Таким, как он, на окружающих не приходилось надеяться: живительную энергию человечности вырабатывали, часто в полном одиночестве, сами. И, бывало нерасчетливо, отдавали всю целиком…
Звание Героя социалистического труда Валентин Григорьевич получил, кроме прочего, стараниями тогдашнего первого секретаря Иркутского обкома Василия Ивановича Ситникова. Только что переехавшего в те поры в Иркутск из Кузбасса.
То была могучая школа Ештокина – нашего многолетнего «первого». Разве не видел Ситников, как заботился о писателях, о художниках, вообще о людях искусства незабвенный, столько сделавший для Кузбасса заботник Афанасий Федорович?
Среди рева стальных машин и грохота промышленных взрывов
в разных концах Кузбасса уловивший глухую людскую тоску по достойной жизни. Ясно понявший и значенье, и заглавную роль высокого Духа.
Попавший в Иркутск везунчик Ситников прямо-таки осуществил голубую мечту Ештокина о добропорядочной, умной интеллигенции, не только просвещающей, нет – особенным трудом своим прямо-таки о с в я щ а ю щ е й великую миссию рабочего класса, который потом, уже без него, презрительно обзовут «гегемоном».
А Ситников попал на благодатное место, и ему, не сомневаюсь, очень хотелось самому осуществить эту благороднейшую ештокинскую мечту.
И не надо тут упрекать меня в излишнем преклонении перед Афанасием Федоровичем: я знаю, что говорю.
Разве над Иркутском и далеко окрест не сияла, подобно древней Вифлеемской, звезда вознесенных на почти недосягаемую духовную высоту «декабристов» с их самоотверженными женами?
Имеющими на самом деле куда большее право на уважение и всеобщее почитание, нежели их прекраснодушные и велеречивые, порченные масонскими ложами мужья?!
Ведомому интуицией, теперь мне открылось, зачем вставил в текст подробный отчет с торжества Владимира Петровича Скифа. Иркутск – город давних, но не постаревших от этого славных традиций. Даже то, что свояки наши, Распутин и Скиф, жениться сподобились не на ком-либо – на дочерях известного поэта Ивана Ивановича Молчанова-Сибирского – имеет в нашем разговоре значение.
В переломные годы строительства социалистического государства, которое записные краснобаи величают теперь «красной империей», на радение иркутского поэта о молодой смене обратил внимание Максим Горький. С мальчишками из своей «Базы курносых» Иван Иванович был потом у него в гостях.
«База курносых», хотите этого или нет, стала основой многого, что произошло потом на Байкале… Может, это они, «курносые», стараниями Распутина, устроили потом праздник «Сияние России», так необходимый в ту пору мятущейся, потерявшей привычную опору стране?
Но что делать!
У наших далеких, и не столь – тоже, предшественников на Кузнецкой земле всегда были несколько иные заботы. Мемуаров либо других письменных заветов нам не оставили ни первопроходец-самоучка Михайло Волков, отыскавший на берегах Томи «горючий камень». Ни даже высокообразованный металлург Курако… Пожелавший запить предстоящую свою погибель кружкой такого вонючего самогона, что услыхавший его запах и попробовавший на вкус «отморозок», как сказали бы теперь, главарь банды «беспредельщиков» Рогов решил несчастного человека помиловать…
16
Однажды весной мы с Валентином Григорьевичем случайно встретились в московском метро. В самом центре: на переходе из «Библиотеки Ленина» на «Боровицкую».
Он был налегке, а я тащил тяжелый «крафт-мешок» из плотной бумаги, доверху наполненный черемшой, в Кузбассе ее зовут – к о л б а. Только что во Внукове забрал. В гостиничке для пилотов. Старый друг Райх Виктор Александрович, Витя, которому в ту пору подчинялась областная «санавиация», договорился с «летунами», чтобы перевезли в кабине. Ценнейший этот продукт, по-моему, первый начал «подвергаться санкциям»: правда, внутри страны.
Как я встрече с Распутиным обрадовался!
Начал говорить что-то такое: ну, не везенье ли?.. В многолюдной Москве первым делом столкнуться с человеком, который наверняка знает цену целебным свойствам этой обитательницы тайги!..
Говорил, а сам все пытался развязать тугой нейлоновый узел на горловине мешка: все правильно!.. Завяжи послабей, и запах изнутри такой вырвется, что самолет, чего доброго, придется сажать на автопилоте… Как бы тут, в метро, когда развяжу, в газовой атаке не заподозрили!
Сунул, наконец, пятерню в мешок, достал богатырский верхний пучок – ну, хороша!
- У нас она другая, – удивился Валентин Григорьевич, рассматривая только что прибывшую столичную гостью.– Такой длинной и с таким толстым стеблем, по-моему, и не видел!
Ну, как тут не расхвастаться?! Как не сказать, что наши Кузнецкие предгорья, знаменитые отроги Ала-Тау, как Земля – на трех китах, прямо-таки сплошь лежат на таблице Менделеева… Все там есть, все!
Как и в черемше в бумажном мешке!
В нашей к о л б е.
- Ну, силен этот кормленный Дмитрием Ивановичем д и к о р о с – хорошо, что мне выходить! – со знанием дела сказал Распутин. – А то как бы я эти пучки провез?!
Вспоминаю теперь и улыбаюсь. И грустно, и радостно.
Многие из нас, если не все, были в Сибири такими же «дикоросами»…
И парни из знаменитой тогда, в шестидесятых, «Иркутской стенки»: Геннадий Машкин, Александр Вампилов, Вячеслав Шугаев, Андрей Румянцев, Юрий Скоп… Сам Валентин, державшийся все-таки наособицу. Как и Андрей Скалон. И одинокий в своих колымских краях Олег Куваев… Как я все-таки не собрался к нему поехать! Знал бы наверняка больше нынешнего: Олег, пожалуй, просто не мог не дружить с Альбертом Мифтахутдиновым… А Владимир Санги?.. Нивх, по созвучию с национальстью которого с легкой моей руки появилось тогда на сибирских просторах племя п и в х о в, куда более многочисленное… А страдалец Женя Богданов с мудрым и нежным своим «Сибирским цирюльником». Написавший мне в «дарственной» слова, дороже которых для меня трудно найти. Он нашел: «От сибиряка по рождению – сибиряку по призванию»… Кто еще, кто?
17
Как и висевшее на стенке чеховское ружье должно, в конце концов, выстрелить, так и заявленный чуть не в начале этого грустного повествования спиннинг Мазаева… обязан проявить себя по назначению.
