Татьяна Ильдимирова
Несколько недель после переезда Даша постепенно, кругами, иногда плутая среди одинаковых высоток, начала обживать новую территорию. Неба в новом районе оказалось совсем чуть-чуть, клочок там, клочок здесь, цвета одинакового – мутно-серого, в разводах, будто как попало поводили по ватману грязной кистью, стряхнули небрежно акварельную влагу. И зелени не было, что понятно: октябрь. Вдоль детской площадки беспомощно торчали из земли смешные кривые палки – будущие деревья.
Но Даше все равно здесь нравилось. Даже без «все равно». Так бывает, когда наконец оказываешься на своем месте, и это не обязательно то место, где родилась или провела детство. Это там, где сразу становится понятно: здесь я должна быть. Именно сюда я шла. Даша, запрокинув голову, искала свое окно и мысленно отмечала: вот оно, мое. Дом был белый с желтым, и Дашино окно смотрело ровно из центра жёлтой полосы.
Вторую неделю подряд она задерживалась на работе и приходила домой в сумерках. Бурые листья лохмотьями цеплялись за каблуки, ветер выворачивал зонт и дождем хлестал по лицу, брюки были мокрыми до колен. Оказавшись дома, в своих любимых двадцати восьми квадратных метрах, Даша стягивала мокрые носки, ставила в угол растопыренный зонт (он сразу занимал половину комнаты), ныряла в безразмерный домашний свитер и валилась с телефоном на матрац в углу.
На прошлой неделе Даша с Лесей, подругой, рискнули сами переклеить обои, и у них, как ни странно, почти все получилось. Отрываясь от экрана, Даша скользила взглядом по стенам, на которых вились тропические лианы и прятались попугаи, и лениво думала, загибая пальцы: кровать, микроволновка, шторы, пылесос. Новые чашки. Мохнатый коврик в ванную. Может быть, завести наконец питомца? Хотя бы морскую свинку? Думать об этом было радостно, несмотря на сырость, усталость, тусклый свет лампочек и грубые голоса соседей за спиной, часто перекрикивающие даже музыку в наушниках.
Мама пришла один раз и сказала про квартиру: коробка и другие неприятные слова, но Даша не слушала, Даша с детства научилась уходить в себя, выключать чужие голоса, чтобы не спорить ни вслух, ни про себя. Главное, уловить нужный момент и начать думать о чем-то совершенно другом. Кажется, мама говорила что-то про Вадика, который давно оказался в Дашином черном списке и поэтому звонил ее маме. Но это было неважно.
Не раз и не два Даша между четырьмя звонками будильника, ещё в полусне, с закрытыми глазами, вспоминала, что она дома, и что вон там, над столом, ее карандашный портрет (нарисовала Леська на географии в десятом классе) и постер с цаплей, случайно замеченный в магазине, а из ее окна на тринадцатом этаже можно наблюдать за жизнью игрушечного города. Налево из подъезда пойдешь, к остановке – там пункт выдачи заказов, супермаркет, банк с зелёной вывеской. Пойдешь направо – увидишь лоток с фруктами, где самые вкусные яблоки, киоск с мороженым, за ними – детский сад. Ещё дальше – заброшенный парк. А не доходя до детского сада стоит еще «Ремонт обуви», неказистый, покосившийся ларек с крохотным окошком. Обувь ремонтировал глухонемой, и он же принимал заказы – писал, что нужно, на листочке. Однажды, когда Даше нужно было забрать из ремонта ботинок с некстати заевшей молнией, она увидела, как мастер и такие же, как он, друзья, рядом с ларьком курили и разговаривали жестами (кажется, кричали).
Егорыча она встретила как раз между лотком с фруктами и «Ремонтом обуви». Почувствовала затылком: кто-то стоит за спиной. Не случайный человек в толпе, а тип, который зачем-то ее внимательно разглядывает.
Даша быстро сунула яблоки в рюкзак и, стараясь не оглядываться, пошла к дому, но почувствовала, что человек ее догоняет. Стало по-настоящему неуютно и Даша нервно ускорила шаг. Чтобы этот не увидел, где она живёт, она решила дойти до автобусной остановки, покрутиться среди людей, а то и вовсе доехать до центра. Но сама себя одернула: что за бред, Дарья? Для начала обернись!
Она остановилась и медленно надела перчатки, краем глаза пытаясь понять, кто он – незнакомец. Кажется, она уже видела его раньше, но лица не различить было под капюшоном мешковатой черной куртки. Он первым узнал ее:
– Дарья? Я не ошибся? Комиссарова Даша? Это ведь ты? – он замялся, потому что Даша молчала. – Вы простите меня, вы так похожи на одну мою знакомую.
– Ну, допустим, это я, – Даша изобразила на лице улыбку. – Но я сейчас очень спешу. Мне надо идти.
– Ну, надо так надо. Ещё увидимся! – он улыбнулся, и тогда Даша сразу узнала его.
– Виктор Егорович! Вы? Это правда вы? Я же сто лет вас не видела!
– Вроде бы я, – он похлопал себя по бокам. – Жив ещё Егорыч! Можешь ты в это поверить? Как говорится, жив, здоров и даже немного упитан. А ты? Расскажи хоть в нескольких словах. А мама твоя как?
– Все хорошо у нас, – отвечала Даша.
– Мать, говорю, здорова?
– Здорова, здорова, все хорошо.
– Слушай, а тебе обязательно сейчас убегать? Я живу рядом, посидели бы часок, выпили чаю, поговорили. А?
Он махнул рукой в сторону детского сада, за которым, на границе парка, стоял старый, уже наполовину расселенный, трехэтажный дом.
Даша мгновенно вообразила себе его маленькую захламленную квартирку (он был похож на человека, который никогда ничего не выбрасывал), стол в липкой клеенке, мутные стаканы, суховатый хлеб, какие-нибудь шпроты, а самое противное – настойчивое желание выпить за встречу.
– Или вон там хотя бы давай посидим, – Егорыч махнул в сторону пекарни. – Я тебя пирожным угощу. Хоть что-то о себе расскажешь. Это сколько лет-то прошло?
Даша проглотила уже готовые сорваться извинения и оправдания, кожей ощутив, как же заденет она его своим отказом.
Когда-то она стояла на физкультуре третьей с конца, но в шестнадцать резко вытянулась и теперь была на голову выше его. Егорыч же с годами сгорбился, скособочился, голову в плечи втянул и заметно охромел на левую ногу. Неудивительно, что Даша не с первого взгляда узнала в нем своего бывшего физрука и несостоявшегося отчима.
Егорыч поставил на стол поднос с двумя чашками, заварочным чайником и эклером и сказал:
– Как ты живёшь, Дарья? Чем порадуешь старика? Две тысячи метров за сколько пробежишь?
– Минут за двенадцать смогу, я теперь в зал хожу.
– Это ты хорошо, это ты правильно. Пей чай и пойдем в лес хоронить медведей.
