Мне до сих пор кажется, что Лютиков писал стихи, но в его бумагах я не обнаружил даже намека на это. Впрочем, такое цитирования стихов являлось редчайшим исключением, поскольку Генка, когда я особенно настойчиво добивался авторства и намекал ему, что это он сам сочинил, цитировал Аристотеля: “Много лгут певцы”. А я, разве лгун?”
– Представь себе, – говорил Лютиков, – вдруг человек проснётся? Очарование спадет, и глаза откроются? Мне все время представляется такая картина: я что-то сделал вполне обычное, прошел день, даже час и вдруг, оказывается, что это “простое” и “обычное” повлекло за собой трагедию. Эта мысль, даже образ такой мысли всегда меня преследовал и в первый раз, словно ожег сердца. Послал пятилетнюю дочь в магазин за сигаретами, тогда я еще курил, а через пять минут, во дворе, завыла сирена машины “Скорой помощи”. У меня руки, ноги отнялись, почему-то подумал, что с дочерью, что-то случилось. Глупо? Наверное, но страшно. Страшно оттого, что уже ни чего не исправишь. Так и тут, пока жив, можешь исправить, если спадет с глаз пелена колдовская, а если умрешь сонным… Всё! Соломины не переложишь. С чем умер, с тем и пришел к Господу.
Нужно сказать, что Генка очень часто прибегал к авторитету Бога, даже в атеистические времена, а в последние годы его жизни, он больше и чаще читал Библию, чем работы Платона и своего любимого Плотина. .
Как-то, еще в начале нашего знакомства, мне надоели его экивоки в сторону трансцендентного Существа, я прямо спросил: “Ты в Бога веришь?”
– Верю! Только я церквям разным не верю. В попов не верю. В посредников разных не верю, и пуще того не верю “объясняловкам”, – Так Генка называл попытки объяснить неизвестное непонятным.
Ответ Генки меня смутил. Это сейчас стало модным ходить в церковь, а тогда признаваться в своей вере, даже другу, было как-то не принято. Вроде, как признаться, что у тебя с головой не в порядке. Генка признался, только он не был бы Лютиковым, если бы не развил целую теорию собственной – да, да! Собственной – веры в Бога.
– Когда я мыслю, я мыслю как человек неверующий, – начал Лютиков, – потому, что верующий человек строго говоря, мыслить не может.
– Вот-те новости! Он что же, в животное превращается по-твоему?
– Ну почему в животное? Животное веры иметь не может, животные чувствуют Бога, а человек верит. Большая и существенная разница! У человека в мозгу есть специальный “центр веры”…
Я слушал его и думал, сколько же еще удивительных открытий я сделаю в Лютикове? Ну, кто он? Простой советский рабочий, едва закончивший среднюю школу, да и то вечернюю, в возрасте двадцати пяти лет. Что бы из него вышло, попадись он вовремя, в “добрые руки”?
– Бог везде, где есть человек, верящий в него. – Продолжал Генка свою очередную “лекцию”. Храмы нужны для церкови, а для Господа нужны только искренность обращения к нему и глубина этой искренности. Сам человек храмина Божия. Вера, по моему глубокому убеждению, возникает только в момент молитвенного состояния, в момент “слияния” с тем, что мы называем Богом.
– Выходит, что мы его “не так представляем”, хотя, как я знаю, его невозможно представить. Эта троичность… и все такое…
– Что нельзя – это точно! Он принимает образы, когда считает нужным вступить в контакт с человеком, вот почему он столь разный в религиях разных народов, – пояснил Генка, не довольный тем, что я прервал “полет” его мысли.
– Ну, а ты-то, ты – как его себе представляешь? – наседал я.
– Никак. – Сказал Генка и рассмеялся. Он бывал, иногда, до невыносимости смешлив.
– “Никак” – это знаешь ли…
– Вот именно, “это знаешь ли”… Ты себе представляешь, что такое бесконечность? Самое существенное человек представить себе не может. Ну как к примеру представить себе любовь, ненависть, дружбу? Что это такое, в смысле “разглядеть” и “пощупать”? Это можно только описать и описать исключительно метафорически, образно!”
Я смотрел на него, наверное, с очень глупым выражением на лице, поскольку не понимал связи между абстрактными понятиями и тем, во что можно верить. Это я ему и сказал.
