
– Да чё я – у бога телёнка съел?! – плаксиво выкрикнул, огрызнулся он. – Нарядятся в туфельки да галстуки и командуют! Толкать щас придётся как миленькому!
Скрежетнули шестерни передач; мотор взревел.
– И учти, если засядем и с детьми случится несчастье, я под любой присягой скажу, что ты засел умышленно, грыжи испугался, – уже спокойней добавил Бабушкин, отметив про себя, что насчет туфелек парень прав. Но не оправдываться же сейчас, что его выдернули из дому спешным ночным звонком и даже не объяснили толком, какого характера поездка.
– Это вы можете, – саркастически протянул шофёр. – Это у вас не заржавеет...
Когда они подъехали к ручью, то увидели только бурлящую полосу воды. Бабушкин выбрался из машины, подошёл к берегу. Брюки, заправленные в носки, были в грязи выше колен. Плащ, ставший похожим на тряпку, о которую в плохую погоду вытирают ноги, он давно сбросил. Двухнакатный мостовой настил, сорванный потоком, разметало по кустам, как спички; с корнем вырванная пихта лежала посреди несущейся воды, взбугривая своим корневищем поток, так что волны выплескивало на оба берега. Меж осиротелых опор бурлили пенистые воронки.
В сумраке рассвета и сочащегося сквозь заросли тумана картина эта предстала столь удручающей, что Бабушкина взяла оторопь.
Сугубо городской житель, общавшийся с природой разве что на садовом участке да – изредка – на грибных прогулках, он сейчас с почти мистическим трепетом взирал на следы той её неукротимой ярости и разнузданности, которые бушевали здесь всего несколько часов назад.
Он наклонился и, зачерпнув горстью воду, стал отмывать с брючин и туфель жирную дорожную глину. Но не смывал, а еще больше размазывал.
Позади остановился шофёр и тоже стоял молча – слова здесь были не нужны. Ситуация на этот раз красноречиво свидетельствовала: приехали...
Бросив наконец бессмысленное свое занятие, Бабушкин снял и положил на сиденье пиджак. Потом забрёл в воду... В легкомысленной курортной кепочке на самом затылке, с болтающимся галстуком, стоящий раскорякой в воде, он вызвал у шофера едкую усмешку. И лишь когда он зашёл по пояс и вода забурлила вокруг, лихо относя в сторону длинный язык галстука, шофёр понял, что тот всерьёз намерен перейти ручей вброд.
– Эй, эй! – крикнул он. – Так не договаривались! Куда тебя черти понесли, смоет!
Бабушкин остановился, с минуту завороженно смотрел на летящую воду, обретшую вдруг тугую неумолимую силу, которая выдирала из-под ног скользкое дно.
Он, по всей видимости, хотел уже повернуть – как вдруг взмахнул руками и исчез. Осталась на поверхности лишь пляжная кепочка, плыла и весело вертелась.
Вынырнул он шагах в десяти ниже, хотел встать на ноги, но его снова сбило, и он, молотя по воде руками, смешно закувыркался. Его отнесло под ивняки, свисавшие с берега на повороте ручья. Там было не так глубоко, и ему удалось нащупать ногами дно. Подбежавший в испуге шофёр подал руку, помог выбраться на сухое.
Вода текла с Бабушкина потоком. Сам он являл вид жалкий, растерзанный. Стоял, отплевывался, мотал ошалело головой. К тому же на одной ноге у него не оказалось туфли – утонула.
– Если бы я умел плавать... – бормотал он.
Снизу от невидимой отсюда, но близкой реки потянуло густым туманом. На глазах он поглотил всё вокруг – тайгу по склонам, расхлёстанную непогодой дорогу, противоположный берег ручья.
Обстоятельство это почему-то ещё сильней подстегнуло Бабушкина. Он постоял, потоптался напротив места, где посреди разбухшего русла лежала, бугря корневищем воду, пихта. Вернулся к машине, спросил шофёра, есть ли топор. Топора не было. Ну – лопата?
Тот нехотя полез в багажник, вытащил лопату с коротким черенком – ржавую, в пластах застарелой грязи.
Бабушкин брезгливо повертел её; ничего не сказав, зашагал в придорожный березняк, подхрамывая разутой ногой.
