Быстро сбегал, всё купил, вернулся, матушка усадила за стол, начала кормить. Объеденье, как у бабушки на Урале. Русская печь она и в Африке русская. Всё естественным образом парится, жарится, до вкусного состояния доходит. Отведал матушкиных бесподобных пирожков. В монастыре было заведено, гостей сначала к матушке Александре отправляли, которая определяла – кого куда. Обязательно кормила… У неё наелся, еле дышал. Поговорили, пока ел. Жизнь матушка прожила сложную… Что меня удивило, хоть и пострадала в годы репрессий, прошла Гулаг, на собственном примере узнала, что такое гонения на верующих, сказала, что есть настоящие коммунисты и не надо путать их с проходимцами. Что-то заговорили о коммунистах. У меня чуть не вырвалось, хотел свои три копейки вставить, что это сплошь карьеристы, ловчилы да подлецы… А она говорит: настоящий коммунист – отец и брат для всех. Случалось, настолько были принципиальные, стрелялись от бессилия. Ему план спускают: расстрелять, скажем, триста человек… А он достаёт пистолет и пускает себе пулю в лоб… «Нет, брат Николай, – сказала, – были среди коммунистов настоящие люди…» Ни от кого от монахов не слышал такое… И в Гулаге, говорила, были настоящие коммунисты… Благодаря жизни в Одессе я узнал тех отцов и матушек, кто шёл в церковь, в монастырь осознанно, выстрадано, наперекор всему. Сейчас приходится сталкиваться со случайными людьми и в монашестве, и в священниках. Тогда мирские власти и сам мир противостоял церкви, а сейчас мирское проникает к нам. Я пятнадцать лет прослужил, прежде чем стать протоиереем. Сейчас глядь, года два как рукоположили его, уже камилавку получил, крест золотой. Понимаю, время другое, скорости другие, да гордыня, тщеславие – всё те же, нельзя потакать им. А недоброжелатели рады, тычут в церковь пальцем, то не так, это не эдак… Вернулся из Флоровского монастыря, отец Виталий спрашивает: – С матушкой Александрой познакомился? Как тебе старушка? – Уникум, – говорю, – пирожки вообще объеденье. – Что верно, то верно! Этого у неё не отнять! И молитвенница! Если отец Виталий всегда был на виду в монастыре, его брат отец Арсений в тени держался. Служил в храме в свою седмицу, канон любил читать (я любил читать благодарственную молитву по Святому причастию), но чаще отец Арсений на коровнике смирялся. Работа ломовая. Жилы на руках как канаты. А сам по себе непритязательный и добрый. Заправляли на коровнике две монахини. Вот уж гром женщины. Все их боялись, даже отец Виталий старался не связываться. Им слово, они сто тебе. Отца Иону, когда ещё в послушниках ходил, помоями облили, рассказывал, стал перечить коровницам, ну и получил из ведра. Одна мыла подойник, батюшка заспорился с ней. Недолго думая окатила с ног до головы, чтобы в следующий раз при себе держал особое мнение на предмет правильных порядков в коровнике. Смиряли всех. Ничего не стоило пожаловаться митрополиту Сергию, матушки ему молоко носили, ну и докладывали, если что не так в мычащей епархии. С владыкой однажды столкнулся у святого источника. Он шёл с каким-то важным человеком. А я выруливаю в застиранном рваном подряснике... В монастыре в свободном доступе были подрясники для использования в качестве рабочих халатов. Я в подряснике последней ветхости везу на тележке в трапезную картошку. Владыка меня останавливает… Над источником купол, его изнутри покрасили, стараясь небесный цвет изобразить, но получилось не ахти. Что-то голубовато-зеленовато-желтовато бледное. Митрополит подзывает меня: – Ну-ка посмотри, что-то мне цвет не глянется. – Да, владыка, – говорю, – намешали какой-то бодяги. – Я тоже почувствовал – не то. И говорит спутнику: – Вот, видите, трудник тоже не согласен. Шла подготовка к 1000-летию крещения Руси. Ожидалось много гостей. Всё было важно. Возможно, спутник владыки и приложил руку к покраске купола. Я его, получается, подставил, сам того не ведая. Владыка откровенно спросил, я честно ответил. Матушки-коровницы, что там говорить, не за страх, а за совесть работали с утра до вечера. Кроме коровника ещё и свинарником командовали. Монахи мясо не едят, поросят для семинаристов откармливали. На своём послушании матушки закалили железный характер. Я жил рядом с коровником. Бывало, и ночью попадал под раздачу: то корова телится, то ещё какая загогулина. Только вроде прилёг, тарабанят в раму, да так, что