* * *
Как ни славно загадывали свое будущее сестры Алена и Вера, в девичестве Касаткины, а случилось все не по их расчету. Уже и место Кузнецовы подобрали под будущий дом на краю Нахаловки, как издавна на Руси называли никем не узаконенные строения на окраине какой-нибудь деревни, села или поселка. Весной 40-го к месту застройки стали свозить лес, а к концу лета на месте будущей усадьбы высился густо пахнущий сосновой смолой сруб, схваченный сверху стропилами. Да тут заминка вышла небольшая: никак не мог Никита определиться, чем крыть крышу: тесом, тем более соломой он не хотел, а кровельное железо было не по карману. Решили на семейном совете, что крышу покроют толем. Плотники заверили, что в новый, 41-й год, дом будет под крышей, а к лету и новоселье можно будет справить, пока же надлежало заказать рамы, стелить пол, покупать стекло. Но в одну из теплых сентябрьских ночей, на самом излете «бабьего лета», их дом сгорел…
… Накануне той ночи, когда случился пожар, Егор спал неспокойно: просыпался несколько раз, плакал во сне. Только он успокоился, как уже за полночь вернулся Максим. Алена Ивановна слышала робкий голос сестры:
– Как же так, Максюш, вставать завтре в шесть часов на работу, а ты пьяной? Ну, был бы выходной, а то?..
Не вступая в разговоры с женой, цыкнул сердито хозяин и повелел ей помыть да высушить его сапоги. Когда он захрапел в своем углу, Алена вышла в сени, где сестра при свете керосиновой лампы мыла мужнину обувь и ворчала себе под нос:
– И где его черти носили? Дождя сегодня вроде не было, вчера только побрызгало… Все улочки в поселке пробыгало, грязи нет, а он, словно нарочно, где-то нашел ее. Да не просто грязь, а с опилками, глякось, Алена? – И она протянула сестре недомытый сапог. – Неужто, кобель старый, опять каку бабу нашел, которая на выселках живет?
Успокоив мало-мало её, Алена отправилась спать на кровать к внуку…
Максим Иваныч всегда работал в день, и потому, когда Никита возвращался из ночной смены, они обычно встречались в коридоре комбината, куда Максим приходил на участок для получения задания на смену. Здоровались, как правило, сдержанно, перекидывались парой слов: как дела? Что нового? В это утро они не встретились, и потому Никита первое, что спросил по возвращении домой:
– Не проспал Максим Иваныч, теть Вер? Что-то не встренул я его нонче?
– Да как же, ушел, да чтой-то раньше ушел сегодня вроде как торопился…
– А-а, ну да… – неопределенно протянул Никита, встречая взглядом мать, вышедшую к ним в кухню.
– Тебе какое дело до Максима Иваныча, садись ешь… Хлеб, картошка, молоко, яйца вареные… Если хочешь, огурцов малосольных принесу.
– Не-е, мать, молока и картошки хватит… Смена тяжелая была… Засыпаю на ходу…
– Ешь да ложись на сундуке, здесь хоть тепло. За ночь-то все тепло из бани выдуло, а на улице уже стыло…
– Ладно, мам, у меня там тулуп есть…
– Вот ты смотри, Вера, – продолжала ворчать Алена Ивановна, пряча под платок растревоженные за ночь волосы, крепко побитые сединой. – Когда уж Илюшку отвезли тетке, я с Егоркой сплю в горнице, а на кухне сундук свободный… Нет чтобы Никитке сюда перебраться, так он – «не можно!». Самого бы его в баню на всю зиму!
– Уж я тоже говорила ему сколько раз про это, а он уперся – и все! Злыдень, одно слово!
– Ничего, Верунь, скоро уж дом достроим и уйдем все от него. А что, пусть один тут с мышами воюет!
– Ой, Алена, глядит-ко, Никитка вовсе уснул за столом! Уложи его на сундук, все равно Максима весь день не будет… Пусть спит в тепле, сейчас я ему матрасовку кину и подушку принесу…
Уже через несколько минут, отвернувшись к стене, Никита крепко спал в кухне на широком хозяйском сундуке. Не прошло и часа, как в дверь постучали, и вошел незнакомый мужчина.
– Здравствуйте, добрые люди! Извиняйте, что спозаранку к вам с дурной вестью… Лукьян Заботин я, по соседству живу с вашей избой, что вы строите, с вашей бывшей избой…
– Как это – «с бывшей»? – из горницы вышла Алена Ивановна.
– Беда случилась, хозяйка… Сгорел ваш дом нынешней ночью, как будто из соломы он был. Пробовали тушить, да где там! У меня весь забор сгорел… Вы уж Никиту Гордеича упредите как осторожнее, а то, не дай Бог, удар его хватит… Извините, натоптал я вам тут… У нас там дожжичок мелкий был с ночи, грязюка несусветная!
Алена и Вера непроизвольно поглядели на сапоги гостя, измазанные грязью, глиной вперемешку с опилками…
– Бывайте здоровы, товарищи женщины, а мне недосуг…
– Лукьян… уж не знаю, как по отчеству, – Алена Ивановна, еще не пришедшая в себя от полученного известия, остановила его уже в дверях. – Как же это?.. А пожарных-то не вызвали, может, потушили ли бы?
