С периодом безмолвия и передвижения на четвереньках было покончено. Иван, как бы наверстывая упущенное, являлся лучшим спортсменом класса и, кроме того, на школьных торжествах читал стихи.
По инерции Георгий продолжал посещать «Фантазию» с Центральным пляжем. Но и там ощущался упадок. Вчерашние коллеги после того, как Мамай сдал удостоверение и пистолет, отставного опера едва узнавали. Какое-то ожидание висело в воздухе. Иртыш обмелел.
Директор бумажной фабрики, где трудился юрист Мамай, выдал ему ордер на двухкомнатную квартиру.
Тотчас к Мамаю ворвалась в кабинет женщина с растрепанными волосами – Мария Васильевна Неживых, работница фабрики с десятилетним стажем. Она была готова на все. На тот случай, если на юриста не подействует рассказ о ее беспросветной жизни с тремя детьми в однокомнатной коммуналке, Мария Васильевна захватила с собой детей. Они ждали в коридоре, приготовившись по первому знаку мамы взвыть.
Но все это не понадобилось. Реакция у Мамая, как всегда, была молниеносной. Выхватив из стола ордер, он тут же переоформил его на Неживых.
Директор лишь пробурчал, глядя на юриста недоверчиво и изумленно:
– Ты чего это квартирами разбрасываешься…
А Вера не разговаривала с Мамаем год. Затем они столкнулись на еврейском кладбище. Был май, кипение сирени, очередная годовщина смерти Жени Бойтмана.
– Мне его не хватает, – выдавил из себя Мамай.
– Мне тебя не хватает, – нарушила молчание Вера.
И Мамай вдруг понял, что Женя имел в виду, когда написал, ослепший: «Береги себя».
Осторожно, словно она была сделана из пены, Георгий привлек жену к себе. Они стояли, обнявшись, отражаясь в черной мраморной стеле. Между могил, треща крылышками, носились стрекозы.
– Пойдем, – глядя на них, сказала Вера. – А то Ванька из школы явится, а обед не готов.
ПОЛЕ
Сначала из магазинов исчезло все. Затем появились никогда не виданные ранее клетчатые сумки и начали открываться частные пельменные. Зарплату домой Мамай приносил в пластиковых мешках. Вера расплачивалась за хлеб пачками сотенных купюр, запечатанных банковским способом.
Потом начали стрелять. Директор пивзавода, расположенного в центре О., остановил свой «Лендровер» у проходной, ожидая, когда охранник поднимет шлагбаум. И получил пулю в висок от скрывшегося тут же мотоциклиста.
Директор о-ского таксомоторного агентства вошел в свой подъезд. Два выстрела – директор мертв. Кто стрелял, неизвестно.
И директор бумажно-картонажной фабрики не избег подобной участи. Жена видела, как он вечером после работы подъехал к дому в белом «Вольво». Вышел из машины и, заметив жену в окне, помахал ей рукой. В этот момент к директору подбежал клоун в желтой майке, красных шортах, с капроновым чулком на голове. «Трах-трах», – донеслось до жены, ни разу в жизни не слышавшей выстрелов. Бросив «ТТ» на месте преступления, клоун скрылся за гаражами.
Веру удивляло, сколько в стране оказалось людей, умеющих стрелять в упор и бесследно скрываться. Но Мамай избегал говорить с женой на подобные темы. Город рвали на части. Соперников вывозили в лес, закапывали живьем, отрезали головы. Веру Прокофьевну, которой было уже восемьдесят шесть, навестил генерал Долженко. После этого, без ордеров и прочей юридической канители, стали брать наиболее активных членов городских банд. Их не били. Просто ставили голыми лицом к стене и так заставляли стоять – сутки, двое, трое. Никто не выдерживал более трех суток. Бандюки сдавали друг друга, следователи записывали их показания, последовала волна тихих арестов – и О. «покраснел».
После этого Долженко был отправлен в отставку.
Веру навещали ее подруги по медучилищу Валя Лавинская и Неля Негрун. Вера, выйдя замуж, ушла со второго курса, а Валя и Неля добрались до финиша. И теперь работали медсестрами в реанимации одной из самых захолустных городских больниц.
Гостьи принесли с собой халву и печенье. Огромную квартиру на верхнем этаже ампирного трехэтажного особняка, где проживали в это время Мамаи, закрывала тень от растущих на улице кленов. В подъезде неистребимый запах помойки. Зато центр города.
Пили чай в гостиной, сверху вниз глядя на мелькающих за фигурными рамами прохожих. Вспоминали одну из своих преподавательниц, Соню Абрамовну Бойтман, такую всегда элегантную. «Девочки, – говорила она, – ваша прическа, маникюр, одежда и обувь должны быть безупречны». Вера, Валя, и Неля, и многие другие девчонки с их курса пытались следовать этому совету. Но, конечно, сбивались на кроссовки и джинсы.
Внезапно дверь распахнулась, двое мужчин в шестьдесят второго размера кожаных пиджаках втащили под руки Мамая. Бережно положив его на пол посередине комнаты, ни слова не говоря, ушли.
Выйдя на кухню вскипятить воду в опустевшем чайнике, Вера уронила в него слезу.
За полгода до этого к Мамаю, в очередной раз оставшемуся без работы (в пьющих юристах мало нуждались) и взявшему в руки дворницкую метлу, подошел иссиня-смуглый огнеглазый человек с обильной проседью в черной шевелюре. Георгий узнал в нем цыгана Жемчужного. Лет двадцать назад тот торговал в «Порт-о-Пренсе» самогонкой и едва не погиб от рук своего подельника, участкового Мачерета. При запутанных и оставшихся до конца не выясненными обстоятельствах (кажется, была замешана молодая жена Жемчужного), Мамай спас самогонщику жизнь.
Полковник в отставке, меряя гостиную шагами, случайно бросил взгляд в свое лишенное штор окно. И на краю Пролетарской площади заметил громадного цыгана, топчущегося перед карликом, опершимся на метлу.
Затем до вечера Георгий мел Пролетарскую площадь, наводя на ней невиданный глянец. «Ну, хватит уже», – вместе с сигаретным дымом выдохнула Вера Прокофьевна. Голос ее тих. Но услышан.
Через пять минут Георгий, в запыленном сером костюмчике, с испариной, выступившей на лбу, сидел на диване под громко тикающими ходиками, рассказывая матери о Жемчужном.
Оставшись жив благодаря Мамаю, тот вырастил с помощью самогонки и вывел в люди восемнадцать детей. Все змеи подколодные. Жемчужный молил своего цыганского бога о том, чтобы встретить единственного порядочного человека, какого знал, – Мамая и отблагодарить его.
Молитва была услышана. Но Георгий, заявив, что у него все в порядке, отказался от денег, предложенных цыганом.
– Что я за чистоплюй, – неожиданно вырвалось у Мамая. – Чтобы не подохнуть с голоду, люди крыс ели!
Наливая чай в граненый стакан с подстаканником, на котором было вычеканено изображение Кремля, Вера Прокофьевна в знак того, что поняла, кивнула.
У жены Мамая не было зимних сапог. Ванька вырос из всей своей одежки. Такие соображения правят миром.
Денег Жемчужного хватило, чтобы снять ангар на территории городского промышленного гиганта, производившего детали космических кораблей. Теперь на гиганте клепали кастрюли. А освободившиеся площади сдавали фирмам и фирмочкам.
Мамай завез в свой ангар оборудование, сырье и приступил к производству невероятно востребованной потолочной плитки ПВХ. И процвел. Снял четырехкомнатную квартиру напротив Центрального пляжа. Начал ездить на подержанном «Фольксвагене» с личным шофером.
Даже хотел наконец завести собаку. Но не успел. Страна оклеила плиткой ПВХ все потолки. Возник кризис перепроизводства.
Продав за бесценок «Фольксваген», рассчитав шофера, охранников, Георгий на трамвае доехал до конечной. Вышел и пошел мимо частных домиков, дач, гаражей и свалки. Окруженное березовыми рощами, заросшее бурьяном поле было пустынно и тихо. Наверное, таким же оно выглядело сто миллионов лет назад, когда Дух носился над землей, а о людях помину не было. Путаясь в бурьяне, Мамай кое-как продрался до середины поля, затем повернул назад.
Завсегдатаи «Фантазии» (давно закрытой), переместились в кафе «Монплезир». И там некий Петя Скачилов, сжалившись над бывшим ментом, который когда-то посадил Петю, но посадил за дело, кивнул своим пацанам. Те, как пушинку, подняли Георгия из-за залитого шампанским, коньяком и водкой стола, переместили – тут, недалеко, в ампирный особняк, когда-то построенный о-ским коннозаводчиком и фабрикантом.
…Чайник задребезжал крышкой, Вера, промокнув глаза кухонным полотенцем, вернулась в гостиную.
В дальнейшем разговоре за столом, между прочим, выяснилось, что три месяца назад Валя и Неля отправились пломбировать зубы в одну из первых открывшихся в О. частных дантистских клиник. Попали на прием к стоматологам Проданику и Пузикову, симпатичным мужичкам лет под сорок. Те оказались на высоте. И взяли, в общем, не дорого.
Затем отношения незамужних подруг и дантистов продолжились. Однако прервались на днях, когда Проданик и Пузиков узнали, что обе подруги беременны.