– Прекратите, Виктор Егорович, – Даша вежливо хихикнула. – Вы лучше о себе расскажите.
– А я что? Я понемногу кукую. Новый день настал – уже хорошо, день без происшествий закончился – ещё лучше. А вот бегать больше не могу, – он показал на ногу, – врачи приказали сбавить обороты.
Он устроился в ее школу, когда Даша училась в десятом, и с первого же урока стал раздражать своим неуемным желанием сделать из слабаков спортсменов. К сожалению, Даша сразу же завладела его вниманием. Даша не могла быстро бегать – у нее кололо в боку. Бегать не быстро она тоже могла не очень долго и специально для Егорыча придумала шаг, издали напоминающий бег. Даша не умела прыгать в длину и высоту. Даша не могла залезть на канат. Даша боялась мяча на волейболе и радовалась, что болела тяжёлым гриппом, пока все прыгали через козла. И, кстати, о козлах: понятно же, как она за глаза называла Егорыча?
Он казался ей очень, очень злым. К глазам подступали слезы, когда он орал, багровея лицом, ушами, шеей, обширной лысиной, или когда так дул в свисток, что рисковал им подавиться. Даша и в дни без физры старалась держаться от него подальше: ты просто поздороваешься на лестнице, а он съязвит, да так, что все услышат.
Леське повезло, ее мама работала в поликлинике, и вечное Леськино освобождение от физры позволяло ей сидеть на скамейке спортзала или стадиона и рисовать в блокноте физрука во всех ракурсах. Дашина же мама, бухгалтер, помочь ничем не могла. Даша продолжала страдать, потеть, а в четверти впервые за все школьные годы чудесные нарисовалась тройка по физкультуре. Пострадавшей от усердия физрука в школе была не только Даша, однако легче от этого не становилось. Одно время она пыталась делать по утрам зарядку и даже бегать, но сила воли иссякла через несколько дней.
А потом она упала на кроссе. Очень глупо упала, запутавшись в собственных ногах. Будто в мультике. Летела красиво, порвала спортивные брюки, обе коленки в мясо, локтем ударилась до звона в ушах. Егорыч тотчас оказался рядом, сел на дорожку стадиона рядом с ней, аккуратно ощупывал руки-ноги, пока Даша, зажмурившись, скулила и глотала слезы. Егорыч осторожно убрал ей волосы с лица и рывком поставил на ноги.
– Эх ты, росомаха, – сказал он почти добродушно. – Сама дойдешь до медсестры или помощь нужна? Вон, пусть тебя Смирнова проводит, – он кивнул в Леськину сторону и продолжил: – Ты думаешь, я вас со зла гоняю? Я ведь человеков из вас хочу сделать! Вы же радоваться должны, а вы....
Даша промокала носовым платком ссадины на коленках, со свистом втягивая в себя воздух, и тщетно пыталась радоваться.
В четверти он все равно вывел ей тройку. Единственную четвертую тройку за все годы учебы, ей, Даше, почти отличнице. Даша шла домой через парк и ревела в голос, понимая, что больше ничего хорошего в ее жизни не будет. Напугала таксу, которая попятилась от нее и скрылась за оголенными осенними кустами. Дома при виде мамы Даша зарыдала с удвоенной силой и продолжала плакать, пока мама наконец-то не сказала, что завтра же пойдет в школу.
Мама разбираться не умела: начинала говорить смело, но при первом же возражении тушевалась, покрывалась красными пятнами и со всеми всегда соглашалась. Поэтому четвертная тройка осталась в дневнике и явно была бы там не одна, если бы не грипп, перетекший в хронический бронхит, и не Лесина мама, которая выдала Даше желанную справку. Даше казалось, что взгляд Егорыча полон презрения, но это можно было пережить. Главное – он больше не пытался сделать из нее человека. Она была спасена!
Отца у Даши не было, он умер за месяц до ее рождения. В командировке стало прихватывать сердце, отец работал, не шел к врачу, терпел до последнего; самолёт ради него сажали на полпути к дому. И все равно не спасли.
– А работаешь где? – продолжал спрашивать Егорыч.
– Я парикмахер, – сказала Даша.
– Постой, ты же вроде собиралась на экономический? Не поступила? Твоя мама так хотела...
Даша не дала ему договорить:
– Да, поступила и закончила, финансы и кредит, диплом у мамы лежит, как она хотела – так и получилось. Все как у людей, с первого раза поступила, красный диплом, все чудесно.
– Почему тогда парикмахер?
– А вот я так захотела! Всегда хотела! Мама вечно твердила: будешь плохо учиться – пойдешь в парикмахеры, всю жизнь будешь чужие головы мыть, и ведь она до сих пор считает, что я ей назло и ещё могу передумать. А я не назло! Мне нравится! – с вызовом сказала Даша.
– Так я не спорю. Ты молодец. Что, и красить умеешь?
– Умею.
– И в зелёный можешь? – он кивнул на девушку, зашедшую в пекарню.
– Могу.
– Это как делается, зелёнкой? – он не очень-то удачно пошутил.
– Нет. Это вообще-то сложно, так, чтобы было красиво, а не как зелёнкой.
– Странные эти ваши моды..., – он отпил чай. – Мне бы на месте ее парня такое не понравилось.
– Так она же и не для вас. Для себя. Ей нравится, – Даша почти обиделась за незнакомую девчонку. – Я один раз покрасила девочку-подростка, очень красиво, скромно даже, кончики розовые. Так ее мамаша ненормальная тем же вечером притащила ее обратно чуть ли не за шкирку и орала.... А я знаете, как люблю? Вот приходит ко мне девчонка, которая кажется себе некрасивой, это же всегда заметно, а под конец смотрит на себя в зеркало, и вот первые секунды ее взгляда, это ее неузнавание себя... это же по-настоящему здорово! Я каждый день делаю кого-то немного счастливее. А то бы сидела, как мама, – цифирь, цифирь...
– Твоя мама любит цифры. Раньше любила, во всяком случае. Я помню, как она говорила: радостно ей, когда цифры сходятся. Дотошная такая, кропотливая! – сказал он неожиданно тепло.
– Дотошная мать – горе семьи! – фыркнула Даша.
Егорыч одним глотком допил чай и налил себе ещё:
– Это ты так пошутила?
– Вы же знаете, в каждой шутке – только доля шутки.
Даша доела эклер, вытерла пальцы салфеткой и достала из сумки телефон.
– Вы сейчас с ней вдвоем живёте? – поспешно спросил Егорыч.
– Нет, я отдельно.
– Замужем?
– Нет.
Она не стала говорить, что ушла от мужа, прожив с ним три месяца. Что его родители до сих пор выплачивают кредит за их свадьбу, а весь их брак вообще был одной сплошной нелепостью. Вадик, тихий, медлительный, болезненный, долго не решался к ней подойти и случайно оказался рядом в период Дашиной большой сердечной драмы. Поначалу рядом с ним было тепло, как босым ногам в тапках из овчины, но вскоре наступила скука, такая скука, что хоть вой. Даше сложно было вырваться из цепкого капкана его жалкой предсказуемой правильности, из душного обожания, из-под взгляда грустных, всегда покрасневших глаз.