Забредя в него, он остановился перед тонкой ровной берёзкой. Кажется, то, что надо. Подходящий получится шест. Он потрогал её рукой. Гладенькая, стройная, в пышном наряде зелёной листвы – красавица. Его вдруг охватила растерянность. Сейчас он убьет её, беззащитную. Несколько взмахов ржавой лопатой – и с лица земли исчезнет то, что природа создавала добрый десяток лет. Но это же для дела, пытался он убедить самого себя, между тем как глаза его уже шарили по сторонам, выискивая на земле какую-нибудь годную палку. Однако палки не попадалось. Тогда он пересёк дорогу и, поискав в зарослях черёмушника, нашёл там и выломал стоявшую на корню сушину.
Некоторое время маячил у шумного потока, в туманной росплыви, опершись на черёмуховый шест, точно воин на боевое копье, что-то сосредоточенно соображал. Мокрая, облепившая спину рубашка, галстук болтается на животе, волосы вздыблены рожками – кто бы признал сейчас в этой странной, расхристанной фигуре инспектора гороно Бабушкина!
Шофёр с досады залез в машину, сидел там набыченно, ждал: что еще выкинет этот псих...
Бабушкин сбросил оставшуюся туфлю и решительно шагнул в воду, надежно опираясь на шест. План его был прост: добрести до пихты, перебраться через нее, через её разлапистую крону, а там уж до берега – рукой подать.
Однако напор летящей струи был столь силен, что Бабушкин, подталкиваемый в бок, двигался больше по течению, чем поперёк его. И с тревогой увидал: его сносит, толкает мимо пихты. Надо приостановиться, устоять. Пихтовые ветки, с шипением бурунящие воду, – вот они, рядом. Он изо всех сил оперся на шест – и сухая черёмушина хрустнула. Бабушкин в отчаянном рывке ухватился за ветку. Волна перекатилась ему через голову, он захлебнулся.
Борясь с бешеным напором воды (какая тупая, ужасная мощь! – мелькнуло), он последним напряжением сил подтянулся к стволу, вполз на пихту, слегка её притопив.
Немного отдышавшись, торжествуя в душе, что самое трудное позади, он мельком бросил взгляд на свой берег и оцепенел: берег двигался! А вместе с берегом двигались, удаляясь и медленно размываясь в тумане, и дорога, и машина на дороге, и выскочивший растерянный шофёр.
Пихта плыла, и потрясённый Бабушкин, лягушкой распластавшись на её стволе, тоже плыл, покачиваясь, и странная, космическая тишина объяла его.
8.
Позвонив по прямой связи в область дежурному обкома и скупо, сдержанно доложив о случившемся, Каржавин подошел к окну.
Площадь, освещенная лампами дневного света, была безлюдна, поблескивала влагой.
Один из трех по ту сторону площади тополей белел длинным отщепом – сломанной старой ветвью. Что ж, этот след не из самых гиблых, оставленных на лице города прошумевшим штормом...
Жилые дома стояли тёмные, как скалы, – ни огонька, ни звука. Лишь на верхнем этаже жёлто высветлялся квадратик окна. Кому не спится? А может, просто забыли выключить...
За четыре года, что он занимает этот кабинет, город не скупился подбрасывать разного рода проблем – и крупных, и помельче. Но такой, что встала сегодня, еще не было. Неискушенным людям казалось со стороны: первый секретарь всесилен; по крайней мере, ему в пределах города подвластно многое. Да, многое, он согласен, но как часто он бывал просто на грани отчаяния оттого, что не находил выхода из создавшегося положения. Особенно в первый год. Видеть, что от тебя ждут решения, а у тебя его нет, – эту ситуацию он всегда переживал остро, даже болезненно.
Потом все как-то притерлось, пришла мудрая сдержанность, подсказанная опытом истина, что иное решение может долго зреть, и он по-прежнему быстрых ответов не искал и к быстрым ответам других относился подозрительно.
И всё же главное, чем он втайне гордился и что действительно нынче счастливо пришло к нему, – это умение владеть обстановкой. И вот сегодняшняя грозовая ночь преподнесла жестокий урок.
B городе с многотысячным населением всегда находилось достаточно напряжённых, «узких» мест, которые он держал под контролем, однако о заводском гидроотвале и понятия не имел. Никогда не интересовался им, и никто из аппарата горкома – в первую голову промышленный отдел – к этому третьестепенному объекту тоже интереса не проявлял. Теперь же выброс ползёт по Реке гигантской гидрой, сметая на своём пути все живое. И никто, никакая человеческая сила в мире не способна его остановить.