Тем более, что сказано было, кого он якобы «выловил».
Было так и не так.
Но это мне рассказывал сам Владимир Михайлович, и оснований не верить такому правдолюбцу, как он, у меня просто не имеется.
Над демократическими иллюзиями старого друга я не только посмеивался – открыто написал о них в рассказе «Сибиряки в Кремле, или Секреты творчества»… Уже во втором, как этого не сказать, рассказе, не только посвященном Владимиру Михайловичу. В нем он – главное действующее лицо.
Но этой истории там нет, как в Кемерово приехал Тимур Гайдар. Посетить места, где в годы Гражданской, будь она проклята, войны сражался его отец, будущий известный писатель. И где ему стоит памятник. Не такое уж частое в обширной стране с писателем Гайдаром явление…
Конечно же, Мазаев был рад сопровождать именитого гостя – и в мемориальной, так скажем, поездке в Мыски. И – на рыбалке в Горной Шории…
Над этим, бывает, посмеиваемся, но не те ли самые всеведущие и могучие духи предков, в которых до сих пор горячо верят шорцы, перевернули лодку с гостем из Москвы?.. Прямо скажем, не таким и желанным. Ведь в этих как раз местах безжалостный красный командир и распоряжался чужими жизнями…
Дело было, как понимаю, на Кабырзе, в районе ее знаменитого порога, разбившего не один купеческий карбас с золотом еще в старое, дореволюционное время и упорно подтверждавшего дурную свою репутацию уже в наши дни…
Как опытный таежник, Мазай-Мазаев не только сам вылез из лодки – сделать это же уговаривал и столичного гостя.
Не берусь описывать диалог двух адмиралов. Настоящего к тому времени, Тимура Гайдара. И – будущего. Мазаева. «Адмирала сибирской прозы».
Это – разве не высокое тоже? – звание «присвоил» Владимиру Михайловичу благодарный Тимур Гайдар. Когда они, уже в Кемерове, попивали коньячок и в очередной – уже в который! – раз проводили связанный с приключениями на Кабырзе традиционный «разбор полетов».
Мазаев тогда, старая таежная школа, пробежал по берегу вниз по течению и, когда адмирал Гайдар пытался самостоятельно, уже саженками, «пристать к берегу», к которому «пристать» было и впрямь невозможно, «Олодя» наш, изловчившись, протянул ему конец своего видавшего вида спиннинга.
- Да, вы спасли меня, адмирал! – говорил Мазаеву Тимур Аркадьевич за коньячком в столице Кузбасса.
- Нормальный ход, адмирал! – смущенно отнекивался Владимир Михайлович. – Спасибо за высокое литературное звание – оно дорого стоит!
- Приедете в Москву, адмирал, тут же звоните…
- Непременно, адмирал: все будет тип-топ!
Ну, не провинциальная ли идиллия, а?
Вышло вдруг так, что решил не звонить. Сделать московскому адмиралу сюрприз: все равно должны были встретиться на каком-то литературно-демократическом сборище.
- Я, глупец, даже сказал тогда ребятам-сибирякам, что рядом стояли, – рассказывал мне Мазаев-Мазай. – Смотрите сейчас, смотрите… Не убегайте потом. За стол – вместе, я приглашаю…
Но адмирал спокойно прошел мимо, а когда Володя догнал его и назвал по имени-отчеству, тот, едва взглянув, холодно сказал:
- Извините, не имел чести знать…
Столичный отрезвляющий душ…
18
Но не станем осуждать ни Тимура Аркадьевича, ни его новую команду.
Оборотимся на себя.
Еще недавно сидевших в одной большой лодке, которая, плавно покачиваясь между широкими берегами, величаво неслась по глубоководной реке времени.
Якобы застойного. На самом деле – с такими невидимыми глазу встречными течениями, пдводными пещерами без конца и без края, бездонными водоворотами и воронками.
Какая там тебе Кабырза с ее Хомутовскими порогами! С жалкими «Хомутами»…
Нашей «большой лодке» хотелось дать символическое, само собою, название. Может, «Братство». Может быть, «Старая Дружба». Или – «Товарищество». Может быть, даже «Неразлей-вода»: что такого?
Как теперь понимаю, исключительно для того, чтобы, кто спасся и бродил потом по берегу, с удивлением бы останавливался: мол, «Старая дружба», надо же... Где-то они теперь, друзья?.. Куда унесло?.. Или это вот: «Старое товарищество», гм…
Кто тогда кому руку, или что было под рукой, протянул?.. Кто кого выдернул из потока, который уносил не куда-нибудь – в забвение?
Многие, по-моему, вообше решили, что это своего рода забавный аттракцион, всеведущим начальством придуманный только для того, чтобы все мы слегка встряхнулись. Ну, как старые псы. Как молодые суки. Либо еще почти незрячие щенки. Когда из воды выбираются на берег…
19
Как во всяком приличном издательстве, были у нас в «Советском писателе» свои, можно сказать, патентованные графоманы. Проводившие у терпеливых редакторов столько времени, что на штанину им давно пора было прикрепить инвентарный номер: тогда они где только и на чем не висели.
Прижился такой и возле меня. Пожалуй, самый настырный. Из Ростова.
Так его, пожалуй, и назовем: Ростовчанин.
Роман, почти безразмерный, ему завернули и раз, и два, но в нашей Главной редакции он добился-таки обещания, что рукопись непременно прочитает не только редактор, но и «заведующий прозой».
Прочитал я страниц семь-восемь, но когда дошел до фразы «ее горячие слезы брызнули в дорожную пыль», сказал себе: хватит, достаточно.
Оказалось, достаточно лишь для меня.
Пришедший для разговора Ростовчанин удивился:
- А что здесь не так? – и без всякого перехода, без перемены интонации продолжил. – Можно, я тут у вас на краешке почищу яблоко?
Сказал так свойски, так по-домашнему, что мне осталось только слегка приподнять ладони. Над ворохом бумаг, который он с края стола успел ко мне пододвинуть.
Потом бывало, он чистил там же яйцо, резал колбасу, счищал с куска сала лишнюю соль, и оно отзывалось таким аппетитным запашком, что в дверь начинали заглядывать секретарши…
О рукописи его мы никогда не разговаривали, только и того, что иногда, прощаясь, он надолго задерживал руку в своей и чуть насмешливо спрашивал:
- Значит, не бывает?.. Ну, обождем еще, обождем…
Потом началась эта, не к ночи будь помянута, перестройка, и я первый в издательстве хлопнул дверью, вообще перестал ходить куда бы то ни было, но Ростовчанин вдруг бросился ко мне от хлебного магазина неподалеку от нашего Савеловского вокзала.