Дело в том, что дантисты женаты, имеют детей и, хотя Валя с Нелей им нравятся, но не настолько, чтобы разрушать имеющийся семейный очаг.
– Что же вы будете теперь делать?! – вырвалось у Веры.
Гостьи с недоумением взглянули на хозяйку.
– Надо бы перевернуть его на бок, – сказала Валя, – а то подавится языком.
ВЕТКА
Валя Лавинская, Неля Негрун и Вера познакомились на «картошке», куда всех первокурсников страны отправляли перед началом занятий.
Неля была из таежной деревни. Мать родила ее после сорока. Двое из четырех братьев Нели к тому времени уже «сгорели» от самогонки. Третий, среди ночи вздумав пилить на циркулярке дрова, отхватил себе пальцы на правой руке. Четвертый, также по пьянке, отморозил в собственном доме ноги. Отец Нели и мать тоже пили, хотя не так напряженно, как дети.
Тайгу Негруны, впрочем, как и все жители деревни, не любили и боялись.
– Это нас леспромхоз испортил, – объяснял Неле отец. – Нормированный рабочий день, твердая зарплата. И знали мы дорогу лишь от дома к магазину. А теперь леспромхоза нет.
Друг к другу мать и отец обращались: «старый» и «старая». Так их называли и Нелины братья. А вслед за ними и она.
– Пошел бы, старый, хоть бы ягод в тайге набрал. Продали бы – хлеба купили…
– Ты чего, старая! А медведь?
Медведя Неля тоже боялась и с облегчением перевела дух, когда после окончания местной десятилетки пришла пора ехать на учебу в О.
На «картошке» Валя и Вера взяли свою деревенскую сокурсницу под опеку. Лучшее место в палате бывшего пионерского лагеря – Неле. Самый сладкий кусок тоже ей.
Но Неля от лучшего места (у окна) отказалась, потому что в окна часто лазят медведи. А сладкие куски неизменно делила на три части.
Во время зимних каникул Неля пригласила Веру и Валю к себе. Их поразил вид и тишина деревни, занесенной снегом до труб. Безногий Нелин брат, из которого нельзя было вытянуть ни слова, на все вопросы городских подруг сестры отвечал короткими нечленораздельными возгласами.
– Он работал обрубщиком сучьев, – переводил старый. – Его жена убежала с шабашником, строившим здесь коровник. А на фига он нужен, – добавлял старый уже от себя. – Коров уже давно всех сдали на мясо, а жены не вернешь!
Беспалый братец, напротив, оказался куда как красноречив. После застолья пробегал всю ночь вокруг запертого на крючки и засовы дома Нелиных родителей, покрикивая:
– Не пустите – я вас подожгу!!!
Старый и старая, а также сама Неля, спали глубоким сном, видать, привычные к таким покрикам. А Вале с Верой не спалось. Поутру они засобирались в О.
Затем Вера сблизилась с модной девушкой Инной, секретаршей директора медучилища, и Валя с Нелей отошли на второй план.
Но общение продолжалось. Вера была в курсе, что Валя поселила Нелю у себя. Лавинские проживали в трехкомнатной благоустроенной квартире возле Парка культуры, и Неля с удовольствием осваивала ванную, газовую плиту, лифт.
Валя одела и обула подругу в свои кофты, платья, дубленку, меховые сапоги. Мама Лавинской работала в банке, а папа был директором лакокрасочного завода.
– Вот это полотенце – для лица, это для рук, это для ног, а это для всего остального, – объясняла Неле Валина маменька.
Неля краснела, пыталась запомнить, но достигла только того, что начала бояться полотенец пуще медведя.
Вера в это время переживала разрыв с Геной, молодым человеком старше ее на пять лет, старшекурсником автодорожного института, обожающим палатки, гитары и КСП. Потом Инна познакомила ее с Женей Бойтманом. Тот привел блондинку с разбитым сердцем туда, где лежал человек в трусах, не щурящийся от дыма торчащей из угла губ сигареты.
Затем грянул гром. Обнаружив, что деревенская протеже дочери, страшась перепутать полотенца, вытирается купальным халатом, Лавинская-старшая потребовала от Вали, чтобы ее подруга ушла. Лавинский-старший, и без того утомленный дрязгами на работе, пробормотал:
– Да, да, пусть уходит.
– Хорошо, – сказала Валя.
И перебралась вместе с Нелей в общежитие.
Однажды февральским вечером Вера услышала оглушительный грохот. Кажется, кто-то уронил дяди Сашино весло. Открыв дверь, она включила свет в коридоре, где, согласно пожеланиям экономного дяди Саши, обычно царил мудрый непроницаемый мрак. Так и есть. Лампочка под низким выкрашенным синей краской потолком осветила застывшую над оплетенным сетью веслом незнакомку.
– Вы Вера?
– Да.
– Можно с вами поговорить?
Вера посторонилась, пропуская женщину в комнату.
Мебели, кроме стола из картонных ящиков, в семействе Мамаев тогда не водилось. Поэтому Вера не предложила незнакомке сесть.
Норковая шляпа с изысканно загнутыми широкими полями бросала тень на ее лицо. Видимо, почувствовав духоту, дама стащила перчатку и распахнула шубу из чернобурки. На шее заблестели три золотые цепочки, перстень и кольца на пальцах. По стране катилась волна невыплат зарплат.
– Я мама Вали Лавинской, – сообщила дама. – Я знаю, – нетерпеливо продолжала она, – вы имеете влияние на мою дочь. Она о вас много рассказывала.
Из-за печки на четвереньках выполз трехлетний Иван, своей статью и мощью похожий на десятилетнего. В руке кочерга, во рту пряник. Мельком взглянув на чужачку, уселся к ней спиной на полу и остался недвижен.
– Вам известна такая – Неля Негрун?
– Да, конечно.
– Так вот, я прошу вас передать Вале, что если эта… эта… ей дороже, чем отец и мать…
Дама, горестно приподняв брови, полезла в сумочку за платочком.
Валя при первой же встрече, взглянув на Веру, утвердительно произнесла:
– Она у тебя была.
– Просила на тебя повлиять.
– Ну, так влияй.
– Мне ее жалко.
– Мне тоже жалко. И отца. Я их люблю. Но Нелька… Как можно было приставать к ней с этими глупыми полотенцами!
Видя, что Вера не очень понимает ее, Лавинская, оборвав себя, перевела разговор на другую тему. У Нели были удивленные «оленьи» глаза и два сросшихся пальца на правой ноге. Когда о чем-то задумывалась, Валина подруга начинала сопеть. Вот и все. Это было священно, а все остальные могли убираться к черту.
И время от времени Валя с Нелей появлялись на Верином жизненном горизонте – поздравить с маленьким. Подарить годовалому Ивану надувного карпа, Вере – испеченный по рецепту из календаря ванильный пирог, Мамаю – пенку для бритья. И вновь пропасть на два-три месяца. И неожиданно опять появиться… И выяснилось, что со старой квартиры эти неразлучные съехали и теперь снимают «однушку» у черта на куличках. А главная медсестра реанимационного отделения, где Валя с Нелей работали, выжига, своего не упустит, но за медсестер горой, и свои гроши они получали исправно. Обе словно не замечали на Вере того же самого платья, что и три года назад. Потолка в щелях. Заткнутого подушкой разбитого окна. Вот дверь распахнулась, втащили Георгия, положили на пол у печки, подвигают к нему угольное ведро.
Проводив принесших халву, печенье и рассказавших о встречах с Продаником и Пузиковым подруг, Вера некоторое время расхаживала по гигантской, с колоннами, гостиной, думая об услышанном. «И что вы теперь будете делать?» – «Ничего! Рожать».
Из-за окон ампирного особняка коннозаводчика, давно канувшего в Лету, раздавались голоса мальчишек, играющих во дворе. Среди них Вера различила голос сына.
Тень кленовой листвы дрожала на полу, на лежащем в межоконном простенке Мамае.
Склонившись, Вера вгляделась в мужа, будто впервые видя его.
– Горик, – как бы разговаривая сама с собой, произнесла она, – если тебя принесут еще раз, я уйду.
Георгий, качающийся в сетях хмельного забытья, не мог слышать голос жены. Но услышал донесшийся откуда-то издалека звук, затихающий, слабый, словно в глухом лесу хрустнула ветка.
И хруст этот Мамай после не мог забыть всю свою жизнь.
СКРИПАЧКА
Ксюхе было уже шестнадцать. С пяти она держала в руках скрипку и оказалась бездарна.
Тетки Лиза и Елена души не чаяли в этой своей племяннице, дочке младшего брата. Добились, чтобы она занималась в классе Морейского. И сей лучший в О. скрипач, одинаково играющий Моцарта и Прокофьева, выучил Ксюху пиликать на четырех струнах.
Пользуясь своими связями (муж Елены много лет директорствовал в городской филармонии), тетки проталкивали племяшку на конкурсы. Оттуда она поначалу привозила премии.
Ларчик открывался просто: у мужа Елены, которого звали Овадий Савич, было много знакомств в музыкальных кругах. Но, когда между Овадием Савичем и губернатором возникли недоразумения и мужа Елены сняли с директоров, Ксюха начала приезжать с конкурсов в расстроенных чувствах. Она швыряла свою скрипку о стену и, пожимая могучими плечами, басила:
– Ма, за что я не видела детства?!.