На приставном столике прозуммерил один из аппаратов, однако Каржавин безошибочно узнал, какой именно. Тот, к которому принято протягивать руку после первого-второго гудка – не позже.
– Слушаю. Каржавин.
Короткая пауза, затем в чистом, без индукционных шумов далеке раздался глуховатый, размеренно расставляющий слова голос:
– А мы живем и горюем, чего нам тут, в областном центре, не хватает для счастья. Спасибо, удружил. Сразу жить веселей стало...
Передавая свое сообщение дежурному обкома, Каржавин не сомневался, что тот, несмотря на позднее время, не замедлит довести его до Первого[‡]. Но сам он звонка от Первого так быстро не ждал.
Выслушав это многообещающее начало, Каржавин промолчал. Он знал разговорную манеру высокого абонента и поэтому ждал прямого вопроса.
– В причинах разобрался?
– Разбираемся, Андрей Андреич. Вообще-то гроза была, шторм... Ураган даже...
– Ой-ой! – с той же иронией в голосе произнес Первый. – В воздух, часом, никого не подняло? – И, не дожидаясь ответа: – Дамбу, надеюсь, залатали?
– Утечка почти прекратилась.
– Утекло, должно быть, всё – вот и прекратилась. Что еще?
– На пути к реке потоком смыто совхозное поле, дачные участки горожан. Снесён дорожный мост. Кажется, пострадал свинокомплекс. Уточняем.
– Нулевые случаи?
– С этим, кажется, обошлось.
– Когда часто «кажется», читай «отче наш» – помогает, говорят. Так-то!.. – дал волю своим эмоциям Первый. – Да виновных, виновных выясняй! – и в трубке раздался холодный щелчок отбоя.
9.
В палатке снова горел фонарик, оранжевый круг на стенке напоминал сказочно огромную Луну.
Вика и Алёша, притихшие, успокоенные, лежали каждый в своем мешке, затаённо молчали.
Взяв в руки транзисторный приёмничек, Вика стала крутить ручку настройки, вздохнула:
– Поймать чего-нибудь весёленькое, что ли...
Сперва вкрадчиво, отдаленно вплыла в палатку классическая мелодия. Вика минуту послушала, затем вновь тронула колёсико. С писком и разрядами ворвалась певучая восточная речь. Исчезла. И снова в приглушенной мгле палатки, на берегу тихой ночной Реки, зазвучал русский голос: «...учёные пытаются найти объяснение одному из самых загадочных и тревожных явлений, с которыми им когда-либо приходилось сталкиваться. Над Южным полюсом в слое озона образовалась «дыра». Размеры её, полученные с помощью спутников, ошеломили. Сегодня «дыра» равна территории США, и она расширяется. Озон – это настоящий панцирь, защищающий всё живое на Земле от гибельного ультрафиолетового излучения Солнца. Исчезновение озонового слоя, предполагают учёные, вызвано загрязнениями атмосферы в результате промышленной деятельности человека...»
– Ну, вот оно и весёленькое... – хмыкнул Алеша.
Вика приглушила транзистор, сказала быстро:
– Лёш, природа мудрая?
– Какая природа?
– Ну, которая всё создала, мир.
– Спрашиваешь! – Алёша закинул руки за голову. – Мудрая, конечно. Хотя бы потому, что нас с тобой создала. А это уже немало!
– Ага-ага, – охотно подтвердила Вика. – Но главная её мудрость, по-моему, в том, что она всех, кого создала... весь живой мир... держит как бы в равновесии.
– Это как? – снова не понял Алеша.
– Ну, если, скажем, волку дала зубы, то зайцу быстрые ноги. Если орлу клюв, то черепахе панцирь... И тэдэ и тэпэ! Явного преимущества – никому. Согласен? – Вика засуетилась в своем мешке, села на пятки – так ей важно было то, что она сейчас выскажет. – А вот ответь, как она, мудрая, допустить несправедливость – дать одному из своих созданий такое оружие, как разум, интеллект? И тем самым сделать владыкой всего живого на земле. Всего! И зубастого, и poгaстoгo, и длинноногого. За что? За какие такие прелести, а?