Трудно уйти в никуда, когда тебя так любят, когда не могут засыпать без тебя под боком. Порвать резко – самой страшно, медленно – все равно что рубить коту хвост по частям. Лучше, когда уходят от тебя. Даша пыталась ссориться, грубила, флиртовала с другими – без результата. Через год после окончания университета Вадик сделал предложение, она не сумела отказать и ответила: «Можно попробовать». В отличие от родителей Вадика, к свадьбе она отнеслась равнодушно, купила первое попавшееся платье, лишь бы подешевле, на свадьбе улыбалась и танцевала, как требовала роль невесты. В первое брачное утро Даша проснулась раньше, стояла на кухне, пекла блины, и хотела, чтобы Вадик спал как можно дольше, и не понимала, как же она так вляпалась. Через три месяца таким же утром встала из-за стола, сказала: «Не могу, прости, не могу», собрала вещи и ушла.
Когда пластиковые колесики дешёвого чемодана цеплялись за неровности асфальта, Даша с каждым шагом становилась легче, сильнее и свободнее.
Даша смотрела в доброе, будто навсегда уставшее лицо Егорыча и вспоминала давний январь, зимние каникулы. Она шла домой с дурацкой веселой прогулки, которая началась с Леськиного дня рождения и продолжилась в ледяном городке. Было человек десять, и одноклассники, и двоюродные братья Леськи. Один из них, Игорь, все время подшучивал над Дашей, как над маленькой. Ей было и щекотно внутри, и страшно, и радостно от того, что все слышат, как над ней явно неспроста шутит парень старше нее и укладывает ее в сугроб. Всей компанией, паровозиком, катались с горок, и, хотя было под минус тридцать пять, Даша совсем не чувствовала холод. Хотели взять напрокат коньки, но прокат из-за мороза не работал, и поэтому они перелезли через бортик катка и скользили по льду в обычной обуви, пинали пивную банку, вроде как футбол, и снова беспричинно и некультурно ржали.
Даше пришлось уйти рано – ее единственную отпускали гулять только до девяти, как третьеклашку. У подъезда она долго не могла найти ключи. Только тогда она поняла, как замёрзли у нее ноги и пальцы рук, на десятый раз обшаривающие нутро рюкзака. Ключей не было, не было ключей, а мама все не открывала дверь. Уснула она там, что ли?
Даша, от холода прыгая на месте, откопала в рюкзаке мобильный и уже набирала мамин номер, когда у подъезда остановилось такси. Мама вышла из машины, какая-то непривычная, и побежала к двери. А из машины вышел человек и смотрел маме вслед. Будто окликнуть ее хотел. И окликнул: «Светлана!»
Мама перевела взгляд с дочери на Виктора Егоровича и крикнула ему звонко, как девчонка: «До свидания!»
Даша не стала ни о чем спрашивать, такой странной и неправильной была эта сцена. Ну, подвёз человек, думала Даша, это нормально, случайно встретились, было по пути. Нельзя же влюбиться в такого. Даша представляла себе Виктора Егорыча в выцветше-синем спортивном костюме, с малиновыми щеками и неизменным запахом кислого пота и чего-то ещё более противного, то ли тухлых грибов, то ли, как говорили в классе, перегара. Рядом с ним было сложно дышать, особенно когда ты вниз головой висишь на брусьях, тебя заклинило, а он помогает закончить упражнение. Такой мужчина не мог понравиться маме, думала Даша, мама о таких говорила не иначе как с усмешкой, с издёвкой, и всегда – быстрым шагом мимо.
Через пару дней Даша перестала тревожиться. Мама не задерживалась на работе и ни с кем подозрительным по телефону не говорила, каникулы заканчивались, Даша торопилась дописать эссе на конкурс в языковой лагерь. Все получилось: она заняла второе место и стала наконец-то той самой дочкой, о достижениях которой мама рассказывала подругам.
Даша уехала в лагерь на весенние каникулы, а когда вернулась, почувствовала, что дома все стало каким-то иным. Казалось, тут очень давно не проветривали. В холодильнике стояли остатки утки, которую мама запекала только по праздникам. Мама сонно бродила по комнатам, жаловалась на головную боль и бестолково пыталась прибираться; посуды в мойке было как после гостей. Даша, завалившись на диван, так же сонно рассказывала, что она один раз (конечно, без разрешения) купалась в море, ведь это же абсолютно невозможно – оказаться около моря и ни разу не войти в волны. Потом она ела холодную утку, рассказывала про преподавателя, специально приехавшего с Майорки, и не могла понять, что изменилось.
– У нас кто-то был? – спросила она.
– Да, – не сразу ответила мама. Даша наконец заметила на подоконнике спрятанную за тюлем вазу с розами, и не успела она задать вопрос, как услышала:
– Вечером к нам один мой друг придет на ужин. Ты только не удивляйся. Твой учитель, Виктор Егорович. Он мне с другой стороны открылся, Даш, он очень интересный человек, увлеченный, добрый и тоже одинокий.
Даша заткнула уши пальцами и сквозь белый шум услышала:
– Он о тебе, между прочим, очень хорошо отзывался.
И потом ещё:
– Дашка, давай договоримся, что ты не будешь вести себя как ребенок!
Ужин прошел так, что хотелось сразу его забыть. Стол накрыли в зале, как на праздник, мама испекла Дашин любимый торт. Егорыч заявился в костюме с галстуком, облитый одеколоном до рези в глазах, и набросился на форель так, будто ничего не ел шесть дней. Доев, он принялся рассказывать, как пацаном впервые сел на лошадь и улетел в крапиву, как прочитал всего «Дюму» и Жюля Верна (оказывается, он умел читать) и обещал летом повести Дашин класс в поход на байдарках. Даша честно пыталась изобразить интерес и быть вежливой. Эти двое сидели рядом, но ещё настороженно, будто только примерялись друг к другу. Но когда Даша, вернувшись из кухни с заварочным чайником, увидела, что рука Егорыча уже по-хозяйски лежит на мамином плече, Даша заявила, что чай она не будет, торта ей не надо и вообще ей пора делать уроки.
Она захлопнула дверь в свою комнату и дрожа, уселась на пол. Тапки, тапки, мама купила ему тапки, таких отродясь в доме не было! Даша не хотела видеть его ноги в этих тапках никогда, и эти тапки в доме – тоже никогда, и не хотела жить в доме, где будет этот есть, смотреть, разговаривать, дышать.