того и гляди – все стёкла полетят по закоулочкам: «Мыкола, бисова семя! Коривка мукает, порося хрюкает, вин лэжит!» У матушек неподалёку, тут же на территории монастыря, стоял домик, огороженный отдельным забором, к домику вёл от коровника проулочек. Всё под охраной злющих собак – никто свободно не мог пройти ни к матушкам в келью, ни на коровник. Меня, отца Арсения, отца Иону, отца эконома собаки хорошо знали, проблем не возникало. Рекс самый злющий пёс. Мы с ним отлично ладили. Запросто гладил, ещё кусочек какой-нибудь дам ему в знак дружбы. Но не вздумай приближаться, если кость грызёт. Я в тот вечер забылся, подхожу, Рекс меня хвать. Посчитал, претендую на его лакомство. Кость бросил и в первое, что было ближе всего вонзил клыки. Страшно повезло, прокусил туфлю между пальцами правой ноги. Прошил рядом с большим. Летние лёгкие туфли, как сейчас помню, чешские фирмы «Цебо», поизносились уже, вид не парадный имели, только на коровник ходить, тем более, мне за неделю до этого отец Арсений хорошие туфли подарил. Рекс клыками пробил верх и подошву, рычит, тащит на себя. Я на задницу упал, пытаюсь вырваться… Руками в землю упираюсь. Боюсь, подтянет меня, перехватит и отчекрыжит полступни. Зубы такие, свиные косточки, как сушки, хрумкают. И туфлю, как ни силюсь снять – со страшной силой Рекс тянет её. Кое-как исхитрился, при помощи левой ноги скинул. Отпрыгнул и бежать. Рекс туфлю в будку затащил. На следующий день как ни в чём ни бывало, завидев меня, завилял хвостом. А туфлю в мочалку превратил. Так разозлился, что на его кость позарились. Основная братия вообще о монастырском коровнике имели туманное представление. Тем более знали – не собаки, а смерть на коровнике. Если возникала срочная необходимость, допустим, отца Виталия искали, на забор, отделяющий коровник, залазили и кричали оттуда. Сколько раз, особенно по первости, монахини жаловались на меня. Отец Виталий придёт на коровник и ну отчитывать: «Шо ж ты зробыл окаянный, как тебе не стыдно?» Я начну каяться: «Виноват, батько, всё исправим!» Пошумит-пошумит, видит, монашки отошли, не слышат, сменит тон: «Не журысь, Мыкола, опять наговорили владыке. На, поешь». Сунет пару пирожков или горсть конфет. Владыка Сергий поручил ему отреагировать на жалобу, он удовлетворил наказ высокопреосвященнейшего. И отец Арсений меня подкармливал. Подоит коров, баночку молока оставит, причём, с учётом острых языков коровниц. Им всё равно – архимандрит или кто. Ничего не стоило сказать, что отец Арсений монастырское молоко разбазаривает почём зря, тогда как каждый литр на учёте. Он баночку накроет от бдительных глаз, а мне тихонько скажет: «Попей парного, под скуфьёй оставил». Или грушу, виноград принесёт в качестве угощения, а то из одежды что-нибудь: «На, пригодится». Отец Арсений однажды спас батюшку Иону. Его сразу не приняли трудником в монастырь, жил в пещере, вырытой в обрывистом берегу. Её можно было увидеть со стороны моря: высоченный яр, в нём пещера. А ещё жил под стеной монастыря, это со стороны коровника, там были заросли грецких орехов с густыми кронами, укрывающими от солнца и дождя. Частенько паломники, приезжающие из сёл, располагались под ними на ночлег, чтобы утром пойти на раннюю службу. Отец Иона больным пришёл под стену. Спал, подложив под себя фуфайку. И занемог так, что температура под сорок, всего лихорадит, ослаб… Отец Арсений увидел его и на свой страх и риск взял доходягу в коровник. Того уже ноги не держали, на себе дотащил, уложил в ясли на сено. Отпаивал парным молоком и молился за здравие раба Божия Владимира. Батюшка пошёл на поправку, начал крепнуть, фигуристость появилась. Дал себе обет, если выживет – останется в этом монастыре. В шестидесятые годы был запрет на монастырских трудников и послушников… Не взяли его, лишь в 1971 году попал в обитель… Монастырь – незабываемо счастливый отрезок моей жизни. Не знаю, дала бы столько семинария. У семинариста другой статус. Учёба отгородила бы от батюшки Ионы, остальной братии, с кем был рядом в повседневной работе, в церкви… Первое время думал, ну ещё месяц побуду, да надо ехать в Омск. Пришла пора ехать, а не хочется. Потом назначил срок до весны. Наступила весна, продлил до осени, руководствуясь мыслью: разве плохо лето провести у моря… Жизнь обители незаметно захватила, вовлекла в свой ритм. Это как в семье, ты