Алёша рассмеялся:
– А ты что – хотела бы до сих пор отбиваться от пещерного медведя дубинкой?
– Дубинка – тоже оружие ума, – вздохнула Вика. – Недавно читала книжку из нашей библиотеки. Там автор говорит примерно так. Ой, не переврать бы!.. Нас, то есть человечество, должен страшить не экологический кризис, не истощение недр, не атомная война даже, а знаешь что? Не знаешь! Разрыв между умом и чувствами, вот! Это, мол, главная причина всех будущих трагедий человечества...
Алёша хмыкнул:
– Опять не усекаю.
– Ну, – нетерпеливо сказала Вика, – что мощный разум наш далеко обогнал наши хилые чувства.
– Зачиталась ты у меня, гляжу.
– Нет, ты не увиливай!
– Что ж, мысля любопытная, – проговорил Алёша задумчиво. – Но я бы сказал – внесоциальная какая-то.
– О, слышу голос не юноши, а молодого, подающего надежды итээра!
– Крупного завода, – подсказал Алёша.
– Да-да, очень крупного. Гиганта!
– Иронизируешь? Именно гиганта. Когда меня приняли, я знаешь с чего начал? Сел на мотороллер и объехал всю территорию, все цеха и службы. И знаешь, сколько намоталось? Сто двадцать семь кэмэ! По спидометру. Впечатляет?
Вика вздохнула, сникла в своем мешке.
– А сколько дыму на наши головы трубы твоего гиганта выдувают, ты помнишь?
– Не поддавайся обывательским настроениям. Мы все хотим невинность соблюсти и капитал приобрести. А так не бывает...
– Я давно не вижу здесь стрекоз, – сказала вдруг Вика, – А наша школьная биологиня часто повторяет нам: «Ребята, увидите стрекозу - станьте перед ней на колени. Ибо она верный индикатор экологического благополучия.
– Купаться пойду! – вызывающе сказала она и выбралась из спальника.
– Ночью? Одна?.. Здесь недалеко карьер, экскаваторы, знаешь, каких ям нарыли? Бульк! И я вдовец во цвете лет... И вообще – муж я тебе или не муж? А ну марш в мешок!
Вика прилегла рядом, тихо засмеялась:
– Ой, Лёшенька, когда ты так говоришь: «муж или не муж» – у тебя морда становится глупая, как в самоваре... Ладно, ладно, – торопливо добавила. – Не пойду никуда. – Притиснулась к нему всем телом, обняла: – Старый муж, грозный муж…
10.
Аварийной бригаде отдано было одно из помещений административно-хозяйственного отдела. Хозяин его был, по всему, большим любителем настенной информации и рекламы. Расписание движения транспорта, репертуары гастролирующих коллективов, графики дежурств по горкому и даже плакат по технике безопасности на стройке.
Слесарь Оськин полулежал в расслабленной позе на кресле у стены, вытянув ноги в заляпанных глиной и черноземом бахилах. Вяло пробегал глазами раскрытую в руках газету. Одна рука была перебинтована. За столом с телефонным аппаратом в стиле «ретро» сидел бригадир участка водоснабжения Тютиков, перочинным ножом ел из банки рыбные консервы, жевал всем лицом.
– Ты чего, говорят, оженился? – глянув на уткнувшегося в газету Оськина, спросил он.
– Говорят, говорят... – буркнул Оськин, не прерывая чтения. – Зря не скажут.
Тютиков прищурился, поджал губу.
– Чего же на свадьбу не позвал?
Оськин захрустел газетой, переворачивая страницы.
– Ты бы, бугор, все равно отказался.
– Это почему же – отказался? – Тютиков даже жевать перестал.
– Так – безалкогольная.
– Вот и брешешь! Кошкин-то был? Был. А со свадьбы куда его на «воронке» доставили? Прямиком под душ. Сам бумагу в конторе видал.
– Враньё – вяло опроверг Оськин. – Не был Кошкин на свадьбе.
– Эхма! Не был!.. – скептически бросил Тютиков и замолчал, сосредоточив всё своё внимание на еде.
Оськин, молодой, узколицый, с длинными волосами, закрывающими уши и лоб до самых бровей, был скуп в словах и движениях, даже как бы нарочито меланхоличен. Рсстёнутая брезентовка надета прямо на майку, по погоде. Над его нечёсаной головой висел плакат: симпатичная белозубая девушка в защитной каске призывала загибать торчащие гвозди.