– Бедняжка, – лепетала Лиза, – душа разрывается глядеть, как эти продажные деятели в жюри тебя топчут…
– Да, – с носом, полным слез, вступала Елена, – это ужас, что на конкурсах творится…
Ирина (Ксюхина мать) подозрительно смотрела на сестер бывшего мужа. Ей казалось, что она уже когда-то от них нечто подобное слышала.
Затем в О. приехала Мария Изюмова. В кои веки Мамай повел жену на скрипачку, которую знал, когда та еще не была лауреатом международных конкурсов и солисткой Чикагского симфонического оркестра.
Дело было в лучшем на свете городе Ташкенте, и Мамай, в погонах и лампасах василькового цвета, на новогоднем балу в актовом зале суворовского училища танцевал вальс со своею ровесницей, третьеклассницей Машей.
Вскоре она поступила в Гнесинское и перебралась вместе с родителями в столицу. Но написала Георгию на адрес училища письмо. В ответ он отправил ей свое, с рисунком сражения. После этого переписка заглохла.
Пятнадцать лет спустя, будучи в московской командировке, Мамай увидел афишу Изюмовой. Мария, как ни странно, помнила суворовца. И гром вальса, исполняемого военным духовым оркестром. И громадную ель, обвешанную гирляндами и хлопушками. И свое ощущение глупой, радостной, дикой сказки. Поговорив обо всем этом, скрипачка-прима и старший лейтенант о-ского угро расстались.
…Изюмова заметила Георгия, сидящего с Верой в первом ряду, и во время перерыва через администратора пригласила зайти после концерта в гримерку.
Мамай выбежал из о-ского Концертного зала, поймав такси, помчался к своему бывшему шоферу Васе. Тот, как всегда вечером, находился в казино. У Васи открылся дремавший много лет талант биржевого игрока. Заработанные на бирже деньги он спускал в рулетку. Так Вася достигал ощущения полноты жизни. Васей было проиграно три квартиры и восемь машин. Жены у него не держатся. Но денег полные карманы. Вася безоговорочно ссудил Мамаю пару десятков тысяч рублей.
После того, как отгремели овации, Георгий повел Марию и Веру в «Монплезир», благо, до него от Концертного зала не более сотни шагов. Августовские вечера в О. бывают прохладны. На плечах Марии горжетка из голубой норки. Концертное платье она сменила на блузку и юбку серого шелка «от кутюр». Но, конечно, не затмила Веры, облаченной в купленный на рынке брючный костюм.
В «Монплезире» гуляла именинница – арбитражный судья Клава Аглоткова. Она училась в Высшей школе милиции на одном курсе с Мамаем и, увидев вошедшего в ресторан Георгия, закричала:
– Мамай, ты меня любишь?!
За все время учебы с Клавой, широколицей, плоскогрудой троечницей, отличник и мастер спорта СССР по офицерскому троеборью не сказал двух слов.
– Я тебя обожаю!!! – закричал Георгий в ответ.
Клава захохотала и, обернувшись к сидящему рядом с нею вечному полковнику Трилунному, о чем-то оживленно заговарила с ним, больше не обращая на Мамая внимания.
Мария не ела почти ничего, только попробовала. Кухню «Монплезир» нашла вполне европейской. Пригубила из бокала красного вина. Самолет ее вылетал в три часа ночи.
Пройдясь от «Монплезира» до моста на Пролетарской площади, остановили такси и прибыли в аэропорт за два часа до вылета.
Багаж Изюмовой ее администратор, поляк, не говоривший по-русски и объяснявшийся с Марией на плохом английском, уже доставил. И сидел в аэропортовском баре на втором этаже, потягивая пиво.
Устроившись за столиком неподалеку, Мария, Вера и Мамай заказали кофе.
Между прочим узнав, что дочь Мамая идет по классу скрипки, Мария на секунду отвела взгляд, и на лице ее мелькнуло отчужденное выражение. За витринным окном, куда она смотрела, бесшумно барражировали, помигивая зелеными и красными огоньками, эти исполинские металлические бочки, которые, казалось, никакая сила не способна заставить подняться в воздух.
У Веры, непривычной к ночным посиделкам, начала болеть голова. Перестав слушать скрипачку, она ждала, когда пассажиров пригласят на посадку и можно будет оставить здание, где так холодно из-за кондиционеров и глаза режет яркий свет. И о Ваньке, впервые оставленном ночевать в пустой квартире, думала она. Ей вдруг стало тревожно.
Изюмова рассказывала о том, что хороших музыкантов столько, что мир не в состоянии их «переварить». Вот сейчас она прилетает в Москву и пересаживается на самолет в Цюрих. И сразу по прилету – концерт. Из Цюриха поездом в Вену. Оттуда в Стокгольм. Затем на пароме в Лондон. Это расписание всего лишь одной недели. Никого не интересует, когда ты ешь и спишь. А Ксюха, что ж, будет еще один преподаватель музыки в средней школе.
При прощании у входа в «накопитель» Мария, неожиданно растерянно улыбнувшись, сказала:
– Не забывайте меня.
– Мне кажется, я больше никогда ее не увижу, – вырвалось у Георгия, когда уже входили в подъезд.
Вере послышались в его голосе слезы. Но Мамай всегда был сентиментален. Голова раскалывалась. Какая-то странная тревога не проходила. Вдруг Веру осенило: от мужа не пахнет спиртным!
На лестничной площадке, загаженной окурками, Вера взяла Георгия за руку, повернула к себе.
– Спасибо за этот вечер,– произнесла она, думая: «Господи…»
О встрече брата с Изюмовой каким-то образом стало известно Лизе с Еленой. Их впечатление от этого оказалось двояким.
С одной стороны, они поспешили передать племяннице приговор звезды Чикагского симфонического. С другой, испытывали горечь.
Ведь в день встречи Мамаев со скрипачкой выяснилось, что произошло противное чудо: их братца угораздило бросить пить.
НОЧНОЙ ГОСТЬ
К Мамаю обратился полковник Трилунный. Он не стал ходить вокруг да около. И Мамай не стал. Чего ему жалеть жирных котов. Все-таки он хороший юрист. А Клава Аглоткова сделала ему рекламу. За что ей – серьги с бриллиантами. Вполне достаточно. Мамай не арбитражный судья.
Получив от полковника Трилунного свой процент, Георгий выкупил квартиру в ампирном особняке.
И с тех пор Трилунный Мамая не забывал. К тому же и жил по соседству, в шестнадцатиэтажной башне на набережной, расположенной окна в окна с ампирным особняком.
Жена полковника (четвертая по счету) Аза, подружилась с Верой. Смуглая, похожая на мулатку, с родинками над верхней губой, она говорила, что в ней есть цыганская кровь.
Как-то сразу доверившись Вере, Аза принялась посвящать ее в подробности своего житья с Трилунным.
Обычно полковник возвращался под утро. Телохранитель сопровождал его до дверей. Когда Трилунный запирался изнутри, телохранитель уходил. Некоторое время муж стоял перед запертой входной дверь с опущенной головой. Затем: «Аза, ты спишь?» – раздавался в тишине голос человека, с которым лучше не связываться.
Разбуженная, Аза видела и слышала все, что происходит в квартире, но, затаившись под одеялом, сохраняла молчание.
Не дождавшись ответа, полковник начинал раздеваться. В одних носках, с пистолетом в руке, мелькнув в створе приоткрытой двери спальни, скрывался в ванной. Аза, уже зная по опыту, что муж будет бесконечно скоблиться и чиститься и с бритвой охотиться за очередным несанкционированно произросшим на полковничьем теле волоском, закрывала глаза.
И просыпалась вновь с ощущением ужаса. Трилунный нависал над ней. До него мужем двадцатишестилетней Азы был Петя Скачилов. Он утонул в Иртыше. Хотя Аза была уверена: его убили. Так вот, Петя тоже убивал. Как и Трилунный. Однако Скачилову в голову не пришло бы то, что порой приходило в голову полковнику!
До Веры просто не доходил смысл рассказов смуглокожей красавицы. Но когда дошел, Ванька уже учился в самой дорогой городской гимназии и тренировался в хоккейной школе о-ского знаменитого клуба «Белые медведи».
Когда летели в Венецию первый раз, Вера думала, что все происходящее нереально. Нет на свете никакой Венеции. Мир кончается за Семнадцатой Луговой.
Потом у них с Георгием появились любимые города в Европе.
Сестры Мамая вначале безмолвствовали. Шок. Фотографии Мамая и Веры на фоне европейских дворцов, пейзажей, развалин. Ванька, а за его спиной Египетские пирамиды. Вера, в закатанных до колен джинсах, с туфлями в руке, у кромки прибоя: нездешнее небо, вдали острова, и Средиземное море лижет ступни сибирячки.
Затем уста отверзлись. Мамаю напомнили, что у него престарелая мать, живущая в «сталинке», не ремонтировавшейся лет тридцать, а он не вылезает из-за границ со своей выглядящей неприлично молодо женкой!
Сестры не знали, в квартире на Пролетарской площади, 1, уже произведен ремонт. Мамай на пару недель перевез мать на съемную квартиру, напустил на ее «двушку» молчаливо-сосредоточенную, мотивированную и не делающую ни одного лишнего движения бригаду.
Лиза заезжала с дачи «подкинуть» матери вишен, яблок-ранет и любимых ею желтых хризантем, а точечные светильники освещали все эти встроенные шкафы, ламинат, новейшую сантехнику и прочее.