Это что же, он будет здесь как у себя дома, изо дня в день он будет здесь? Каждый день она будет видеть его и на кухне, и на диване перед телевизором, и в маминой комнате, и ей придется терпеть его запах, его глупые шутки и короткие смешки, и говорить с ним о школе, обсуждать новости, отпрашиваться у него гулять, отмечать с ним праздники, мыть за ним посуду? Когда о нем узнают одноклассники, ее поднимут на смех! А главное, ей придется щемиться по углам, чтобы стать как можно незаметнее, чтобы не смог он никогда случайно увидеть ее в полотенце после душа, или надевающей колготки, или красящей губы, или спящей, или заболевшей?
– Не нужен он нам, – кричала Даша, когда он ушел, – Не нужен!
– Даша, он вчера завел такой разговор.... У него серьезные намерения.
– Не нужен! – словно все самое едкое, гадкое, ядовитое вырывалось наружу.
– Ты подумай. Ты скоро станешь взрослой. Ты переедешь, выйдешь замуж. А мне, что же, оставаться одной? Ты хочешь, чтобы через двадцать лет я стала одинокой старухой?
– Не нужен, – твердила Даша. – И ты не старуха.
– Разве он плохой человек?
– Он чужой... он совсем чужой! Не надо нам его совсем никогда!
– Извините, Виктор Егорович, – сказала Даша, – а вы виделись с моей мамой после всего?
– Да, – спокойно ответил он, – недолго. Раза два или три.
– После больницы?
– Да. Потом созванивались, но тоже нечасто. Я ведь не дурак, я понял, что я вам не нужен. Я не только про тебя сейчас, я же ей на самом деле был не нужен. Прильнуть к кому-нибудь от одиночества – это же совсем не то, понимаешь?
Даша понимала.
Физичка не выносила одного только вида мобильника на уроке. Разозлилась, накричала, отобрала. Ей показалось, что Даша играет, хотя Даша хотела только проверить, от кого пришло сообщение. Теперь нужно было ждать окончания уроков и унизительно просить вернуть телефон.
Когда до звонка оставалось ещё мучительно много физики, в класс заглянул Егорыч.
– Я должен Комиссарову Дашу забрать с урока, с вещами.
– Это так сильно необходимо? Да? Иди, Даша. Телефон забирай, в порядке исключения.
«И помни мою доброту», – повторила про себя Даша любимую физичкину фразу.
Как только Даша вышла за дверь, Егорыч немедленно прижал ее к себе, притиснул к плечу, так, что ей стало больно. От неожиданности она выронила рюкзак.
– Тихо, Даша, тихо, – говорил он. – Все хорошо будет. Светлана в больнице. Ты долго не отвечала, она позвонила мне.
Даша не сразу поняла, о ком идет речь. Он продолжал говорить, а у нее все внутри немело, каменело, и не все его слова до нее доходили:
– Вызвала «скорую» на работу, забрали, подозревают аппендицит. Сегодня обследуют, разрежут, зашьют. Все хорошо, все в порядке. Ехать туда пока не надо, звонить до вечера не надо. Операция обычная, ты не думай, они там по сто штук в день таких делают.
Слова доходили до нее медленно, словно Даша лежала на дне бассейна, в нужном порядке вставали не сразу. Но руки были тёплыми, настоящими, и среди слов было правильное, правдивое, сильное «хорошо». Ему, этому слову, хотелось верить.
Даша высвободилась из замка его рук, сделала шаг назад и сказала медленно, тихо, чуть ли не по слогам:
– Я домой пойду. Мне же можно уйти домой?
– Да, иди, иди. Тебя надо проводить? Я могу.
– Я сама лучше.
Раздевалка была открыта. Даша куртку накинула, на автопилоте сунула ноги в кроссовки. Шапку, правда, не нашла и не помнила, надевала ли ее с утра. С мамой из-за нее спорила, кричала, это точно (какая шапка в апреле?), а сунула ли шапку в карман или принципиально оставила дома – забыла.
Когда нагнулась зашнуровать кроссовки, в глубине живота полоснуло внезапной, густо-красной (как почудилось) болью. Даша оперлась о подоконник, вспоминая, как дышать. Страх снова застрял в яремной ямке, чужеродный и тяжёлый, как бильярдный шар.
Егорыча она нашла в крохотной комнатушке при спортзале, которая почему-то называлась кандейкой и была почти полностью, от пола и до потолка, завалена спортивным (в основном непригодным) инвентарем. Среди старых лыж, сдутых мячей и скрученных, как удавы, канатов, стояли уличная скамья, принесенная со школьного двора, и стол, заваленный бумагами. За столом сидел Егорыч и что-то записывал в своей книжечке, куда он вносил важные пометки в конце каждого урока.
– Виктор Егорыч, – тихо окликнула его Даша, – а вы мне точно всю правду сказали? Случайно, не осталось ничего, что мне стоило бы знать?
– Чай будешь? – спросил он. – Иди помой кружку, я тебе налью.
Даша без возражений взяла мелкую синюю чашку, изнутри густо покрытую вековым чайным налетом, и кое-как, без особого старания, сполоснула ее в туалете раздевалки. Мутное зеркало отражало размытое отражение ее лица, незнакомые глаза, искусанные губы, взъерошенные волосы.
Егорыч выдал ей пакетик чая, показал, где стоит чайник, и добавил: «Накапать своего успокоительного не могу, не полагается, ты уж извини».
Даша села на скамейку, согревая влажные холодные руки о чашку, перекатывая ногами баскетбольный мяч.
– А я же заканчиваю с вами этот год и ухожу, – сказал Егорыч. – У вас, наверное, Агнесса Матвеевна будет, если никто новый не придет.
– И куда вы?
– В шестьдесят вторую. Эх, разболтаетесь вы без меня, ясен пень.
Даша не стала врать, что ей жаль, и только кивнула: понятно. Егорыч не сказал больше ничего, он что-то писал в свою книжечку, изредка поглядывая на Дашу. В душной, без окон, кандейке, пропахшей спортзалом, пылью, старым деревом, пропотевшим спортивным костюмом, ее клонило в сон. Это было место, в котором время текло по своим законам. Казалось, что если Даша пробудет здесь час, за дверью кандейки пройдут сутки, и позвонит мама, и окажется, что все уже закончилось.
Скоро у Егорыча начался очередной урок, и Даша сквозь стену слышала его крики, удары мяча (то об пол, то о баскетбольный щит) и завывания игроков. Даша пыталась делать уроки, поминутно отвлекаясь на телефон, но не уходила. Она знала, что если дождется маминого звонка здесь, ничего плохого случиться не может.
К тому времени, как они вышли из пекарни, город глубоко погрузился в холодный, мокрый, темно-фиолетовый полумрак. Оранжевый фонарный свет размазывался в дожде, растекался по асфальту. Даша забыла дома зонт, и Егорыч пошел провожать ее до подъезда. Вдвоем идти под одним зонтом было неудобно, но хорошо, что недалеко, и ещё хорошо, что молча. Молчанием может быть сказано больше важного, чем словами.
Из-под козырька подъезда Даша смотрела, как уходит Егорыч, ссутулившись и припадая на ногу. Издали он казался ей совсем древним стариком.