Тютиков был много старше, потертая кепка морщинила кожу лба, придавала плохо пробритому лицу выражение непреходящей озабоченности. Привычкой его было то и дело задирать левый рукав. Создавалось впечатление, что у него непрерывно где-то что-то «горит».
– А молодая жена как? Соответствует? – спросил он.
– Вполне.
Тютиков вздохнул и произнёс философски:
– Жена, брат, это – радикулит: если приобрел, то надолго... А тёща как?
– Приличная женщина.
Лицо Тютикова ещё больше наморщилось, но сказал он с некоторым даже восхищением:
– А моя Гавриловна – перва змея по Расее!.. Детей заводить думаете?
– Как получится.
– Получится, получится, – заверил Тютиков и заскрёб в банке. – Но не советую.
Оськин выглянул наконец из-за газеты, усмехнулся бригадиру своим узким аскетическим лицом:
– Что, своих надорвался воспитывать?
– Мне еще и на воспитаньях надрываться? Эхма, куда хватанул. Мое воспитанье простое: как чо не по мне, капрызы – по заднице шшолк!.. Ты знаешь, для примера, чо это такое – женские сапоги? Скоро узнаешь... Это, по-культурному сказать, кто с копейки живёт, катастрофия семейного бюджета. – Он повернулся к Оськину и с изумлением на лице, будто только что уяснил для себя этот факт, воскликнул: – А жрут! А жрут!
Оськин, спрятавшийся опять за газету, никак не прореагировал.
Распахнулась дверь, вошёл Анохин. Он был в рабочей куртке, в сапогах и защитной каске, – видать, прямо с завода. Сказал от порога:
– Здорово, мужики. Как дежурство?
– Сурьёзных сигналов, товарищ Анохин, не поступало, – с готовностью ответил Тютиков. А Оськин только шевельнулся, поджал под себя длинные ноги, ничем не меняя меланхолического выражения лица.
Анохин прошел в угол к шкафу с одеждой, стал переодеваться в чистое. Посмотрел на слесаря.
– Что с рукой?
– На дамбе ночью. Об железяку.
– Ты, говорят, на северном участке и раньше бывал?
– Приходилось.
– Ага, ну-ка, ну-ка, – заинтересованно проговорил Анохин, завязывая галстук, причесываясь, – по порядку только.
Тютиков при этом преобразился – вздёрнул плечами, заглянул под рукав, не удержался – фыркнул:
– Да он слова этого отродясь не знает – «порядок»!
– Его тут, в твоей бригаде, никто не знает, – вяло, пренебрежительно отпарировал парень.
Тютиков вскинулся было, но Анохин жестом осадил его, гася возникающую перебранку, – и к Оськину:
– Так я слушаю.
– Надоело уж рассказывать, – капризно протянул тот и стал бережно трогать перебинтованную ладонь.
– Ну-ну, всё же. Давай. Не ломайся, не гармонист на свадьбе.
Оськина самого подмывало рассказать, о чём спросил его секретарь парткома, но он не хотел, чтобы на него упало подозрение, что он «выслуживается перед начальством». Немного покуражившись и подёргав из бинта ниточек, он сказал:
– В общем, сосед у меня, пенсионер местного значения. Рыбак заядлый. Раз встретились с ним дома, сидим. Ну, посидели, он и говорит…
– Во-во! – опять не выдержал Тютиков, встрял, как бы желая обесценить то, что собирается рассказать слесарь. – Посидели. Сообразили. Вздрогнули! Других интересов нету... Нету, говорю, других интересов!
Оськин мельком кинул по нему взгляд, продолжал:
– Хожу на рыбалку, говорит, мимо Дамбы, откосы сплошь в пене. Ты, мол, там скажи, Дима, начальству. Говённый это признак. Я ему (кивок в сторону бригадира) и говорю: «Съездить бы надо, мало ли...» Так не пустил! «Чё там делать, каку собаку?..»
Тютиков при этом аж зарзал на стуле.
– Нет, ты скажи: почему не пустил? Вот секретарю партейному счас прямо и выложь.
– Да отвали ты, – процедил Оськин, отвернулся к окну. – Я, между прочим, беспартийный.