– Что за секретность?! К чему эти широкие жесты?! В этом весь твой Горик!
Вера Прокофьевна к тому времени уже почти не слышала, и Лиза может разоряться сколько ей угодно.
Муж Елены Овадий Савич ушел к другой. Как только мужчине перевалит за шестой десяток, он бросает все – воспоминания, отношения, общность судьбы и предпочитает морщинам и любящему сердцу упругость ягодиц какой-нибудь молоденькой дряни. Это прямо какая-то напасть.
Вот и сосед Мамаев по лестничной клетке, профессор университета на пенсии, ушел от своей Ирины Антиповны, бывшего лучшего городского педиатра, по тому же адресу. А к Ирине Антиповне вселился внук, восемнадцатилетний наркоман Эдик.
Вначале он залепил жвачкой глазок в дверях квартиры Мамаев. Затем сломал бабушке руку.
Ирина Антиповна, похудевшая, но улыбающаяся по-прежнему так, словно перед нею ребенок, а она тетя в белом халате, пришла к Мамаям попросить хлеба.
– Что у вас с рукой? – поинтересовался Георгий.
Всплакнув, Ирина Антиповна рассказала все, как есть. Эдик потребовал у нее пенсию, она не дала. Внук начал выворачивать ей руку, в которой она зажала свои рублишки, но немного не рассчитал. А так он добрый мальчик.
Повстречавшись во дворе с этим добряком, Мамай был краток:
– Еще раз тронешь бабушку – посажу.
– Все понял, Георгий Иваныч!
Ночью Мамаи проснулись от грома музыки. Георгий, схватив пульт, включил висящую в кухне плазменную панель. Видеокамера, замаскированная в стене подъезда, передала на телеэкран изображение Эдика и троих его друзей, голышом скачущих под «хеви-метал» на лестничной площадке.
– Горик, не надо, – взмолилась Вера.
Но Мамай, лязгнув запором, уже распахнул стальную дверь. Эдик и его кореша брызнули по ступенькам вниз…
– Ты только скажи, – бросил своему юристу Трилунный.
Ночь. Вставленная в раму ампирного окна луна освещала возвышающуюся над Иртышом башню, где жил полковник. Вера и Иван спали. Спали и рыжий чау-чау Тимоха, и черная английская кошка Маргарита.
А Трилунный с юристом, расположившись в огромной мамаевской кухне на красном диване, курили, пили кофе. На плазменной панели бесшумно (выключен звук) мелькали движущиеся цветные картинки. Полковник, подавшись к сидящему на краешке дивана Георгию, говорил, говорил.
– Зачем ты мне это рассказываешь?! – вдруг перебил Мамай, думая: «Взять из сейфа СКС и…»
– А я знаю, что дальше тебя это не просочится.
Полковник приходил по ночам, высокий, два двадцать, похожий на баскетболиста. Черная кожаная куртка. Черные волосы до плеч. Областным УВД рулил генерал Бурджалов. Он строго следил за тем, чтобы кейс привозили ему на дачу каждую субботу. А все остальное его не интересовало.
– Опять притаскивался, – поутру видя под глазами мужа синеву, констатировала Вера.
Но зато на свете была Венеция и тот маленький отель у Моста Вздохов, хозяин которого всякий раз при виде Веры с Георгием улыбался радостно и широко, а когда они покидали отель, обнимал их по очереди и плакал.
– Ты только скажи, – бросил Трилунный.
– Ничего, – медленно выпуская дым, произнес Мамай, – я сам разберусь.
Некоторое время полковник пристально глядел на своего юриста. Но думал, конечно, не о торчке, сломавшем старухе руку. В подъезде у дверей мамаевской квартиры скучал крепыш. Еще один такой же сидел во дворе в машине. Окна квартиры Трилунного были темны. Аза спала в спальне из белого дуба.
– Между вами что-то было?
– Нет. И не могло быть.
– Она тебе нравится?
– Красивая баба.
Когда за полковником закрывалась дверь, Мамай еще минут десять-пятнадцать стоял перед нею, чувствуя то же, что боксер после нокаута. То есть ничего. Даже не боль. А страх повторения подобной боли.
Но, по мере того, как Трилунный (один крепыш шел рядом, второй рулил ползущим позади полковника автомобилем) удалялся к башне, Георгий почти избавился от страха.
Трилунному была известна эта способность Мамая. Полковник придет ночью.
ЯКОРЬ
По весне на чердаке ампирного особняка обосновались бомжи. Сорвав замок с чердачной двери, прожили под кровлей, невидимые и бесшумные, довольно долго.
Их случайно увидел Вадик-худой (а был еще и Вадик-толстый) со второго этажа. Поздним вечером он зашел на кухню, чтобы согреть молока для прихворнувшего младшего ребенка, восьмимесячной дочки. В этот самый момент они и карабкались по пожарной лестнице, четверо засаленных субчиков с пластиковыми пакетами и рваными клетчатыми сумками в зубах.
Вадик сразу позвонил 02. Наряд прибыл через десять минут. Но, распахнув чердачную дверь и посветив в нее – всего лишь мобильником, фонарей, видите ли, у них не водилось, менты отшатнулись. И, категорически отказавшись «туда лезть», покричали в колеблющиеся черной паутиной недра:
– Эй, есть тут кто?!
Ответа, разумеется, не было.
Поутру за Мамаем приехал белый «мерседес», шофер посигналил. Георгий, во фланелевом костюме, туфлях «от Гуччи», с перекинутым через руку шелковым плащом сбегая по лестнице, столкнулся с Вадиком-худым, выкатывающим из квартиры коляску с малышкой.
Через минуту Мамай уже находился на чердаке, чертя во все стороны лучом мощного кемпингового прибора.
Покойницкий синеватый свет кусками вырывал из тьмы виды оплетенных черной паутиной стропил и загаженных птичьим пометом балок. Трупы голубей, мумифицировавшиеся и свеженькие, хрустели под ногами Мамая.
Среди всей этой красы были расстелены куски картона – лежбища, окруженные кучами окурков, пивных банок, винных бутылок, пустыми упаковками из-под майонеза, кетчупа, творожных сырков, и прочей вкуснятины, подобранной на свалке.
Внизу вы целуете жену и учите уму-разуму сына, а у вас над головой совершается жизнь, смеющаяся над всем этим.
Покидая чердак, Мамай оставил на одном из расстеленных кусков картона надпись. Ее он сделал красным толстым фломастером, за которым не поленился спуститься вниз.
Надпись подействовала. Больше бомжами на чердаке не пахло.
– Что такое ты написал? – допытывалась Вера.
– Знаю слово, которым можно человека убить!
– Да ну тебя.
– Не веришь?
На город опускались апрельские сумерки, Мамаи, возвращаясь из Театра Драмы, шли через сквер мимо фонтана. Спектакль оказался одним из тех, где главный герой – обнаженка. Вера сердилась на мужа: нашел, куда повести! Лучше бы в кино сходили.
– Думаешь, спасешься там от парней без штанов?
Помолчав, Вера повторила другим тоном:
– Так все-таки, что написал?
– Сейчас продемонстрирую тебе мощь слова.
И не успела Вера его задержать, как Мамай, спетлив к идущему навстречу мужчине с тщательно подбритыми усиками, что-то ему сказал.
Вера успела подумать, что это довольно интересный тип, в нем есть что-то итальянское, в этот момент прохожий, взмахнув руками, брякнулся спиной в грязную лужу.
– Видала?! – радостно спросил Георгий, вернувшись к жене.
Оттолкнув некстати развеселившегося супруга, Вера подбежала к упавшему.
– Вам плохо? Сейчас вызову «скорую», – и не успела договорить, незнакомец, вдруг сграбастав ее, поцеловал в щеку, бормоча: – Поздравляю…
Через полчаса Вера, Мамай и «случайный прохожий» – друг детства Георгия Алексей Уранов, ходивший с ним в один детский сад до того, как Георгий отбыл на учебу в суворовское, сидели за столиком в «Монплезире». Менты и бандиты больше не заглядывали сюда, облюбовав более продвинутый «Корлеоне». А здесь встречались люди, ценившие негромкую музыку, вкусную еду.
Под ногами хрустел ледок, в небе мигали звезды, когда Вера с букетом роз и Георгий приближались к своему дому. Искоса взглянув на палевые, свитые в тугие бутоны цветы, Вера призналась:
– Думала, забыл.
– С этими всеми делами станешь забывчив! Если честно – Лешка напомнил.
Никогда до этого вчера Вера не слышала об Уранове, и ей было странно, что ради столь оригинального поздравления Мамаев с очередной годовщиной свадьбы, Алексей вывалял в грязи и выбросил свою дорогую плащевую куртку. Об этом Вера говорит мужу, не преминув добавить:
– Все-таки ты свинья!
– Лешка – мой якорь спасения, – пропустив «свинью» мимо ушей, пробормотал Георгий и хочет еще что-то добавить, но, вдруг смолкнув, зашарил в карманах.
– Язык проглотил?
– Черт, не могу найти ключей! А, вот они…
Это известная манера Мамая уходить от объяснений того, чего он не хотел объяснять.
Больше с Урановым Вера никогда не увидится. До тех месяцев жизни Горика, когда друг детства появится вновь и будет с Мамаем уже ежедневно, до самого конца.