На детской площадке скрипели пустые качели. В окнах загорался свет. К своим подъездам спешили промокшие, согнутые под ветром люди, и Даше подумалось, что каждому из них иногда хочется приникнуть к другому человеку.
Но Даше все равно здесь нравилось. Даже без «все равно». Так бывает, когда наконец оказываешься на своем месте, и это не обязательно то место, где родилась или провела детство. Это там, где сразу становится понятно: здесь я должна быть. Именно сюда я шла. Даша, запрокинув голову, искала свое окно и мысленно отмечала: вот оно, мое. Дом был белый с желтым, и Дашино окно смотрело ровно из центра жёлтой полосы.
Вторую неделю подряд она задерживалась на работе и приходила домой в сумерках. Бурые листья лохмотьями цеплялись за каблуки, ветер выворачивал зонт и дождем хлестал по лицу, брюки были мокрыми до колен. Оказавшись дома, в своих любимых двадцати восьми квадратных метрах, Даша стягивала мокрые носки, ставила в угол растопыренный зонт (он сразу занимал половину комнаты), ныряла в безразмерный домашний свитер и валилась с телефоном на матрац в углу.
На прошлой неделе Даша с Лесей, подругой, рискнули сами переклеить обои, и у них, как ни странно, почти все получилось. Отрываясь от экрана, Даша скользила взглядом по стенам, на которых вились тропические лианы и прятались попугаи, и лениво думала, загибая пальцы: кровать, микроволновка, шторы, пылесос. Новые чашки. Мохнатый коврик в ванную. Может быть, завести наконец питомца? Хотя бы морскую свинку? Думать об этом было радостно, несмотря на сырость, усталость, тусклый свет лампочек и грубые голоса соседей за спиной, часто перекрикивающие даже музыку в наушниках.
Мама пришла один раз и сказала про квартиру: коробка и другие неприятные слова, но Даша не слушала, Даша с детства научилась уходить в себя, выключать чужие голоса, чтобы не спорить ни вслух, ни про себя. Главное, уловить нужный момент и начать думать о чем-то совершенно другом. Кажется, мама говорила что-то про Вадика, который давно оказался в Дашином черном списке и поэтому звонил ее маме. Но это было неважно.
Не раз и не два Даша между четырьмя звонками будильника, ещё в полусне, с закрытыми глазами, вспоминала, что она дома, и что вон там, над столом, ее карандашный портрет (нарисовала Леська на географии в десятом классе) и постер с цаплей, случайно замеченный в магазине, а из ее окна на тринадцатом этаже можно наблюдать за жизнью игрушечного города. Налево из подъезда пойдешь, к остановке – там пункт выдачи заказов, супермаркет, банк с зелёной вывеской. Пойдешь направо – увидишь лоток с фруктами, где самые вкусные яблоки, киоск с мороженым, за ними – детский сад. Ещё дальше – заброшенный парк. А не доходя до детского сада стоит еще «Ремонт обуви», неказистый, покосившийся ларек с крохотным окошком. Обувь ремонтировал глухонемой, и он же принимал заказы – писал, что нужно, на листочке. Однажды, когда Даше нужно было забрать из ремонта ботинок с некстати заевшей молнией, она увидела, как мастер и такие же, как он, друзья, рядом с ларьком курили и разговаривали жестами (кажется, кричали).
Егорыча она встретила как раз между лотком с фруктами и «Ремонтом обуви». Почувствовала затылком: кто-то стоит за спиной. Не случайный человек в толпе, а тип, который зачем-то ее внимательно разглядывает.
Даша быстро сунула яблоки в рюкзак и, стараясь не оглядываться, пошла к дому, но почувствовала, что человек ее догоняет. Стало по-настоящему неуютно и Даша нервно ускорила шаг. Чтобы этот не увидел, где она живёт, она решила дойти до автобусной остановки, покрутиться среди людей, а то и вовсе доехать до центра. Но сама себя одернула: что за бред, Дарья? Для начала обернись!
Она остановилась и медленно надела перчатки, краем глаза пытаясь понять, кто он – незнакомец. Кажется, она уже видела его раньше, но лица не различить было под капюшоном мешковатой черной куртки. Он первым узнал ее:
– Дарья? Я не ошибся? Комиссарова Даша? Это ведь ты? – он замялся, потому что Даша молчала. – Вы простите меня, вы так похожи на одну мою знакомую.
– Ну, допустим, это я, – Даша изобразила на лице улыбку. – Но я сейчас очень спешу. Мне надо идти.
– Ну, надо так надо. Ещё увидимся! – он улыбнулся, и тогда Даша сразу узнала его.
– Виктор Егорович! Вы? Это правда вы? Я же сто лет вас не видела!
– Вроде бы я, – он похлопал себя по бокам. – Жив ещё Егорыч! Можешь ты в это поверить? Как говорится, жив, здоров и даже немного упитан. А ты? Расскажи хоть в нескольких словах. А мама твоя как?
– Все хорошо у нас, – отвечала Даша.
– Мать, говорю, здорова?
– Здорова, здорова, все хорошо.
– Слушай, а тебе обязательно сейчас убегать? Я живу рядом, посидели бы часок, выпили чаю, поговорили. А?
Он махнул рукой в сторону детского сада, за которым, на границе парка, стоял старый, уже наполовину расселенный, трехэтажный дом.
Даша мгновенно вообразила себе его маленькую захламленную квартирку (он был похож на человека, который никогда ничего не выбрасывал), стол в липкой клеенке, мутные стаканы, суховатый хлеб, какие-нибудь шпроты, а самое противное – настойчивое желание выпить за встречу.
– Или вон там хотя бы давай посидим, – Егорыч махнул в сторону пекарни. – Я тебя пирожным угощу. Хоть что-то о себе расскажешь. Это сколько лет-то прошло?
Даша проглотила уже готовые сорваться извинения и оправдания, кожей ощутив, как же заденет она его своим отказом.
Когда-то она стояла на физкультуре третьей с конца, но в шестнадцать резко вытянулась и теперь была на голову выше его. Егорыч же с годами сгорбился, скособочился, голову в плечи втянул и заметно охромел на левую ногу. Неудивительно, что Даша не с первого взгляда узнала в нем своего бывшего физрука и несостоявшегося отчима.
Егорыч поставил на стол поднос с двумя чашками, заварочным чайником и эклером и сказал:
– Как ты живёшь, Дарья? Чем порадуешь старика? Две тысячи метров за сколько пробежишь?
– Минут за двенадцать смогу, я теперь в зал хожу.
– Это ты хорошо, это ты правильно. Пей чай и пойдем в лес хоронить медведей.
– Прекратите, Виктор Егорович, – Даша вежливо хихикнула. – Вы лучше о себе расскажите.
– А я что? Я понемногу кукую. Новый день настал – уже хорошо, день без происшествий закончился – ещё лучше. А вот бегать больше не могу, – он показал на ногу, – врачи приказали сбавить обороты.