– В абстракцию, как раз и нужно поверить. Поверил же ты учителю геометрии, что “точка есть то, что не имеет длины и ширины”? В то, что доказано, нормальные люди не верят – это они знают. Зачем мне верить в то, что ты сидишь на диване и задаешь мне глупые вопросы?
Я обиделся за “глупые вопросы».
– Если “никак” верх твоей мудрости, то конечно, мои вопросы глупы. Если твой Бог…
Генка перебил меня: – Наш, наш Бог! Ты забываешь, что он Творец мира, а значит Он тебя сотворил!
– Да ты же мне, вчера только талдычил битый час, о “сингулярности”, о теории, как её… ну этого, “взрыва” из которого и “родилась” Вселенная, о торсионных полях вакуума?
– Верно. Я тебе рассказывал об одной из гипотез, рассказывал как человек мыслящий и в границах мысли. И когда я говорю, что Бога не могу представить, я так же говорю, как человек мыслящий. Когда я верю, то мне не нужно его никак представлять – я верю.
– Но в что же ты, дубина, веришь, если не представляешь объект своей веры?! – Тогда он вывел меня окончательно и помнится мне, я хлопнул дверью и ушел.
На следующий день я пришел к Лютикову, почти примирившись с тем, что вера каким-то странным образом заменяет собой процесс мышления и с тем, что нельзя одновременно верить и мыслить. Я утешал себя тем, что в жизни мы верим в еще большие глупости и нелепости.
Лютиков по своему обыкновению что-то читал и как всегда рядом лежала авторучка и большая общая тетрадь. Такими тетрадями были забиты антресоли в квартире. Он считал пустым занятием чтение без подчеркиваний карандашом в тексте книги и выписки отдельных мест.
– Здорово, старик! – Он встретил меня на пороге квартиры в неизменном поношенном трико.
– Зря ты вчера психанул и убежал, – сказал Лютиков едва мы уселись на любимый нами диван – “диван для разговора”, а было еще у Лютикова святое место, “кресло для мышления” перед небольшим, низеньким столиком в углу комнаты. Жена по обыкновению, уходила либо на кухню, либо закрывалась в спальне. Она не могла понять, чего я нашел в этом “болтуне” – так она называла своего мужа.
– Знамо дело, зря. – Согласился я, потому что не соглашаться значит не дружить с Лютиковым, не любить его, а я любил его, иначе бы вынести наши диалоги было бы невозможно.
– Может, и Бога нет ни какого.
Я обомлел.
– Вот те раз! А в что же ты веришь?
– Как ты, в точку, в линию, в бесконечность и мнимые величины. Может мы, как жемчужные устрицы в садке. Вложили моллюску, под мантию песчинку, чтобы она раздражала его и тот вырабатывал перламутр, так и в нас вложили песчинку-душу, чтобы мы в течении жизни такой же “перламутр” вырабатывали. .
– Ну и? – Спросил я.
– Да, вот думаю, какое сравнение, какой образ не примени, все отдает грубейшей фальшью. Да и то сказать, ежели человек та самая устрица, по отношению к тому, кто в неё в момент рождения душу вложил (а может и раньше вложил, еще там, в утробе матери), то какого разумения, какого понятия от нас можно ждать? Есть международная программа по поиску внеземных цивилизаций, а что ищут? Ищут не цивилизации, а человека ищут! Цивилизации нам не нужны, мы себя во Вселенной ищем. Если бы цивилизации нам нужны были, то их полно на земле. Вот, скажем, муравьи чем не цивилизация? Войны ведут, пленных захватывают, дороги строят, информацией обмениваются, сельское хозяйство имеют, домашний скот разводят. Те же дельфины, киты, крысы…
И опять Лютиков ушел в себя и опять предстал с неожиданным “заявлением”.
– Знаешь, почему молитвенники, Библию, словом все церковные книги нельзя на полку ставить вертикально?
– Понятия не имею.
– Вдумайся! На церковных книгах изображен крест, а если поставить книгу вертикально, то случайным образом можно поставить и так, что крест окажется перевернутым. Когда книга плашмя лежит, как её не поворачивай в плоскости, крест только меняет свою ориентацию в системе: “Север-Юг, Запад-Восток”
– Ну и что из этого следует?
Да то и следует, что перевернутый крест в вертикальной плоскости – знак сатаны!
