Православная вера врастала в славянское миропонимание, отчасти переплеталась с ним и проясняла христианские координаты, в соответствии с которыми русский человек теперь старался жить и верить во Христа и своё Спасение. Очевидно, с теми или иными отличиями, так происходило везде, где была проповедана евангельская Истина. Но на Руси взаимопроникновение христианского и древнеславянского обретало свои пропорции, не похожие ни на что другое. По прошествии веков, таким образом, сложились два взгляда на русскую православную веру.
Один – строгий церковный, догматически правильный и непримиримый к народным приметам, исток которых теряется в глубокой древности. Другой – сугубо народный, бережно сохраняющий осколки мистики архаических времён. Причём сухой церковной «букве» часто сопутствовала «неправильная» христианская доброта простых мирян. И напротив, жестокие нравы селян порой смиряла истинно апостольская последовательность деревенского батюшки. Здесь важно отметить, что «двоеверные» приметы во всей своей полноте проявляются в существовании «на земле», в городе они угасают, вырождаются и подвергаются самым разным вольным искажениям.
Между тем родовая славянская мистика для русской культуры имеет исключительно важное художественное значение. Не случайно А. Афанасьев назвал древние воззрения славян на природу «поэтическими». Также и всё христианское удивительно преображает русское литературное и фольклорное слово. И потому стоит говорить о «двоеверии» русского народа не как о досадном недостатке, который с веками почему-то не исправляется и не исчезает, но как о корневом народном свойстве. Его стоит изучать, а попутно создавать художественные образы, которые будут утверждать то главное, что способно удержать и укрепить русскую жизнь – её родовое начало. Потому что другого русского народа – «правильного», соответствующего догматическим «прописям», христиански стерильного – у нас нет. А тот, к которому мы принадлежим, обладает рядом особенностей, и они сообщают его облику удивительное обаяние и глубину.
Так художественный мир Юрия Кузнецова оказывается в эпицентре дискуссий о народном русском характере и о духовной принадлежности русского человека.
Известно, что, приступая к созданию поэм о Христе, Кузнецов стремился показать живого Спасителя. В этом намерении нет авторского желания представить Сына Человеческого «плотью и кровью» (к чему тяготеет, скорее, западное католическое сознание) – в противовес Его исключительно книжному облику. Главным в творческой задаче было другое: нарисовать «словесную икону», которая явила бы читателю живой характер Иисуса: Его грусть, смех, жалость, гнев, задумчивость, принадлежность к бытовому человеческому миру и одновременно – высоту Божественного парения над этой обителью страданий и горечи, лжи и минутного торжества.
Поэмы полны скрытых знаков и предзнаменований, смыслы множатся и никогда не превращаются в плоскую дидактику, что так свойственно протестантской литературе. Повествование же отличается определённой русификацией Предания, – она сказывается очень часто в бытовых наблюдениях автора, в движениях характера главного героя, в стиле авторской речи. И здесь строгие евангельские сюжеты отчётливо сближаются с фольклорными русскими духовными стихами.
В евангельских текстах крайне мало знакомых каждому по обыденной жизни мимических и душевно-психологических черт Христа. Погружённый в бытовую среду человеческого существования, Сын Божий, по логике земных событий, должен уставать, радоваться, проявлять нежность, быть молчаливым, шутить, сокрушаться...
Народ восполняет этот информационный пробел в духовных стихах, приближая Бога к каждому маленькому человеку, прекрасно владея чувством меры и не скрадывая дистанцию между погружённым в суету обычным смертным – и Победившим смерть. Небо оказывается рядом с простолюдином, ангел может разговаривать как-то по-житейски, демоны являют свою злобу в узнаваемых земных формах, предметы полны скрытых до времени значений. И всё это связано воедино лиризмом повествования, разговорностью ритма и, практически, полным отсутствием высокопарности.
В такую христианскую канву вплетается таинственный мир старой славянской мистики, которая связана с природными явлениями и прежним укладом, на протяжении веков сохранявшим связь человека с землёй, водой, огнём и воздухом. Однако это причудливое духовное соединение родового и христианского лишено всякого упоминания о старом языческом пантеоне славянских богов. Удивительным образом народное сознание переустроило образ Вселенной, срастив органическое присутствие человека в мире с нравственной иерархией бытия.
Сегодня, говоря о народной вере и Православии, необходимо ценить их взаимное присутствие в русском ментальном пространстве.
Приближаясь к земле, всё небесное испытывает её тягу, появляются тонкие корневые нити, которые нельзя предусмотреть заранее. В свою очередь, всё земное, устремляясь к небу, освобождается от второстепенного – в самом последнем, апокалипсическом смысле такого определения. Это напоминает контур рождественской ели: нижние ветви стелятся по земле, растут по-над почвой, а вершина, будто стрела, оттолкнувшись от земли, смотрит в небо. Подобный образ похож на русское родовое древо, к которому привито Православие.
Юрий Кузнецов первым осознал смысловую широту и художественное богатство целостного восприятия славянской традиции и христианской веры. Ещё звучат запальчивые обвинения поэта в кощунстве, в нарушении «буквы» Предания. Однако с каждым годом читатель всё более понимает: трагическая сложность русской жизни, загадочный космос русской мистики, простота и искренность русской православной веры – были поняты и художественно воссозданы Кузнецовым как никем другим в отечественной литературе.
Русское бытие в его безбрежности и русский характер в его теплоте, удали и стоицизме – вот два важнейших вектора поэзии Юрия Кузнецова и одновременно – никем и никогда не отменяемая задача нашей великой литературы: вчера, сегодня и завтра.
2012
НА ЛАДОНЯХ МАТЕРИ-ЗЕМЛИ…
Родное в стихотворении Юрия Кузнецова «Птицы»
В поэзии Юрия Кузнецова отчетливо внимание автора к родовым связям. Тема отца долгое время не уходила из зоны его художественного внимания. А образ матери содержал в себе смысл некоей пуповины, соединяющей лирического героя не только с родом, но и с евангельскими заповедями. Молитва, зашитая материнской рукой в подкладку кубанки, называется поэтом «молитва родины святой». И здесь уже есть приметы соединения общего, родового и личного, христианского.
Две стороны духовной организации русского человека были важны для Юрия Кузнецова – чувство рода и чувство нравственной правды, которая отражена в фигуре Христа-Спасителя. Отрекаясь от этих двух идеалов, русский человек теряет себя и становится частью толпы, лишенной как лица, так и души.
Небольшое стихотворение «Птицы» написано в 1996 году. Возможно, его образная канва основана и на вполне реальном случае: на раскрытую Библию опустились несколько птиц, раскричались и стали клевать друг друга.
Между тем, взор художника видит знаки бытия, которые свидетельствуют об ином пространстве и ином течении времени. Конкретные события становятся ключом к масштабным явлениям, а поэзия оказывается единственным духовным инструментом, который позволяет раскрыть большие смыслы и поведать о них доступными словами, опираясь на простые предметы и уже знакомые коллизии.
То не шум семейного совета,
То не камень веры пал на грудь, –
На страницы вечного завета
Птичья стая села отдохнуть.
Отдохните, птицы, отдохните,
Подремлите, милые мои,
На страницах самой мудрой книги.
На ладонях матери-земли.
Развертывая сюжет о птицах, в финале Кузнецов уточняет этот мифологический образ и упоминает о пролетающих душах: по определению, бессмертных, одна из которых «осталась умирать». Появляются новые фигуры, придающие стихотворению трагический «человечий» смысл. Причем, возникают они контрастными парами: деды – внук; дети – мать. Через них проходит линия разлома русской жизни:
…И кричат все птицы как одна.
Все они клюют больную птицу –
Им такая в стае не нужна.
Пролетали души, пролетали,
А одна осталась умирать…
То ли деды внука заклевали,
То ли дети заклевали мать.