– Не ездиют туда пожарные, пробовали звать, да все без толку… Одно слово – Нахаловка! Да и телефона там ни у кого нет, а дом-то уж шибко быстро сгорел, будто соломенный… Извиняйте за дурную весть…
... Долго сидела Алена Ивановна, словно закаменевшая от страшной новости, тупо уставившись в пол. Повздыхав и проплакавшись, Вера Ивановна подступилась к сестре – ее отрешенность уже пугала ее. Плохо слушая слова утешения сестры, Алена Ивановна с мрачным выражением лица поднялась с табуретки и замогильным голосом произнесла:
– Пойду я, Вера…
– Куда? Куда же ты пойдешь такая-то?...
– Туда пойду… Посмотрю на наш дом да помолюсь… Я ведь хотела старость в своем доме встретить, а вишь как получилось: ни кола ни двора, хоть снова в Нарымскую тайгу отправляйся, там хоть бараки есть…
Ты Никитку-то не буди покуда, пусть поспит, а я быстро обернусь, тут всего-то версты полторы-две… И как же мы не увидали огнище-то от пожара?
– Дак спали ж мы, Аленушка, ты же от Егорки не отходила, да и промеж поселком и Нахаловкой взгорок… Из-за него, должно быть, и не увидали зарева огня… А вот что, Аленушка, я, однако, с тобой схожу, мне спокойнее будет, а Никитка пусть поспит… Еще успеет опечалиться…
Неторопливо и горестно обошли женщины место пожарища. Из тех десяти-двенадцати избенок, что и составляли весь жилой фонд Нахаловки, никто из жильцов не вышел к ним. Оно и понятно: чужая беда шибко не жалит. Похоже, свои невзгоды так одолели их, что на сочувствие другим бедолагам уже и сил не осталось. Алена Ивановна, помогавшая сыну выбрать место для избы и позднее не раз бывавшая на стройке, сейчас неторопливо обходила пожарище, что-то отмечая про себя:
– Кирпич тут был, десятка два-три, на будущую печку припасали, ан нет его! А вот тут Никитка лес сгружал неделей раньше, на пол выписывал…
– Чего ты бормочешь, сестренка? – Вера неслышно подошла к Алене.
– Тёс, говорю, был здесь, доски строганые на пол… А теперь их нет, а вон следы на земле: видно, волочили их, а вон и свежий след телеги…
– Никто не тушил дом-от, а вместо того доски растащили! У-у, ироды жадучие! – Вера Ивановна сжала сухой кулачок и погрозила пустым окнам близ стоящих домов.
– Похоже, так, Веруня, огонь нас разорил, а эти варнаки довершили это черное дело. Потому и сидят по своим углам, что стыдно в глаза глядеть погорельцам. Да разве в Урском при такой-то беде соседи так себя вели бы? Эх, советска власть, кормит в полчашки, поит в полкружки, потому и народ нынче стал такой вороватый. У тяти с мамой в избе и запоров не было, и калитка не запиралась, а никогда ничо не пропадало, а тут цельный штабель растащили в одну ночь!
– Э-э, Аленушка, как бы не так! Забыла, как Филька Змазнев и Илья Гвоздев умыкнули у Ермохи Лукина поросенка? Нет, наверное, всегда тати водились на Руси, и при царе, и при Советах. У кого совесть дырявая – всегда так…
– Точно, сестренка, был такой грех, – с какой-то безысходностью в голосе проговорила Алена Ивановна, – да только ты не знаешь, наверное, по малолетству своему, что когда доказали кражу этого порося, и Калистрат Потехин пригрозил, что доложит о воровстве уряднику, то Гвоздев-старший отправил Лукиным за поросенка три рубля, четверть доброго самогона да головку сахара. На том и замирились. Но нам-то здесь никто ничего не вернет и не подскажет, даже если и видели этих поджигателей: другие нынче времена, другими стали люди… Пойдем, Веруня, глянем, что в нутре-то творится, может какой след сыщем, да только осторожнее будь, а то некоторые горелки еще огнем дышат… И дождик поутру был, а все еще теплятся брёвны-то…
В центре пожарища сильно пахло керосином, среди обгорелых головешек нашли они почерневшее от сажи и огня ведро и несколько разбитых бутылок. И эти женщины, совсем не искушенные в вопросах сыска, но повидавшие на своем веку немало бед и невзгод, поняли сразу: поджигатели именно в них и принесли керосин для своего черного дела. Но главная тайна: кто совершил поджог и зачем, им не открылась…
И все это время из-за занавесок неказистых избушек за двумя пожилыми женщинами наблюдали невидимые им жители Нахаловки, кто равнодушно, кто с испугом. Нет, чужая боль не больно жалит…
Глава 4
Большая беда упала на плечи Кузнецовых, не первая и, как видно, не последняя. Проснувшись после ночной смены в тот самый день, когда сестры побывали на пожарище, Никита, выслушав мать и тетку, как очумелый выскочил из дому… Вернулся домой глубоко за полночь, вдребезги пьяный. Никогда мать не видела сына таким, но ни слова осуждения у нее не вырвалось: встретила, помогла раздеться и уложила в кухне на сундуке. Следующий день у него был выходной, и потому он долго лежал на своей лежанке, отвернувшись к стене и дожидаясь, когда уйдут Максим Иваныч – на шахту, а Егорка – в школу, после чего встал и первый вопрос, что он задал матери, был такой:
– Как жить, мама, когда жить не хочется?