– Ишь ты, не в губу ему! Видали? – глядя на Анохина, Тютиков часто закивал головой в сторону слесаря. – Нет, видали? Чуть чево – сразу отвали. Распустился народ. – Теперь он повернулся всем корпусом к Оськину: – Чево глаза-то воротишь от правды? Не твоя она, выходит, правда-то... Вот то-то и оно! – Опять полный разворот в сторону Анохина – Я перед тем ему и Кошкину, обоим дал летучку с помпой. На компрессорную послал. Кошкин этот, скажу я вам, тоже одного поля ягода (деловито заглянул под рукав). Сёдня на смене еще и не видать... Они укатили – и с концами. Загудели там в лесочке. Вот именно! Загудели, говорю. А у меня тут колодцы залило, помпы нет, вода, тудыт её, во все дырки хлещет...
– И всё-таки, Дима, ты же побывал? – прервав Тютикова, Анохин остановился перед слесарем.
– Само собой. Я что, отпираюсь? Через неделю, – подумал, поглядел в потолок – Или две.
– Ну-ну, – поторопил Анохин.
– Не брехал сосед. Он всю жизнь тут протрубил, разбирается, что к чему. Дамба на одной стороне и вправду в пене метров на сто... – Немного подумал, глянул в потолок. – Или двести. Сверху уже и не пройти. Вода на две ладони от края... Приехал к бугру... доложил. Мол, это... завал дело. Ну, так и далее.
– А вы, бригадир? – спросил Анохин.
– В оперативный журнал внес. Как положено. Начальнику цеха телефонировал. Куклину.
– Ну-ка дайте, – сказал Анохин.
– Кого?
– Журнал.
– Так он это... – засуетился Тютиков, – в сейфе у меня. Тамока
– Распорядитесь, пусть доставят, – сдержанно сказал Анохин, с неприязнью глядя на бригадира, на его лицо, которое, как он заметил, живо менялось в зависимости от разговора и в то же время сохраняло поверх всего стойкое выражение озабоченности. Потом направился к выходу, обернулся. – Вы когда последний раз. Куклина видели?
– Я-то? Да это... кажись, ночью на Дамбе. В самом начале аврала. Он на своем «Жигуле» был.
– А позже?
– Позже – нет. Да в таком вавилоне...
Анохин вышел. Дверь захлопнулась.
Тютиков обернулся к Оськину, на глазах преобразившись. Подмигнул ему, как своему единомышленнику, с которым они так ловко только что обвели третьего.
– Чё я тебе говорил! Нет, чё я тебе говорил!.. Ой, как оно засуетилось!.. А признайся, где Кошкин? Куда отправил? За этим самым, от которого, культурно сказать, фиволет на роже? Придёт опять на развезях – уволю!
– Не вышел он сегодня на работу. Ты можешь понять? –Заболел наверное после вчерашнего аврала.
Тютиков вскипел:
– Не вышел! Заболел! Хворь известная! Начит, опять бумагу жди. Как теперь журнал доставлю, а? Кошкин вчера с им замеры ходил делать...
– Дай машину, я к нему в общагу смотаюсь – и вся проблема. – Оськин усмехнулся. – Но ты же этого не хочешь?
– Не учи, – огрызнулся Тютиков. – Учитель нашёлся... «Заболе-ел»! На это вы мастера. Не умеете чтобы культурно, без фиволета... – Он встал из-за стола – слегка косолапый, приземистый, – шагнул к шеренге сапог у двери. Из одного, заткнутого портянкой, достал термос с бумажной размочаленной пробкой. – Зря ты, Дима, при начальстве – на своего бригадира. Ой, зря. Память стало отшибать – или как?.. Ничё, жизнь тёрку даст – поумнеешь... – Плеснул в кружку, подвинул по столешнице в сторону Оськина. – А чего проще: уважай Тютикова и всегда будешь иметь свою сайку с маслом...
Оськин заёрзал в кресле, зло, как на врага, посмотрел издали на кружку. На длинном лице его отражалась мучительная борьба: послать к чёрту или?.. Тютиков еще ближе подвинул кружку, сам сел поодаль, заговорил доверительным тоном:
– Слышь, Дима... Да ты не тяни, не то всунется кто ненароком...
Оськин встал, молча и решительно, не притронувшись к кружке – вышел из комнаты. Устоял перед подлой!