«Трепещут в ужасе страницы» вечной книги: заповедь, утверждающая родовую связь – «почитай отца твоего и мать», разрушается. И перечеркивается ее важнейшее следствие-обетование: «да будет тебе благо, и будешь долголетен на земле».
Не случайны анафорическое соседство и образная перекличка мистических страниц с материнскими ладонями, будто лелеющими свое дитя. В повествовательном («птичьем») контексте стихотворения очень четко обозначены акценты, обладающие родовыми признаками– «семейный совет»; «стая»; «ладони матери-земли». Конфликт возникает именно в этом пространстве, когда забываются правда и справедливость, воплощенные как в образе «завета», так и в древнем славянском олицетворении: «мать-сыра-земля».
Умирает не только человеческая душа, кажется, сама почва теряет плодородные свойства, становится пылью, и высыхает способность возобновлять жизнь в пределах русского космоса.
Последним словом-фигурой в развитии сюжета становится «мать», которую «заклевали» дети. По существу, перед читателем – образ отречения от прошлого. В нем есть отблеск апокалипсической конечности бытия, когда утрачена любовь и торжествует эгоистическое, беспощадное своеволие. Разрываются кровные узы, старики поднимают руку на вчерашних младенцев, а подросшие дети отрекаются от материнского лона. Исчезает связь времен, и пресекается всякое продолжение:старому никто теперь не наследует, молодое лишено самой главной своей опоры.
В стихотворении «Птицы» Юрий Кузнецов иносказательно ведет речь о русском человеке как о главном действующем лице в истории своего рода и в границах своего духа. Чувство правды – вот подлинный проводник для русской души, изнуренной нравственными поисками. Не общий враг призван объединить русский мир, не битвы с ветряными мельницами, которым нет конца, – но понимание родовой судьбы, готовность подставить плечо и возвысить голос в роковой час, способность любить родное и никогда от него не отрекаться.
2013
ПРОЛЕТАЯ НАД ЧАСТЯМИ СВЕТА…
Пространство и действие в стихотворении Юрия Кузнецова
«В воздухе стоймя летел мужик…»
У Юрия Кузнецова есть стихотворение, датированное 1990 годом, которое на фоне высших достижений поэта кажется вполне непритязательным – еще один литературный оттиск парадоксального художественного дарования автора, и не более того... Речь идет о 12-строчном сюжете «В воздухе стоймя летел мужик…». Однако на фоне любопытных характеристик героев и всего происходящего в этой истории в ней есть некий ключ к пониманию метафизики пространства у Кузнецова и своеобразного определения места художника в координатах мироздания. Приведем текст целиком – так и детали будут ясны в рамках полного художественного высказывания, и станет прозрачней логика нашего рассуждения. А очередной миф поэта окажется показательно ярким соединением многих других важнейших черт его индивидуальной вселенной.
В воздухе стоймя летел мужик,
Вниз глядел и очень удивлялся
И тому, что этот мир велик,
И тому, что сам не разбивался.
Так-то так. Но он не знал того,
Пролетая над частями света,
Что таким представила его
Дикая фантазия поэта.
Между тем поэт о нем забыл:
Голова на выдумки богата,
А мужик летит среди светил,
И, пожалуй, нет ему возврата.
Здесь есть отголосок философии деизма, согласно которой Бог однажды сотворил мир и более участия в его судьбе не принимает. В какой-то мере фигура поэта сопоставима с образом Создателя, как минимум, в том, что художник воспроизводит мир, будто соревнуясь с Вышними силами. Это так, и сама судьба земного творца представляется двусмысленной – изначально сопряженной с самыми разными искушениями.
Между тем, обратимся к приметам пространства, которые возникают в стихотворении Юрия Кузнецова.
Мужик летит, не глядя вперед, на воздушную дорогу, словно подчиняясь чьей-то воле, и напоминает пассажира авиалайнера, который вглядывается в земные картины под крылом самолета. Мир для него велик, главным образом, потому, что конца этим картинам не предвидится, и пространство необъятно по направлению движения – иных деталей здесь просто нет, боковое зрение, кажется, вовсе отсутствует. Это очень важная характеристика человека – и реального, погруженного в суету текущего дня, и «образного», действующего внутри литературного произведения, в нашем случае – поэтического мифа.
Для автора очерченное пространство поверяется узнаваемыми приметами существования, отчетливо земными, но главным мерилом этого космоса становится мужик, оторванный от родового корня и несущийся в смутную даль. Он лишен притяжения земли, которое представляется в контексте стихотворения почти косным, и воодушевлен переменами, произошедшими с ним по воле поэта – впрочем, о том он не знает, практически, ничего. Интересно, что многочисленные глаголы небольшой фантасмагорической кузнецовской истории мало определяют действия героя в пространстве. А глаголов, которые бы эту (нами узнаваемую, но чуть измененную) вселенную зафиксировали бы отчетливо, здесь совсем нет. За исключением одного: ведь мужик-то все-таки в ней летит, а это вещь – диковинная!
И перед нами возникает отпечаток или видение пространства совсем другого, в котором обретается мысль поэта – плодотворная и неуемная в своих устремлениях. У Кузнецова образ пространства физического (с которым он как художник в пределах реальности может вытворять все, что ему угодно) соединен с пространством потаенным, внутренним, крайне трудно определимым снаружи – будь то соглядатай или аналитик. Оно напрямую связано с бытованием духа автора (в стихотворении – «дикая фантазия поэта») и является важнейшей и ни на что не похожей чертой его художественного мира.
Практически любое сюжетное пространство внешнего мира Кузнецов через отдельные точки соприкосновения соединяет с пространством собственного творческого «Я». И знакомая читателю действительность предстает измененной в существенных деталях и странной, что понимается как некая поэтическая особенность автора.
Однако многие диковинные штрихи картин, возникающих под пером Юрия Кузнецова, имеют отсвет бытийных смыслов. Эти последние дают нам истинное понимание происходящего вокруг нас, а также – происходящего в границах стихотворного сюжета. Мы не можем сказать: вот мистическое предназначение Кузнецова-поэта, – тут все не так очевидно, как хотелось бы восторженному читателю. Но внутреннее пространство его напрямую подключено к бытийным процессам, которые сопряжены с таинственным перетеканием смыслов и скрытыми акцентами в наглядных событиях. Такова специфика зрения поэта, и таково его движение через наш мир.
Обычный человек видит только внешнюю канву изменений окружающего мира. Тогда как поэт наблюдает истинные значения предметов, людей, действий. И выстраивает случившееся в соответствии с его сокровенным началом и в виду его отдаленного результата, исторического эха.
Можно представить поэтическое пространство Юрия Кузнецова как сферу, в которую заключен действительный мир, довольно свободно в ней перемещающийся. Точно так же этот космос поэта вложен в Божественную сферу-пространство, в которой сам земной творец и его пределы относительно малы. Отчасти они похожи на тот первый мир, реальный, облекаемый поэтической метафизикой.
Эти три условные сферы могут дать нам хоть какой-то ответ на вопрос: кем был Юрий Кузнецов – визионером, живущим на земле; навигатором земных процессов; проводником читателей по дебрям современности, когда только миф может внести некоторую ясность в происходящее, пронизанное абсурдом; посредником меж мирами? Вовсе нет.
Отодвинем в сторону Кузнецова-человека и посмотрим на его поэзию иначе. Вся она похожа на луч, соединяющий края Божьего замысла и края человеческой жизни, когда грандиозность метафизических событий становится неотделимой от человеческих чувств, когда знак свыше находится рядом со знаком живой теплоты и конкретной детали. Эхо подобных умозаключений можно найти в земном присутствии Христа, в его душевных движениях навстречу ученикам, родным, грешникам, врагам... Неслучайно Юрий Кузнецов всем сердцем старался «увидеть» Спасителя,
Что ходил по росе
И сидел у ночного костра,
Освещенный, как все.