На ходу раскрывал на нужной странице прекрасно изданную, с золотым обрезом по меловой бумаге, книгу и победно кричал:
- А вот и бывает, вот!
Сунул, что называется, под нос развернутую книгу, шрифт был крупный и яркий, и рядом с карандашной галочкой я прочитал: «Ей стало отчаянно больно, и через высокую, шестой номер, грудь ее горячие слезы брызнули в дорожную пыль…»
- Теперь все бывает! – торопливо и радостно говорил Ростовчанин. – Любую книжку издать. Были бы деньги… Может, пойдем где посидим? В приличном месте. Не все же у вас за столом яичко чистить.
- Очень спешу! – сказал. – Ну, никак…
- Может, хоть подписать? На память…
- Дай-ка еще раз глянуть…
Вчитался в строку, вернул книгу
Он спросил уже в спину:
- Бывает все-таки?
- Ты прав, да! – откликнулся я уже совершенно чистосердечно.
Потому что вдруг понял, чьи это были слезы.
Многострадальной советской литературы…
20
А как они работали, Господи!
Ушедшие от нас мастера...
Не может быть, чтобы плоды их титанического труда пропали бесследно. Не может быть, чтобы в горнем мире они оставались без мучительного, временами ненавистного, любимого дела.
Не может быть, чтобы старые русские мастера, ставшие нашими Учителями и Наставниками, не приглядывали за нами со своих духовных высот и не подавали нам знаков. Лишь бы мы научились верно их толковать.
Вот и сибиряк-иркутянин Иван Тимофеевич Калашников, издавший в 1841 году в Петербурге роман-предупреждение «Автомат» одним только видом буйно зазеленевших байкальских лиственниц за окном вдруг напомнил о своем завещании потомкам: «Одна идея бессмертия держит порядок общественного устройства, с которым сопряжено не только развитие умственных сил человека, но и само существование его».
Уверуем в это, наконец?
Или так и не расслышим зов этого заботника? Сквозь царящий над миром убийственный перестук тысяч и тысяч автоматов совсем другого Калашникова. Михаила Тимофеевича.
Сквозь вой бомбардировщиков и свист крылатых ракет…
Неужели – обреченно привыкли?
21
( 24 мая 2017.
Как хорош этот мир!
Привычный земной.
С каждым годом, сдается, все лучше начинаю понимать столетнего Эрнста Юнгера, немецкого писателя и философа, боевого – еще с Первой мировой, с Великой войны, как называла ее русская «белая гвардия», – офицера. Уже будучи почти планетарной известностью, во Вторую войну он должен был налаживать культурный контакт с интеллектуальной элитой оккупированной Франции, жил в Париже, но в 1942-ом году духовная жажда, смешанная с профессиональным любопытством, отправила его на Кавказ. К подножью Эльбруса. На котором тогда обосновались монахи с Тибета, чьей заботой было предсказание итогов германского «дранг нах Остен». Похода на Восток.
Читая не так давно изданные у нас «Дневники» Эрнста Юнгера, пытался представить его воздушный путь к «горе Ошхомахо», как издавна называли Эльбрус черкесы, древние насельники Северного Кавказа. Путь этот пролегал тогда над нашей Отрадной, и станичники, услышав гул самолета, кто где прятались: под сеткой кровати в хате, под раскидистой яблоней в саду…
Мы с меньшим братцем, с Валериком, бросались к большому кусту бузины рядом с домом. С прохладных ямок сталкивали прятавшихся от жары куриц, а то и недовольного нашим вторжением, возмущенно кокотавшего петуха…
Как теперь понимаю, что было делать?
Если в этих, совсем для другой цели выгребенных куриными лапами «убежищах», укрыться нам тогда можно было почти с головой?
А что если, думал я иногда с иронической, с горькой улыбкой, сквозь плексиглас самолетного окошка немецкий мудрец тогда видел двух русских малолеток, вместе с курицами прятавшихся от него под раскидистой бузиной?..
И сам потом после страшной войны закопался в своей родовой усадьбе в саду. На цветочных клумбах и грядках с овощами и зеленью. В спасительнице-земле...
… Во мне в эту вешнюю пору начинается очередной прилив острой сибирской ностальгии…
Тонкие, но заодно тугие даже на глаз пики черемши, которые там и тут пробивают и черную землю, и кое-где – насыпанную поверх рыжую глину, как бы заодно покалывают и твое сердчишко… вот она, вот!
Народная наша кормилица.
Хранительница стойкого духа.
Всякое утро начинаю с обхода своих крошечных черемшиных плантаций: в тени и на солнышке; возле кустарника и в негустой траве; под бревенчатым боком баньки и рядом с металлической сеткой на меже. Кое-где черемша давно перебралась к соседям: не только сквозь крупные ячеи у земли, но и через подложенные под ограду бетонные балки. Перенес ветер.
Это их товарищество, совсем недавней, молодой переселенки-черемши и старого бродяги-ветра, мне понятно и отчего-то очень дорого. Куда только он не занесет крошечное семечко молодой своей сибирской подружки. Зеленый меленький язычок, бывает, увидишь в гуще ну уж такого бандитского подмосковного бурьянища!..
«Подрастай, родненькая! – скажешь чуть не со слезой в глазу. – Нынче на Руси у нас так. Но я теперь знаю, что ты здесь. Стану наведываться. Буду помогать. Держись, милая! Держись».
С каждым новым, на белый свет явившимся черемшиным росточком на душе становится все светлей и спокойней.
Но однажды вдруг увидал грядошное соперничество, которое сам же, выходит, когда-то и спровоцировал…
Нынче не помню, что раньше я в деревне перед крыльцом посадил: корешок недорезанной где-нибудь на берегу горношорской Кабырзы черемши, мешок которой со знакомым пилотом старые дружки передали из нашей Кузни… Или пару росточков ландыша, охотничьим ножиком выкопанного в подмосковном лесу по дороге из Скоротова, ближней от нашего Кобякова станции.
Долго ли, как в старых сказках, иль коротко, только очередной весной обнаружил, что они растут уже вперемешку: ландыш и черемша.
Ничего себе, подумал, соседство!
Сладенького городского запашка с пролетарской вонью.
Да только кому что родней!
На следующий год хотел вызволить черемшичку из плена у ландыша, он ее явно угнетал, как столица провинцию, – не тут-то было!