Так вот, Генка Лютиков не всегда был такой затворник “книжный червь”, источивший своими глазами гору разнообразной литературы без какой-либо системы и не меньшую гору научно-популярной литературы. (Я у него находил журналы “Техника – молодежи”, “Вокруг-света”, “Наука и жизнь” за пятидесятые годы!)
В приснопамятные советские времена, когда Генка работал в ДУ, для него не чужда была тяга к “общественной деятельности”. Собственно, и статьи, которые он время от времени посылал в редакцию газеты, были актом его “гражданской позиции”, как любил он говорить.
Друзья-товарищи, “трудящиеся”, в период затяжного перекура, просили Генку “трепануть” что-нибудь “насчет политики”. И Генка вдохновенно “трепал”. И хотя в штате ДУ был человек, который проводил регулярно политбеседы, разъясняя постановления партии и правительства, Генку слушали куда с большим интересом, чем его.
Но не понимали. Это непонимание раздражало и Генка медленно дрейфовал от “демолюбия” к демофобии”. И однажды выдавил из себя “признание”: “Нельзя любить наш народ, чтобы не прийти к ненависти к нему. И вообще народ нельзя любить – это не нормально. Нормально – любить отдельного человека… Хотя… Святые и “угодники Божии”, что-то такое знают о всех нас, что любят и “обижающих” их. . Может, требуется время, чтобы возненавидеть народ так сильно, всем сердцем и душой, чтобы полюбить его. Ведь известно, что “от любви до ненависти один шаг…”
За эти политбесседы, по “просьбе трудящихся”, Лютикова не раз вызывали в партком, но так как Генка от рождения не “состоял” и “не привлекался”, то отделывался “нотацией”.
Органы, призванные блюсти интересы идеологии “единственно-верного учения” и интересы государственные, что практически было одно и то же, Генкой не интересовались, видимо, в его суждениях не находили ни чего взрывоопасного, подрывного. Сам же Генка посмеивался: “Дальше Колымы не сошлют, а я там бывал, колымскую трассу в молодости строил. – И заканчивал эту мысль тем, что и “там люди живут и там жить можно”.
Лютиков стал разительно меняться после операций на почках, а было таких ровно три. Но умер он от инсульта, а не от почечной недостаточности, хотя постоянное высокое венозное давление, как говорят – “почечное”, заставляло Лютикова злоупотреблять крепким чаем, “поднимать верхнее давление” к 200 миллиметрам. За свои последние десять лет он изменился больше, чем за всю свою жизнь, и не внешне, а внутренне: стал мягче в суждениях и терпимей к человеческим слабостям.
Последняя операция, как он говорил, “изменила его душу”.
– Как я попал в клинику к знаменитому в области хирургу-урологу, опущу, хотя сама по себе тема очень показательна, очень характеризующая наше время. – Генка обычно так и начинал, “отказываясь” и “опуская”, чтобы на самом деле и “не опустить” и не “отказаться”. Так что я сам в этом рассказе много чего “опускаю”, иначе бы он весь состоял из сплошных Генкиных монологов. Впрочем, я не уверен, что от этого рассказ потерял бы смысл. Яркость красок и особый Лютиковский колорит, придал бы ему своеобразную привлекательность для любителей неспешного чтения. Скорее я не уверен в своей памяти, в своих способностях воспроизводить удивительную стихийную речь Лютикова. Тут ведь, как в театре, хоть пьеса одна и та же, а каждый раз актеры играют её по разному. Это вам не кино, а жизнь. Останови жизнь и всё – фото. Мертвое фото!
– Вечером, в четверг заходит в мою палату ГВ и говорит: “У вас правая почка не рабочая, её нужно удалять. ” – И сует мне под нос бумагу, мол “распишитесь, что вы согласны на удаление почки. ” – И смотрит на меня, как удав на кролика. Словом, все подписал, а вечером меня выбрили, “выскоблили” мои муди, подготовили к операции. Утром ввели наркотики, чтобы не особо боялся, замерили давление – это очень важно! Давление даже ниже моей обычной нормы, почти детское для меня давление 150/100. Через пару часов, уже у голого, на “каталке”, накрытого белой простыней, еще раз замерили – давление то же самое 150/100, и я поехал в операционную. Дорога известна, детали знакомы, последствия дважды испытаны и пережиты.