– Не гневи Бога, сынок, такими словами! Будем жить, как раньше жили: не себе в радость, так врагам назло. Съезжать, однако, все равно придется, в барак пойдем… Как думаешь, твои начальники дадут нам комнату в бараке? К твоей работе и школе Егоркиной все ближе, да и мешать не будем Максиму Иванычу, а то он шибко тяготиться нами стал, похоже, мешаем мы ему…
– Да что ты, Аленушка, пошто так говоришь? Он совсем наоборот говорит: жить Кузнецовы будут у нас – легче невзгоды одолеем, опять же с деньгами получше будет, а мне уже сказал он, что Никита пусть перебирается из бани в дом, места всем хватит…
Сказала так и вдруг замолчала, словно оцепенев от каких-то своих тайных дум, потом заплакала и выбежала из дома.
– Что это с ней, мам? – спросил Никита. Как ни был он погружен в свое горе, высказал удивление. – Мы – погорельцы, а не ее Максим Иваныч, что же так убиваться-то?
– Сдается, сынок, у нее жизнь тоже не мед, она ведь от своего благоверного к нам уйти хотела, а тут такая история… Тяжело с ним и нам, и ей, но пока будем решать с комнатой в бараке, никаких разговоров промеж собой не говорить, на Максима не грешить словами и подозрениями. Даст Бог, оставим их к Новому году. Надо будет, я пойду работать, подкопим денег и построим свой дом. Без своего угла только кочевой цыган жить может, а всякому нормальному человеку крыша над головой нужна. Я на стол соберу, ты поешь, а потом сходи на шахту, к самому главному начальнику просись, про барак объясни как-нибудь посерьезнее да пожалостнее, чтобы не отказали, а потом найди участкового нашего, Корнея Иваныча Петухова… Обскажи все, что знаешь про пожар, а то, не дай Бог, нас самих в поджигатели запишут – время-то опять, похоже, хмурится, да тут про германца люди разное говорят: война, мол, будет… Не слыхал?
– Со мной никто такие разговоры не ведет, а в газетах да по радио говорят, что у нас с Германией дружба нынче – пакт о ненападении…
– Ну, и дай Бог, чтоб так и было… – Алена Ивановна повернулась к иконе в углу и широко перекрестилась.
Жилищный вопрос, как ни странно, решился почти сразу: в шахтном комитете ему сказали, что к октябрьским праздникам из барака съезжает одна семья, и просторная комната с печкой освободится.
– А все потому, что ее хозяин решил поменять шахту на цинковый завод: деньги те же, а риску для жизни никакого. Смотри, может, и ты дезертируешь от нас? – Пожилой лысоватый профсоюзник пытливо вглядывался в посетителя.
– Да нет, товарищ, я буду работать, пока здоровье позволит, нравится мне шахта…
– Тогда – лады! Сейчас напишешь заявление, а потом принесешь копии документов на своих родных и выписку из домовой книги. Характерис-тику на тебя мы сами запросим. На все про все тебе – две недели!
Своего участкового Никита застал в комнате милиции лишь на третьи сутки. И вместо приветствия милиционер устроил ему настоящую взбучку. Развалившись на старом, затертом деревянном диване, когда-то, видимо, имевшем прописку на железнодорожном вокзале, с расстегнутыми пуговицами гимнастерки, из-под которой было видно несвежее белье, он буквально рявкнул на вошедшего:
– Ты что ... твою мать, скрываешь от органов факт поджога? Ты что, потакаешь преступникам или ты сам этот поджог устроил, а? Почему я должен ждать тебя целых три дня?
– Извините, я все эти три дня приходил сюда, но вас не было – замок висел. А я работал в первую смену и мог прийти только после работы. И потом, умные люди мне сказали, что когда пожар или еще какая беда случается, то пожарники и милиция должны выезжать на место сами. Но почему-то никто не приехал на место пожара ни ночью, ни потом. А ведь это ваша работа, Корней Иваныч?
– Это где ты нашел таких умных людей? Ну? Фамилии? Адреса? Будешь мне указывать, что делать! Не много ли берешь на себя, как тебя… Кузнецов Никита? Это если в нормальном доме беда случилась, а у вас-то там Нахаловка! Ни разрешения на строительство, ни прописки, ни налогов с вас не берут! Вас вроде как и нет вовсе, так куда же нам ехать-то, а? Все это до поры до времени, конечно, пока Красюк хлопочет, чтобы не трогали вас, нахалов. Пусть, мол, обустраиваются сами, потому как у шахты нет возможностев строить дом каждому работнику, а уж потом мы их всех узаконим – все равно поселок будет шириться в ту сторону.
– А кто этот Красюк? – удивленно спросил Никита.
– Как кто? Вот чудак человек! Красюк Василий Никифорыч – это ж начальник шахты, на которой ты работаешь!
– А-а, ну-ну, я так высоко не хожу, мне своего начальника хватает да бригадира…
– Ну, вот и иди к ним, может они найдут, кто твой дом спалил.
– Так это милиция должна делать, а не бригадир с начальником!