Алексей оказался из породы друзей, с которыми не о чем говорить. Нет никакой надобности их видеть. Они как Бог, который не нужен, если нам хорошо.
По инерции Георгий продолжал посещать «Фантазию» с Центральным пляжем. Но и там ощущался упадок. Вчерашние коллеги после того, как Мамай сдал удостоверение и пистолет, отставного опера едва узнавали. Какое-то ожидание висело в воздухе. Иртыш обмелел.
Директор бумажной фабрики, где трудился юрист Мамай, выдал ему ордер на двухкомнатную квартиру.
Тотчас к Мамаю ворвалась в кабинет женщина с растрепанными волосами – Мария Васильевна Неживых, работница фабрики с десятилетним стажем. Она была готова на все. На тот случай, если на юриста не подействует рассказ о ее беспросветной жизни с тремя детьми в однокомнатной коммуналке, Мария Васильевна захватила с собой детей. Они ждали в коридоре, приготовившись по первому знаку мамы взвыть.
Но все это не понадобилось. Реакция у Мамая, как всегда, была молниеносной. Выхватив из стола ордер, он тут же переоформил его на Неживых.
Директор лишь пробурчал, глядя на юриста недоверчиво и изумленно:
– Ты чего это квартирами разбрасываешься…
А Вера не разговаривала с Мамаем год. Затем они столкнулись на еврейском кладбище. Был май, кипение сирени, очередная годовщина смерти Жени Бойтмана.
– Мне его не хватает, – выдавил из себя Мамай.
– Мне тебя не хватает, – нарушила молчание Вера.
И Мамай вдруг понял, что Женя имел в виду, когда написал, ослепший: «Береги себя».
Осторожно, словно она была сделана из пены, Георгий привлек жену к себе. Они стояли, обнявшись, отражаясь в черной мраморной стеле. Между могил, треща крылышками, носились стрекозы.
– Пойдем, – глядя на них, сказала Вера. – А то Ванька из школы явится, а обед не готов.
ПОЛЕ
Сначала из магазинов исчезло все. Затем появились никогда не виданные ранее клетчатые сумки и начали открываться частные пельменные. Зарплату домой Мамай приносил в пластиковых мешках. Вера расплачивалась за хлеб пачками сотенных купюр, запечатанных банковским способом.
Потом начали стрелять. Директор пивзавода, расположенного в центре О., остановил свой «Лендровер» у проходной, ожидая, когда охранник поднимет шлагбаум. И получил пулю в висок от скрывшегося тут же мотоциклиста.
Директор о-ского таксомоторного агентства вошел в свой подъезд. Два выстрела – директор мертв. Кто стрелял, неизвестно.
И директор бумажно-картонажной фабрики не избег подобной участи. Жена видела, как он вечером после работы подъехал к дому в белом «Вольво». Вышел из машины и, заметив жену в окне, помахал ей рукой. В этот момент к директору подбежал клоун в желтой майке, красных шортах, с капроновым чулком на голове. «Трах-трах», – донеслось до жены, ни разу в жизни не слышавшей выстрелов. Бросив «ТТ» на месте преступления, клоун скрылся за гаражами.
Веру удивляло, сколько в стране оказалось людей, умеющих стрелять в упор и бесследно скрываться. Но Мамай избегал говорить с женой на подобные темы. Город рвали на части. Соперников вывозили в лес, закапывали живьем, отрезали головы. Веру Прокофьевну, которой было уже восемьдесят шесть, навестил генерал Долженко. После этого, без ордеров и прочей юридической канители, стали брать наиболее активных членов городских банд. Их не били. Просто ставили голыми лицом к стене и так заставляли стоять – сутки, двое, трое. Никто не выдерживал более трех суток. Бандюки сдавали друг друга, следователи записывали их показания, последовала волна тихих арестов – и О. «покраснел».
После этого Долженко был отправлен в отставку.
Веру навещали ее подруги по медучилищу Валя Лавинская и Неля Негрун. Вера, выйдя замуж, ушла со второго курса, а Валя и Неля добрались до финиша. И теперь работали медсестрами в реанимации одной из самых захолустных городских больниц.
Гостьи принесли с собой халву и печенье. Огромную квартиру на верхнем этаже ампирного трехэтажного особняка, где проживали в это время Мамаи, закрывала тень от растущих на улице кленов. В подъезде неистребимый запах помойки. Зато центр города.
Пили чай в гостиной, сверху вниз глядя на мелькающих за фигурными рамами прохожих. Вспоминали одну из своих преподавательниц, Соню Абрамовну Бойтман, такую всегда элегантную. «Девочки, – говорила она, – ваша прическа, маникюр, одежда и обувь должны быть безупречны». Вера, Валя, и Неля, и многие другие девчонки с их курса пытались следовать этому совету. Но, конечно, сбивались на кроссовки и джинсы.
Внезапно дверь распахнулась, двое мужчин в шестьдесят второго размера кожаных пиджаках втащили под руки Мамая. Бережно положив его на пол посередине комнаты, ни слова не говоря, ушли.
Выйдя на кухню вскипятить воду в опустевшем чайнике, Вера уронила в него слезу.
За полгода до этого к Мамаю, в очередной раз оставшемуся без работы (в пьющих юристах мало нуждались) и взявшему в руки дворницкую метлу, подошел иссиня-смуглый огнеглазый человек с обильной проседью в черной шевелюре. Георгий узнал в нем цыгана Жемчужного. Лет двадцать назад тот торговал в «Порт-о-Пренсе» самогонкой и едва не погиб от рук своего подельника, участкового Мачерета. При запутанных и оставшихся до конца не выясненными обстоятельствах (кажется, была замешана молодая жена Жемчужного), Мамай спас самогонщику жизнь.
Полковник в отставке, меряя гостиную шагами, случайно бросил взгляд в свое лишенное штор окно. И на краю Пролетарской площади заметил громадного цыгана, топчущегося перед карликом, опершимся на метлу.
Затем до вечера Георгий мел Пролетарскую площадь, наводя на ней невиданный глянец. «Ну, хватит уже», – вместе с сигаретным дымом выдохнула Вера Прокофьевна. Голос ее тих. Но услышан.
Через пять минут Георгий, в запыленном сером костюмчике, с испариной, выступившей на лбу, сидел на диване под громко тикающими ходиками, рассказывая матери о Жемчужном.
Оставшись жив благодаря Мамаю, тот вырастил с помощью самогонки и вывел в люди восемнадцать детей. Все змеи подколодные. Жемчужный молил своего цыганского бога о том, чтобы встретить единственного порядочного человека, какого знал, – Мамая и отблагодарить его.
Молитва была услышана. Но Георгий, заявив, что у него все в порядке, отказался от денег, предложенных цыганом.
– Что я за чистоплюй, – неожиданно вырвалось у Мамая. – Чтобы не подохнуть с голоду, люди крыс ели!
Наливая чай в граненый стакан с подстаканником, на котором было вычеканено изображение Кремля, Вера Прокофьевна в знак того, что поняла, кивнула.
У жены Мамая не было зимних сапог. Ванька вырос из всей своей одежки. Такие соображения правят миром.
Денег Жемчужного хватило, чтобы снять ангар на территории городского промышленного гиганта, производившего детали космических кораблей. Теперь на гиганте клепали кастрюли. А освободившиеся площади сдавали фирмам и фирмочкам.
Мамай завез в свой ангар оборудование, сырье и приступил к производству невероятно востребованной потолочной плитки ПВХ. И процвел. Снял четырехкомнатную квартиру напротив Центрального пляжа. Начал ездить на подержанном «Фольксвагене» с личным шофером.
Даже хотел наконец завести собаку. Но не успел. Страна оклеила плиткой ПВХ все потолки. Возник кризис перепроизводства.
Продав за бесценок «Фольксваген», рассчитав шофера, охранников, Георгий на трамвае доехал до конечной. Вышел и пошел мимо частных домиков, дач, гаражей и свалки. Окруженное березовыми рощами, заросшее бурьяном поле было пустынно и тихо. Наверное, таким же оно выглядело сто миллионов лет назад, когда Дух носился над землей, а о людях помину не было. Путаясь в бурьяне, Мамай кое-как продрался до середины поля, затем повернул назад.
Завсегдатаи «Фантазии» (давно закрытой), переместились в кафе «Монплезир». И там некий Петя Скачилов, сжалившись над бывшим ментом, который когда-то посадил Петю, но посадил за дело, кивнул своим пацанам. Те, как пушинку, подняли Георгия из-за залитого шампанским, коньяком и водкой стола, переместили – тут, недалеко, в ампирный особняк, когда-то построенный о-ским коннозаводчиком и фабрикантом.
…Чайник задребезжал крышкой, Вера, промокнув глаза кухонным полотенцем, вернулась в гостиную.
В дальнейшем разговоре за столом, между прочим, выяснилось, что три месяца назад Валя и Неля отправились пломбировать зубы в одну из первых открывшихся в О. частных дантистских клиник. Попали на прием к стоматологам Проданику и Пузикову, симпатичным мужичкам лет под сорок. Те оказались на высоте. И взяли, в общем, не дорого.
Затем отношения незамужних подруг и дантистов продолжились. Однако прервались на днях, когда Проданик и Пузиков узнали, что обе подруги беременны.
Дело в том, что дантисты женаты, имеют детей и, хотя Валя с Нелей им нравятся, но не настолько, чтобы разрушать имеющийся семейный очаг.