– Ну что ж, думаю я, живут же люди с одной почкой, значит, судьба такая. В общем вполне нормально воспринял предстоящее, ни мандража, ничего такого, чем удивил медсестру, которая устанавливала на моих руках датчики пульса и давления.
– Ах, ах! Как Вы удивительно спокойны и даже шутите!
Лежу на операционном столе, распятый как Христос, даже раскинутые в стороны руки затекать начали, а сестра ушла за анестезиологом. Дождался, входит мужчина, командует: “Садитесь”. Для меня все ясно: “отключат спинной мозг”, чтобы сигналы боли не дошли до мозга и значит не чувствовались. Процедура известная – вводят анестезию в междисковое пространство и точка. Даже любопытно стало, поскольку раньше испытал два вида наркоза – закисью азота и общий, через вену, а тут новый, новые ощущения, новый жизненный опыт. Интересно.
Вот так – “интересно”! И Лютиков не рисовался, ему и на самом деле было “интересно”! Я что-то буркнул по этому поводу и Генка тут же отреагировал.
– На самом деле, чертовски интересно и к тому же почти безопасно! Пойми, как это много дает для понимания самого себя! Безмерно много! Так вот. Сел. Жду. Вижу, сестра что-то ему шепчет. Тот уходит из операционной и через минуту возвращается с ГВ.
– Я Вам операцию делать не буду. – Заявляет ГВ – У вас очень высокое давление.
– Какое? – Спрашиваю я, как будто это так важно в моих-то обстоятельствах и даже, честно скажу, разочарован был таким неожиданным поворотом дела. Пытался сказать, что мол с утра…, что мерили. . А сестра уже отключает датчики, я встаю с операционного стола и всё продолжаю какую-то нелепую, бессмысленную, состоящую из вопросов и междометий, полемику с доктором.
Через полчаса, уже в палате, ГВ говорит:
– Подлечитесь, сбейте давление, а потом приезжайте на операцию.
Как-то суетливо, быстро отдает мне все документы о выписке, какие-то рецепты на лекарство и вдруг, уже на пороге палаты, уходя, роняет будто не по своей воле:
– Конечно, я бы мог “спустить” кровь и сделать Вам операцию, но лучше приезжайте, когда давление “устаканится”. Так и сказал – “устаканится”.
А операцию я сделал через две недели и почку удалять не нужно было, рабочая почка была. Очередной камень, с ноготь большого пальца из почечной лоханки удалили и жить стало куда как веселей. Так вот, что тогда случилось со мной и с ГВ? Почему давление скакнуло со ста пятидесяти до двухсот двадцати?
Генка замолчал, но я знал, что замолчал он вовсе не потому, что все сказал, он часто во время своих “лекций” вот так, неожиданно замолкает и очень не любит, когда в такие минуты “свободного полета мысли”, его прерывают. Прерывать Генку можно, когда он говорит, но когда вот так молчит, в задумчивости покусывая краешек нижней губы, прерывать нельзя. Генка прислушивается к своему внутреннему голосу, Генка мыслит. Наконец он разлепляет свои уста и произносит: “Бог мне и тому эскулапу какой-то урок дал, знать бы точно какой? Чего-то я в этой жизни недоделал...
– Ну, уж и прямо, “урок”? – Вклинился я со своими комментариями к его рассказу. – Ну и жил бы ты с одной почкой, как сейчас с двумя? Вечно ты знаки и знамения высматриваешь, видишь их там, где обыкновенная случайность.
– Случайность только в голове у дурака, старик. В мире нет ни чего случайного. Даже материалисты утверждают что “случайное есть не познанная закономерность”.
Не берусь судить насколько “лекции” Лютикова были научными, насколько фактически верными, но слушать Генку было одно удовольствие, если к нему привыкнешь. Говорить он умел. Голос был громкий, правда, от отсутствия половины зубов во рту и какого-то природного дефекта особенно сложные слова он плохо выговаривал, запинался на них, но с завидным упорством не отступал.
– Это термин такой – “гносеология”, а сказать – “теория познания”, значит ничего не сказать, потому что…
И Генка начинал развивать мысль, попутно излагая “особенности” иных теорий познания. Имена Кьеркегора, Кроче, Камю, Гуссерля и еще каких-то, мало известных мне и почти неизвестных “светил мысли”, проходили чредой, оставляя в моем сознании, один-единственный вопрос:
– На хрена это Генке нужно знать? Да и на самом ли деле он знает, а не “выпендривается” передо мной?”