– Много ты понимаешь, Кузнецов: документов нет, значит, и дома нет, а коли дома нет, то и гореть нечему! Лес украли? Покажи документы, что ты его купил и где купил. А-а, нету документов, так почему я должен тебе верить, что лес был и сколько его? А?
– Так, люди-то видели, что лес был, и дом был…
– Еще ни один сюда не пришел и не рассказал мне о пожаре, ни один! А ежели твоя родня это подтвердит, так на то она и родня, чтобы тебя выгораживать во всяких таких делах. Запомни, Кузнецов, на нет, говорится, суда нет, а также ни милиции нет, ни пожарных! И по сводке нигде пожар не прошел, так чего же ноги бить? Кого мне искать?
– Но ведь там обгорелые бревна остались, видно, что пожар был…– Железная логика старого милиционера обескураживала Никиту, но он все еще надеялся достучаться до его совести, но эти надежды таяли с каждым следующим словом этого законника.
– А может, кто костер ненароком на пустыре развел, да забыл потушить? А может быть, ты сам мяска жареного захотел? Поросеночка заколол, костерок развел да и шашлык принялся жарить, а? Хорошая версия? Нечаянно спалил уворованные бревна (справочек-то на них у тебя нет!), а теперь хочешь, чтобы я лоб расшиб в поисках того, чего не было?!
Слушая эту ахинею старшего лейтенанта, Кузнецов даже онемел от изумления: на что готов идти этот прожженный служака, чтобы только отвести от себя всякую ответственность!
– А чего же вы на меня всех собак спустили поначалу: «… скрываешь факт поджога, три дня ждал…»?
– А это… для порядку! Чтобы знал, у кого здесь власть и кого бояться надо, а то вишь!..
– Простите, гражданин старший лейтенант, я, похоже, зашел сюда по ошибке: ничего не было, ничего не случилось… – Он резко развернулся и пошел к двери, но его остановил новый окрик хозяина кабинета:
– Стоять! Я не отпускал тебя! – На удивление проворно Петухов вскочил с дивана и подошел вплотную к Никите. Низкорослый, он доходил ему только до плеча, толстые, обвислые щеки побагровели, а губы непрерывно двигались, хотя изо рта в это время не выскочило ни одно слово.
– Про пожар, про дом, про лес ты должен забыть: мне не нужны разные гадости на моем участке! Мне людей надо охранять от жуликов и бандитов, а не каких-то нахалов из Нахаловки! Максим, у которого ты квартируешь, мужик, конечно, гов…ный, ну, да ты его сам выбрал. Поможешь мне его посадить – и я тебе помогу, потом… когда-нибудь, а сейчас ступай, но о разговоре – ни слова! Нужен будешь – свистну…
– А я не бобик и на свист не откликаюсь! – с вызовом ответил Никита, открывая дверь: взбешенный наглым поведением милиционера, в конце разговора он не сдержался, о чем потом не раз пожалел…
* * *
Переезд в барак Кузнецовы наметили на 7 Ноября: праздничный день, у Никиты выходной. После переезда собирались идти на митинг, который должен был состояться в 10 часов на площади перед зданием комбината шахты. Свои планы о переезде квартиранты до последнего держали в секрете от Максима Ивановича, хотя свою сестру Алена Ивановна все же упредила, но взяла слово, чтобы та ничего не говорила мужу. То-то подивился хозяин, когда увидел, что ни свет ни заря его постояльцы, едва попив чаю, стали выносить из разных углов его дома заранее приготовленные узлы. И как это он их не заметил!? А их было немного: со столовой посудой, с бельем, с зимней обувью, да нарымский деревянный чемодан – не шибко разбогатели Кузнецовы за те два года, что они жили на постое у Шомониных. Вещи сложили на тележку, которую Никита вывел из- под навеса и поставил к крыльцу.
– Да как же это, братцы... Ни с того ни с сего? Так славно жили, и вдруг?! Да хоть бы предупредили заранее, а то как-то не по-человечьи!
– Все путем, Максим Иваныч, – с едва заметной усмешкой ответила ему Алена Ивановна. – Ты – весь в трудах, а нам, бездельникам, делать нечего, да и долго ли собрать наше богатство. Голому одеться – подпоясаться.
– А не рассказывать о переезде меня попросили в шахтном комитете, – вставил свое слово Никита, – комнат-то не хватает всем. Узнают – ходоки пойдут, жалобы. Вот я и послушался совета профсоюзников, а то бы мы, конечно, все рассказали вам, Максим Иваныч.
Зная его зловредный характер, Никита специально сослался на шахтком: поверит или не поверит – его дело, но справляться туда он не пойдет, да и досаду свою не так будет срывать на Вере Ивановне.