Его поэзия устроена высшей силой именно так, чтобы этот конечный замысел, устремление поздних лет, оказался не только венцом всего созданного Кузнецовым, но и ключом ко всем его стихотворениям, от «А» до «Я», к его личности – удивительной, противоречивой, до конца не разгаданной и земной лишь отчасти.
2014
РАЗОРВАННЫЕ СТРАНИЦЫ
Сюжет стихотворения Юрия Кузнецова «Деревянные боги»
Бредет и скрипит по дороге
Солдат об одном сапоге.
Скрипят деревянные боги
В его деревянной ноге.
Юрий Кузнецов
У Юрия Кузнецова есть стихотворение «Деревянные боги», датированное 9 мая 2003 года. По историко-литературным приметам этот текст перекликается с иными вещами автора: во-первых, посвященными военной теме, роковой, страшной для русского человека; во-вторых, тематически он сопряжен с последним периодом творчества поэта, когда взаимоотношения древнего русского бытия и Православия вступили в его стихотворных сюжетах в напряженный диалог.
Русский человек в поэзии Кузнецова, по существу, является образом всего народа. Об этом уже говорилось не раз, однако многие качества главных героев стихотворений словно бы и не расширялись до категории народа даже при внимательном прочтении авторских строк. Опасение быть поверхностным в этом вопросе вполне резонно, однако одновременно исследователь тем самым ограничивает круг своих наблюдений над поэтическим текстом локальными характеристиками, тогда как поэта занимали вопросы фундаментальные, проясняющие черты русского бытия, русского менталитета, русского обыкновения и характера русского человека.
В «Деревянных богах» перед читателем возникают обозначенные легкими штрихами черты Большой Войны и солдата-защитника Отчизны; древней веры и европейского христианства, во многом пребывающего на русской почве в виде буквы церковного учения; растерянного народа, который после великого испытания вновь стал населением; наконец, мистической Дороги – по ней бредет одноногий воин вслед за невидимыми старыми Учителями, отринутыми в прежнее, уже давнее время.
Нужно сказать, что поэзия Юрия Кузнецова беспощадна к читателю: здесь не обходятся острые углы, в повседневности заботливо задрапированные массой оговорок – противоречия являют себя так, что, кажется, снять их и прийти к разумному соединению взаимно спорящих сторон русской жизни совершенно невозможно. Однако поэт совсем не стремился к столкновению противоположностей, он видел себя наследником прошедших эпох, которому необходимо правильно распорядиться «бытийным имуществом», чтобы в духовном отношении построить завтрашний день прочно и в согласии с главным содержанием минувшего времени.
Обратимся к событиям и персонажам стихотворения «Деревянные боги».
По старой разбитой дороге бредет солдат с деревянной ногой. Впереди идут странные и непостижимые «деревянные боги», издающие загадочный скрип, отзывающийся в самодельном протезе путника.
Солдат потерял свою ногу
В бою среди белого дня.
И вырубил новую ногу
Из старого темного пня.
Скрипучие «вздохи труху по дороге метут», и встречный народ в страхе разбегается. Деревянные боги идут «в неведомый темный конец» из старого «темного дня». Наконец, они «прошли на великий покой», навсегда отделив себя от солдата и «народа». На дороге остался только одноногий странник.
В этом контексте все смысловые детали имеют расширительное значение. К примеру, солдат, потомок народа, отказавшегося от старых богов, вдруг потерял телесную гармонию и утратил способность передвигаться, преодолевать трудный путь. И вот в помощь ему дается «новая нога», изготовленная в мифологическом пространстве и времени из старого деревянного идола – так христианское вероучение называет богов языческого пантеона. Над этим сюжетным поворотом витает семантическая дымка: тело христианина – его храм; православный воин защищал родную землю, и тело после боя стало ущербным; помочь солдату смог только пень, из которого когда-то было вырублено изображение языческого бога; теперь солдат может с трудом идти, опираясь на деревянную ногу, подаренную ему древним божеством. И так, медленно преодолевая разбитую в веках дорогу, он движется вперед, попеременно ступая на уже искусственную «языческую» и на оставшуюся живой «христианскую» ногу.
Конечно, подобный, во многом одномерный интеллектуальный ракурс весьма уязвим. Он не может выступать в качестве главной художественной фиксации смыслов и положений в стихотворении. Однако перед нами – несомненный отсвет русского бытия, в образном виде он содержится в этом мифологическом сюжете Юрия Кузнецова.
Обратим внимание на восприятие солдатом происходящего:
– он не видит деревянных богов;
– он не видит России, христианской, православной страны;
– «он слушает скрипы пространства»;
– «он слушает скрипы веков».
Солдат «потерял свою ногу в бою», «вырубил новую ногу <…> из пня» и теперь бредет «по старой разбитой дороге». Если посмотреть на действия героя, раскрывая их значение в реальном смысловом поле, то перед нами предстанут жестокий бой, горький мирный труд и лишения, путь к неведомой цели.
Вместе с тем, сама дорога здесь кажется пунктиром исторического движения европейской цивилизации, чье христианство «голодным огнем» сожгло старых богов родной земли. Кроме того, Великая война случилась в самом центре христианского мира – в поэтических координатах «белого дня». Мучительные шаги почти вслепую по разбитому пути все еще связаны с ощущением присутствия деревянных богов, которые тоже перемещаются в этом направлении. Их движение – определенно вынужденное, но они, кажется, подсказывают солдату, как идти: так проводник ведет странника по болоту, указывая кочки и топь. Но очень скоро деревянные боги удалятся «на великий покой». Истекает время их присутствия в русском пространстве – теперь уже окончательно, бесповоротно…
Примечательно, что солдат в сюжете оказывается тонким образом русского народа, а сам «народ» превращается в население, забывшее о собственных корнях – и родовых, и православных. Очевидно, «солдат» – главная характеристика русского человека, отодвигающая любые другие его приметы и качества в стихотворении Юрия Кузнецова.
И вот в эпоху христианства защитник отчего края бессознательно обращается к древнему родовому укладу. Еще вчера на поле сражения добра и зла он пролил собственную кровь, принеся эту жертву самоотверженно и безоглядно, готовый по-евангельски «положить живот за други своя». Теперь же солдат прислушивается к давним векам, не собираясь отказываться от горького настоящего. Он являет собой фигуру, по внутреннему душевному устроению близкую нам сейчас и одновременно – фигуру древнюю, соединенную с «нервной системой» старой Руси, где природа, человек и семья составляли одно целое.
Между тем, деревянная нога, когда-то бывшая сакральной частью природного окоема, помогает солдату, но не приживается к его «христианскому телу». Эта позиция в стихотворении исключительно важна: деревянные боги опекают православного воина на русской земле, однако не становятся вновь частью его естества. Они могут быть в очередной раз отринуты – так в суеверном ужасе бросается прочь встречный люд, увидев хромого путника и заслышав ни на что не похожий скрип. Но древние божества не исчезнут бесследно, не превратятся в прах и пепел, даже если сжечь их древесные изображения.
В стихотворении мы слышим не только сдержанный голос автора, но и некий гул христианской цивилизации – раздраженный и досадливый. Он прорывает ткань балладного повествования и, не принимая возражений, комментирует русское прошлое и неправильно воплощенное русское настоящее:
Мы раньше молились не Богу,
А пню среди темного дня.
…………………………………
Идут деревянные боги.
Когда же пройдут наконец?..
Но вот, по сюжету, они «прошли»: прошествовали, исчезли, отошло их время, утрачено их понимание, растворилась связь русского человека с окружающей природой. Одноногий солдат остался в нынешнем пространстве-времени, когда православная мистика во многом отодвинута церковной буквой. А сама эта буква, к сожалению, часто становится лишь сухой формой, теряя великое нравственное содержание подвига Спасителя.