Мысль, что Генка на самом деле только “выпендривается”, время от времени появлялась у меня все годы моей дружбы с ним. Я пытался вникнуть в её истоки и к своему удивлению обнаружил, что “исток” лежит на поверхности – Лютиков не был общепризнанным авторитетом и логика, что “умные люди сидят в институтах”, подспудно сидела и во мне. И хотя я соображал, что далеко не всегда социальный статус соответствует уму человека, что-то мешало мне доверяться Генкиной эрудиции. Сам то я не способен был к таким вольным переходам от темы к теме, к широким и всеохватывающим обобщениям. Пожалуй, было бы невыносимо жить и подчиняться законам, если бы не верилось, что написаны они самыми умными и самыми знающими из людей. Аксиома, что жизнь выносит на самые верха людей умных и знающих, сидела во мне прочно и все время скептически улыбалась Генкиным монологам!
Вот и сейчас, когда Генка пытался рассказать мне о теории познания Гуссерля и его “чистых сущностях”, а половину слов он не мог отчетливо выговорить, комкал, пыхтел, сопел и шамкал, как я мог поверить в то, что в словах Лютикова есть-таки смысл? И все-таки меня тянуло к нему, и я терпел эти многочасовые монологи из года в год. Может быть потому, что здесь, у Лютикова, я утолял голод по интеллектуальному общению?
Я не понимал своего скептицизма в отношении Лютикова, но подозрения, что “питаюсь” сомнительными блюдами с его интеллектуального стола, каюсь, были!
Словом, у меня отношение к Генке колебалось от восторженного почтения к откровениями его ума, до откровенного скепсиса, переходящего в тихое, зудящее раздражение. Когда, Генка и вовсе не мог что-то выговорить, то смеялся: “Ничего! Моисей тоже косноязычен был!”
И тут же, словно удивившись только что сказанному, замолчал, а когда вышел из задумчивого состояния, то начал развивать «тему Моисея”.
– Загадка для меня. Отчего Господь не сделал его красноречивым, как брата, Аарона? Почему Он выбирает всегда юродивых и косноязычных? Я так думаю, что есть нечто такое в сознании, что мешает контакту с Богом. А знаешь, что? И сатана отбирает среди особей человеческих таких же “тронутых”! Как и Господь, он не может работать со “здраворассудочными!”
Генка радовался своей “находке”, словно и на самом деле, совершил эпохальное открытие, с далеко идущими последствиями для всего человечества. Он и так и этак, “рассматривал” “здраворассудочность”, словно ребенок подаренную игрушку. А мне вдруг показалось, что и сам Лютиков помимо косноязычия на “иностранные слова” мало чем отличался от Моисея, только у Лютикова не было “своего народа”. Это пришло ко мне так же внезапно и так же мощно, как и сомнения относительно “мудрости” и “прозорливости” лютиковского мышления. Меня как кипятком обварило!
– Я часто думаю, – говорил Лютиков, – откуда приходят мысли и самое главное, почему именно эти мысли приходят, а не какие-то другие?
– Думаешь, вот и приходят, а когда нужно действовать, то некогда думать, – ответил ему я в простоте своей не представляя себе какую ловушку он расставил.
– Хорошо сказано! – Лютиков от удовольствия даже потер руки. – В самую точку попал. Итак, начнем пожалуй “от яиц Леды”, скажем от Фукинида. Вот что он говорил о “действующих” и “размышлящих”: “Кто был слабее мыслью, тот обычно и брал верх, сознавая свою недальновидность и проницательность противников. (…), а потому приступал к делу решительно. А те, кто свысока воображали, что ими все предусмотрено и нет нужды в силе там, где можно действовать умом, сплошь и рядом погибали по своей беспечности. ”
Но Лютиков не был бы Лютиковым, если бы тут же не принялся с увлечением толковать о роли “физической силы” и роли “разума” в истории человечества:
– Мы живем паскудно и будем жить еще паскуднее, хотя всего будет в доме вдосталь, потому что к власти всегда и везде приходят не люди мысли, а люди действия, люди грубой силы. – Подвел итог этому рассуждению Генка, чтобы тут же и поставить под сомнения только что доказанное с таким жаром, и при помощи “мировых авторитетов”. – Но если еще глубже подумать, так ведь мыслящий человек и с места не сдвинется, пока не исчерпает все следствия и последствия своего шага, вправо ли, влево ли, прямо или назад, да еще на сколько шагов, да и возможно нужно сделать шаг вправо, а потом два вперед и полшага налево и только тогда все будет хорошо! Да тут же и усомнится, а на самом ли деле хорошо?”