становишься частью родного коллектива… В два года столько хорошего вместилось, а сколько хороших людей в монастыре узнал… В семинарии несла послушания Анна Храмцова. В монашестве Мариам, насколько помню. Почему-то не отложилось доподлинно в памяти. Моя землячка, тоже родом с Урала, а после войны осела в Одессе. Сердечно ко мне относилась. По-матерински. Совсем немного времени прошло, как познакомились, подзывает и дарит рубаху, сорочку с длинными рукавами. Я опешил: – Зачем, не надо! У меня есть! – Бери, бери, – настояла, – ты молодой, должен красиво ходить. Ещё раза два, как минимум, дарила сорочки. На самом деле красивые. Собираясь на Одесскую киностудию, обязательно доставал какую-нибудь из подаренных. Жила матушка Мариам в городе. Неоднократно ездил к ней в гости. Старался чем-нибудь помочь по дому. Несколько лет переписывались с ней, как вернулся я в Омск. Она рассказывала монастырские новости, я – про свою жизнь. Наставляла: «Коля, что бы ни было, от Бога не отходи, от церкви не отдаляйся!» Радовалась, что на клиросе пою: «Как можешь, Коля, славь Бога!» Её слова воспринимались материнским наказом. В монастыре был монах Лаврентий. Рослый, красивый парень. Семинарию окончил. Артистически красивый, наделил Бог и лицом, и статью. Через это у матушки от девок прятался. В буквальном смысле скрывался, был в ту пору ещё послушником, Виктором звали. Девки не давали прохода, как бесы неотступно кружили вокруг, на всё были согласны, только бы в монастырь не пустить. Одна, другая предлагали себя в качестве матушек, дескать, не ходи в монахи, что ты себя заживо хоронишь? Лучше давай хотя бы в белые священники! А то бросай всё… Искушали со страшной силой. И девки-то одна другой краше. Одесские штучки. Особенно активизировались перед постригом, почувствовали, ускользает из рук парень. Натуральным образом готовы были выкрасть его. Матушка Мариам как-то одну такую приставучую отогнала и говорит Виктору: «Поехали ко мне! Не дадут они тебе покоя! А у меня не достанут!» У матушки прятался до самого пострига. Так ведь его и там нашли. Матушка Мариам жила на первом этаже, приехали и в окна стучали. Виктор сидел как подпольщик, выключив свет, забившись в дальний угол. Я видел, как он постриг принимал. Интересно, сегодня он был Виктором, знал его как Виктора, а назавтра он уже Лаврентий. И в отношении к нему что-то происходит у тебя. Что-то меняется на мистической уровне… Тот же человек, и не совсем тот, что-то происходит… Во всяком случае в моём восприятии. Тогда же были пострижены в монахи Зосима и Савватий. Савватий так обижался, что имя Зосима не ему дали. Долго обижался. Кузнецом был. Трудолюбивый со страшной силой. Любою работу давай. Поручили сделать слив из Свято-Успенского собора. Начал рыть траншею и попался участок, под землёй бетон, глыба бетона. Можно было обойти, я бы никогда не стал. Нет, он продолбил. Матушка Мариам всю жизнь в семинарии работала. Рубашки мне дарила. Семинаристы уедут, бросят, ничего им уже не надо, она постирает, выгладит. Даже в Омск присылала, я какие носил, какие раздавал знакомым. Молодость её совпала с войной, сполна хлебнула фронтовых скорбей, воевала не где-нибудь, в морском десанте. Наград много – два боевых ордена, медали. После войны потянулась к Богу, начала в церковь ходить. Однажды как верующую вызвали на какую-то дисциплинарную комиссию, насколько помню, при горисполкоме. Пришла бумага из соответствующих органов – провести с несознательной гражданкой работу. Случилось это в период хрущёвких гонений на церковь. Председательствовал в комиссии генерал. Он припозднился, пришёл не в назначенный час, без него принялись Анну Храмцову прорабатывать. Набросились ретивые борцы за нравственный облик строителя коммунизма. «Как вам, советскому человеку, не стыдно, – встал один, – государство наградило вас высокими наградами – орденами и медалями, а вы по церквям да монастырям, как насквозь тёмная бабка! Позор!» Первый не успел договорить, второй поспешно перебил, боясь, загодя заготовленное раньше него скажут: «Порочите честь защитника Родины и Отечества!» Тут же третий впрягся в обличительно-разоблачительную упряжку, тоже не терпелось внести свои три копейки: «Какой вы подаёте пример подрастающему поколению?! Какой?! Что, вы не можете другую себе работу найти? В семинарии работаете». Матушку подмывало