Как же чувствует себя одинокий увечный герой на изъезженном и исхоженном тракте:
– странник остался на дороге в полном одиночестве – реальном и мистическом, ему не слышен голос небес (хотя в данном сюжете он не звучит вовсе);
– солдат, возможно, уже и не идет по дороге, а застыл на ней – динамика событий в стихотворении останавливает наш внутренний взгляд именно на такой картине;
– эта дорога внезапно стала непонятной – куда она ведет и зачем по ней идти?
– у солдата теперь есть только личная судьба – в отрыве от земного существования она неизъяснимо и тайно устремлена к Христу, что пока еще непонятно и самому путнику;
– все земное для солдата становится чужим и холодным, единство земли и неба окончательно расщеплено на две взаимно враждебные части.
Ассоциативно здесь прочитывается состояние русской души на исходе последнего тысячелетия. Для Юрия Кузнецова проблема органичного присутствия русского человека на своей земле и под своим небом – физическим и духовным – была самой важной. Он старался обозначить ее приметы и главные нервные точки средствами поэтического мифа, когда все самое существенное автор читателю показывает, а не называет.
В «Деревянных богах» неявно присутствует мысль о «недостаточности» христианства для органического русского человека, лишенного исторических корней в том числе и в результате крещения. У других европейских народов подобного провала исторической и духовной памяти не найти. Вот почему русский так одинок в этом мире: прежде он был вписан в контекст природы, а теперь существует рядом с ней. И даже наперекор ей, полагая себя земным владыкой – в действительности, ущербным, глухим и незрячим.
Перед нами вовсе не православные признаки богооставленности – уныние, маловерие. Но отчетливые черты «природооставленности» – отсутствие опоры на земной распорядок, который ныне оторван от русской души и закреплен в статусе враждебного, чужого. Нет уверенности в привычном и простом, способности воспринимать зверье и растения по-родственному, входить во времена года с интуитивным крестьянским и охотничьим чувством окружающих перемен. Вот почему телесная жизнь русского человека оказывается во многом рассеянной, лишенной своего естественного начала.
Стихотворение, по существу, является трагедией: победитель в Великой войне за отчий край не находит внятного языка, который позволил бы ему общаться с родной землей. Солдат улавливает только малопонятные «скрипы», и для него это единственный способ услышать голос почвы. Подобная безъязыкость русского человека гнетет автора, рисующего в финале картину почти космического одиночества главного героя.
Юрий Кузнецов в центре стихотворения «Деревянные боги» наметил абрис европейской цивилизации, христианства буквы, а не дыхания. Тогда как живой фигуре Спасителя уделил огромное внимание в своих последних поэмах и стихах. Он старался не сводить в духовном сражении старую русскую веру и Православие, но как мудрый художник и наследник всех эпох отечественной истории пытался восстановить в русском сердце разорванные страницы древности. Не разделять и доводить до чистоты, но понимать и беречь достигнутое, видя в этом единственный путь русского самопознания.
РОДОВЫЕ ПРЕДАНИЯ И ПРАВОСЛАВНАЯ СУДЬБА
Юрий Кузнецов и духовный стержень его поэзии
Вот уже почти двенадцать лет прошло со дня кончины Юрия Кузнецова. Его творчество обрело биографическую законченность и теперь рассматривается как путь от одной вехи – к другой, от первоначального поиска главной поэтической идеи – к высказыванию окончательному, в свете которого всё предшествующее приобретает особый смысл и динамику развития.
Между тем, до сих пор не прекращается глухой спор вокруг эстетики и духовного стержня поэзии Кузнецова. Одни считают его гениальным поэтом; другие с пренебрежением, достойным лучшего применения, отзываются о его попытке стянуть разрыв дохристианской мистической жизни русского человека – и его более поздних евангельских трудов и подвигов.
Мы знаем, что, по существу, на пустое место в архаические времена пришёл к евреям Ветхий Завет – когда и нравственных привычек не было у этого древнего дикого племени, когда отсутствовала сокровенная общая жизнь с природой и прежние верования и начатки философии не спорили с Откровением, ошеломляющим и часто зримым. Другое дело – поздние славянские века: со своей мистикой, соединением в общий круговорот жизни человека и окружающей его среды. Глубокие взаимоотношения с полем, лесом, водой, небом отличали принявшего крещение русского крестьянина или охотника от древнего еврея, жившего порой в скудном пустынном месте, где всё внешнее служило лишь удовлетворению практических нужд, составляло часть его бытовой жизни.
Такое несовпадение обстоятельств, в которых произошли явления Ветхого и Нового Заветов, для славянства нуждается в дополнительном осмыслении. Во внимании к душевному устройству наших предков, в поиске тех человеческих качеств, что нашли свое продолжение в последующих поколениях, для которых православные подвижники стали безусловными фигурами русской жизни. Невозможно начать заново историю рода с момента его преломления в духовном и мистическом смысле. И нельзя требовать от православного человека достоинств русского воина, землепашца, строителя – без объяснения его родовых черт, общих и для «крещёной» эпохи, и для былинных столетий.
В самом общем «контурном» смысле, Юрий Кузнецов занимался именно этой стороной нашего бытия, которое чуткое око поэта видело в сиюминутных проявлениях современной жизни. Его перо обращалось к мифу, и таким образом снимались пунктуальные стяжки времён и событий, а существование героев соединялось с общим иррациональным полем, где мистика происходящего органически связана с непрерывностью русского и славянского рода.
Поэмы о Христе венчают художественный путь поэта. В них в полной мере отразилось его представление о главном смысле человеческой истории. Надо сказать, что современность перенасыщена самой положительной дидактикой, с одной стороны – и неустанным навязыванием всякой низости, с другой. Причём падение в нравственную бездну очень часто сопровождается сострадательной и психологически убедительной риторикой, которая отвлекает человека от высоких задач и убеждает его в необходимости непрестанного внимания к собственной личности. Это вербальные координаты нашей эпохи, и с ними необходимо считаться. Потому так важно было для Юрия Кузнецова воссоздать облик «живого» Христа, обладающего психологическими приметами, которые, несомненно, присутствуют в Евангелии, но – как будто спрятаны за значительными событиями и кажутся мимолётными и почти необязательными. Так, в Кане Галилейской Спаситель не хотел являть чудо, но Мать попросила его об этом, – и здесь подразумевается некая скрытая от внешнего взгляда коллизия. Христос отвечает Иуде в момент пленения: делай, что решил – и можно только догадываться, какие чувства охватывают Его в эти мгновения. Лишь тоска в Гефсиманском саду стала психологическим источником, получившим дальнейшее художественное развитие, все иные оттенки переживаний, вполне понятные подготовленному человеку, отодвинуты на второй план. Они нуждаются в тонкой расшифровке и объяснении, которое станет очевидным для любого читателя священного текста.
Стоит заметить и то, что описание Райского Сада у Кузнецова насыщено символами и знаками, а происходящее отличается зримыми деталями и характеристиками. Сам же образный срез мистического мироздания в поэме «Рай» находится в полном согласии со всеми другими произведениями поэта. Перед нами – панорама прошлого, настоящего и будущего, с которой сдёрнута плотная пелена материального, и обнажена бытийная суть. В этой непостижимой картине есть место человеку и миру, Богу и великому замыслу о Создании.
Однако и теперь встречаются суждения, в которых имя Кузнецова предстаёт в каком-то творчески-бытовом контексте, а интонация разговора о нём носит приятельский и снисходительный характер. Нет сомнений, всякое воспоминание о мастере дополняет его портрет. Тем не менее, есть вещи вторичные и по значению обманчивые, которые время от времени претендуют на «последнюю правду» о художнике, снижают значение созданного им, а саму его фигуру составляют из черт ничтожных, очень часто являющихся отражением личности повествователя и специфики его приземленного зрения.
Поэзия Юрия Кузнецова – парадоксальная художественная вселенная, которую можно понять лишь изнутри. Но прежде – уяснив собственную роль: и в соотношении с родовыми преданиями, и в контексте общей православной судьбы. Только тогда этот таинственный и чудесный мир откроется внимательному и бережному читателю и обнажит свои законы.