Последовал продолжительный перерыв. Я сходил на кухню и поставил чайник на плиту, а когда вернулся, у Генки “созрело” продолжение этой темы.
– Старик, дело все в том, что величие духа противоположно величию дела. Понимаешь? Как только апостолы религий становятся политически деятельны или, упаси Боже, узурпируют светскую власть, всё – хана! Религия вырождается и извращается, экономика приходит в упадок. Для экономической жизни нужна не духовность, а деятельность!
Лютиков опять впал в задумчивость, а когда я вернулся с горячим чаем у него уже готова была “первая поправка” к своему тезису.
– Разве что протестанты являются исключением из правила, но они коренным образом изменили сущность христианства и по сути дела свели рай с небес на землю. Опять же и там церковь отделена от власти, так что мой тезис эта “поправка” не меняет, а усиливает.
Конечно, я вступил с ним в полемику, поскольку мне лично хотелось бы жить так, как живут на Западе, а вовсе не так, как живем мы – одним днем. Но я не стану приводить собственные соображения, поскольку я-то еще жив, а его нет и куда важнее вспомнить, что говорил Генка.
– Не помню, у кого прочитал, что “любая деятельность убивает мысль”, – продолжал Лютиков. – Совершенно верное суждение! Однако, ещё в большей степени она убивает веру. Вот почему Ницше выкрикнул: “Бог умер!” Да и как было не кричать об этом, когда западный мир охватила “лихорадка” деятельности? Вначале Декарт, а потом Спиноза, так Богу “крылья подрезали”, что он не только закон причинности нарушить не смел, но и провоцировать человека, как это делал с Авраамом, уже не имел “морального права”! Вначале на Бога накинули узду “мировых законов” физики и химии, а потом надели на горло удавку моральных принципов!
Последовал обычный перерыв в Генкином монологе. Я потянулся за иллюстрированной “Всемирной историей исчезнувших цивилизаций” и успел полюбоваться рекламной картинкой египетских пирамид, до того как Лютиков, заговорил.
– На самом деле вопрос о том, откуда приходят мысли и чувства, – вопрос о свободной воле человека, вопрос о мере его автономности, а значит, о пределе его ответственности. Тот, кто хоть раз задумывался над этими вопросами, не может не заметить, что мысли и чувства приходят к нему вне связи с обстоятельствами. Внезапно падает настроение, человек погружается в состояние депрессии и так ходит, угнетенный, день, два. Ничего в окружающем мире, в его жизни не изменилось и вдруг на человека накатывается эйфория, безудержный и так же ни на чем не основанный оптимизм, как только что был безосновательный пессимизм. И первое и второе побуждают человека к действиям. Настроение принимает материальный облик, воплощается в дела. Конечно, есть люди воли, но много ли их и так ли уж их воля неколебима от внезапных, немотивированных появлений чувств и мыслей? Воля – барьер, порог, если угодно – плотина и потому “сброс накопившейся энергии ” во вне у таких “волевых” людей, куда мощнее и сокрушительней, чем у обычных. Трава, под ураганном ветром не ломается, она стелется даже от слабого ветерка, ломаются несгибаемые. Конечно, это не ответ на вопрос о свободе воли, об ответственности, однако, однако…
Лютиков погрузился в себя, а я пошел на кухню разогревать уже остывший чайник и тоже подумал о своей ответственности в этом мире и как журналист, и как отец семейства, и прочая, прочая… И мне стало тоскливо от осознания того, что вся моя жизнь была плаванием по течению, разве что с небольшим выбором: к какому из двух берегов реки быть ближе, “притормаживать” или “задрав штаны бежать за комсомолом”.
Когда я вернулся из кухни с горячим чаем, то у Генки “созрела” новая мысль.