– Что же вы будете теперь делать?! – вырвалось у Веры.
Гостьи с недоумением взглянули на хозяйку.
– Надо бы перевернуть его на бок, – сказала Валя, – а то подавится языком.
ВЕТКА
Валя Лавинская, Неля Негрун и Вера познакомились на «картошке», куда всех первокурсников страны отправляли перед началом занятий.
Неля была из таежной деревни. Мать родила ее после сорока. Двое из четырех братьев Нели к тому времени уже «сгорели» от самогонки. Третий, среди ночи вздумав пилить на циркулярке дрова, отхватил себе пальцы на правой руке. Четвертый, также по пьянке, отморозил в собственном доме ноги. Отец Нели и мать тоже пили, хотя не так напряженно, как дети.
Тайгу Негруны, впрочем, как и все жители деревни, не любили и боялись.
– Это нас леспромхоз испортил, – объяснял Неле отец. – Нормированный рабочий день, твердая зарплата. И знали мы дорогу лишь от дома к магазину. А теперь леспромхоза нет.
Друг к другу мать и отец обращались: «старый» и «старая». Так их называли и Нелины братья. А вслед за ними и она.
– Пошел бы, старый, хоть бы ягод в тайге набрал. Продали бы – хлеба купили…
– Ты чего, старая! А медведь?
Медведя Неля тоже боялась и с облегчением перевела дух, когда после окончания местной десятилетки пришла пора ехать на учебу в О.
На «картошке» Валя и Вера взяли свою деревенскую сокурсницу под опеку. Лучшее место в палате бывшего пионерского лагеря – Неле. Самый сладкий кусок тоже ей.
Но Неля от лучшего места (у окна) отказалась, потому что в окна часто лазят медведи. А сладкие куски неизменно делила на три части.
Во время зимних каникул Неля пригласила Веру и Валю к себе. Их поразил вид и тишина деревни, занесенной снегом до труб. Безногий Нелин брат, из которого нельзя было вытянуть ни слова, на все вопросы городских подруг сестры отвечал короткими нечленораздельными возгласами.
– Он работал обрубщиком сучьев, – переводил старый. – Его жена убежала с шабашником, строившим здесь коровник. А на фига он нужен, – добавлял старый уже от себя. – Коров уже давно всех сдали на мясо, а жены не вернешь!
Беспалый братец, напротив, оказался куда как красноречив. После застолья пробегал всю ночь вокруг запертого на крючки и засовы дома Нелиных родителей, покрикивая:
– Не пустите – я вас подожгу!!!
Старый и старая, а также сама Неля, спали глубоким сном, видать, привычные к таким покрикам. А Вале с Верой не спалось. Поутру они засобирались в О.
Затем Вера сблизилась с модной девушкой Инной, секретаршей директора медучилища, и Валя с Нелей отошли на второй план.
Но общение продолжалось. Вера была в курсе, что Валя поселила Нелю у себя. Лавинские проживали в трехкомнатной благоустроенной квартире возле Парка культуры, и Неля с удовольствием осваивала ванную, газовую плиту, лифт.
Валя одела и обула подругу в свои кофты, платья, дубленку, меховые сапоги. Мама Лавинской работала в банке, а папа был директором лакокрасочного завода.
– Вот это полотенце – для лица, это для рук, это для ног, а это для всего остального, – объясняла Неле Валина маменька.
Неля краснела, пыталась запомнить, но достигла только того, что начала бояться полотенец пуще медведя.
Вера в это время переживала разрыв с Геной, молодым человеком старше ее на пять лет, старшекурсником автодорожного института, обожающим палатки, гитары и КСП. Потом Инна познакомила ее с Женей Бойтманом. Тот привел блондинку с разбитым сердцем туда, где лежал человек в трусах, не щурящийся от дыма торчащей из угла губ сигареты.
Затем грянул гром. Обнаружив, что деревенская протеже дочери, страшась перепутать полотенца, вытирается купальным халатом, Лавинская-старшая потребовала от Вали, чтобы ее подруга ушла. Лавинский-старший, и без того утомленный дрязгами на работе, пробормотал:
– Да, да, пусть уходит.
– Хорошо, – сказала Валя.
И перебралась вместе с Нелей в общежитие.
Однажды февральским вечером Вера услышала оглушительный грохот. Кажется, кто-то уронил дяди Сашино весло. Открыв дверь, она включила свет в коридоре, где, согласно пожеланиям экономного дяди Саши, обычно царил мудрый непроницаемый мрак. Так и есть. Лампочка под низким выкрашенным синей краской потолком осветила застывшую над оплетенным сетью веслом незнакомку.
– Вы Вера?
– Да.
– Можно с вами поговорить?
Вера посторонилась, пропуская женщину в комнату.
Мебели, кроме стола из картонных ящиков, в семействе Мамаев тогда не водилось. Поэтому Вера не предложила незнакомке сесть.
Норковая шляпа с изысканно загнутыми широкими полями бросала тень на ее лицо. Видимо, почувствовав духоту, дама стащила перчатку и распахнула шубу из чернобурки. На шее заблестели три золотые цепочки, перстень и кольца на пальцах. По стране катилась волна невыплат зарплат.
– Я мама Вали Лавинской, – сообщила дама. – Я знаю, – нетерпеливо продолжала она, – вы имеете влияние на мою дочь. Она о вас много рассказывала.
Из-за печки на четвереньках выполз трехлетний Иван, своей статью и мощью похожий на десятилетнего. В руке кочерга, во рту пряник. Мельком взглянув на чужачку, уселся к ней спиной на полу и остался недвижен.
– Вам известна такая – Неля Негрун?
– Да, конечно.
– Так вот, я прошу вас передать Вале, что если эта… эта… ей дороже, чем отец и мать…
Дама, горестно приподняв брови, полезла в сумочку за платочком.
Валя при первой же встрече, взглянув на Веру, утвердительно произнесла:
– Она у тебя была.
– Просила на тебя повлиять.
– Ну, так влияй.
– Мне ее жалко.
– Мне тоже жалко. И отца. Я их люблю. Но Нелька… Как можно было приставать к ней с этими глупыми полотенцами!
Видя, что Вера не очень понимает ее, Лавинская, оборвав себя, перевела разговор на другую тему. У Нели были удивленные «оленьи» глаза и два сросшихся пальца на правой ноге. Когда о чем-то задумывалась, Валина подруга начинала сопеть. Вот и все. Это было священно, а все остальные могли убираться к черту.
И время от времени Валя с Нелей появлялись на Верином жизненном горизонте – поздравить с маленьким. Подарить годовалому Ивану надувного карпа, Вере – испеченный по рецепту из календаря ванильный пирог, Мамаю – пенку для бритья. И вновь пропасть на два-три месяца. И неожиданно опять появиться… И выяснилось, что со старой квартиры эти неразлучные съехали и теперь снимают «однушку» у черта на куличках. А главная медсестра реанимационного отделения, где Валя с Нелей работали, выжига, своего не упустит, но за медсестер горой, и свои гроши они получали исправно. Обе словно не замечали на Вере того же самого платья, что и три года назад. Потолка в щелях. Заткнутого подушкой разбитого окна. Вот дверь распахнулась, втащили Георгия, положили на пол у печки, подвигают к нему угольное ведро.
Проводив принесших халву, печенье и рассказавших о встречах с Продаником и Пузиковым подруг, Вера некоторое время расхаживала по гигантской, с колоннами, гостиной, думая об услышанном. «И что вы теперь будете делать?» – «Ничего! Рожать».
Из-за окон ампирного особняка коннозаводчика, давно канувшего в Лету, раздавались голоса мальчишек, играющих во дворе. Среди них Вера различила голос сына.
Тень кленовой листвы дрожала на полу, на лежащем в межоконном простенке Мамае.
Склонившись, Вера вгляделась в мужа, будто впервые видя его.
– Горик, – как бы разговаривая сама с собой, произнесла она, – если тебя принесут еще раз, я уйду.
Георгий, качающийся в сетях хмельного забытья, не мог слышать голос жены. Но услышал донесшийся откуда-то издалека звук, затихающий, слабый, словно в глухом лесу хрустнула ветка.
И хруст этот Мамай после не мог забыть всю свою жизнь.
СКРИПАЧКА
Ксюхе было уже шестнадцать. С пяти она держала в руках скрипку и оказалась бездарна.
Тетки Лиза и Елена души не чаяли в этой своей племяннице, дочке младшего брата. Добились, чтобы она занималась в классе Морейского. И сей лучший в О. скрипач, одинаково играющий Моцарта и Прокофьева, выучил Ксюху пиликать на четырех струнах.
Пользуясь своими связями (муж Елены много лет директорствовал в городской филармонии), тетки проталкивали племяшку на конкурсы. Оттуда она поначалу привозила премии.
Ларчик открывался просто: у мужа Елены, которого звали Овадий Савич, было много знакомств в музыкальных кругах. Но, когда между Овадием Савичем и губернатором возникли недоразумения и мужа Елены сняли с директоров, Ксюха начала приезжать с конкурсов в расстроенных чувствах. Она швыряла свою скрипку о стену и, пожимая могучими плечами, басила:
– Ма, за что я не видела детства?!.