[1] Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. – М.: Мысль, 1978. С. 388.
[2] Примечательно, что по Преданию, на Четвёртый День создал Бог светила и поставил их на тверди небесной, чтобы управлять днём и ночью и отделять свет от тьмы.
Один – строгий церковный, догматически правильный и непримиримый к народным приметам, исток которых теряется в глубокой древности. Другой – сугубо народный, бережно сохраняющий осколки мистики архаических времён. Причём сухой церковной «букве» часто сопутствовала «неправильная» христианская доброта простых мирян. И напротив, жестокие нравы селян порой смиряла истинно апостольская последовательность деревенского батюшки. Здесь важно отметить, что «двоеверные» приметы во всей своей полноте проявляются в существовании «на земле», в городе они угасают, вырождаются и подвергаются самым разным вольным искажениям.
Между тем родовая славянская мистика для русской культуры имеет исключительно важное художественное значение. Не случайно А. Афанасьев назвал древние воззрения славян на природу «поэтическими». Также и всё христианское удивительно преображает русское литературное и фольклорное слово. И потому стоит говорить о «двоеверии» русского народа не как о досадном недостатке, который с веками почему-то не исправляется и не исчезает, но как о корневом народном свойстве. Его стоит изучать, а попутно создавать художественные образы, которые будут утверждать то главное, что способно удержать и укрепить русскую жизнь – её родовое начало. Потому что другого русского народа – «правильного», соответствующего догматическим «прописям», христиански стерильного – у нас нет. А тот, к которому мы принадлежим, обладает рядом особенностей, и они сообщают его облику удивительное обаяние и глубину.
Так художественный мир Юрия Кузнецова оказывается в эпицентре дискуссий о народном русском характере и о духовной принадлежности русского человека.
Известно, что, приступая к созданию поэм о Христе, Кузнецов стремился показать живого Спасителя. В этом намерении нет авторского желания представить Сына Человеческого «плотью и кровью» (к чему тяготеет, скорее, западное католическое сознание) – в противовес Его исключительно книжному облику. Главным в творческой задаче было другое: нарисовать «словесную икону», которая явила бы читателю живой характер Иисуса: Его грусть, смех, жалость, гнев, задумчивость, принадлежность к бытовому человеческому миру и одновременно – высоту Божественного парения над этой обителью страданий и горечи, лжи и минутного торжества.
Поэмы полны скрытых знаков и предзнаменований, смыслы множатся и никогда не превращаются в плоскую дидактику, что так свойственно протестантской литературе. Повествование же отличается определённой русификацией Предания, – она сказывается очень часто в бытовых наблюдениях автора, в движениях характера главного героя, в стиле авторской речи. И здесь строгие евангельские сюжеты отчётливо сближаются с фольклорными русскими духовными стихами.
В евангельских текстах крайне мало знакомых каждому по обыденной жизни мимических и душевно-психологических черт Христа. Погружённый в бытовую среду человеческого существования, Сын Божий, по логике земных событий, должен уставать, радоваться, проявлять нежность, быть молчаливым, шутить, сокрушаться...
Народ восполняет этот информационный пробел в духовных стихах, приближая Бога к каждому маленькому человеку, прекрасно владея чувством меры и не скрадывая дистанцию между погружённым в суету обычным смертным – и Победившим смерть. Небо оказывается рядом с простолюдином, ангел может разговаривать как-то по-житейски, демоны являют свою злобу в узнаваемых земных формах, предметы полны скрытых до времени значений. И всё это связано воедино лиризмом повествования, разговорностью ритма и, практически, полным отсутствием высокопарности.
В такую христианскую канву вплетается таинственный мир старой славянской мистики, которая связана с природными явлениями и прежним укладом, на протяжении веков сохранявшим связь человека с землёй, водой, огнём и воздухом. Однако это причудливое духовное соединение родового и христианского лишено всякого упоминания о старом языческом пантеоне славянских богов. Удивительным образом народное сознание переустроило образ Вселенной, срастив органическое присутствие человека в мире с нравственной иерархией бытия.
Сегодня, говоря о народной вере и Православии, необходимо ценить их взаимное присутствие в русском ментальном пространстве.
Приближаясь к земле, всё небесное испытывает её тягу, появляются тонкие корневые нити, которые нельзя предусмотреть заранее. В свою очередь, всё земное, устремляясь к небу, освобождается от второстепенного – в самом последнем, апокалипсическом смысле такого определения. Это напоминает контур рождественской ели: нижние ветви стелятся по земле, растут по-над почвой, а вершина, будто стрела, оттолкнувшись от земли, смотрит в небо. Подобный образ похож на русское родовое древо, к которому привито Православие.
Юрий Кузнецов первым осознал смысловую широту и художественное богатство целостного восприятия славянской традиции и христианской веры. Ещё звучат запальчивые обвинения поэта в кощунстве, в нарушении «буквы» Предания. Однако с каждым годом читатель всё более понимает: трагическая сложность русской жизни, загадочный космос русской мистики, простота и искренность русской православной веры – были поняты и художественно воссозданы Кузнецовым как никем другим в отечественной литературе.
Русское бытие в его безбрежности и русский характер в его теплоте, удали и стоицизме – вот два важнейших вектора поэзии Юрия Кузнецова и одновременно – никем и никогда не отменяемая задача нашей великой литературы: вчера, сегодня и завтра.
2012
НА ЛАДОНЯХ МАТЕРИ-ЗЕМЛИ…
Родное в стихотворении Юрия Кузнецова «Птицы»
В поэзии Юрия Кузнецова отчетливо внимание автора к родовым связям. Тема отца долгое время не уходила из зоны его художественного внимания. А образ матери содержал в себе смысл некоей пуповины, соединяющей лирического героя не только с родом, но и с евангельскими заповедями. Молитва, зашитая материнской рукой в подкладку кубанки, называется поэтом «молитва родины святой». И здесь уже есть приметы соединения общего, родового и личного, христианского.
Две стороны духовной организации русского человека были важны для Юрия Кузнецова – чувство рода и чувство нравственной правды, которая отражена в фигуре Христа-Спасителя. Отрекаясь от этих двух идеалов, русский человек теряет себя и становится частью толпы, лишенной как лица, так и души.
Небольшое стихотворение «Птицы» написано в 1996 году. Возможно, его образная канва основана и на вполне реальном случае: на раскрытую Библию опустились несколько птиц, раскричались и стали клевать друг друга.
Между тем, взор художника видит знаки бытия, которые свидетельствуют об ином пространстве и ином течении времени. Конкретные события становятся ключом к масштабным явлениям, а поэзия оказывается единственным духовным инструментом, который позволяет раскрыть большие смыслы и поведать о них доступными словами, опираясь на простые предметы и уже знакомые коллизии.
То не шум семейного совета,
То не камень веры пал на грудь, –
На страницы вечного завета
Птичья стая села отдохнуть.
Отдохните, птицы, отдохните,
Подремлите, милые мои,
На страницах самой мудрой книги.
На ладонях матери-земли.
Развертывая сюжет о птицах, в финале Кузнецов уточняет этот мифологический образ и упоминает о пролетающих душах: по определению, бессмертных, одна из которых «осталась умирать». Появляются новые фигуры, придающие стихотворению трагический «человечий» смысл. Причем, возникают они контрастными парами: деды – внук; дети – мать. Через них проходит линия разлома русской жизни:
…И кричат все птицы как одна.
Все они клюют больную птицу –
Им такая в стае не нужна.
Пролетали души, пролетали,
А одна осталась умирать…
То ли деды внука заклевали,
То ли дети заклевали мать.
«Трепещут в ужасе страницы» вечной книги: заповедь, утверждающая родовую связь – «почитай отца твоего и мать», разрушается. И перечеркивается ее важнейшее следствие-обетование: «да будет тебе благо, и будешь долголетен на земле».