возразить: не с барского плеча давали ей ордена и медали, кровью заслужила! Да прекрасно знала: ничего не докажешь пустозвонам. Настроилась держать себя в руках. Избрала смиренный стиль поведения – не ввязываться, терпеть словоблудие. Решила, если только начнут Бога хулить, тогда пойдёт в наступление, даст отпор, а так пусть себе резвятся. Ведь сами не ведают, что творят. И тут заходит генерал. Извинился за опоздание, а потом радостно воскликнул: «Неужели Аннушка!» Обнял пропесочиваемую, на глазах изумлённых членов комиссии расцеловал. Они только-только вошли в азарт, распалились врезать отсталому элементу по первое число, чтобы раз и навсегда запомнила: никто не будет терпеть её церковных закидонов, никто на самотёк не пустит вопрос мракобесия, партия с новой силой взялась за попов и их приспешников. И вот тебе раз – председатель комиссии бросился целоваться с «отсталой»… А всё почему? «Отсталая» жизнь спасла генералу в войну. Тогда ещё не носил он генеральских погон, но воевал храбро, в одном из боёв был тяжело ранен, матушка вынесла его на себе и не успокоилась, пока не сделали ему в госпитале операцию. После войны потеряли они друг друга. Ветераны на День Победы в ту пору не собирались, да и праздника как такого ещё не было установлено. Генерал считал, Аннушка-спасительница погибла. И вот встреча. Председатель комиссии тут же закрыл заседание, саму комиссию в решительной форме выпроводил за дверь. А затем достал из сейфа коньяк… Отметили однополчане встречу по-фронтовому, выпили за Победу, помянули погибших товарищей. «После этого, – сказала матушка, – меня больше никто не трогал и морали не читал». Замечательные были люди в монастыре. Отец Ефимий отвечал за виноград и содержащие виноград продукты. Старенький уже, борода белая, молдаванин. Что бы я ни сделал не так, никогда голоса не повысит. Я много раз сталкивался с молдаванами, сначала в армии, потом когда на реке работал, в монастыре – никогда проблем с ними не было. Всегда ладил с ними. Народ спокойный, бесхитростный. На земле Молдавии, где много солнца, винограда, и люди солнечные живут. Труженики, и вера в Бога твёрдая. Был в монастыре игумен Серафим, регент, тоже молдаванин. Кто бы ни пришёл в хор – семинарист ли захочет петь, монах, трудник, послушник – брал. Ему не важно, хороший у тебя голос или средненький, захотел петь – вставай. Но, если кто-то начинал гнуть из себя: я – Робертино Лоретти, а неумехи мешают, – мог запросто выгнать: раз мешают – иди отсюда. Клирос был основным послушанием лишь у двух отцов – Варахиила и Митрофана, у одного тенор, у второго баритон, – остальные клирошане ходили по собственному желанию, и никому отец Серафим не сказал: ты нам не подходишь. Сам был в церковном пении профессор, окончил духовную семинарию. Невысокого роста, крепкий телом, солнечный душой. Когда начались шатания, развал Союза, делёж на национальные квартиры, игумен Серафим покинул монастырь и уехал в Кишинёв. Его земляк отец Ефимий был главным специалистом монастыря по винограду и вину – изготовлению веселящего продукта, его хранению. Часто призывал меня в помощники. Одна из причин – я никогда не просил вина. Признался однажды, другого позовёшь, у него все мысли на одно направлены. Зачем искушать такого человека. Послушания, которые давал мне отец Ефимий, были самые разные: виноград собирать, давить, бетонные столбики на винограднике ставить… В самый первый раз помогал ему бочки ремонтировать. Поработали до обеда, донышко у двух бочек заменили, несколько клёпок новых поставили. Плотно потрудились. Отец Ефимий деловым тоном говорит: – Брат Николай, прежде чем на трапезу идти, надо молотки смазать. Надо так надо. Молотки разнокалиберные: лёгкие, тяжёлые, головки – круглые, квадратные, прямоугольные… Каких только нет и все медные… Собрал их, штук восемь получилось. Отец Ефимий направился в подвал, я за ним. На улице жара, в подвале благодать – прохлада. Высокий подвал, два ряда бочек друг над другом. Батюшка подходит к одной подставляет кружку объёмом стакана на два, наполняет, ко мне поворачивается: – Николай, ты шо? Да брось ты молотки, зачем притащил? На, выпей! Над винным подвалом был небольшой цех отца Ефимия, в нём ставил агрегат для отжима винограда. Не единожды довелось вращать его ручки с семинаристами. По сторонам в цехе располагались комнатушки, в них отец