Валерий Прокошин
* * *
Выйти из дома, пройти мимо старой котельной,
Школы, церквушки – и дальше, такая идея.
И заблудиться – и выйти на берег кисельный,
Господи, где я?
Вечер – на вдохе – густой, словно каша из гречки,
Сотни июльских мурашек промчались по коже:
Девушка с парнем лениво выходят из речки –
Голые, Боже!
Медленный танец и ангельский звук песнопений,
Краски смешались и стали почти неземными.
Что это с ней... почему он встаёт на колени...
Что это с ними?
Мне этот мир недоступен... отравленный воздух –
Выдох... вжимаюсь всем телом в берёзу, как дятел.
И наблюдаю за тайными играми взрослых.
Я – наблюдатель.
– Кто это там, в голубом полумраке прищура
Целится взглядом безумным, как камень в полёте?
– Тише. Смотри, этот мальчик похож на амура,
Только из плоти.
* * *
Брошусь в майскую пену
Сада и, как назло,
Встречу девочку Лену
Вместе с Гришкой-трепло.
И обидой морозной
Захлебнувшись всерьёз,
Побегу сквозь колхозный
Сад, ослепший от слёз.
Пролечу мимо детства
Пёстрой тенью скворца,
С разорвавшимся сердцем
Семилетний пацан.
Мама с полною крынкой
Встретит возле крыльца:
– Что случилось, кровинка,
На тебе нет лица?
И разломится утро
Половинками дня.
– Мама, Ленка-лахудра
Разлюбила меня!
– Дурачок, разве кроме
Ленки нету девчат...
И сметаной накормит,
Добродушно ворча.
Смажет ссадину йодом
Чуть повыше локтя.
И покажется мёдом
Жизнь земная моя.
* * *
Провинция –
Убогие места,
Тысячелетья варварства и чуда.
– Кто здесь живёт?
– Наверное, Иуда.
Сады, церквушка, кладбище, верста.
Провинция –
Библейские места,
Тут век пройдёт, пока воскреснет слово.
Сады, церквушка, кладбище, Голгофа.
– Кого распяли?
– Кажется, Христа.
* * *
Вячеславу Черникову
Перемешались буковки
У ангела во рту.
От Боровска до Бутовки
Июль провёл черту.
На небе ни кровиночки –
Бескрайний синий холст.
А жизнь – посерединочке,
А лето – в полный рост.
И с ангелом-заикою
Я заглянул за край:
Усыпан земляникою
Наш путь из рая в рай.
И зреет медной луковкой
Церквушка на крови.
Меж Боровском и Бутовкой –
Немой восторг любви.
* * *
Паустовский пишет: в Тарусе рай –
снегири на яблонях, словно штрифель,
а когда идешь в дровяной сарай,
снег, исписанный воробьиным шрифтом.
Всё крыльцо – в синицах, в щеглах – окно,
на страницах крыши – ворон помарки.
Время движется, как в немом кино,
под стихи какого-нибудь Петрарки.
Приезжай из горьких своих столиц,
чтоб увидеть в подлиннике Россию.
Я вчера приручил трёх певчих птиц –
Ариадну, Анну, Анастасию.
* * *
Сколько нежной любви в июле –
Не расплещется до конца.
В мою душу вчера заглянули
Два испуганных серых птенца.
Но одной негасимой крови
Всё, что дышит, любит, болит:
Воробей на церковной кровле
И на паперти инвалид.
Мне с печалью земной не сладить,
Но на краешке бытия
Бог одною рукою гладит
Человека и муравья.
И с безумною жизнью споря,
В роще щелкают соловьи.
Я давно бы умер от горя
Без твоей неземной любви.
Выйти из дома, пройти мимо старой котельной,
Школы, церквушки – и дальше, такая идея.
И заблудиться – и выйти на берег кисельный,
Господи, где я?
Вечер – на вдохе – густой, словно каша из гречки,
Сотни июльских мурашек промчались по коже:
Девушка с парнем лениво выходят из речки –
Голые, Боже!
Медленный танец и ангельский звук песнопений,
Краски смешались и стали почти неземными.
Что это с ней... почему он встаёт на колени...
Что это с ними?
Мне этот мир недоступен... отравленный воздух –
Выдох... вжимаюсь всем телом в берёзу, как дятел.
И наблюдаю за тайными играми взрослых.
Я – наблюдатель.
– Кто это там, в голубом полумраке прищура
Целится взглядом безумным, как камень в полёте?
– Тише. Смотри, этот мальчик похож на амура,
Только из плоти.
* * *
Брошусь в майскую пену
Сада и, как назло,
Встречу девочку Лену
Вместе с Гришкой-трепло.
И обидой морозной
Захлебнувшись всерьёз,
Побегу сквозь колхозный
Сад, ослепший от слёз.
Пролечу мимо детства
Пёстрой тенью скворца,
С разорвавшимся сердцем
Семилетний пацан.
Мама с полною крынкой
Встретит возле крыльца:
– Что случилось, кровинка,
На тебе нет лица?
И разломится утро
Половинками дня.
– Мама, Ленка-лахудра
Разлюбила меня!
– Дурачок, разве кроме
Ленки нету девчат...
И сметаной накормит,
Добродушно ворча.
Смажет ссадину йодом
Чуть повыше локтя.
И покажется мёдом
Жизнь земная моя.
* * *
Провинция –
Убогие места,
Тысячелетья варварства и чуда.
– Кто здесь живёт?
– Наверное, Иуда.
Сады, церквушка, кладбище, верста.
Провинция –
Библейские места,
Тут век пройдёт, пока воскреснет слово.
Сады, церквушка, кладбище, Голгофа.
– Кого распяли?
– Кажется, Христа.
* * *
Вячеславу Черникову
Перемешались буковки
У ангела во рту.
От Боровска до Бутовки
Июль провёл черту.
На небе ни кровиночки –
Бескрайний синий холст.
А жизнь – посерединочке,
А лето – в полный рост.
И с ангелом-заикою
Я заглянул за край:
Усыпан земляникою
Наш путь из рая в рай.
И зреет медной луковкой
Церквушка на крови.
Меж Боровском и Бутовкой –
Немой восторг любви.
* * *
Паустовский пишет: в Тарусе рай –
снегири на яблонях, словно штрифель,
а когда идешь в дровяной сарай,
снег, исписанный воробьиным шрифтом.
Всё крыльцо – в синицах, в щеглах – окно,
на страницах крыши – ворон помарки.
Время движется, как в немом кино,
под стихи какого-нибудь Петрарки.
Приезжай из горьких своих столиц,
чтоб увидеть в подлиннике Россию.
Я вчера приручил трёх певчих птиц –
Ариадну, Анну, Анастасию.
* * *
Сколько нежной любви в июле –
Не расплещется до конца.
В мою душу вчера заглянули
Два испуганных серых птенца.
Но одной негасимой крови
Всё, что дышит, любит, болит:
Воробей на церковной кровле
И на паперти инвалид.
Мне с печалью земной не сладить,
Но на краешке бытия
Бог одною рукою гладит
Человека и муравья.
И с безумною жизнью споря,
В роще щелкают соловьи.
Я давно бы умер от горя
Без твоей неземной любви.