Не случайны анафорическое соседство и образная перекличка мистических страниц с материнскими ладонями, будто лелеющими свое дитя. В повествовательном («птичьем») контексте стихотворения очень четко обозначены акценты, обладающие родовыми признаками– «семейный совет»; «стая»; «ладони матери-земли». Конфликт возникает именно в этом пространстве, когда забываются правда и справедливость, воплощенные как в образе «завета», так и в древнем славянском олицетворении: «мать-сыра-земля».
Умирает не только человеческая душа, кажется, сама почва теряет плодородные свойства, становится пылью, и высыхает способность возобновлять жизнь в пределах русского космоса.
Последним словом-фигурой в развитии сюжета становится «мать», которую «заклевали» дети. По существу, перед читателем – образ отречения от прошлого. В нем есть отблеск апокалипсической конечности бытия, когда утрачена любовь и торжествует эгоистическое, беспощадное своеволие. Разрываются кровные узы, старики поднимают руку на вчерашних младенцев, а подросшие дети отрекаются от материнского лона. Исчезает связь времен, и пресекается всякое продолжение:старому никто теперь не наследует, молодое лишено самой главной своей опоры.
В стихотворении «Птицы» Юрий Кузнецов иносказательно ведет речь о русском человеке как о главном действующем лице в истории своего рода и в границах своего духа. Чувство правды – вот подлинный проводник для русской души, изнуренной нравственными поисками. Не общий враг призван объединить русский мир, не битвы с ветряными мельницами, которым нет конца, – но понимание родовой судьбы, готовность подставить плечо и возвысить голос в роковой час, способность любить родное и никогда от него не отрекаться.
2013
ПРОЛЕТАЯ НАД ЧАСТЯМИ СВЕТА…
Пространство и действие в стихотворении Юрия Кузнецова
«В воздухе стоймя летел мужик…»
У Юрия Кузнецова есть стихотворение, датированное 1990 годом, которое на фоне высших достижений поэта кажется вполне непритязательным – еще один литературный оттиск парадоксального художественного дарования автора, и не более того... Речь идет о 12-строчном сюжете «В воздухе стоймя летел мужик…». Однако на фоне любопытных характеристик героев и всего происходящего в этой истории в ней есть некий ключ к пониманию метафизики пространства у Кузнецова и своеобразного определения места художника в координатах мироздания. Приведем текст целиком – так и детали будут ясны в рамках полного художественного высказывания, и станет прозрачней логика нашего рассуждения. А очередной миф поэта окажется показательно ярким соединением многих других важнейших черт его индивидуальной вселенной.
В воздухе стоймя летел мужик,
Вниз глядел и очень удивлялся
И тому, что этот мир велик,
И тому, что сам не разбивался.
Так-то так. Но он не знал того,
Пролетая над частями света,
Что таким представила его
Дикая фантазия поэта.
Между тем поэт о нем забыл:
Голова на выдумки богата,
А мужик летит среди светил,
И, пожалуй, нет ему возврата.
Здесь есть отголосок философии деизма, согласно которой Бог однажды сотворил мир и более участия в его судьбе не принимает. В какой-то мере фигура поэта сопоставима с образом Создателя, как минимум, в том, что художник воспроизводит мир, будто соревнуясь с Вышними силами. Это так, и сама судьба земного творца представляется двусмысленной – изначально сопряженной с самыми разными искушениями.
Между тем, обратимся к приметам пространства, которые возникают в стихотворении Юрия Кузнецова.
Мужик летит, не глядя вперед, на воздушную дорогу, словно подчиняясь чьей-то воле, и напоминает пассажира авиалайнера, который вглядывается в земные картины под крылом самолета. Мир для него велик, главным образом, потому, что конца этим картинам не предвидится, и пространство необъятно по направлению движения – иных деталей здесь просто нет, боковое зрение, кажется, вовсе отсутствует. Это очень важная характеристика человека – и реального, погруженного в суету текущего дня, и «образного», действующего внутри литературного произведения, в нашем случае – поэтического мифа.
Для автора очерченное пространство поверяется узнаваемыми приметами существования, отчетливо земными, но главным мерилом этого космоса становится мужик, оторванный от родового корня и несущийся в смутную даль. Он лишен притяжения земли, которое представляется в контексте стихотворения почти косным, и воодушевлен переменами, произошедшими с ним по воле поэта – впрочем, о том он не знает, практически, ничего. Интересно, что многочисленные глаголы небольшой фантасмагорической кузнецовской истории мало определяют действия героя в пространстве. А глаголов, которые бы эту (нами узнаваемую, но чуть измененную) вселенную зафиксировали бы отчетливо, здесь совсем нет. За исключением одного: ведь мужик-то все-таки в ней летит, а это вещь – диковинная!
И перед нами возникает отпечаток или видение пространства совсем другого, в котором обретается мысль поэта – плодотворная и неуемная в своих устремлениях. У Кузнецова образ пространства физического (с которым он как художник в пределах реальности может вытворять все, что ему угодно) соединен с пространством потаенным, внутренним, крайне трудно определимым снаружи – будь то соглядатай или аналитик. Оно напрямую связано с бытованием духа автора (в стихотворении – «дикая фантазия поэта») и является важнейшей и ни на что не похожей чертой его художественного мира.
Практически любое сюжетное пространство внешнего мира Кузнецов через отдельные точки соприкосновения соединяет с пространством собственного творческого «Я». И знакомая читателю действительность предстает измененной в существенных деталях и странной, что понимается как некая поэтическая особенность автора.
Однако многие диковинные штрихи картин, возникающих под пером Юрия Кузнецова, имеют отсвет бытийных смыслов. Эти последние дают нам истинное понимание происходящего вокруг нас, а также – происходящего в границах стихотворного сюжета. Мы не можем сказать: вот мистическое предназначение Кузнецова-поэта, – тут все не так очевидно, как хотелось бы восторженному читателю. Но внутреннее пространство его напрямую подключено к бытийным процессам, которые сопряжены с таинственным перетеканием смыслов и скрытыми акцентами в наглядных событиях. Такова специфика зрения поэта, и таково его движение через наш мир.
Обычный человек видит только внешнюю канву изменений окружающего мира. Тогда как поэт наблюдает истинные значения предметов, людей, действий. И выстраивает случившееся в соответствии с его сокровенным началом и в виду его отдаленного результата, исторического эха.
Можно представить поэтическое пространство Юрия Кузнецова как сферу, в которую заключен действительный мир, довольно свободно в ней перемещающийся. Точно так же этот космос поэта вложен в Божественную сферу-пространство, в которой сам земной творец и его пределы относительно малы. Отчасти они похожи на тот первый мир, реальный, облекаемый поэтической метафизикой.
Эти три условные сферы могут дать нам хоть какой-то ответ на вопрос: кем был Юрий Кузнецов – визионером, живущим на земле; навигатором земных процессов; проводником читателей по дебрям современности, когда только миф может внести некоторую ясность в происходящее, пронизанное абсурдом; посредником меж мирами? Вовсе нет.
Отодвинем в сторону Кузнецова-человека и посмотрим на его поэзию иначе. Вся она похожа на луч, соединяющий края Божьего замысла и края человеческой жизни, когда грандиозность метафизических событий становится неотделимой от человеческих чувств, когда знак свыше находится рядом со знаком живой теплоты и конкретной детали. Эхо подобных умозаключений можно найти в земном присутствии Христа, в его душевных движениях навстречу ученикам, родным, грешникам, врагам... Неслучайно Юрий Кузнецов всем сердцем старался «увидеть» Спасителя,
Что ходил по росе
И сидел у ночного костра,
Освещенный, как все.
Его поэзия устроена высшей силой именно так, чтобы этот конечный замысел, устремление поздних лет, оказался не только венцом всего созданного Кузнецовым, но и ключом ко всем его стихотворениям, от «А» до «Я», к его личности – удивительной, противоречивой, до конца не разгаданной и земной лишь отчасти.