Ефимий мог чаем поить паломников-земляков из Молдавии. Среди семинаристов было немало молдаван. Тоже заглядывали к отцу Ефимию. Не единожды я заглядывал, пили чай, беседовали. Отец Ефимий был иеромонахом, служил, кроме всего прочего. Прочее – на все руки мастер. Тележки делал, приспособления всевозможные для работ на винограднике. Как-то смотрю, перед сбором урожая достал из своих закромов трубы, колёса, сварщика призвал. За ночь нарисовал двухэтажную тележку для сбора винограда. На верхней площадке сборщик, кто-то из братьев внизу корзины с виноградом принимает, по надобности перемещает тележку вместе со сборщиком на новое место. Удобно и производительно, не надо лестниц, то и дело слезать-залезать, переставлять с места на место. А ещё отец Ефимий был кровельщиком. Однажды вместе с ним крышу семинарскую ремонтировали. Это накануне 1000-летия Крещения Руси. В тот период высотные работы для меня шли одна за другой. На главных монастырских воротах двенадцать больших икон установлены, отец эконом поручил к празднику обновить: раз ты художник – давай. В помощники выделил семинаристов, вместе красили, подрисовывали. Затем пришла в монастырь бригада специалистов по золочению куполов. Им потребовался специалист «подай-принеси», но выставили жёсткое требование – непременно лёгкий и подвижный, чтобы на самый верх по лесам лазить. Во мне тогда и семидесяти килограммов не было. Полюбовался красавицей Одессой с птичьего полета. В одну сторону глянешь – море под солнцем волнами ходит, в другую – расчерченный улицами город в зелени утопает. Райская красота. Хотя рая, любил повторять батюшка Иона, на земле не будет. – Не будет, Николай, рая на земле, не будет. Ни у коммунистов, ни у капиталистов. Все жадные, алчные, всем деньги подавай, или за футболом будут бегать. – Я в монастыре как в раю, – скажу. – Трудись и молись, – покивает головой, – только так можно спастись. Но молитва первым делом. Учил простоте, быть не стяжательным, не гоняться, как бы повкуснее поесть да помягче поспать. Не возноситься: я такой хороший-расхороший. Ходить в храм, исповедоваться, причащаться, Родину любить, почитать великих наших полководцев Суворова, Макарова, Ушакова, Нахимова. Был монархистом. До чего всё-таки мудрый он человек. Ещё разговора не было о прославлении царской семьи. О почитании их как Царственных страстотерпцев. В меня тогда было вбито, царь – это плохо, это отжившая форма власти. Батюшка говорил: царь – помазанник Божий, он всегда за народ, свою страну, ему бежать некуда, а эти меняются один за другим: сегодня один красуется, завтра, может, ещё хуже придёт. Я с недоверием слушал его, думаю, что он несёт? Слава Богу, хватало ума не лезть в спор. Не рвать рубаху на груди, как же так: царь – и вдруг хорошо. Да уже царей в цивилизованных странах не осталось. Батюшка часто повторял о необходимости духовного возрастания православного человека. Сам постоянно читал духовную литературу и призывал к этому. То и дело давал какую-нибудь книгу: на, почитай, расскажешь потом. Учил радоваться тому, что тебе сегодня даёт Господь. Никогда не забуду его наставления. «Николай, – скажет, – не пугайся ничего. Надо копать землю – копай и не сетуй на судьбу. Господь посчитает нужным – бульдозер даст. Жизнь заставит тебя пойти дворником – иди в дворники, а завтра, если ты достоин, Господь поставит тебя начальником ЖЭКа. Знай, Господь, если ты обращаешься к нему, не оставит тебя без внимания, не оставит без еды». Рядом с ним в монастыре было легко. Молился, конечно, за меня. Это я сейчас понимаю. Какое бы ни дали послушание мне – спокойно относился. Не крутил носом. Надо – на лошади поеду, надо – на машине грузчиком. Читать пошлют – читаю. Не рвался в алтарники, поближе к архимандритам, наместнику, митрополиту. Считал себя недостойным. Вообще редко-редко в алтарь заходил. Только лишь, когда скажут ковры вынести или занести. Уроки батюшки Ионы не все сразу осознал, но запомнил на всю жизнь, они по сей день помогают. Часто ставил в пример Кукшу: надо быть как схиигумен Кукша, всё прошёл, сколько скорбей выпало на его долю, и до последнего дня был уважаем народом. Батюшка и сам равнялся на него. С Кукшей он встречался, приходил к нему и получил благословение на монашество. Не могу не упомянуть ещё об одной колоритной личности монастыря – архидиаконе Пимене. Перевели его