По улице шли неторопливо. Никита толкал перед собой тележку с вещами, чуть поотстав, за ним следовали Алена Ивановна с Егоркой. Позднее осеннее солнце, словно к празднику, подкрасило день теплом и светом. От комбината шахты, что находился в полукилометре от дома Шомониных, доносилась бравурная музыка, и невольно все, кто в это праздничное утро шли по улице, старались подстроить свой шаг под нее. Именно туда и направлялись прохожие с красными флажками, цветами и самодельными плакатами. Некоторые, с кем успели Кузнецовы познакомиться за время проживания в рабочем поселке, раскланивались с ними, поздравляли с праздником. Алена Ивановна и Никита отвечали тем же. Глядя на взрослых, стал откликаться на поздравления и Егорка. Едва успели составить вещи в комнату, ключ от которой Никита заранее получил в шахтном комитете, как около здания комбината начался митинг. На площади собралась многочисленная толпа жителей поселка с красными знаменами, портретами партийных руководителей и прежде всего товарища Сталина. С небольшим опозданием и Кузнецовы влились в праздничные ряды щахтеров.
А ораторы уже вовсю говорили о роли и завоеваниях великого Октября, призывали поддержать стахановское движение и своим трудом крепить мощь советского государства. Негромко, но тревожно прозвучали слова о мировом империализме, который готовится раздуть мировую войну…
Егорка, впервые оказавшийся на митинге, оживленно крутил головой, жадно всматриваясь, как реагируют на выступления люди, сам принимался хлопать вслед уходящему с деревянной, наспех сколоченной трибуны оратору.
– Егорка, что ты тут понимаешь? – с улыбкой поддела внука Алена Ивановна.
– Да все понимаю… Про врагов ампиралистов… – несколько смущенно откликнулся Егор.
– Ничего, мам, пусть слушает, пусть взрослеет, такие собрания плохому не научат, – поддержал сына Никита, то и дело оглядываясь по сторонам.
– Ты что все озираешься, потерял кого?
– Ребята из бригады должны быть здесь… Я не успел сказать тебе, что переезд хотим отметить, а заодно и праздник… У нас есть чем закусить-то? Я там две бутылки водки купил…
– Ну, вот, а что я тут с вами стою тогда? Надо бы печку протопить, чаю скипятить…
– Мам, да кто же водку чаем запивает?
– Сало соленое есть, хлеб, огурцы соленые, капуста – Вера уже в сенях подсунула мне в мешковине, чтобы Максим не увидел.
– Ну, вот и новоселы всей семьей! – раздался за спиной веселый мужской голос. Никита и Алена Ивановна обернулись: перед ними стояли четверо мужчин, по- праздничному одетые, все в каракулевых шапках, шерстяных цветных шарфах и серых бурках. Трое – ровесники Никиты, а обладателем веселого голоса оказался мужчина лет пятидесяти с приятным открытым лицом, усеянным мелкими морщинками около глаз и с несмываемой шахтерской «краской» на ресницах. Его густые серые усы улыбчиво топорщились на аскетичном лице. – А мы решили, вы передумали переезжать, и все спорили, куда подарок девать?
– Какой подарок? Вы что, братцы? – Никита растерянно оглядывал товарищей.
– На новоселье без подарка не ходят, – отозвался коротенький в рост, но широкий в плечах паренек. – Кузьма Иваныч, подарок-то щас дарить?
– Ты что, Васька, с ума сошел!– одернул коротышку усатый Кузьма. – Подарки за столом дарят…
– Мама, это мои друзья, – одолев растерянность, Никита представил своих товарищей. – Кузьма Иваныч Сидоров, наш бригадир, Василий, Леонтий, Саша…
– Товарищи, вы что тут устроили саботаж какой-то? – пожилой мужчина в шляпе и с красной повязкой на рукаве строго оборвал их оживленный разговор. – Вы на политическом мероприятии и попрошу соблюдать правила поведения сообразно моменту! Все разговоры прекратить!
Компания удрученно замолчала и теперь только молча переглядывалась. Алена Ивановна шепнула Никите:
– Вы тут пока послушайте этих говорунов, а мы с Егоркой пойдем… Я хоть печку затоплю, узлы распакую, а вы подходите…
Поняв, что Алена Ивановна собирается уходить, Кузьмич шепотом распорядился Василию вместе с подарком идти следом и выполнять все приказы хозяйки…
… Только к обеду появились участники митинга. Замерзшие, голодные, они громкоголосо, с шутками ввалились в просторную комнату, которая теперь должна была стать обителью Кузнецовых.
– Алена Ивановна, как тут себя вел наш Васька? – сняв пальто и потирая озябшие руки, громко и весело спросил Кузьма. – Может, его на гауптвахту отправить надо?
– Да за что же, Кузьма Иваныч, хорошего человека в кутузку? Он и печку растопил, и свет поправил… Там что-то выключатель не работал. И даже пол помыл!
– О-о-о! – раздался дружный возглас удивления всей компании.
– Тогда ему лишнюю чарку нальем, за особое усердие! – объявил бригадир.
– Егорка занавески повесил на окна, а я уж около стола хлопотала. Мойте руки – и за стол!– так же весело, в тон общего настроения скомандовала хозяйка.
Когда, наконец, закончились все предобеденные хлопоты, когда гости и хозяева расселись за праздничным столом, со стаканом в руке поднялся с места Кузьма Сидоров.
– Надеюсь, хозяюшка Алена Ивановна позволит мне сказать несколько слов…. Первый тост завсегда должен быть по случаю повода: день рождения, победа какая, награда… Мы пришли поздравить своего товарища с новосельем. Сам по себе – это повод достойный, но так случилось, что новоселье совпало со славным праздником – с 23-й годовщиной нашей Октябрьской революции. Пусть же наши новоселы навсегда запомнят эти два события и радуются вдвойне! Ура, товарищи!