Настырные корни ландыша так прочно и будто бы колдовски-таинственно переплелись, что выпутать из них одинокий стебелек с меленьким ядрышком, казалось, нет никакой возможности… Так незаметно и забирают красотки в сладкий плен наших богатырей-одиночек?
Что же это, думал я – что же?!
Иное одинокое семечко бесстрашно устремляется в свой непредсказуемый путь по воздуху…
Другое тайно крадется под толщей земли, крепко держась за руки с остальными такими же…
И проникает потом не только через корни задушенной ею соседки-травы – вдруг покорежит бетон…)
22
Ладно бы чай с размятым листом черной смородины – даже случайно задетый ее, когда идешь по дорожке рядом, отросточек с почками, ну будто прыскает в эту пору живительным духом. И всякий раз мне вспоминается одна и та же картина из дальней сибирской молодости...
Каждый год в эту пору Володя приезжал в Новокузнецк, на нашу Антоновскую площадку. С архангелогородским помором Славой Поздеевым, давно Станиславом Андреичем, работавшим тогда на Запсибе начальником цеха водоснабжения, мы ждали его приезда, готовились к очередной душеспасительной вылазке в тайгу.
Время это считалось опасное: после долгой спячки как раз просыпался Хозяин тайги. Прокурор…
Всякий раз подтверждая не последнее свое место под сибирским неласковым солнышком, забирался на обтаявшие склоны сопок, на окаты. Раскапывал целебные корешки, грел исхудавшие за зиму, линяющие бока.
Среди начинающих, вроде нас, охотников ходили байки, что в это время, со сна, мишка, желая поживиться, может неожиданно выйти на звуки предназначенного подзывать рябчиков манка, и на такую охоту собирались тщательнее обычного.
В тот раз производственные хлопоты выбили нашего друга-помора из колеи, выезжали мы как на пожар.
Вдвоем с четвертым участником нашей экспедиции, механиком богатырского роста, в кузов «атээски» – «артиллерийского тягача среднего», еще недавно армейского – они забрасывали походную утварь и охотничье снаряжение, а мы с Мазаевым все это подхватывали и едва успевали хоть в относительном порядке раскладывать вокруг раскинутого мехом вверх безразмерного тулупа, на котором нам предстояло расположиться. Поздеев, бывший танкист из тех добровольцев-дембилей, что в дорогом сердцу шестидесятом году эшелонами ехали к нам на стройку, сам сел за рычаги, а это означало, что душу он из нас вытрясет.
Уже с подножки снова поторопил:
- Все, ребятки, я трогаю. Связь мои хлопцы вырубили, но только и жди: от директора примчится курьер с приказом… все, все!
А директор тогда был – о-о-о!..
Железный «Дед» Климасенко.
Взревел мотор, нас тут же уложило на тулуп и стало забрасывать только что погруженным бутором. Ну, будто каждая даже малая хохоряшка намерилась непременно лечь с нами рядом, а то и сверху. Облитые солярой запасные емкости тут же забастовали, решив, видимо, остаться в родном гараже. Начавши с первым рывком двигаться от кабины к заднему борту, они уже терлись о наши ушанки.
- Вырвемся с завода, он остановит! – кричал я сквозь грохот Володе на ухо. – Тогда уложим как надо...
Кабы!..
На скорости танковой атаки помор наш промчался не только по бетонке за проходной завода, но не сбавил ее и на ближней грунтовке…
Испытывал своих дружков-писателей?.. Не давал обрасти жирком? Закаливал?
Тяжеленный рюкзак Мазаева нашел хозяина первым. Прыгнул Володе на грудь. Мой не захотел отставать и тут же придавил бок уложенными на дне консервными банками… Бунт на корабле!..
На одолженном у дружков-монтажников вездеходе…
Или это обстоятельство и стало причиной бунта?.. Торопливо распиханные по углам монтажные «аборигены» – ручная лебедка, свернутый кольцом трос, тяжелый, вопросительным знаком, стальной крюк – тут же стали возвращаться на середину. Куда против них было нашим ружьям в чехлах, палаткам и спальным мешкам!
Когда началось благодатное для гусениц бездорожье и по сторонам замелькали еще голые осины да редкий ельник, мы с Володей опомнились в противоположных концах просторного кузова. Каждый придерживал за края гигантский тулуп, собравший под собой в центре тягача почти весь старый и новый скарб…
Резко пахло поднятой тряской еще заводскою пылью, коксовым газком и отработанной соляркой. Следы свежей виднелись у Володи на щеке, и по шедшему от моих усов запашку я понял, что и меня не миновала такая же участь.
И вдруг все сменилось неодолимым благостным запахом. Остро потянуло размятой дикой смородиной, ну так остро!..
Почти тут же вездеход наш будто споткнулся на ходу и резко взял вбок. Сквозь рев дизеля послышался не то чтобы одобрительный – прямо-таки восторженный голос Володи:
- Эту объехал! Пощадил…
С пониманием, годами выработанным в похожих ситуациях, когда больше говорят жест или взгляд, я повел подбородком на кабину, приподнял голову и закатил глаза: что ты, мол!.. Или не знаешь Славку?!
Мотор вдруг заглох, все в кузове еще раз подпрыгнуло и разом замерло. Над передним бортом появилась голова нашего помора:
- Спрямить хотел, мужики!.. Придется обратно…
Нас покачало и снова затрясло. Опять на грунтовке. Прерванный было спор начал якобы бездушный наш общий бутор. И заводской, и – охотничий.
Опять пошли в наступление крашеные неживым зеленым цветом плоские емкости с дизельным топливом…
Но что это значило по сравнению со стойким, необоримым духом дикой смородины!
Спинами в ватниках колотились о железные борта, ногами, почти не глядя, отпихивали мешки и железки. И все приподнимали ладони в радостном изумлении: а?!..…
- Осталась на траках! – кричал Володя, и в обычно тихоньком его, временами ворчливом голосе слышалась ну прямо-таки гордость от причастности к самоотверженному и терпеливому таежному миру.
23
Нынче размышляю: может, как раз тогда, пусть еще неосознанно, мы ощутили себя такими же «дикоросами» из первого поколения послевоенных писателей, тех самых «детей войны»…Упрямо поднявшихся на раскорчеванной не первым жестоким ураганом нашей земле.
«Нормальный ход!» – как любил говорить Мазай-Мазаев.
И таежная смородина каким-то чудом сообщила нам тогда непреодолимую веру во вселенскую стойкость вовсе не таежного – русского мира…
Может, и верно – все еще будет тип-топ?
Пока не вечер, ребята!