в Одессу из Почаевской лавры, понятно – не в качестве поощрения, как раз наоборот – за какую-то провинность. Заметная внешность – рыжие волосы, из себя представительный, каким и должен быть архидиакон. Густой баритональный бас. Энергичный, подвижный. Иду с коровника, он навстречу бежит: – Мыкола, – голосом, каким кличут на пожар, блажит, – трэба взять драбыну и поднять шпакивню! И срывается с места в карьер, я следом за ним. Не знаю, что за зверь «драбына» и с чем едят «шпакивню», но бегу. Отец Пимен несётся со всех ног, еле поспеваю. Подбегаем к здоровенной лестнице, хватаем её. Архидиакон за один конец, я за другой. Он впереди, я сзади. Летим, вот-вот от земли оторвёмся. Его пожарное нетерпение передаётся мне посредством вибрирующей лестницы. На бегу перевариваю услышанное, рисую жуткую картину падения неведомой «шпакивни». Делаю предположение: нам предстоит лезть едва не в преисподнюю за ней. Хорошо, если не тяжелая сама по себе, сможем управиться вдвоём. Лестница длиннющая, меня заносит на поворотах и мотает из стороны в сторону. У отца Пимена все мысли о трагедии со «шпакивней», посему не ввёл в полётное задание поправочный коэффициент на габариты доставляемого к цели груза и наличие поворотов на маршруте. Приходится время от времени притормаживать галопирующего архидиакона, дабы вписаться в очередной поворот и не загреметь в кусты. Несмотря на бешеную скачку, голова моя, не утратившая мыслительной функции, делает умозаключение, что «драбына» – это есть тот самый предмет, с которым летим по аллеям монастыря, остаётся развеять туман в отношении куда-то провалившейся «шпакивни». Подбегаем к высоченному ореху, отец Пимен приставляет «драбыну» к стволу, быстро взбирается по ней… Я-то думал, неведомая «шпакивня» в результате ЧП оказалась значительно ниже уровня поверхности земли, на самом деле – высоко над ней, но в положении «или-или», в любой момент может сорваться и удариться оземь… «Шпакивня», то бишь скворечник, подведомственный отцу Пимену висел на честном слове, потому и наделал переполоха… Кроме того, что мы с отцом Пименом сделали благородное дело – спасли скворчат от падения вместе со «шпакивней», я обогатил словарный запас двумя украинскими словами, которые, благодаря архидиакону, вписались в меня намертво. Память он имел феноменальную: все службы знал наизусть. Псалтирь с любого места мог читать. По его разумению Псалтирь каждый монах должен знать наизусть. Как архидиакон любую службу на память служил, не заглядывая ни в какие требники, служебники. Больше такого не встречал в своей жизни. Приехал с Иваном Антоновичем, мгновенно меня узнал: – О, Николай! И тут же потащил в трапезную: – Вы же есть хотите! Потащил в трапезную, прямо к поварам зашёл, его гонят (куда вы?), а он не обращает никакого внимания на окрики, сам разобрался, положил в тарелки, как сейчас помню, по большому куску рыбы, каши гречневой, компота налил: – Ешьте, братья. Старец Михей был самым возрастным насельником монастыря, шутка ли – сто два года. Родился ещё в XIX веке в царствование Александра III, современник Толстого, Чехова, патриарха Тихона… Ходил с большим трудом, его или паломницы водили под руки, или послушник. Раза два меня просил помочь. В хрущёвские времена отца Михея выслали в Одессу из Троице-Сергиевой лавры. Старец обладал редким даром – отчитывал бесноватых. Властей это раздражало, отправили подальше от Москвы. Занимался отчиткой в Одессе или нет – не знаю, не скажу… Наверное, нет, старенький уже. Чудил время от времени, в трапезной мог взорваться: – Вы хотите келью мою забрать? Знаю, ждёте – скорее бы умер! Его убеждают: нет-нет, мы не хотим! Я считал по этим истеричным выпадам в трапезной, ну, выживает человек из ума, шутка ли – столько лет, вполне объяснимо… Но, оказывается, ничего подобного. Однажды приятно удивил меня. Перед Успением Божьей Матери отец эконом отправил меня в просфорню. Престольный праздник обители, тысячи паломников, просфор надо, как никогда, много, посему на просфорне аврал. Постоянно нёс послушание по выпечке просфор отец Аркадий, академик – духовную академию окончил Отец Аркадий – человек добрый, красивый, но исповедь жёстко ведёт. Было дело, я проштрафился, и он мне триста поклонов назначил. Я рассчитывал: покаюсь, и пронесёт, отец Аркадий сам по себе мягкий. Ничего подобного, получил по полной. Жёсткий