Он устроился в ее школу, когда Даша училась в десятом, и с первого же урока стал раздражать своим неуемным желанием сделать из слабаков спортсменов. К сожалению, Даша сразу же завладела его вниманием. Даша не могла быстро бегать – у нее кололо в боку. Бегать не быстро она тоже могла не очень долго и специально для Егорыча придумала шаг, издали напоминающий бег. Даша не умела прыгать в длину и высоту. Даша не могла залезть на канат. Даша боялась мяча на волейболе и радовалась, что болела тяжёлым гриппом, пока все прыгали через козла. И, кстати, о козлах: понятно же, как она за глаза называла Егорыча?
Он казался ей очень, очень злым. К глазам подступали слезы, когда он орал, багровея лицом, ушами, шеей, обширной лысиной, или когда так дул в свисток, что рисковал им подавиться. Даша и в дни без физры старалась держаться от него подальше: ты просто поздороваешься на лестнице, а он съязвит, да так, что все услышат.
Леське повезло, ее мама работала в поликлинике, и вечное Леськино освобождение от физры позволяло ей сидеть на скамейке спортзала или стадиона и рисовать в блокноте физрука во всех ракурсах. Дашина же мама, бухгалтер, помочь ничем не могла. Даша продолжала страдать, потеть, а в четверти впервые за все школьные годы чудесные нарисовалась тройка по физкультуре. Пострадавшей от усердия физрука в школе была не только Даша, однако легче от этого не становилось. Одно время она пыталась делать по утрам зарядку и даже бегать, но сила воли иссякла через несколько дней.
А потом она упала на кроссе. Очень глупо упала, запутавшись в собственных ногах. Будто в мультике. Летела красиво, порвала спортивные брюки, обе коленки в мясо, локтем ударилась до звона в ушах. Егорыч тотчас оказался рядом, сел на дорожку стадиона рядом с ней, аккуратно ощупывал руки-ноги, пока Даша, зажмурившись, скулила и глотала слезы. Егорыч осторожно убрал ей волосы с лица и рывком поставил на ноги.
– Эх ты, росомаха, – сказал он почти добродушно. – Сама дойдешь до медсестры или помощь нужна? Вон, пусть тебя Смирнова проводит, – он кивнул в Леськину сторону и продолжил: – Ты думаешь, я вас со зла гоняю? Я ведь человеков из вас хочу сделать! Вы же радоваться должны, а вы....
Даша промокала носовым платком ссадины на коленках, со свистом втягивая в себя воздух, и тщетно пыталась радоваться.
В четверти он все равно вывел ей тройку. Единственную четвертую тройку за все годы учебы, ей, Даше, почти отличнице. Даша шла домой через парк и ревела в голос, понимая, что больше ничего хорошего в ее жизни не будет. Напугала таксу, которая попятилась от нее и скрылась за оголенными осенними кустами. Дома при виде мамы Даша зарыдала с удвоенной силой и продолжала плакать, пока мама наконец-то не сказала, что завтра же пойдет в школу.
Мама разбираться не умела: начинала говорить смело, но при первом же возражении тушевалась, покрывалась красными пятнами и со всеми всегда соглашалась. Поэтому четвертная тройка осталась в дневнике и явно была бы там не одна, если бы не грипп, перетекший в хронический бронхит, и не Лесина мама, которая выдала Даше желанную справку. Даше казалось, что взгляд Егорыча полон презрения, но это можно было пережить. Главное – он больше не пытался сделать из нее человека. Она была спасена!
Отца у Даши не было, он умер за месяц до ее рождения. В командировке стало прихватывать сердце, отец работал, не шел к врачу, терпел до последнего; самолёт ради него сажали на полпути к дому. И все равно не спасли.
– А работаешь где? – продолжал спрашивать Егорыч.
– Я парикмахер, – сказала Даша.
– Постой, ты же вроде собиралась на экономический? Не поступила? Твоя мама так хотела...
Даша не дала ему договорить:
– Да, поступила и закончила, финансы и кредит, диплом у мамы лежит, как она хотела – так и получилось. Все как у людей, с первого раза поступила, красный диплом, все чудесно.
– Почему тогда парикмахер?
– А вот я так захотела! Всегда хотела! Мама вечно твердила: будешь плохо учиться – пойдешь в парикмахеры, всю жизнь будешь чужие головы мыть, и ведь она до сих пор считает, что я ей назло и ещё могу передумать. А я не назло! Мне нравится! – с вызовом сказала Даша.
– Так я не спорю. Ты молодец. Что, и красить умеешь?
– Умею.
– И в зелёный можешь? – он кивнул на девушку, зашедшую в пекарню.
– Могу.
– Это как делается, зелёнкой? – он не очень-то удачно пошутил.
– Нет. Это вообще-то сложно, так, чтобы было красиво, а не как зелёнкой.
– Странные эти ваши моды..., – он отпил чай. – Мне бы на месте ее парня такое не понравилось.
– Так она же и не для вас. Для себя. Ей нравится, – Даша почти обиделась за незнакомую девчонку. – Я один раз покрасила девочку-подростка, очень красиво, скромно даже, кончики розовые. Так ее мамаша ненормальная тем же вечером притащила ее обратно чуть ли не за шкирку и орала.... А я знаете, как люблю? Вот приходит ко мне девчонка, которая кажется себе некрасивой, это же всегда заметно, а под конец смотрит на себя в зеркало, и вот первые секунды ее взгляда, это ее неузнавание себя... это же по-настоящему здорово! Я каждый день делаю кого-то немного счастливее. А то бы сидела, как мама, – цифирь, цифирь...
– Твоя мама любит цифры. Раньше любила, во всяком случае. Я помню, как она говорила: радостно ей, когда цифры сходятся. Дотошная такая, кропотливая! – сказал он неожиданно тепло.
– Дотошная мать – горе семьи! – фыркнула Даша.
Егорыч одним глотком допил чай и налил себе ещё:
– Это ты так пошутила?
– Вы же знаете, в каждой шутке – только доля шутки.
Даша доела эклер, вытерла пальцы салфеткой и достала из сумки телефон.
– Вы сейчас с ней вдвоем живёте? – поспешно спросил Егорыч.
– Нет, я отдельно.
– Замужем?
– Нет.
Она не стала говорить, что ушла от мужа, прожив с ним три месяца. Что его родители до сих пор выплачивают кредит за их свадьбу, а весь их брак вообще был одной сплошной нелепостью. Вадик, тихий, медлительный, болезненный, долго не решался к ней подойти и случайно оказался рядом в период Дашиной большой сердечной драмы. Поначалу рядом с ним было тепло, как босым ногам в тапках из овчины, но вскоре наступила скука, такая скука, что хоть вой. Даше сложно было вырваться из цепкого капкана его жалкой предсказуемой правильности, из душного обожания, из-под взгляда грустных, всегда покрасневших глаз.