2015-2018 г.г.
Краснодар – Новокузнецк -Звенигород
Звание Героя социалистического труда Валентин Григорьевич получил, кроме прочего, стараниями тогдашнего первого секретаря Иркутского обкома Василия Ивановича Ситникова. Только что переехавшего в те поры в Иркутск из Кузбасса.
То была могучая школа Ештокина – нашего многолетнего «первого». Разве не видел Ситников, как заботился о писателях, о художниках, вообще о людях искусства незабвенный, столько сделавший для Кузбасса заботник Афанасий Федорович?
Среди рева стальных машин и грохота промышленных взрывов
в разных концах Кузбасса уловивший глухую людскую тоску по достойной жизни. Ясно понявший и значенье, и заглавную роль высокого Духа.
Попавший в Иркутск везунчик Ситников прямо-таки осуществил голубую мечту Ештокина о добропорядочной, умной интеллигенции, не только просвещающей, нет – особенным трудом своим прямо-таки о с в я щ а ю щ е й великую миссию рабочего класса, который потом, уже без него, презрительно обзовут «гегемоном».
А Ситников попал на благодатное место, и ему, не сомневаюсь, очень хотелось самому осуществить эту благороднейшую ештокинскую мечту.
И не надо тут упрекать меня в излишнем преклонении перед Афанасием Федоровичем: я знаю, что говорю.
Разве над Иркутском и далеко окрест не сияла, подобно древней Вифлеемской, звезда вознесенных на почти недосягаемую духовную высоту «декабристов» с их самоотверженными женами?
Имеющими на самом деле куда большее право на уважение и всеобщее почитание, нежели их прекраснодушные и велеречивые, порченные масонскими ложами мужья?!
Ведомому интуицией, теперь мне открылось, зачем вставил в текст подробный отчет с торжества Владимира Петровича Скифа. Иркутск – город давних, но не постаревших от этого славных традиций. Даже то, что свояки наши, Распутин и Скиф, жениться сподобились не на ком-либо – на дочерях известного поэта Ивана Ивановича Молчанова-Сибирского – имеет в нашем разговоре значение.
В переломные годы строительства социалистического государства, которое записные краснобаи величают теперь «красной империей», на радение иркутского поэта о молодой смене обратил внимание Максим Горький. С мальчишками из своей «Базы курносых» Иван Иванович был потом у него в гостях.
«База курносых», хотите этого или нет, стала основой многого, что произошло потом на Байкале… Может, это они, «курносые», стараниями Распутина, устроили потом праздник «Сияние России», так необходимый в ту пору мятущейся, потерявшей привычную опору стране?
Но что делать!
У наших далеких, и не столь – тоже, предшественников на Кузнецкой земле всегда были несколько иные заботы. Мемуаров либо других письменных заветов нам не оставили ни первопроходец-самоучка Михайло Волков, отыскавший на берегах Томи «горючий камень». Ни даже высокообразованный металлург Курако… Пожелавший запить предстоящую свою погибель кружкой такого вонючего самогона, что услыхавший его запах и попробовавший на вкус «отморозок», как сказали бы теперь, главарь банды «беспредельщиков» Рогов решил несчастного человека помиловать…
16
Однажды весной мы с Валентином Григорьевичем случайно встретились в московском метро. В самом центре: на переходе из «Библиотеки Ленина» на «Боровицкую».
Он был налегке, а я тащил тяжелый «крафт-мешок» из плотной бумаги, доверху наполненный черемшой, в Кузбассе ее зовут – к о л б а. Только что во Внукове забрал. В гостиничке для пилотов. Старый друг Райх Виктор Александрович, Витя, которому в ту пору подчинялась областная «санавиация», договорился с «летунами», чтобы перевезли в кабине. Ценнейший этот продукт, по-моему, первый начал «подвергаться санкциям»: правда, внутри страны.
Как я встрече с Распутиным обрадовался!
Начал говорить что-то такое: ну, не везенье ли?.. В многолюдной Москве первым делом столкнуться с человеком, который наверняка знает цену целебным свойствам этой обитательницы тайги!..
Говорил, а сам все пытался развязать тугой нейлоновый узел на горловине мешка: все правильно!.. Завяжи послабей, и запах изнутри такой вырвется, что самолет, чего доброго, придется сажать на автопилоте… Как бы тут, в метро, когда развяжу, в газовой атаке не заподозрили!
Сунул, наконец, пятерню в мешок, достал богатырский верхний пучок – ну, хороша!
- У нас она другая, – удивился Валентин Григорьевич, рассматривая только что прибывшую столичную гостью.– Такой длинной и с таким толстым стеблем, по-моему, и не видел!
Ну, как тут не расхвастаться?! Как не сказать, что наши Кузнецкие предгорья, знаменитые отроги Ала-Тау, как Земля – на трех китах, прямо-таки сплошь лежат на таблице Менделеева… Все там есть, все!
Как и в черемше в бумажном мешке!
В нашей к о л б е.
- Ну, силен этот кормленный Дмитрием Ивановичем д и к о р о с – хорошо, что мне выходить! – со знанием дела сказал Распутин. – А то как бы я эти пучки провез?!
Вспоминаю теперь и улыбаюсь. И грустно, и радостно.
Многие из нас, если не все, были в Сибири такими же «дикоросами»…
И парни из знаменитой тогда, в шестидесятых, «Иркутской стенки»: Геннадий Машкин, Александр Вампилов, Вячеслав Шугаев, Андрей Румянцев, Юрий Скоп… Сам Валентин, державшийся все-таки наособицу. Как и Андрей Скалон. И одинокий в своих колымских краях Олег Куваев… Как я все-таки не собрался к нему поехать! Знал бы наверняка больше нынешнего: Олег, пожалуй, просто не мог не дружить с Альбертом Мифтахутдиновым… А Владимир Санги?.. Нивх, по созвучию с национальстью которого с легкой моей руки появилось тогда на сибирских просторах племя п и в х о в, куда более многочисленное… А страдалец Женя Богданов с мудрым и нежным своим «Сибирским цирюльником». Написавший мне в «дарственной» слова, дороже которых для меня трудно найти. Он нашел: «От сибиряка по рождению – сибиряку по призванию»… Кто еще, кто?
17
Как и висевшее на стенке чеховское ружье должно, в конце концов, выстрелить, так и заявленный чуть не в начале этого грустного повествования спиннинг Мазаева… обязан проявить себя по назначению.
Тем более, что сказано было, кого он якобы «выловил».
Было так и не так.