отец Аркадий в этом плане оказался. Грешным делом после той исповеди, стал остерегаться его. По жизни ко мне хорошо относился. При встрече останавливал, проявлял неподдельный интерес, расспрашивал, что и как. Интеллигентный человек. Но в то же время не мягкотелый, как оказалось. Не случайно его в девяностые годы поставили наместником Одесского Свято-Пантелимоновского монастыря. Рядом с вокзалом обитель. А ещё Тит подвизался в то время в просфорне, кстати, мой земляк-сибиряк. Вообще-то он в семинарии преподавал, но почему-то, может, что лето было, на просфорне нёс послушание. Меня и ещё двух братьев бросили им на подмогу. Просфорня особое место, я всего два раза и удосужился послушничать там. Прихожу, Бог ты мой – старец Михей. И не дореволюционную молодость вспомнить пришёл, не в сторонке поприсутствовать, безучастно понаблюдать, как братья пекут богослужебный хлеб, нет, он в свои сто два года управляет процессом, вся просфорня под ним ходит. Отцов гоняет, отчитывает как мальчишек. Сам помолодел, преобразился, прилив сил у него. Заставил нас, вновь прибывших, прежде чем допустить к работе, ногти остричь, дал ножницы и выгнал на улицу: быстро привести себя в порядок! Вернулись – проверил каждого, после чего скомандовал мыть руки с мылом. Только что артериальное давление не отправил измерять. По его команде молитву прочитали и принялись за Богоугодное дело. Тит родом, насколько помню, из Красноярска. Немногословный и ревностный в вере, основательный. В нём был фундамент к монашеской жизни. Я по натуре общительный, работали с ним на винограднике, начал расспрашивать, откуда приехал, чем по жизни занимался? Он коротко, в двух словах сказал о себе, потом бросил: – Прости, брат, прости, давай лучше помолимся. Мне почувствовалось, что-то трагическое у него в жизни произошло. Молодой, моложе меня лет на пять, и ревностный в вере. Не бука, всегда приветливо здоровался, читалось по лицу – искренне рад тебе. Когда с Иваном Антоновичем приезжали, отец Тит уже был архимандритом. Всегда с радостью и благодарностью вспоминаю отца Геннадия. Удивительный старец. Держался в монастыре отшельником и молчальником. Своего рода юродство. Ходил в видавшем виде замызганном подряснике. Вместе с братией никогда не трапезничал. Нёс послушание – водопровод, канализация. Считал, ни к чему распространять в трапезной запахи своего далёкого от тонких благоуханий хозяйства. На службу ходил чин чинарём, вымоется (баней сам заведовал), облачится в рясу… У него был друг отец Тихон, такой же старенький, они частенько пикировались. Отец Тихон увидит отца Геннадия в рясе, обязательно начнёт подначивать: «О, вырядился сантехник! А вдруг канализация прорвёт! И что тогда?» Они были полной противоположностью друг другу, отец Тихон говорун, балагур, увидит тебя и ну что-то живо рассказывать, всегда у него были в загашнике новости, истории. Вдвоём с отцом Геннадием топили монастырскую баню, а перед этим пилили дрова на циркулярке. Иногда я помогал. Забавно было наблюдать за этой парой. Отец Тихон говорит-говорит, задаёт вопросы отцу Геннадию, сам на них отвечает, его собеседник лишь кивает головой, редко-редко удосужится уронить скупое слово. Оно и не надо отцу Тихону, его монолог без того не оскудевает. Отца Геннадия с ранней весны, как тепло устоится, до осени чаще можно было застать в его традиционной позе – сидящим на доске... Доска лежала прямо на земле: толстая (пятидесятка), широкая, длинная. Ноги вытянет вдоль неё, голову на грудь уронит… Сидел и дремал у стенки рядом с входом в подвал, в его мастерскую. Чего там только не было – верстак с тисками, газовые ключи разных номеров, самый разный инструмент ждал своего часа… Тут же склад с задвижками, заглушками, вентилями, кранами, прокладками, патрубками, паклей… Ночью молился отец Геннадий, а днём вот так, сидя в теньке, добирал сон. Батюшка Иона, бывало, также. К примеру, давим виноград, порцию сделали, ждём, пока отец Ефимий заливает сок в баки из нержавейки. В это короткое время отец Иона дремлет. Голову на грудь уронит, рука повиснет, или обопрётся о руку... Ночью молился, а днём в перерывах, если была возможность, досыпал. Часто повторял: труд и молитва – вот наши два крыла. Вечером придёшь к нему, он свечи отливает. Было у него маленькое устройство, ниточки-фитильки натягивает, воском заливает, меня попросит