– Ур-ра-а! – негромко, но дружно прокричали собравшиеся.
– А за товарища Сталина почему не пьем? – задал вопрос один из гостей, пользуясь минутным затишьем, когда вся компания опустошала свои стаканы за провозглашенный тост.
– Кхе-кхе, – закашлялся Сидоров последними каплями спиртного и сурово глянул на своего младшего товарища. – Вечно ты, Леонтий, лезешь поперед батьки и в пекло, и в забой! Не помнишь, как тебе кливажом чуть нос не подрезало, потому что старших не послушал? Видать, тебе урок – не впрок. За товарища Сталина надо пить отдельно и только стоя. Вот ты и скажешь этот тост, а сейчас надо хорошо закусить…
Даже такая взбучка не испортила настроения честной компании. Тосты следовали один за другим, общий разговор то и дело прерывался веселым смехом, но когда кто-то попытался закурить за столом, Алена Ивановна строго потребовала, чтобы все курильщики вышли на улицу.
Когда мужчины вышли, за столом остались Алена Ивановна и Кузьма Сидоров.
– А вы что же не курите? – спросила хозяйка.
– Да уж, видно, откурил свое, и так воздуха не всегда хватает. Десятый годок пошел, как отказался от табака.
Егорка какое-то время сидел за столом вместе со взрослыми, но, насытившись, тихонько забрался в дальний угол на кровать и задремал. Проводив глазами юношу, бригадир остановил свой взгляд на самоваре, что стоял на тумбочке в углу, высвечивая ярко начищенными боками.
– Как подарочек, Алена Ивановна, глянется ли вам?
– Ой, спасибо, Кузьма Иваныч! Вы как угадали нашу боль! Крестьянская изба без самовара – ночлежка! У нас был самовар, ведерный, медный, да пришлось продать в трудное время…
– Никита что-то говорил о ваших бедах… Страшно было?
– Всяко было, Кузьма Иваныч: и болели, и умирали там. Мать Егорки бандиты убили, а сестру его похоронили еще в дороге… Мы ведь спецпоселенцы, Кузьма Иваныч. Не помешает вам такое знакомство? Вы, должно быть, человек заслуженный, бригадир? Вас такие беды, наверное, обходят?
– Да, Алена Ивановна, трудное время мы пережили, и дай Бог, чтобы оно не повторилось! Вам в ссылке досталось, а нас тут трепали почем зря. Особенно старался Иван Викентьевич Лихарев – в Белове он работал, а может, и сейчас еще работает… Почти каждый день тут появлялся. То одного арестуют, то целую бригаду – у нас на шахте, на железке, в колхозах…И рабочих брали, и начальников. У себя-то мы быстро сообразили: чекисты сами не могут знать о всех наших бедах, они ведь в шахту не лазят – боятся. А тут на тебе: ленту конвейера заштыбовало – простой. Три часа разбирали завал, а эти архангелы уже знают и начинают трепать: саботаж! Диверсия! Шланг воздуховода порвало – вредительство! Поняли, что кто-то из своих же рабочих «стучит» в НКВД. Стали присматриваться друг к другу. Противное дело, когда в каждом врага ищешь! И как это может нравиться милиционерам, озвереть же можно от такой работы, невольно какой-то нюх звериный вырабатывается! Сам звереешь…
– И помог вам этот нюх?
– Похоже, да. Одного взяли, другого, еще кого-то. Стали просчитывать: кто рядом был, кто мог видеть и слышать… Ага, такой-то был и там, и там… Прижали – сознался. Отправили в завал…
– Это как же – «в завал»? – Алена Ивановна недоуменно смотрела на собеседника.
– Там, внизу, длинные коридоры в земле прорублены, целые улочки и переулки, забои, штреки, уклоны… Целый город под землей, Алена Ивановна! Где-то крепко стоят стены и потолок, а где-то «гуляют», того и гляди обрушатся…
– Свят-свят! – Женщина испуганно перекрестилась.– А как же вы там лазите, да еще работаете? Присыплет же?
– И так бывает, и газ взрывается иногда… А чтобы не присыпало – крепим выработку лесом, стойками, затяжками… Помогает иногда...
– И как же – «в завал»?
– А вот когда обличили этого предателя, Иуду, значит, бросили его в угол, выработки, где «крыша гуляет», одну-две стойки выбили – глыба-то и села на него. Того-то Иуду, говорят, на осине повесили, ну, у нас в шахте осины не растут, но надо как-то управу находить на предателей…
Алена Ивановна с ужасом смотрела на Сидорова, с трудом веря его словам.
– Неужто так было?
– Было, Алена Ивановна, было… А что делать: не уберем этого гада – по его доносу и дальше будут брать невинных. Шахта – это ведь не танцплощадка: там жара, газ, вода может прорваться, тряхнет малость внутри, а камни, да немалые, прямо на голову могут упасть. И людей, бывает, калечит, убивает до смерти. Технику также выводит из строя, а чекисты ищут врагов да диверсантов. А эти Иудушки помогают им. Очень часто бывало, человек не виноват, а его уже нет – взяли. То бы в тюрьму садили – ладно, а ведь в 37-м сразу к стенке ставили! Ну, разве можно так-то, Алена Ивановна?!