Трудно уйти в никуда, когда тебя так любят, когда не могут засыпать без тебя под боком. Порвать резко – самой страшно, медленно – все равно что рубить коту хвост по частям. Лучше, когда уходят от тебя. Даша пыталась ссориться, грубила, флиртовала с другими – без результата. Через год после окончания университета Вадик сделал предложение, она не сумела отказать и ответила: «Можно попробовать». В отличие от родителей Вадика, к свадьбе она отнеслась равнодушно, купила первое попавшееся платье, лишь бы подешевле, на свадьбе улыбалась и танцевала, как требовала роль невесты. В первое брачное утро Даша проснулась раньше, стояла на кухне, пекла блины, и хотела, чтобы Вадик спал как можно дольше, и не понимала, как же она так вляпалась. Через три месяца таким же утром встала из-за стола, сказала: «Не могу, прости, не могу», собрала вещи и ушла.
Когда пластиковые колесики дешёвого чемодана цеплялись за неровности асфальта, Даша с каждым шагом становилась легче, сильнее и свободнее.
Даша смотрела в доброе, будто навсегда уставшее лицо Егорыча и вспоминала давний январь, зимние каникулы. Она шла домой с дурацкой веселой прогулки, которая началась с Леськиного дня рождения и продолжилась в ледяном городке. Было человек десять, и одноклассники, и двоюродные братья Леськи. Один из них, Игорь, все время подшучивал над Дашей, как над маленькой. Ей было и щекотно внутри, и страшно, и радостно от того, что все слышат, как над ней явно неспроста шутит парень старше нее и укладывает ее в сугроб. Всей компанией, паровозиком, катались с горок, и, хотя было под минус тридцать пять, Даша совсем не чувствовала холод. Хотели взять напрокат коньки, но прокат из-за мороза не работал, и поэтому они перелезли через бортик катка и скользили по льду в обычной обуви, пинали пивную банку, вроде как футбол, и снова беспричинно и некультурно ржали.
Даше пришлось уйти рано – ее единственную отпускали гулять только до девяти, как третьеклашку. У подъезда она долго не могла найти ключи. Только тогда она поняла, как замёрзли у нее ноги и пальцы рук, на десятый раз обшаривающие нутро рюкзака. Ключей не было, не было ключей, а мама все не открывала дверь. Уснула она там, что ли?
Даша, от холода прыгая на месте, откопала в рюкзаке мобильный и уже набирала мамин номер, когда у подъезда остановилось такси. Мама вышла из машины, какая-то непривычная, и побежала к двери. А из машины вышел человек и смотрел маме вслед. Будто окликнуть ее хотел. И окликнул: «Светлана!»
Мама перевела взгляд с дочери на Виктора Егоровича и крикнула ему звонко, как девчонка: «До свидания!»
Даша не стала ни о чем спрашивать, такой странной и неправильной была эта сцена. Ну, подвёз человек, думала Даша, это нормально, случайно встретились, было по пути. Нельзя же влюбиться в такого. Даша представляла себе Виктора Егорыча в выцветше-синем спортивном костюме, с малиновыми щеками и неизменным запахом кислого пота и чего-то ещё более противного, то ли тухлых грибов, то ли, как говорили в классе, перегара. Рядом с ним было сложно дышать, особенно когда ты вниз головой висишь на брусьях, тебя заклинило, а он помогает закончить упражнение. Такой мужчина не мог понравиться маме, думала Даша, мама о таких говорила не иначе как с усмешкой, с издёвкой, и всегда – быстрым шагом мимо.
Через пару дней Даша перестала тревожиться. Мама не задерживалась на работе и ни с кем подозрительным по телефону не говорила, каникулы заканчивались, Даша торопилась дописать эссе на конкурс в языковой лагерь. Все получилось: она заняла второе место и стала наконец-то той самой дочкой, о достижениях которой мама рассказывала подругам.
Даша уехала в лагерь на весенние каникулы, а когда вернулась, почувствовала, что дома все стало каким-то иным. Казалось, тут очень давно не проветривали. В холодильнике стояли остатки утки, которую мама запекала только по праздникам. Мама сонно бродила по комнатам, жаловалась на головную боль и бестолково пыталась прибираться; посуды в мойке было как после гостей. Даша, завалившись на диван, так же сонно рассказывала, что она один раз (конечно, без разрешения) купалась в море, ведь это же абсолютно невозможно – оказаться около моря и ни разу не войти в волны. Потом она ела холодную утку, рассказывала про преподавателя, специально приехавшего с Майорки, и не могла понять, что изменилось.
– У нас кто-то был? – спросила она.
– Да, – не сразу ответила мама. Даша наконец заметила на подоконнике спрятанную за тюлем вазу с розами, и не успела она задать вопрос, как услышала:
– Вечером к нам один мой друг придет на ужин. Ты только не удивляйся. Твой учитель, Виктор Егорович. Он мне с другой стороны открылся, Даш, он очень интересный человек, увлеченный, добрый и тоже одинокий.
Даша заткнула уши пальцами и сквозь белый шум услышала:
– Он о тебе, между прочим, очень хорошо отзывался.
И потом ещё:
– Дашка, давай договоримся, что ты не будешь вести себя как ребенок!
Ужин прошел так, что хотелось сразу его забыть. Стол накрыли в зале, как на праздник, мама испекла Дашин любимый торт. Егорыч заявился в костюме с галстуком, облитый одеколоном до рези в глазах, и набросился на форель так, будто ничего не ел шесть дней. Доев, он принялся рассказывать, как пацаном впервые сел на лошадь и улетел в крапиву, как прочитал всего «Дюму» и Жюля Верна (оказывается, он умел читать) и обещал летом повести Дашин класс в поход на байдарках. Даша честно пыталась изобразить интерес и быть вежливой. Эти двое сидели рядом, но ещё настороженно, будто только примерялись друг к другу. Но когда Даша, вернувшись из кухни с заварочным чайником, увидела, что рука Егорыча уже по-хозяйски лежит на мамином плече, Даша заявила, что чай она не будет, торта ей не надо и вообще ей пора делать уроки.
Она захлопнула дверь в свою комнату и дрожа, уселась на пол. Тапки, тапки, мама купила ему тапки, таких отродясь в доме не было! Даша не хотела видеть его ноги в этих тапках никогда, и эти тапки в доме – тоже никогда, и не хотела жить в доме, где будет этот есть, смотреть, разговаривать, дышать.
Это что же, он будет здесь как у себя дома, изо дня в день он будет здесь? Каждый день она будет видеть его и на кухне, и на диване перед телевизором, и в маминой комнате, и ей придется терпеть его запах, его глупые шутки и короткие смешки, и говорить с ним о школе, обсуждать новости, отпрашиваться у него гулять, отмечать с ним праздники, мыть за ним посуду? Когда о нем узнают одноклассники, ее поднимут на смех! А главное, ей придется щемиться по углам, чтобы стать как можно незаметнее, чтобы не смог он никогда случайно увидеть ее в полотенце после душа, или надевающей колготки, или красящей губы, или спящей, или заболевшей?