почитать из святых отцов. Слушает и свечи делает. Он научил меня читать по-церковнославянски. Подарил молитвослов Киево-Печерской лавры, давних времён издания, в кожаном переплёте, жучки немного поточили его. Подписал «На молитвенную память Николаю». Церковных книг тогда днём с огнём нельзя было купить, но ему приносили, дарили. Он мог любую тут же тебе отдать: на! Да и любую вещь в келье. Любил подарки дарить. Отца Геннадия особо уважал. И всегда спешил к нему на помощь (меня прихватывая), если у того форс-мажор – трубу прорвёт или что. Тут уж дрёма с отца Геннадия слетала, как и не было, бежал к нам: выручайте, братья! И тогда лезем в колодец или подвал… Отец Геннадий указывает, что делать, какой вентиль крутить, где хомут ставить. У него сил уже не хватало. Или канализация выйдет из строя. Шуруем проволокой, устраняем затор, возвращаем в штатное состояние столь важную для жизнедеятельности монастыря коммуникацию. Сделаем, выберемся на свет Божий с головы до ног неизвестно в чём… Идёшь мыться и думаешь, чтоб я ещё хоть раз вот так согласился… Отец Геннадий говорил о себе: я – человек грешный, окаянный, недостойный. Но этот вечно дремлющий дедок был редким молитвенником. Я удивился, когда архимандрит отец Арсений, окончивший кроме семинарии ещё и духовную академию, будущий духовник Свято-Успенской обители, на мою жалобу о личных нестроениях сказал: – Ты попроси отца Геннадия помолиться, и всё наладится. Думаю: да не может быть. Но ведь наладилось. Уверен, и по его молитвам я священником стал. Пусть не сразу, но стал. Когда второй раз собрался в семинарию поступать, молился на могиле Кукши, просил старца, тогда ещё не святого, посодействовать, просил молитв отца Геннадия. Помню, от ректора семинарии иду убитый, тот сказал окончательное «нет» моему обучению, отец Геннадий сидит на своей доске. – Что, опять не получилось? – спросил. Начал ему жаловаться: – Отец Александр сказал, что нельзя мне. – Бог даст, – перебил моё нытьё отец Геннадий, – будешь священником. Обязательно будешь! И заулыбался своей неповторимо сердечной улыбкой. Мне так захотелось обнять его, до того родной человек… Был свидетелем, из Киева приехали высокие гости (летом в монастырь частенько приезжали отдыхать серьёзные люди), слышу, один архимандрит сетует эконому отцу Виталию, мол, так и так, бьюсь-бьюсь, а хоть ты волком вой, ничего не выходит. – Попроси молитв отца Геннадия, – посоветовал отец эконом. Отец Геннадий почти не разговаривал, кивнёт на твою просьбу. Или засмеётся (смех был рассыпчатый), рукой махнёт, вот и весь разговор. Постороннему могло показаться, у человека проблемы с речью. Ко мне как к внуку относился. И я к нему как к дедушке. Не понимал тогда, не хватало ума, что это не просто водопроводчик и хороший человек, это старец. Однажды захотелось арбуза. Иду на трапезу, отец Геннадий в своей дремлющей позе на доске расположился. – Отец Геннадий, – спрашиваю, – не подскажите, где арбуз взять? Смерть как захотелось! Он неопределённо сказал: – Ты приходи, приходи. Я и не понял, услышал, нет ли, о чём я ему говорил. На следующий день иду, он голову поднял, пальцем, ни слова не говоря, показал на лавку, рядом стоящую. Я наклонился, а под лавкой в картонной коробке арбуз. Я уже забыл о вчерашнем разговоре. Поздней осенью помогал отцу Геннадию вентили в подвал затаскивать, ну и сказал между делом: холода наступают, скоро снег пойдёт, пора на другую форму одежды переходить. Он кивнул головой. Вечером меня подзывает, в мастерскую заводит, на верстаке большой узел лежит, ремнём перевязанный. Отец Геннадий показал на него, мол, бери. Разворачиваю – шапка, пальто, ботинки тёплые моего размера, полный комплект на зиму. И туфли, да такие – только в ресторан ходить. Пальто у себя примерил, нормальное, сунул руку во внутренний карман, а там деньги. Рублей сто двадцать. Приличная сумма деньги по тем временам. Билет на самолёт из Омска в Одессу рублей сорок стоил. У меня искушение – что делать? Борьба: идти с ними к отцу Геннадию или он специально положил? Отца Виталия спрашиваю: как поступить с деньгами? Боялся обидеть отца Геннадия. Ну, а вдруг просто-напросто забыл вытащить. Что обо мне подумает? Боролся-боролся, пока у меня это пальто не спёрли вместе с деньгами. Кто-то, видимо, случайно одел пальто и уехал. Только после этого признался отцу Геннадию.