– Да уж, и там – грех, и тут – грех...
– Но тут-то грех во спасение невинных, Алена Ивановна!
– Да, да…– Алена Ивановна от услышанного все еще не могла прийти в себя. Наконец спросила первое, что пришло на ум:
– Так ведь эти-то, милиционеры, могли вас поймать? Как же?
– Могли, конечно… Да только чекисты сами-то боятся лезти в шахту … Они ведь смелые только наверху, когда им солнышко светит да на боку пистолет висит, а там, в шахте, всякое может случиться… Пошлют какого-нибудь механика или инженера, чтобы он осмотр сделал места аварии… Вроде как «кспертизу сделал» и заключение дал свое, да тело на-гора подняли. Ну, а инженэры да техники – наш брат, сами этих стукачей боялись не меньше нас, вот и выходило всегда, что «погиб, мил стукачок, по причине сложных горно-геологических условий шахты да вследствие собственной неосторожности…». Ох, и злились, говорят, энкэвэдэшники, когда мы всех их шпиенов таким образом вывели…
- А точно вывели?
-А как же? Аресты-то прекратились… это в 37-м они были, в 38-м немного, а потом – как ножом отрезало…
- А сейчас? Их что, нет сейчас-то?
-Да кто ж знает, может, есть, да притихли: боятся нас больше, чем чекистов, потому и молчат. Тем-то еще надо бумажки писать да вину доказывать, а у нас все просто: раз – и в завал!
- А вдруг ошиблись вы и зря человека сгубили? Разве не может такого быть? А если по злобе личной кого угробили?
- Да ну, да разве можно по злобе-то?
- Ну, а вдруг?– наседала Алена Ивановна. – Ведь ты не Господь Бог, Кузьма Иваныч?
– Так-то оно так… Мы все на десять раз перепроверяли, чтобы ошибки не случилось. А если вдруг кого-то по ошибке? Тут ведь как на войне, Алена Ивановна, либо ты, либо тебя. А все-таки свечу покаянную поставил я в церкви, хотя сам в партии состою… Вот такая у нас жизнь была еще совсем недавно… А в этом году Лихарев ни разу здесь не появился. Может, помер?
– Да и у нас в деревне был такой герой – Кутько Богдан Иваныч. Злой был человек, казалось, всех бы в тюрьму упрятал!
– И где он сейчас?
– А кто ж его знает. Нас он отправил в Нарым, а сам тут продолжал командовать. Согрешу, наверное, но все равно скажу: сдохнет такой вот человечишко – не жалко! Много людям горя он сделал и в Бога не верил.
– И то верно, Алена Ивановна, нельзя быть шибко добреньким, иные эту доброту против тебя и норовят оборотить… Ох, чтой-то разговорился я с вами – пора самого в «завал» отправлять: вот что делает с мужиком водка да красивая женщина! Ну, вы уж не подведите меня, старого болтуна… Никому не говорите о моей пьяной болтовне...
– Ну, об чем вы, Кузьма Иваныч, разве такие страхи можно рассказывать? Богом клянусь – молчать буду! А все-таки, вы хитрец, однако! Так, глядишь, и в самую душу заберетесь! – сказала Алена Ивановна и сама смутилась откровенности своей. Это заметил Сидоров и, чтобы как-то скрасить смущение женщины, вскочил с табурета и двинулся к двери со словами:
– Да где же наши охломоны? Неужели все курят?
В это время дверь распахнулась, и вся веселая компания вместе с клубами прохладного воздуха ворвалась в комнату.
– Потеряли нас, наверное? – спросил Никита, подходя к столу. – Василий решил, что водка уже кончается, а выпить еще всем хочется, повел нас к себе в барак… Тут недалече оказалось…
– И что? – Сидоров вонзил свой острый глаз в Ваську-коротышку.
– А вот! – И он, вынув из-под полы пиджака четверть самогона, лихо водрузил его на стол.
– Ох, Васька! Ох, чертяка!
– Ребята, а ведь завтра на работу, как же?
– Алена Ивановна, мы еще чуток – и расходимся, а прогула завтра не будет. Времена сейчас такие, что любой прогул боком выйдет!
* * *
В конце января 41-го после работы на выходе из здания комбината шахты Никите повстречался участковый Петухов. В старой, разношенной шапке со звездочкой на лбу, в полушубке, некогда имевшем белый цвет, с кобурой на боку, он, казалось, специально поджидал кого-то его у крыльца. Народу было немного, поэтому Никита его сразу приметил и хотел незаметно проскочить мимо, но в последний момент тот успел ухватить его за рукав фуфайки:
– Кузнецов Никита, не торопись. Помнишь товарища Лихарева из горотдела?
– Ну-у, – неопределенно отозвался Никита.
– Не запряг, а понукаешь! Через три дня тебе надлежит прибыть к нему со всеми документами, что имеешь, для разговора по душам.
– Он что – поп, чтобы я с ним по душам говорил?
– Кузнецов, ты сам себя бойся! Или ты думаешь: слово – не воробей, не поймаешь? Слово ловить никто не будет, а вот тебя – зараз! Так что шибко не дергайся там, а то матушка не дождется тебя, а сынок осиротеет…
Никита до скрипа сжал зубы, чтобы только удержаться от резкости, а то еще хуже – чтобы не ударить по этой самодовольной улыбающейся физиономии.