– Бедняжка, – лепетала Лиза, – душа разрывается глядеть, как эти продажные деятели в жюри тебя топчут…
– Да, – с носом, полным слез, вступала Елена, – это ужас, что на конкурсах творится…
Ирина (Ксюхина мать) подозрительно смотрела на сестер бывшего мужа. Ей казалось, что она уже когда-то от них нечто подобное слышала.
Затем в О. приехала Мария Изюмова. В кои веки Мамай повел жену на скрипачку, которую знал, когда та еще не была лауреатом международных конкурсов и солисткой Чикагского симфонического оркестра.
Дело было в лучшем на свете городе Ташкенте, и Мамай, в погонах и лампасах василькового цвета, на новогоднем балу в актовом зале суворовского училища танцевал вальс со своею ровесницей, третьеклассницей Машей.
Вскоре она поступила в Гнесинское и перебралась вместе с родителями в столицу. Но написала Георгию на адрес училища письмо. В ответ он отправил ей свое, с рисунком сражения. После этого переписка заглохла.
Пятнадцать лет спустя, будучи в московской командировке, Мамай увидел афишу Изюмовой. Мария, как ни странно, помнила суворовца. И гром вальса, исполняемого военным духовым оркестром. И громадную ель, обвешанную гирляндами и хлопушками. И свое ощущение глупой, радостной, дикой сказки. Поговорив обо всем этом, скрипачка-прима и старший лейтенант о-ского угро расстались.
…Изюмова заметила Георгия, сидящего с Верой в первом ряду, и во время перерыва через администратора пригласила зайти после концерта в гримерку.
Мамай выбежал из о-ского Концертного зала, поймав такси, помчался к своему бывшему шоферу Васе. Тот, как всегда вечером, находился в казино. У Васи открылся дремавший много лет талант биржевого игрока. Заработанные на бирже деньги он спускал в рулетку. Так Вася достигал ощущения полноты жизни. Васей было проиграно три квартиры и восемь машин. Жены у него не держатся. Но денег полные карманы. Вася безоговорочно ссудил Мамаю пару десятков тысяч рублей.
После того, как отгремели овации, Георгий повел Марию и Веру в «Монплезир», благо, до него от Концертного зала не более сотни шагов. Августовские вечера в О. бывают прохладны. На плечах Марии горжетка из голубой норки. Концертное платье она сменила на блузку и юбку серого шелка «от кутюр». Но, конечно, не затмила Веры, облаченной в купленный на рынке брючный костюм.
В «Монплезире» гуляла именинница – арбитражный судья Клава Аглоткова. Она училась в Высшей школе милиции на одном курсе с Мамаем и, увидев вошедшего в ресторан Георгия, закричала:
– Мамай, ты меня любишь?!
За все время учебы с Клавой, широколицей, плоскогрудой троечницей, отличник и мастер спорта СССР по офицерскому троеборью не сказал двух слов.
– Я тебя обожаю!!! – закричал Георгий в ответ.
Клава захохотала и, обернувшись к сидящему рядом с нею вечному полковнику Трилунному, о чем-то оживленно заговарила с ним, больше не обращая на Мамая внимания.
Мария не ела почти ничего, только попробовала. Кухню «Монплезир» нашла вполне европейской. Пригубила из бокала красного вина. Самолет ее вылетал в три часа ночи.
Пройдясь от «Монплезира» до моста на Пролетарской площади, остановили такси и прибыли в аэропорт за два часа до вылета.
Багаж Изюмовой ее администратор, поляк, не говоривший по-русски и объяснявшийся с Марией на плохом английском, уже доставил. И сидел в аэропортовском баре на втором этаже, потягивая пиво.
Устроившись за столиком неподалеку, Мария, Вера и Мамай заказали кофе.
Между прочим узнав, что дочь Мамая идет по классу скрипки, Мария на секунду отвела взгляд, и на лице ее мелькнуло отчужденное выражение. За витринным окном, куда она смотрела, бесшумно барражировали, помигивая зелеными и красными огоньками, эти исполинские металлические бочки, которые, казалось, никакая сила не способна заставить подняться в воздух.
У Веры, непривычной к ночным посиделкам, начала болеть голова. Перестав слушать скрипачку, она ждала, когда пассажиров пригласят на посадку и можно будет оставить здание, где так холодно из-за кондиционеров и глаза режет яркий свет. И о Ваньке, впервые оставленном ночевать в пустой квартире, думала она. Ей вдруг стало тревожно.
Изюмова рассказывала о том, что хороших музыкантов столько, что мир не в состоянии их «переварить». Вот сейчас она прилетает в Москву и пересаживается на самолет в Цюрих. И сразу по прилету – концерт. Из Цюриха поездом в Вену. Оттуда в Стокгольм. Затем на пароме в Лондон. Это расписание всего лишь одной недели. Никого не интересует, когда ты ешь и спишь. А Ксюха, что ж, будет еще один преподаватель музыки в средней школе.
При прощании у входа в «накопитель» Мария, неожиданно растерянно улыбнувшись, сказала:
– Не забывайте меня.
– Мне кажется, я больше никогда ее не увижу, – вырвалось у Георгия, когда уже входили в подъезд.
Вере послышались в его голосе слезы. Но Мамай всегда был сентиментален. Голова раскалывалась. Какая-то странная тревога не проходила. Вдруг Веру осенило: от мужа не пахнет спиртным!
На лестничной площадке, загаженной окурками, Вера взяла Георгия за руку, повернула к себе.
– Спасибо за этот вечер,– произнесла она, думая: «Господи…»
О встрече брата с Изюмовой каким-то образом стало известно Лизе с Еленой. Их впечатление от этого оказалось двояким.
С одной стороны, они поспешили передать племяннице приговор звезды Чикагского симфонического. С другой, испытывали горечь.
Ведь в день встречи Мамаев со скрипачкой выяснилось, что произошло противное чудо: их братца угораздило бросить пить.
НОЧНОЙ ГОСТЬ
К Мамаю обратился полковник Трилунный. Он не стал ходить вокруг да около. И Мамай не стал. Чего ему жалеть жирных котов. Все-таки он хороший юрист. А Клава Аглоткова сделала ему рекламу. За что ей – серьги с бриллиантами. Вполне достаточно. Мамай не арбитражный судья.
Получив от полковника Трилунного свой процент, Георгий выкупил квартиру в ампирном особняке.
И с тех пор Трилунный Мамая не забывал. К тому же и жил по соседству, в шестнадцатиэтажной башне на набережной, расположенной окна в окна с ампирным особняком.
Жена полковника (четвертая по счету) Аза, подружилась с Верой. Смуглая, похожая на мулатку, с родинками над верхней губой, она говорила, что в ней есть цыганская кровь.
Как-то сразу доверившись Вере, Аза принялась посвящать ее в подробности своего житья с Трилунным.
Обычно полковник возвращался под утро. Телохранитель сопровождал его до дверей. Когда Трилунный запирался изнутри, телохранитель уходил. Некоторое время муж стоял перед запертой входной дверь с опущенной головой. Затем: «Аза, ты спишь?» – раздавался в тишине голос человека, с которым лучше не связываться.
Разбуженная, Аза видела и слышала все, что происходит в квартире, но, затаившись под одеялом, сохраняла молчание.
Не дождавшись ответа, полковник начинал раздеваться. В одних носках, с пистолетом в руке, мелькнув в створе приоткрытой двери спальни, скрывался в ванной. Аза, уже зная по опыту, что муж будет бесконечно скоблиться и чиститься и с бритвой охотиться за очередным несанкционированно произросшим на полковничьем теле волоском, закрывала глаза.
И просыпалась вновь с ощущением ужаса. Трилунный нависал над ней. До него мужем двадцатишестилетней Азы был Петя Скачилов. Он утонул в Иртыше. Хотя Аза была уверена: его убили. Так вот, Петя тоже убивал. Как и Трилунный. Однако Скачилову в голову не пришло бы то, что порой приходило в голову полковнику!
До Веры просто не доходил смысл рассказов смуглокожей красавицы. Но когда дошел, Ванька уже учился в самой дорогой городской гимназии и тренировался в хоккейной школе о-ского знаменитого клуба «Белые медведи».
Когда летели в Венецию первый раз, Вера думала, что все происходящее нереально. Нет на свете никакой Венеции. Мир кончается за Семнадцатой Луговой.
Потом у них с Георгием появились любимые города в Европе.
Сестры Мамая вначале безмолвствовали. Шок. Фотографии Мамая и Веры на фоне европейских дворцов, пейзажей, развалин. Ванька, а за его спиной Египетские пирамиды. Вера, в закатанных до колен джинсах, с туфлями в руке, у кромки прибоя: нездешнее небо, вдали острова, и Средиземное море лижет ступни сибирячки.
Затем уста отверзлись. Мамаю напомнили, что у него престарелая мать, живущая в «сталинке», не ремонтировавшейся лет тридцать, а он не вылезает из-за границ со своей выглядящей неприлично молодо женкой!
Сестры не знали, в квартире на Пролетарской площади, 1, уже произведен ремонт. Мамай на пару недель перевез мать на съемную квартиру, напустил на ее «двушку» молчаливо-сосредоточенную, мотивированную и не делающую ни одного лишнего движения бригаду.
Лиза заезжала с дачи «подкинуть» матери вишен, яблок-ранет и любимых ею желтых хризантем, а точечные светильники освещали все эти встроенные шкафы, ламинат, новейшую сантехнику и прочее.
– Что за секретность?! К чему эти широкие жесты?! В этом весь твой Горик!