– Древние греки, как дети, собирали на развалинах бывших цивилизаций блестящие осколки знаний и выкладывали из них причудливые мозаики. Свобода воли, автономии личности, едва ли не центральное место в их картине мироздания…
Лютиков, минут двадцать вводил меня в мир древнегреческих мыслителей, излагал их взгляды и сокрушался, что приходится доверять “переводам переводов” и “комментариям комментариев”.
– Вся трудность, старик заключается не в том, чтобы понять смысл текста, того же Эмпедокла, а в том чтобы проникнуть “по ту сторону текста”. Тут, сам текст выступает, как тибетская мандала, как икона, как центр медитации, а понимание придет или же не придет все от туда же, откуда приходит всё внезапное…
– И опять же непонятно, истинное пришло понимание или ложное, – вклинился я в Генкин монолог, предчувствуя очередной уход его в область размышлений.
– Совершенно верно. Такое знание еще нужно доказать, чтобы оно стало общепризнанной истиной. В том и дело! Ты – знаешь, что оно истинное, но это знание в себе и для себя. Кстати, такое состояние среди мыслящих людей не новость. Немецкий математик Гаусс, как то сказал: “Решение у меня уже есть, но я еще не знаю, как к нему прийти”. Или другой математик, Пойа: “Когда вы убедитесь, что теорема верна, вы начинаете её доказывать”. У Эйншейна, Бора много подтверждений, что чувство истинности приходит прежде, чем что-либо доказано. Но есть области, в которых доказательство невозможно принципиально, области объяснений Poct faktum, анализа “после того”, как событие уже произошло. Это области, где человек является одним из главных действующих факторов. Кстати, ты не читал книгу Джоржа Сороса “Алхимия финансов”?
– Нет.
– Жаль, очень поучительная книга, особенно в первой трети. Так вот, причина, почему ничего нельзя доказать в тех областях, где присутствует человеческий фактор, как раз заключается в спонтанном появлении мыслей и чувств. В том, что человек ведет себя в критических ситуациях, как единое стадо, охваченное не мотивированным чувством… Это и Ортега понимал…
– Ну и как же свобода индивидуальной воли?
– А никак! – Генка рассмеялся и потянулся к остывшему чаю.
– Городил, городил, чтобы сказать – ничто?
– Старик! Вся прелесть не в том, каков результат мышления, вся прелесть в том, как мыслил! Не одну тысячу лет человек разрешал этот вопрос, но он так и остался неразрешенным! Его не разрешат и через тысячу лет и через две, но мыслить не перестанут. Вот смотри. На одних весах случай с еврейским юношей Савлом, ставшим по промыслу Божьему апостолом Павлом. На второй чаше весов десятки тысяч подвижников христианского учения, и итог этого подвижничества подвел Серафим Саровский: “Бывает иногда так, здесь, на земле, и приобщаются, (благ Господа – авт. ), а у Господа остаются неприобщенными”! Пелагий с Августином до хрипоты спорили: делами человек спасается, или же только промыслом Божьем? То есть вопрос стоял так: ответствен ли человек за свои поступки, или же ответственности никакой не несет. Согласиться с последним, означало бы разрушить общественный уклад в самом его цементирующем центре – законодательстве, принять тезис об ответственности, означало бы исключить Бога из жизни людей. Как всегда, приняли компромиссное решение, “сварили” в одной кастрюльке вместе рыбу и мясо; сказали, что спасается и делами и благодатью. Меру дел и меру благодати, оставили на усмотрение Всевышнего и на том примирились.
Так вот, как я уже говорил, после смерти его жены мы сошлись с ним на столько близко, что моя благоверная устроила скандал и предложила перебраться “к своему пустомеле на постоянное жительство”. Я ответил ей по-учебнику, то есть так, как говорил мудрый отец малыша по поводу кота “Матроскина”, что он кота видит “в первый раз”, а её, то есть жену, “знает уже много лет”. Так что выбирает, конечно, её, а не кота. Вечно правило общения с женщиной: когда она на тебя нападает – уступи, пройдет азарт нападения и сделаешь так, как хотел. Метод проверенный в моей жизненной практике. Если что-то тебе нужно, то никогда не говори, это мне нужно, напротив, говори, что навязывают – глядишь и получишь желаемое.