2014
РАЗОРВАННЫЕ СТРАНИЦЫ
Сюжет стихотворения Юрия Кузнецова «Деревянные боги»
Бредет и скрипит по дороге
Солдат об одном сапоге.
Скрипят деревянные боги
В его деревянной ноге.
Юрий Кузнецов
У Юрия Кузнецова есть стихотворение «Деревянные боги», датированное 9 мая 2003 года. По историко-литературным приметам этот текст перекликается с иными вещами автора: во-первых, посвященными военной теме, роковой, страшной для русского человека; во-вторых, тематически он сопряжен с последним периодом творчества поэта, когда взаимоотношения древнего русского бытия и Православия вступили в его стихотворных сюжетах в напряженный диалог.
Русский человек в поэзии Кузнецова, по существу, является образом всего народа. Об этом уже говорилось не раз, однако многие качества главных героев стихотворений словно бы и не расширялись до категории народа даже при внимательном прочтении авторских строк. Опасение быть поверхностным в этом вопросе вполне резонно, однако одновременно исследователь тем самым ограничивает круг своих наблюдений над поэтическим текстом локальными характеристиками, тогда как поэта занимали вопросы фундаментальные, проясняющие черты русского бытия, русского менталитета, русского обыкновения и характера русского человека.
В «Деревянных богах» перед читателем возникают обозначенные легкими штрихами черты Большой Войны и солдата-защитника Отчизны; древней веры и европейского христианства, во многом пребывающего на русской почве в виде буквы церковного учения; растерянного народа, который после великого испытания вновь стал населением; наконец, мистической Дороги – по ней бредет одноногий воин вслед за невидимыми старыми Учителями, отринутыми в прежнее, уже давнее время.
Нужно сказать, что поэзия Юрия Кузнецова беспощадна к читателю: здесь не обходятся острые углы, в повседневности заботливо задрапированные массой оговорок – противоречия являют себя так, что, кажется, снять их и прийти к разумному соединению взаимно спорящих сторон русской жизни совершенно невозможно. Однако поэт совсем не стремился к столкновению противоположностей, он видел себя наследником прошедших эпох, которому необходимо правильно распорядиться «бытийным имуществом», чтобы в духовном отношении построить завтрашний день прочно и в согласии с главным содержанием минувшего времени.
Обратимся к событиям и персонажам стихотворения «Деревянные боги».
По старой разбитой дороге бредет солдат с деревянной ногой. Впереди идут странные и непостижимые «деревянные боги», издающие загадочный скрип, отзывающийся в самодельном протезе путника.
Солдат потерял свою ногу
В бою среди белого дня.
И вырубил новую ногу
Из старого темного пня.
Скрипучие «вздохи труху по дороге метут», и встречный народ в страхе разбегается. Деревянные боги идут «в неведомый темный конец» из старого «темного дня». Наконец, они «прошли на великий покой», навсегда отделив себя от солдата и «народа». На дороге остался только одноногий странник.
В этом контексте все смысловые детали имеют расширительное значение. К примеру, солдат, потомок народа, отказавшегося от старых богов, вдруг потерял телесную гармонию и утратил способность передвигаться, преодолевать трудный путь. И вот в помощь ему дается «новая нога», изготовленная в мифологическом пространстве и времени из старого деревянного идола – так христианское вероучение называет богов языческого пантеона. Над этим сюжетным поворотом витает семантическая дымка: тело христианина – его храм; православный воин защищал родную землю, и тело после боя стало ущербным; помочь солдату смог только пень, из которого когда-то было вырублено изображение языческого бога; теперь солдат может с трудом идти, опираясь на деревянную ногу, подаренную ему древним божеством. И так, медленно преодолевая разбитую в веках дорогу, он движется вперед, попеременно ступая на уже искусственную «языческую» и на оставшуюся живой «христианскую» ногу.
Конечно, подобный, во многом одномерный интеллектуальный ракурс весьма уязвим. Он не может выступать в качестве главной художественной фиксации смыслов и положений в стихотворении. Однако перед нами – несомненный отсвет русского бытия, в образном виде он содержится в этом мифологическом сюжете Юрия Кузнецова.
Обратим внимание на восприятие солдатом происходящего:
– он не видит деревянных богов;
– он не видит России, христианской, православной страны;
– «он слушает скрипы пространства»;
– «он слушает скрипы веков».
Солдат «потерял свою ногу в бою», «вырубил новую ногу <…> из пня» и теперь бредет «по старой разбитой дороге». Если посмотреть на действия героя, раскрывая их значение в реальном смысловом поле, то перед нами предстанут жестокий бой, горький мирный труд и лишения, путь к неведомой цели.
Вместе с тем, сама дорога здесь кажется пунктиром исторического движения европейской цивилизации, чье христианство «голодным огнем» сожгло старых богов родной земли. Кроме того, Великая война случилась в самом центре христианского мира – в поэтических координатах «белого дня». Мучительные шаги почти вслепую по разбитому пути все еще связаны с ощущением присутствия деревянных богов, которые тоже перемещаются в этом направлении. Их движение – определенно вынужденное, но они, кажется, подсказывают солдату, как идти: так проводник ведет странника по болоту, указывая кочки и топь. Но очень скоро деревянные боги удалятся «на великий покой». Истекает время их присутствия в русском пространстве – теперь уже окончательно, бесповоротно…
Примечательно, что солдат в сюжете оказывается тонким образом русского народа, а сам «народ» превращается в население, забывшее о собственных корнях – и родовых, и православных. Очевидно, «солдат» – главная характеристика русского человека, отодвигающая любые другие его приметы и качества в стихотворении Юрия Кузнецова.
И вот в эпоху христианства защитник отчего края бессознательно обращается к древнему родовому укладу. Еще вчера на поле сражения добра и зла он пролил собственную кровь, принеся эту жертву самоотверженно и безоглядно, готовый по-евангельски «положить живот за други своя». Теперь же солдат прислушивается к давним векам, не собираясь отказываться от горького настоящего. Он являет собой фигуру, по внутреннему душевному устроению близкую нам сейчас и одновременно – фигуру древнюю, соединенную с «нервной системой» старой Руси, где природа, человек и семья составляли одно целое.
Между тем, деревянная нога, когда-то бывшая сакральной частью природного окоема, помогает солдату, но не приживается к его «христианскому телу». Эта позиция в стихотворении исключительно важна: деревянные боги опекают православного воина на русской земле, однако не становятся вновь частью его естества. Они могут быть в очередной раз отринуты – так в суеверном ужасе бросается прочь встречный люд, увидев хромого путника и заслышав ни на что не похожий скрип. Но древние божества не исчезнут бесследно, не превратятся в прах и пепел, даже если сжечь их древесные изображения.
В стихотворении мы слышим не только сдержанный голос автора, но и некий гул христианской цивилизации – раздраженный и досадливый. Он прорывает ткань балладного повествования и, не принимая возражений, комментирует русское прошлое и неправильно воплощенное русское настоящее:
Мы раньше молились не Богу,
А пню среди темного дня.
…………………………………
Идут деревянные боги.
Когда же пройдут наконец?..
Но вот, по сюжету, они «прошли»: прошествовали, исчезли, отошло их время, утрачено их понимание, растворилась связь русского человека с окружающей природой. Одноногий солдат остался в нынешнем пространстве-времени, когда православная мистика во многом отодвинута церковной буквой. А сама эта буква, к сожалению, часто становится лишь сухой формой, теряя великое нравственное содержание подвига Спасителя.
Как же чувствует себя одинокий увечный герой на изъезженном и исхоженном тракте:
– странник остался на дороге в полном одиночестве – реальном и мистическом, ему не слышен голос небес (хотя в данном сюжете он не звучит вовсе);
– солдат, возможно, уже и не идет по дороге, а застыл на ней – динамика событий в стихотворении останавливает наш внутренний взгляд именно на такой картине;
– эта дорога внезапно стала непонятной – куда она ведет и зачем по ней идти?