Вера Прокофьевна к тому времени уже почти не слышала, и Лиза может разоряться сколько ей угодно.
Муж Елены Овадий Савич ушел к другой. Как только мужчине перевалит за шестой десяток, он бросает все – воспоминания, отношения, общность судьбы и предпочитает морщинам и любящему сердцу упругость ягодиц какой-нибудь молоденькой дряни. Это прямо какая-то напасть.
Вот и сосед Мамаев по лестничной клетке, профессор университета на пенсии, ушел от своей Ирины Антиповны, бывшего лучшего городского педиатра, по тому же адресу. А к Ирине Антиповне вселился внук, восемнадцатилетний наркоман Эдик.
Вначале он залепил жвачкой глазок в дверях квартиры Мамаев. Затем сломал бабушке руку.
Ирина Антиповна, похудевшая, но улыбающаяся по-прежнему так, словно перед нею ребенок, а она тетя в белом халате, пришла к Мамаям попросить хлеба.
– Что у вас с рукой? – поинтересовался Георгий.
Всплакнув, Ирина Антиповна рассказала все, как есть. Эдик потребовал у нее пенсию, она не дала. Внук начал выворачивать ей руку, в которой она зажала свои рублишки, но немного не рассчитал. А так он добрый мальчик.
Повстречавшись во дворе с этим добряком, Мамай был краток:
– Еще раз тронешь бабушку – посажу.
– Все понял, Георгий Иваныч!
Ночью Мамаи проснулись от грома музыки. Георгий, схватив пульт, включил висящую в кухне плазменную панель. Видеокамера, замаскированная в стене подъезда, передала на телеэкран изображение Эдика и троих его друзей, голышом скачущих под «хеви-метал» на лестничной площадке.
– Горик, не надо, – взмолилась Вера.
Но Мамай, лязгнув запором, уже распахнул стальную дверь. Эдик и его кореша брызнули по ступенькам вниз…
– Ты только скажи, – бросил своему юристу Трилунный.
Ночь. Вставленная в раму ампирного окна луна освещала возвышающуюся над Иртышом башню, где жил полковник. Вера и Иван спали. Спали и рыжий чау-чау Тимоха, и черная английская кошка Маргарита.
А Трилунный с юристом, расположившись в огромной мамаевской кухне на красном диване, курили, пили кофе. На плазменной панели бесшумно (выключен звук) мелькали движущиеся цветные картинки. Полковник, подавшись к сидящему на краешке дивана Георгию, говорил, говорил.
– Зачем ты мне это рассказываешь?! – вдруг перебил Мамай, думая: «Взять из сейфа СКС и…»
– А я знаю, что дальше тебя это не просочится.
Полковник приходил по ночам, высокий, два двадцать, похожий на баскетболиста. Черная кожаная куртка. Черные волосы до плеч. Областным УВД рулил генерал Бурджалов. Он строго следил за тем, чтобы кейс привозили ему на дачу каждую субботу. А все остальное его не интересовало.
– Опять притаскивался, – поутру видя под глазами мужа синеву, констатировала Вера.
Но зато на свете была Венеция и тот маленький отель у Моста Вздохов, хозяин которого всякий раз при виде Веры с Георгием улыбался радостно и широко, а когда они покидали отель, обнимал их по очереди и плакал.
– Ты только скажи, – бросил Трилунный.
– Ничего, – медленно выпуская дым, произнес Мамай, – я сам разберусь.
Некоторое время полковник пристально глядел на своего юриста. Но думал, конечно, не о торчке, сломавшем старухе руку. В подъезде у дверей мамаевской квартиры скучал крепыш. Еще один такой же сидел во дворе в машине. Окна квартиры Трилунного были темны. Аза спала в спальне из белого дуба.
– Между вами что-то было?
– Нет. И не могло быть.
– Она тебе нравится?
– Красивая баба.
Когда за полковником закрывалась дверь, Мамай еще минут десять-пятнадцать стоял перед нею, чувствуя то же, что боксер после нокаута. То есть ничего. Даже не боль. А страх повторения подобной боли.
Но, по мере того, как Трилунный (один крепыш шел рядом, второй рулил ползущим позади полковника автомобилем) удалялся к башне, Георгий почти избавился от страха.
Трилунному была известна эта способность Мамая. Полковник придет ночью.
ЯКОРЬ
По весне на чердаке ампирного особняка обосновались бомжи. Сорвав замок с чердачной двери, прожили под кровлей, невидимые и бесшумные, довольно долго.
Их случайно увидел Вадик-худой (а был еще и Вадик-толстый) со второго этажа. Поздним вечером он зашел на кухню, чтобы согреть молока для прихворнувшего младшего ребенка, восьмимесячной дочки. В этот самый момент они и карабкались по пожарной лестнице, четверо засаленных субчиков с пластиковыми пакетами и рваными клетчатыми сумками в зубах.
Вадик сразу позвонил 02. Наряд прибыл через десять минут. Но, распахнув чердачную дверь и посветив в нее – всего лишь мобильником, фонарей, видите ли, у них не водилось, менты отшатнулись. И, категорически отказавшись «туда лезть», покричали в колеблющиеся черной паутиной недра:
– Эй, есть тут кто?!
Ответа, разумеется, не было.
Поутру за Мамаем приехал белый «мерседес», шофер посигналил. Георгий, во фланелевом костюме, туфлях «от Гуччи», с перекинутым через руку шелковым плащом сбегая по лестнице, столкнулся с Вадиком-худым, выкатывающим из квартиры коляску с малышкой.
Через минуту Мамай уже находился на чердаке, чертя во все стороны лучом мощного кемпингового прибора.
Покойницкий синеватый свет кусками вырывал из тьмы виды оплетенных черной паутиной стропил и загаженных птичьим пометом балок. Трупы голубей, мумифицировавшиеся и свеженькие, хрустели под ногами Мамая.
Среди всей этой красы были расстелены куски картона – лежбища, окруженные кучами окурков, пивных банок, винных бутылок, пустыми упаковками из-под майонеза, кетчупа, творожных сырков, и прочей вкуснятины, подобранной на свалке.
Внизу вы целуете жену и учите уму-разуму сына, а у вас над головой совершается жизнь, смеющаяся над всем этим.
Покидая чердак, Мамай оставил на одном из расстеленных кусков картона надпись. Ее он сделал красным толстым фломастером, за которым не поленился спуститься вниз.
Надпись подействовала. Больше бомжами на чердаке не пахло.
– Что такое ты написал? – допытывалась Вера.
– Знаю слово, которым можно человека убить!
– Да ну тебя.
– Не веришь?
На город опускались апрельские сумерки, Мамаи, возвращаясь из Театра Драмы, шли через сквер мимо фонтана. Спектакль оказался одним из тех, где главный герой – обнаженка. Вера сердилась на мужа: нашел, куда повести! Лучше бы в кино сходили.
– Думаешь, спасешься там от парней без штанов?
Помолчав, Вера повторила другим тоном:
– Так все-таки, что написал?
– Сейчас продемонстрирую тебе мощь слова.
И не успела Вера его задержать, как Мамай, спетлив к идущему навстречу мужчине с тщательно подбритыми усиками, что-то ему сказал.
Вера успела подумать, что это довольно интересный тип, в нем есть что-то итальянское, в этот момент прохожий, взмахнув руками, брякнулся спиной в грязную лужу.
– Видала?! – радостно спросил Георгий, вернувшись к жене.
Оттолкнув некстати развеселившегося супруга, Вера подбежала к упавшему.
– Вам плохо? Сейчас вызову «скорую», – и не успела договорить, незнакомец, вдруг сграбастав ее, поцеловал в щеку, бормоча: – Поздравляю…
Через полчаса Вера, Мамай и «случайный прохожий» – друг детства Георгия Алексей Уранов, ходивший с ним в один детский сад до того, как Георгий отбыл на учебу в суворовское, сидели за столиком в «Монплезире». Менты и бандиты больше не заглядывали сюда, облюбовав более продвинутый «Корлеоне». А здесь встречались люди, ценившие негромкую музыку, вкусную еду.
Под ногами хрустел ледок, в небе мигали звезды, когда Вера с букетом роз и Георгий приближались к своему дому. Искоса взглянув на палевые, свитые в тугие бутоны цветы, Вера призналась:
– Думала, забыл.
– С этими всеми делами станешь забывчив! Если честно – Лешка напомнил.
Никогда до этого вчера Вера не слышала об Уранове, и ей было странно, что ради столь оригинального поздравления Мамаев с очередной годовщиной свадьбы, Алексей вывалял в грязи и выбросил свою дорогую плащевую куртку. Об этом Вера говорит мужу, не преминув добавить:
– Все-таки ты свинья!
– Лешка – мой якорь спасения, – пропустив «свинью» мимо ушей, пробормотал Георгий и хочет еще что-то добавить, но, вдруг смолкнув, зашарил в карманах.
– Язык проглотил?
– Черт, не могу найти ключей! А, вот они…
Это известная манера Мамая уходить от объяснений того, чего он не хотел объяснять.
Больше с Урановым Вера никогда не увидится. До тех месяцев жизни Горика, когда друг детства появится вновь и будет с Мамаем уже ежедневно, до самого конца.
Алексей оказался из породы друзей, с которыми не о чем говорить. Нет никакой надобности их видеть. Они как Бог, который не нужен, если нам хорошо.