Я обозвал Лютикова про себя самыми жуткими прозвищами, а вслух заявил, что ноги моей не будет в его доме и что ты, моя дорогая, как всегда права и прочая, прочая…
На следующий день я наказал жене, чтобы на его звонки она отвечала, что меня нет дома, что я в ванне, что гуляю…
Но уже после второго звонка Лютикова супруга стала выговаривать мне, что среди мужчин дружбы не бывает, если они не сексуальные извращенцы, что она не ожидала от меня такой подлости по отношению к одинокому человеку…
Мог ли я тогда предполагать, что жить Лютикову оставалось несколько дней? Конечно, вечером на второй день я был у него и пил чай с булочкой. Он был неестественно возбужденный, даже встревоженный и неожиданно заговорил о своей смерти.
– Я тут пару ключей от квартиры заказал для тебя и к нотариусу сходил, завещание написал. Знаю, мои тряпки-деревяшки никому не нужны, а вот книги, да еще мои бумаги, о которых я пока умолчу, тебе пригодятся. Хотел было отдать в какой-нибудь интернат, да ведь что получше, то персонал по себе растащит, а самое ценное, увы, никто не оценит.
– Да, ты что, Генка? Сдурел, что ли? На тебе еще пахать можно!
– Ну, “пахать” – ты загнул, а смерть-то каждый из нас за плечами носит, так что позаботиться вовремя о кое-каких вещах все-таки следует. Я написал детям насчет квартиры, так они отмахнулись, да и что за деньги нынче можно за неё получить. Однако квартиру на их усмотрение оставил.
– Да, что случилось-то? Заболел что ли? Почки?
– Да нет, с почками как обычно, “стабильно плохо”, дело вовсе не в моем здоровье…
– Да не томи ты? То не остановишь, говоришь, говоришь, а то клещами тянуть…
Он развел руками: – Сказать-то мне нечего, дружище, вернее много что есть сказать, да вот как сказать, ума не приложу.
– Это ты-то, “ума не приложешь”? Ты-то, сказать “не знаешь как”?
– Есть вещи о которых чем больше говоришь, тем меньше о них скажешь, пока и вовсе за словами всё потеряется.
– А ты скажи мало!
– Так в том-то и дело, что о таких вещах в двух словах не скажешь, а в трех – уже ложь.
– Ты сегодня загадками говоришь
– Так и для меня загадка. Вот как рассказать о предчувствии? Могу, как ты это называешь, “лекцию” на этот счет прочитать и буду читать, а в глубине души, все время будет скрести, что пустое говорю. Так всегда бывает с личностными фактами. Кстати, принято считать, что факты, подтвержденные практикой жизни, являются основой знаний. Однако пристальный взгляд на факты и отношение к ним человека… Словом, такие убеждения, по меньшей мере, представляются чересчур смелыми. В хаосе фактов человек, в первую очередь, обращает внимание, запоминает, систематизирует, классифицирует и т. д. только такие факты, которые представляются ему существенными с точки зрения “пользы” и “вреда”. Однако человеку приходится сталкиваться с фактами, которые “выламываются” из осмысленной им системы фактов и представляют, в глазах человека, как некие курьезы, “случайное”, вплоть до недостоверного. Ведь так и говорят: “померещилось, послышалось”. В силу этого, он не может точно сказать: “вредные” или “полезные” эти факты и отправляет их на периферию своего сознания и памяти…
– Да постой ты! На хрена мне твоя теория фактов и их классификация?!
Генка недоуменно уставился на меня, словно я сказал какую-то очевидную глупость.
– Но ведь ты же сам только что просил рассказать меня о том, что побудило написать это завещание, словом, о моем предчувствии, и… и сердишься?
– А без предисловий, отступлений и всего того, без чего ты никак обойтись не можешь… Ты, ты! – выкрикнул тогда я, – Ты помирать будешь, как в паршивой опере, часа два рассказывая о том, как тебе больно и что ты думаешь по этому поводу, с перечислением всех сопутствующих твоей смерти причин и обстоятельств, начиная с того момента, как мама тебя на пол головкой уронила!
В тот раз, я был по настоящему взбешен и не столько манерой Лютикова говорить “не по делу”, сколько тайным страхом, поразившим меня, что завещание Лютикова не к добру, что Генкины предчувствия, это вам не “хурды-бурды”. Я испугался, что останусь один, без него. Мы расстались не самым дружеским образом, правда, ключи от квартиры он все-таки сунул мне в карман и быстрое суетливое движение обожгло меня. Эта была предпоследняя встреча с Лютиковым,