– у солдата теперь есть только личная судьба – в отрыве от земного существования она неизъяснимо и тайно устремлена к Христу, что пока еще непонятно и самому путнику;
– все земное для солдата становится чужим и холодным, единство земли и неба окончательно расщеплено на две взаимно враждебные части.
Ассоциативно здесь прочитывается состояние русской души на исходе последнего тысячелетия. Для Юрия Кузнецова проблема органичного присутствия русского человека на своей земле и под своим небом – физическим и духовным – была самой важной. Он старался обозначить ее приметы и главные нервные точки средствами поэтического мифа, когда все самое существенное автор читателю показывает, а не называет.
В «Деревянных богах» неявно присутствует мысль о «недостаточности» христианства для органического русского человека, лишенного исторических корней в том числе и в результате крещения. У других европейских народов подобного провала исторической и духовной памяти не найти. Вот почему русский так одинок в этом мире: прежде он был вписан в контекст природы, а теперь существует рядом с ней. И даже наперекор ей, полагая себя земным владыкой – в действительности, ущербным, глухим и незрячим.
Перед нами вовсе не православные признаки богооставленности – уныние, маловерие. Но отчетливые черты «природооставленности» – отсутствие опоры на земной распорядок, который ныне оторван от русской души и закреплен в статусе враждебного, чужого. Нет уверенности в привычном и простом, способности воспринимать зверье и растения по-родственному, входить во времена года с интуитивным крестьянским и охотничьим чувством окружающих перемен. Вот почему телесная жизнь русского человека оказывается во многом рассеянной, лишенной своего естественного начала.
Стихотворение, по существу, является трагедией: победитель в Великой войне за отчий край не находит внятного языка, который позволил бы ему общаться с родной землей. Солдат улавливает только малопонятные «скрипы», и для него это единственный способ услышать голос почвы. Подобная безъязыкость русского человека гнетет автора, рисующего в финале картину почти космического одиночества главного героя.
Юрий Кузнецов в центре стихотворения «Деревянные боги» наметил абрис европейской цивилизации, христианства буквы, а не дыхания. Тогда как живой фигуре Спасителя уделил огромное внимание в своих последних поэмах и стихах. Он старался не сводить в духовном сражении старую русскую веру и Православие, но как мудрый художник и наследник всех эпох отечественной истории пытался восстановить в русском сердце разорванные страницы древности. Не разделять и доводить до чистоты, но понимать и беречь достигнутое, видя в этом единственный путь русского самопознания.
РОДОВЫЕ ПРЕДАНИЯ И ПРАВОСЛАВНАЯ СУДЬБА
Юрий Кузнецов и духовный стержень его поэзии
Вот уже почти двенадцать лет прошло со дня кончины Юрия Кузнецова. Его творчество обрело биографическую законченность и теперь рассматривается как путь от одной вехи – к другой, от первоначального поиска главной поэтической идеи – к высказыванию окончательному, в свете которого всё предшествующее приобретает особый смысл и динамику развития.
Между тем, до сих пор не прекращается глухой спор вокруг эстетики и духовного стержня поэзии Кузнецова. Одни считают его гениальным поэтом; другие с пренебрежением, достойным лучшего применения, отзываются о его попытке стянуть разрыв дохристианской мистической жизни русского человека – и его более поздних евангельских трудов и подвигов.
Мы знаем, что, по существу, на пустое место в архаические времена пришёл к евреям Ветхий Завет – когда и нравственных привычек не было у этого древнего дикого племени, когда отсутствовала сокровенная общая жизнь с природой и прежние верования и начатки философии не спорили с Откровением, ошеломляющим и часто зримым. Другое дело – поздние славянские века: со своей мистикой, соединением в общий круговорот жизни человека и окружающей его среды. Глубокие взаимоотношения с полем, лесом, водой, небом отличали принявшего крещение русского крестьянина или охотника от древнего еврея, жившего порой в скудном пустынном месте, где всё внешнее служило лишь удовлетворению практических нужд, составляло часть его бытовой жизни.
Такое несовпадение обстоятельств, в которых произошли явления Ветхого и Нового Заветов, для славянства нуждается в дополнительном осмыслении. Во внимании к душевному устройству наших предков, в поиске тех человеческих качеств, что нашли свое продолжение в последующих поколениях, для которых православные подвижники стали безусловными фигурами русской жизни. Невозможно начать заново историю рода с момента его преломления в духовном и мистическом смысле. И нельзя требовать от православного человека достоинств русского воина, землепашца, строителя – без объяснения его родовых черт, общих и для «крещёной» эпохи, и для былинных столетий.
В самом общем «контурном» смысле, Юрий Кузнецов занимался именно этой стороной нашего бытия, которое чуткое око поэта видело в сиюминутных проявлениях современной жизни. Его перо обращалось к мифу, и таким образом снимались пунктуальные стяжки времён и событий, а существование героев соединялось с общим иррациональным полем, где мистика происходящего органически связана с непрерывностью русского и славянского рода.
Поэмы о Христе венчают художественный путь поэта. В них в полной мере отразилось его представление о главном смысле человеческой истории. Надо сказать, что современность перенасыщена самой положительной дидактикой, с одной стороны – и неустанным навязыванием всякой низости, с другой. Причём падение в нравственную бездну очень часто сопровождается сострадательной и психологически убедительной риторикой, которая отвлекает человека от высоких задач и убеждает его в необходимости непрестанного внимания к собственной личности. Это вербальные координаты нашей эпохи, и с ними необходимо считаться. Потому так важно было для Юрия Кузнецова воссоздать облик «живого» Христа, обладающего психологическими приметами, которые, несомненно, присутствуют в Евангелии, но – как будто спрятаны за значительными событиями и кажутся мимолётными и почти необязательными. Так, в Кане Галилейской Спаситель не хотел являть чудо, но Мать попросила его об этом, – и здесь подразумевается некая скрытая от внешнего взгляда коллизия. Христос отвечает Иуде в момент пленения: делай, что решил – и можно только догадываться, какие чувства охватывают Его в эти мгновения. Лишь тоска в Гефсиманском саду стала психологическим источником, получившим дальнейшее художественное развитие, все иные оттенки переживаний, вполне понятные подготовленному человеку, отодвинуты на второй план. Они нуждаются в тонкой расшифровке и объяснении, которое станет очевидным для любого читателя священного текста.
Стоит заметить и то, что описание Райского Сада у Кузнецова насыщено символами и знаками, а происходящее отличается зримыми деталями и характеристиками. Сам же образный срез мистического мироздания в поэме «Рай» находится в полном согласии со всеми другими произведениями поэта. Перед нами – панорама прошлого, настоящего и будущего, с которой сдёрнута плотная пелена материального, и обнажена бытийная суть. В этой непостижимой картине есть место человеку и миру, Богу и великому замыслу о Создании.
Однако и теперь встречаются суждения, в которых имя Кузнецова предстаёт в каком-то творчески-бытовом контексте, а интонация разговора о нём носит приятельский и снисходительный характер. Нет сомнений, всякое воспоминание о мастере дополняет его портрет. Тем не менее, есть вещи вторичные и по значению обманчивые, которые время от времени претендуют на «последнюю правду» о художнике, снижают значение созданного им, а саму его фигуру составляют из черт ничтожных, очень часто являющихся отражением личности повествователя и специфики его приземленного зрения.
Поэзия Юрия Кузнецова – парадоксальная художественная вселенная, которую можно понять лишь изнутри. Но прежде – уяснив собственную роль: и в соотношении с родовыми преданиями, и в контексте общей православной судьбы. Только тогда этот таинственный и чудесный мир откроется внимательному и бережному читателю и обнажит свои законы.
[1] Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. – М.: Мысль, 1978. С. 388.
[2] Примечательно, что по Преданию, на Четвёртый День создал Бог светила и поставил их на тверди небесной, чтобы управлять днём и ночью и отделять свет от тьмы.
Назад |