Но это мне рассказывал сам Владимир Михайлович, и оснований не верить такому правдолюбцу, как он, у меня просто не имеется.
Над демократическими иллюзиями старого друга я не только посмеивался – открыто написал о них в рассказе «Сибиряки в Кремле, или Секреты творчества»… Уже во втором, как этого не сказать, рассказе, не только посвященном Владимиру Михайловичу. В нем он – главное действующее лицо.
Но этой истории там нет, как в Кемерово приехал Тимур Гайдар. Посетить места, где в годы Гражданской, будь она проклята, войны сражался его отец, будущий известный писатель. И где ему стоит памятник. Не такое уж частое в обширной стране с писателем Гайдаром явление…
Конечно же, Мазаев был рад сопровождать именитого гостя – и в мемориальной, так скажем, поездке в Мыски. И – на рыбалке в Горной Шории…
Над этим, бывает, посмеиваемся, но не те ли самые всеведущие и могучие духи предков, в которых до сих пор горячо верят шорцы, перевернули лодку с гостем из Москвы?.. Прямо скажем, не таким и желанным. Ведь в этих как раз местах безжалостный красный командир и распоряжался чужими жизнями…
Дело было, как понимаю, на Кабырзе, в районе ее знаменитого порога, разбившего не один купеческий карбас с золотом еще в старое, дореволюционное время и упорно подтверждавшего дурную свою репутацию уже в наши дни…
Как опытный таежник, Мазай-Мазаев не только сам вылез из лодки – сделать это же уговаривал и столичного гостя.
Не берусь описывать диалог двух адмиралов. Настоящего к тому времени, Тимура Гайдара. И – будущего. Мазаева. «Адмирала сибирской прозы».
Это – разве не высокое тоже? – звание «присвоил» Владимиру Михайловичу благодарный Тимур Гайдар. Когда они, уже в Кемерове, попивали коньячок и в очередной – уже в который! – раз проводили связанный с приключениями на Кабырзе традиционный «разбор полетов».
Мазаев тогда, старая таежная школа, пробежал по берегу вниз по течению и, когда адмирал Гайдар пытался самостоятельно, уже саженками, «пристать к берегу», к которому «пристать» было и впрямь невозможно, «Олодя» наш, изловчившись, протянул ему конец своего видавшего вида спиннинга.
- Да, вы спасли меня, адмирал! – говорил Мазаеву Тимур Аркадьевич за коньячком в столице Кузбасса.
- Нормальный ход, адмирал! – смущенно отнекивался Владимир Михайлович. – Спасибо за высокое литературное звание – оно дорого стоит!
- Приедете в Москву, адмирал, тут же звоните…
- Непременно, адмирал: все будет тип-топ!
Ну, не провинциальная ли идиллия, а?
Вышло вдруг так, что решил не звонить. Сделать московскому адмиралу сюрприз: все равно должны были встретиться на каком-то литературно-демократическом сборище.
- Я, глупец, даже сказал тогда ребятам-сибирякам, что рядом стояли, – рассказывал мне Мазаев-Мазай. – Смотрите сейчас, смотрите… Не убегайте потом. За стол – вместе, я приглашаю…
Но адмирал спокойно прошел мимо, а когда Володя догнал его и назвал по имени-отчеству, тот, едва взглянув, холодно сказал:
- Извините, не имел чести знать…
Столичный отрезвляющий душ…
18
Но не станем осуждать ни Тимура Аркадьевича, ни его новую команду.
Оборотимся на себя.
Еще недавно сидевших в одной большой лодке, которая, плавно покачиваясь между широкими берегами, величаво неслась по глубоководной реке времени.
Якобы застойного. На самом деле – с такими невидимыми глазу встречными течениями, пдводными пещерами без конца и без края, бездонными водоворотами и воронками.
Какая там тебе Кабырза с ее Хомутовскими порогами! С жалкими «Хомутами»…
Нашей «большой лодке» хотелось дать символическое, само собою, название. Может, «Братство». Может быть, «Старая Дружба». Или – «Товарищество». Может быть, даже «Неразлей-вода»: что такого?
Как теперь понимаю, исключительно для того, чтобы, кто спасся и бродил потом по берегу, с удивлением бы останавливался: мол, «Старая дружба», надо же... Где-то они теперь, друзья?.. Куда унесло?.. Или это вот: «Старое товарищество», гм…
Кто тогда кому руку, или что было под рукой, протянул?.. Кто кого выдернул из потока, который уносил не куда-нибудь – в забвение?
Многие, по-моему, вообше решили, что это своего рода забавный аттракцион, всеведущим начальством придуманный только для того, чтобы все мы слегка встряхнулись. Ну, как старые псы. Как молодые суки. Либо еще почти незрячие щенки. Когда из воды выбираются на берег…
19
Как во всяком приличном издательстве, были у нас в «Советском писателе» свои, можно сказать, патентованные графоманы. Проводившие у терпеливых редакторов столько времени, что на штанину им давно пора было прикрепить инвентарный номер: тогда они где только и на чем не висели.
Прижился такой и возле меня. Пожалуй, самый настырный. Из Ростова.
Так его, пожалуй, и назовем: Ростовчанин.
Роман, почти безразмерный, ему завернули и раз, и два, но в нашей Главной редакции он добился-таки обещания, что рукопись непременно прочитает не только редактор, но и «заведующий прозой».
Прочитал я страниц семь-восемь, но когда дошел до фразы «ее горячие слезы брызнули в дорожную пыль», сказал себе: хватит, достаточно.
Оказалось, достаточно лишь для меня.
Пришедший для разговора Ростовчанин удивился:
- А что здесь не так? – и без всякого перехода, без перемены интонации продолжил. – Можно, я тут у вас на краешке почищу яблоко?
Сказал так свойски, так по-домашнему, что мне осталось только слегка приподнять ладони. Над ворохом бумаг, который он с края стола успел ко мне пододвинуть.
Потом бывало, он чистил там же яйцо, резал колбасу, счищал с куска сала лишнюю соль, и оно отзывалось таким аппетитным запашком, что в дверь начинали заглядывать секретарши…
О рукописи его мы никогда не разговаривали, только и того, что иногда, прощаясь, он надолго задерживал руку в своей и чуть насмешливо спрашивал:
- Значит, не бывает?.. Ну, обождем еще, обождем…
Потом началась эта, не к ночи будь помянута, перестройка, и я первый в издательстве хлопнул дверью, вообще перестал ходить куда бы то ни было, но Ростовчанин вдруг бросился ко мне от хлебного магазина неподалеку от нашего Савеловского вокзала.