– Не нужен он нам, – кричала Даша, когда он ушел, – Не нужен!
– Даша, он вчера завел такой разговор.... У него серьезные намерения.
– Не нужен! – словно все самое едкое, гадкое, ядовитое вырывалось наружу.
– Ты подумай. Ты скоро станешь взрослой. Ты переедешь, выйдешь замуж. А мне, что же, оставаться одной? Ты хочешь, чтобы через двадцать лет я стала одинокой старухой?
– Не нужен, – твердила Даша. – И ты не старуха.
– Разве он плохой человек?
– Он чужой... он совсем чужой! Не надо нам его совсем никогда!
– Извините, Виктор Егорович, – сказала Даша, – а вы виделись с моей мамой после всего?
– Да, – спокойно ответил он, – недолго. Раза два или три.
– После больницы?
– Да. Потом созванивались, но тоже нечасто. Я ведь не дурак, я понял, что я вам не нужен. Я не только про тебя сейчас, я же ей на самом деле был не нужен. Прильнуть к кому-нибудь от одиночества – это же совсем не то, понимаешь?
Даша понимала.
Физичка не выносила одного только вида мобильника на уроке. Разозлилась, накричала, отобрала. Ей показалось, что Даша играет, хотя Даша хотела только проверить, от кого пришло сообщение. Теперь нужно было ждать окончания уроков и унизительно просить вернуть телефон.
Когда до звонка оставалось ещё мучительно много физики, в класс заглянул Егорыч.
– Я должен Комиссарову Дашу забрать с урока, с вещами.
– Это так сильно необходимо? Да? Иди, Даша. Телефон забирай, в порядке исключения.
«И помни мою доброту», – повторила про себя Даша любимую физичкину фразу.
Как только Даша вышла за дверь, Егорыч немедленно прижал ее к себе, притиснул к плечу, так, что ей стало больно. От неожиданности она выронила рюкзак.
– Тихо, Даша, тихо, – говорил он. – Все хорошо будет. Светлана в больнице. Ты долго не отвечала, она позвонила мне.
Даша не сразу поняла, о ком идет речь. Он продолжал говорить, а у нее все внутри немело, каменело, и не все его слова до нее доходили:
– Вызвала «скорую» на работу, забрали, подозревают аппендицит. Сегодня обследуют, разрежут, зашьют. Все хорошо, все в порядке. Ехать туда пока не надо, звонить до вечера не надо. Операция обычная, ты не думай, они там по сто штук в день таких делают.
Слова доходили до нее медленно, словно Даша лежала на дне бассейна, в нужном порядке вставали не сразу. Но руки были тёплыми, настоящими, и среди слов было правильное, правдивое, сильное «хорошо». Ему, этому слову, хотелось верить.
Даша высвободилась из замка его рук, сделала шаг назад и сказала медленно, тихо, чуть ли не по слогам:
– Я домой пойду. Мне же можно уйти домой?
– Да, иди, иди. Тебя надо проводить? Я могу.
– Я сама лучше.
Раздевалка была открыта. Даша куртку накинула, на автопилоте сунула ноги в кроссовки. Шапку, правда, не нашла и не помнила, надевала ли ее с утра. С мамой из-за нее спорила, кричала, это точно (какая шапка в апреле?), а сунула ли шапку в карман или принципиально оставила дома – забыла.
Когда нагнулась зашнуровать кроссовки, в глубине живота полоснуло внезапной, густо-красной (как почудилось) болью. Даша оперлась о подоконник, вспоминая, как дышать. Страх снова застрял в яремной ямке, чужеродный и тяжёлый, как бильярдный шар.
Егорыча она нашла в крохотной комнатушке при спортзале, которая почему-то называлась кандейкой и была почти полностью, от пола и до потолка, завалена спортивным (в основном непригодным) инвентарем. Среди старых лыж, сдутых мячей и скрученных, как удавы, канатов, стояли уличная скамья, принесенная со школьного двора, и стол, заваленный бумагами. За столом сидел Егорыч и что-то записывал в своей книжечке, куда он вносил важные пометки в конце каждого урока.
– Виктор Егорыч, – тихо окликнула его Даша, – а вы мне точно всю правду сказали? Случайно, не осталось ничего, что мне стоило бы знать?
– Чай будешь? – спросил он. – Иди помой кружку, я тебе налью.
Даша без возражений взяла мелкую синюю чашку, изнутри густо покрытую вековым чайным налетом, и кое-как, без особого старания, сполоснула ее в туалете раздевалки. Мутное зеркало отражало размытое отражение ее лица, незнакомые глаза, искусанные губы, взъерошенные волосы.
Егорыч выдал ей пакетик чая, показал, где стоит чайник, и добавил: «Накапать своего успокоительного не могу, не полагается, ты уж извини».
Даша села на скамейку, согревая влажные холодные руки о чашку, перекатывая ногами баскетбольный мяч.
– А я же заканчиваю с вами этот год и ухожу, – сказал Егорыч. – У вас, наверное, Агнесса Матвеевна будет, если никто новый не придет.
– И куда вы?
– В шестьдесят вторую. Эх, разболтаетесь вы без меня, ясен пень.
Даша не стала врать, что ей жаль, и только кивнула: понятно. Егорыч не сказал больше ничего, он что-то писал в свою книжечку, изредка поглядывая на Дашу. В душной, без окон, кандейке, пропахшей спортзалом, пылью, старым деревом, пропотевшим спортивным костюмом, ее клонило в сон. Это было место, в котором время текло по своим законам. Казалось, что если Даша пробудет здесь час, за дверью кандейки пройдут сутки, и позвонит мама, и окажется, что все уже закончилось.
Скоро у Егорыча начался очередной урок, и Даша сквозь стену слышала его крики, удары мяча (то об пол, то о баскетбольный щит) и завывания игроков. Даша пыталась делать уроки, поминутно отвлекаясь на телефон, но не уходила. Она знала, что если дождется маминого звонка здесь, ничего плохого случиться не может.
К тому времени, как они вышли из пекарни, город глубоко погрузился в холодный, мокрый, темно-фиолетовый полумрак. Оранжевый фонарный свет размазывался в дожде, растекался по асфальту. Даша забыла дома зонт, и Егорыч пошел провожать ее до подъезда. Вдвоем идти под одним зонтом было неудобно, но хорошо, что недалеко, и ещё хорошо, что молча. Молчанием может быть сказано больше важного, чем словами.
Из-под козырька подъезда Даша смотрела, как уходит Егорыч, ссутулившись и припадая на ногу. Издали он казался ей совсем древним стариком.
На детской площадке скрипели пустые качели. В окнах загорался свет. К своим подъездам спешили промокшие, согнутые под ветром люди, и Даше подумалось, что каждому из них иногда хочется приникнуть к другому человеку.