На ходу раскрывал на нужной странице прекрасно изданную, с золотым обрезом по меловой бумаге, книгу и победно кричал:
- А вот и бывает, вот!
Сунул, что называется, под нос развернутую книгу, шрифт был крупный и яркий, и рядом с карандашной галочкой я прочитал: «Ей стало отчаянно больно, и через высокую, шестой номер, грудь ее горячие слезы брызнули в дорожную пыль…»
- Теперь все бывает! – торопливо и радостно говорил Ростовчанин. – Любую книжку издать. Были бы деньги… Может, пойдем где посидим? В приличном месте. Не все же у вас за столом яичко чистить.
- Очень спешу! – сказал. – Ну, никак…
- Может, хоть подписать? На память…
- Дай-ка еще раз глянуть…
Вчитался в строку, вернул книгу
Он спросил уже в спину:
- Бывает все-таки?
- Ты прав, да! – откликнулся я уже совершенно чистосердечно.
Потому что вдруг понял, чьи это были слезы.
Многострадальной советской литературы…
20
А как они работали, Господи!
Ушедшие от нас мастера...
Не может быть, чтобы плоды их титанического труда пропали бесследно. Не может быть, чтобы в горнем мире они оставались без мучительного, временами ненавистного, любимого дела.
Не может быть, чтобы старые русские мастера, ставшие нашими Учителями и Наставниками, не приглядывали за нами со своих духовных высот и не подавали нам знаков. Лишь бы мы научились верно их толковать.
Вот и сибиряк-иркутянин Иван Тимофеевич Калашников, издавший в 1841 году в Петербурге роман-предупреждение «Автомат» одним только видом буйно зазеленевших байкальских лиственниц за окном вдруг напомнил о своем завещании потомкам: «Одна идея бессмертия держит порядок общественного устройства, с которым сопряжено не только развитие умственных сил человека, но и само существование его».
Уверуем в это, наконец?
Или так и не расслышим зов этого заботника? Сквозь царящий над миром убийственный перестук тысяч и тысяч автоматов совсем другого Калашникова. Михаила Тимофеевича.
Сквозь вой бомбардировщиков и свист крылатых ракет…
Неужели – обреченно привыкли?
21
( 24 мая 2017.
Как хорош этот мир!
Привычный земной.
С каждым годом, сдается, все лучше начинаю понимать столетнего Эрнста Юнгера, немецкого писателя и философа, боевого – еще с Первой мировой, с Великой войны, как называла ее русская «белая гвардия», – офицера. Уже будучи почти планетарной известностью, во Вторую войну он должен был налаживать культурный контакт с интеллектуальной элитой оккупированной Франции, жил в Париже, но в 1942-ом году духовная жажда, смешанная с профессиональным любопытством, отправила его на Кавказ. К подножью Эльбруса. На котором тогда обосновались монахи с Тибета, чьей заботой было предсказание итогов германского «дранг нах Остен». Похода на Восток.
Читая не так давно изданные у нас «Дневники» Эрнста Юнгера, пытался представить его воздушный путь к «горе Ошхомахо», как издавна называли Эльбрус черкесы, древние насельники Северного Кавказа. Путь этот пролегал тогда над нашей Отрадной, и станичники, услышав гул самолета, кто где прятались: под сеткой кровати в хате, под раскидистой яблоней в саду…
Мы с меньшим братцем, с Валериком, бросались к большому кусту бузины рядом с домом. С прохладных ямок сталкивали прятавшихся от жары куриц, а то и недовольного нашим вторжением, возмущенно кокотавшего петуха…
Как теперь понимаю, что было делать?
Если в этих, совсем для другой цели выгребенных куриными лапами «убежищах», укрыться нам тогда можно было почти с головой?
А что если, думал я иногда с иронической, с горькой улыбкой, сквозь плексиглас самолетного окошка немецкий мудрец тогда видел двух русских малолеток, вместе с курицами прятавшихся от него под раскидистой бузиной?..
И сам потом после страшной войны закопался в своей родовой усадьбе в саду. На цветочных клумбах и грядках с овощами и зеленью. В спасительнице-земле...
… Во мне в эту вешнюю пору начинается очередной прилив острой сибирской ностальгии…
Тонкие, но заодно тугие даже на глаз пики черемши, которые там и тут пробивают и черную землю, и кое-где – насыпанную поверх рыжую глину, как бы заодно покалывают и твое сердчишко… вот она, вот!
Народная наша кормилица.
Хранительница стойкого духа.
Всякое утро начинаю с обхода своих крошечных черемшиных плантаций: в тени и на солнышке; возле кустарника и в негустой траве; под бревенчатым боком баньки и рядом с металлической сеткой на меже. Кое-где черемша давно перебралась к соседям: не только сквозь крупные ячеи у земли, но и через подложенные под ограду бетонные балки. Перенес ветер.
Это их товарищество, совсем недавней, молодой переселенки-черемши и старого бродяги-ветра, мне понятно и отчего-то очень дорого. Куда только он не занесет крошечное семечко молодой своей сибирской подружки. Зеленый меленький язычок, бывает, увидишь в гуще ну уж такого бандитского подмосковного бурьянища!..
«Подрастай, родненькая! – скажешь чуть не со слезой в глазу. – Нынче на Руси у нас так. Но я теперь знаю, что ты здесь. Стану наведываться. Буду помогать. Держись, милая! Держись».
С каждым новым, на белый свет явившимся черемшиным росточком на душе становится все светлей и спокойней.
Но однажды вдруг увидал грядошное соперничество, которое сам же, выходит, когда-то и спровоцировал…
Нынче не помню, что раньше я в деревне перед крыльцом посадил: корешок недорезанной где-нибудь на берегу горношорской Кабырзы черемши, мешок которой со знакомым пилотом старые дружки передали из нашей Кузни… Или пару росточков ландыша, охотничьим ножиком выкопанного в подмосковном лесу по дороге из Скоротова, ближней от нашего Кобякова станции.
Долго ли, как в старых сказках, иль коротко, только очередной весной обнаружил, что они растут уже вперемешку: ландыш и черемша.
Ничего себе, подумал, соседство!
Сладенького городского запашка с пролетарской вонью.
Да только кому что родней!
На следующий год хотел вызволить черемшичку из плена у ландыша, он ее явно угнетал, как столица провинцию, – не тут-то было!
Настырные корни ландыша так прочно и будто бы колдовски-таинственно переплелись, что выпутать из них одинокий стебелек с меленьким ядрышком, казалось, нет никакой возможности… Так незаметно и забирают красотки в сладкий плен наших богатырей-одиночек?
Что же это, думал я – что же?!
Иное одинокое семечко бесстрашно устремляется в свой непредсказуемый путь по воздуху…
Другое тайно крадется под толщей земли, крепко держась за руки с остальными такими же…
И проникает потом не только через корни задушенной ею соседки-травы – вдруг покорежит бетон…)
22
Ладно бы чай с размятым листом черной смородины – даже случайно задетый ее, когда идешь по дорожке рядом, отросточек с почками, ну будто прыскает в эту пору живительным духом. И всякий раз мне вспоминается одна и та же картина из дальней сибирской молодости...
Каждый год в эту пору Володя приезжал в Новокузнецк, на нашу Антоновскую площадку. С архангелогородским помором Славой Поздеевым, давно Станиславом Андреичем, работавшим тогда на Запсибе начальником цеха водоснабжения, мы ждали его приезда, готовились к очередной душеспасительной вылазке в тайгу.
Время это считалось опасное: после долгой спячки как раз просыпался Хозяин тайги. Прокурор…
Всякий раз подтверждая не последнее свое место под сибирским неласковым солнышком, забирался на обтаявшие склоны сопок, на окаты. Раскапывал целебные корешки, грел исхудавшие за зиму, линяющие бока.
Среди начинающих, вроде нас, охотников ходили байки, что в это время, со сна, мишка, желая поживиться, может неожиданно выйти на звуки предназначенного подзывать рябчиков манка, и на такую охоту собирались тщательнее обычного.
В тот раз производственные хлопоты выбили нашего друга-помора из колеи, выезжали мы как на пожар.
Вдвоем с четвертым участником нашей экспедиции, механиком богатырского роста, в кузов «атээски» – «артиллерийского тягача среднего», еще недавно армейского – они забрасывали походную утварь и охотничье снаряжение, а мы с Мазаевым все это подхватывали и едва успевали хоть в относительном порядке раскладывать вокруг раскинутого мехом вверх безразмерного тулупа, на котором нам предстояло расположиться. Поздеев, бывший танкист из тех добровольцев-дембилей, что в дорогом сердцу шестидесятом году эшелонами ехали к нам на стройку, сам сел за рычаги, а это означало, что душу он из нас вытрясет.
Уже с подножки снова поторопил:
- Все, ребятки, я трогаю. Связь мои хлопцы вырубили, но только и жди: от директора примчится курьер с приказом… все, все!
А директор тогда был – о-о-о!..
Железный «Дед» Климасенко.
Взревел мотор, нас тут же уложило на тулуп и стало забрасывать только что погруженным бутором. Ну, будто каждая даже малая хохоряшка намерилась непременно лечь с нами рядом, а то и сверху. Облитые солярой запасные емкости тут же забастовали, решив, видимо, остаться в родном гараже. Начавши с первым рывком двигаться от кабины к заднему борту, они уже терлись о наши ушанки.
- Вырвемся с завода, он остановит! – кричал я сквозь грохот Володе на ухо. – Тогда уложим как надо...
Кабы!..
На скорости танковой атаки помор наш промчался не только по бетонке за проходной завода, но не сбавил ее и на ближней грунтовке…
Испытывал своих дружков-писателей?.. Не давал обрасти жирком? Закаливал?
Тяжеленный рюкзак Мазаева нашел хозяина первым. Прыгнул Володе на грудь. Мой не захотел отставать и тут же придавил бок уложенными на дне консервными банками… Бунт на корабле!..
На одолженном у дружков-монтажников вездеходе…
Или это обстоятельство и стало причиной бунта?.. Торопливо распиханные по углам монтажные «аборигены» – ручная лебедка, свернутый кольцом трос, тяжелый, вопросительным знаком, стальной крюк – тут же стали возвращаться на середину. Куда против них было нашим ружьям в чехлах, палаткам и спальным мешкам!
Когда началось благодатное для гусениц бездорожье и по сторонам замелькали еще голые осины да редкий ельник, мы с Володей опомнились в противоположных концах просторного кузова. Каждый придерживал за края гигантский тулуп, собравший под собой в центре тягача почти весь старый и новый скарб…
Резко пахло поднятой тряской еще заводскою пылью, коксовым газком и отработанной соляркой. Следы свежей виднелись у Володи на щеке, и по шедшему от моих усов запашку я понял, что и меня не миновала такая же участь.
И вдруг все сменилось неодолимым благостным запахом. Остро потянуло размятой дикой смородиной, ну так остро!..
Почти тут же вездеход наш будто споткнулся на ходу и резко взял вбок. Сквозь рев дизеля послышался не то чтобы одобрительный – прямо-таки восторженный голос Володи:
- Эту объехал! Пощадил…
С пониманием, годами выработанным в похожих ситуациях, когда больше говорят жест или взгляд, я повел подбородком на кабину, приподнял голову и закатил глаза: что ты, мол!.. Или не знаешь Славку?!
Мотор вдруг заглох, все в кузове еще раз подпрыгнуло и разом замерло. Над передним бортом появилась голова нашего помора:
- Спрямить хотел, мужики!.. Придется обратно…
Нас покачало и снова затрясло. Опять на грунтовке. Прерванный было спор начал якобы бездушный наш общий бутор. И заводской, и – охотничий.
Опять пошли в наступление крашеные неживым зеленым цветом плоские емкости с дизельным топливом…
Но что это значило по сравнению со стойким, необоримым духом дикой смородины!
Спинами в ватниках колотились о железные борта, ногами, почти не глядя, отпихивали мешки и железки. И все приподнимали ладони в радостном изумлении: а?!..…
- Осталась на траках! – кричал Володя, и в обычно тихоньком его, временами ворчливом голосе слышалась ну прямо-таки гордость от причастности к самоотверженному и терпеливому таежному миру.
23
Нынче размышляю: может, как раз тогда, пусть еще неосознанно, мы ощутили себя такими же «дикоросами» из первого поколения послевоенных писателей, тех самых «детей войны»…Упрямо поднявшихся на раскорчеванной не первым жестоким ураганом нашей земле.
«Нормальный ход!» – как любил говорить Мазай-Мазаев.
И таежная смородина каким-то чудом сообщила нам тогда непреодолимую веру во вселенскую стойкость вовсе не таежного – русского мира…
Может, и верно – все еще будет тип-топ?
Пока не вечер, ребята!
2015-2018 г.г.
Краснодар – Новокузнецк -Звенигород
Назад |