– Да смотри, это не я тебе свистнул, а товарищ Лихарев, старший лейтенант госбезопасности – враз в Нарым вернешься!
– Спасибо, товарищ Петухов, что проинструктировали меня на все случаи жизни. Так и передам товарищу Лихареву!
– Ну, ты и гад, Кузнецов! Ладно, если вернешься назад, мы еще поговорим с тобой, я тебя еще «проинструктирую»!..
Как ни славно загадывали свое будущее сестры Алена и Вера, в девичестве Касаткины, а случилось все не по их расчету. Уже и место Кузнецовы подобрали под будущий дом на краю Нахаловки, как издавна на Руси называли никем не узаконенные строения на окраине какой-нибудь деревни, села или поселка. Весной 40-го к месту застройки стали свозить лес, а к концу лета на месте будущей усадьбы высился густо пахнущий сосновой смолой сруб, схваченный сверху стропилами. Да тут заминка вышла небольшая: никак не мог Никита определиться, чем крыть крышу: тесом, тем более соломой он не хотел, а кровельное железо было не по карману. Решили на семейном совете, что крышу покроют толем. Плотники заверили, что в новый, 41-й год, дом будет под крышей, а к лету и новоселье можно будет справить, пока же надлежало заказать рамы, стелить пол, покупать стекло. Но в одну из теплых сентябрьских ночей, на самом излете «бабьего лета», их дом сгорел…
… Накануне той ночи, когда случился пожар, Егор спал неспокойно: просыпался несколько раз, плакал во сне. Только он успокоился, как уже за полночь вернулся Максим. Алена Ивановна слышала робкий голос сестры:
– Как же так, Максюш, вставать завтре в шесть часов на работу, а ты пьяной? Ну, был бы выходной, а то?..
Не вступая в разговоры с женой, цыкнул сердито хозяин и повелел ей помыть да высушить его сапоги. Когда он захрапел в своем углу, Алена вышла в сени, где сестра при свете керосиновой лампы мыла мужнину обувь и ворчала себе под нос:
– И где его черти носили? Дождя сегодня вроде не было, вчера только побрызгало… Все улочки в поселке пробыгало, грязи нет, а он, словно нарочно, где-то нашел ее. Да не просто грязь, а с опилками, глякось, Алена? – И она протянула сестре недомытый сапог. – Неужто, кобель старый, опять каку бабу нашел, которая на выселках живет?
Успокоив мало-мало её, Алена отправилась спать на кровать к внуку…
Максим Иваныч всегда работал в день, и потому, когда Никита возвращался из ночной смены, они обычно встречались в коридоре комбината, куда Максим приходил на участок для получения задания на смену. Здоровались, как правило, сдержанно, перекидывались парой слов: как дела? Что нового? В это утро они не встретились, и потому Никита первое, что спросил по возвращении домой:
– Не проспал Максим Иваныч, теть Вер? Что-то не встренул я его нонче?
– Да как же, ушел, да чтой-то раньше ушел сегодня вроде как торопился…
– А-а, ну да… – неопределенно протянул Никита, встречая взглядом мать, вышедшую к ним в кухню.
– Тебе какое дело до Максима Иваныча, садись ешь… Хлеб, картошка, молоко, яйца вареные… Если хочешь, огурцов малосольных принесу.
– Не-е, мать, молока и картошки хватит… Смена тяжелая была… Засыпаю на ходу…
– Ешь да ложись на сундуке, здесь хоть тепло. За ночь-то все тепло из бани выдуло, а на улице уже стыло…
– Ладно, мам, у меня там тулуп есть…
– Вот ты смотри, Вера, – продолжала ворчать Алена Ивановна, пряча под платок растревоженные за ночь волосы, крепко побитые сединой. – Когда уж Илюшку отвезли тетке, я с Егоркой сплю в горнице, а на кухне сундук свободный… Нет чтобы Никитке сюда перебраться, так он – «не можно!». Самого бы его в баню на всю зиму!
– Уж я тоже говорила ему сколько раз про это, а он уперся – и все! Злыдень, одно слово!
– Ничего, Верунь, скоро уж дом достроим и уйдем все от него. А что, пусть один тут с мышами воюет!
– Ой, Алена, глядит-ко, Никитка вовсе уснул за столом! Уложи его на сундук, все равно Максима весь день не будет… Пусть спит в тепле, сейчас я ему матрасовку кину и подушку принесу…
Уже через несколько минут, отвернувшись к стене, Никита крепко спал в кухне на широком хозяйском сундуке. Не прошло и часа, как в дверь постучали, и вошел незнакомый мужчина.
– Здравствуйте, добрые люди! Извиняйте, что спозаранку к вам с дурной вестью… Лукьян Заботин я, по соседству живу с вашей избой, что вы строите, с вашей бывшей избой…
– Как это – «с бывшей»? – из горницы вышла Алена Ивановна.
– Беда случилась, хозяйка… Сгорел ваш дом нынешней ночью, как будто из соломы он был. Пробовали тушить, да где там! У меня весь забор сгорел… Вы уж Никиту Гордеича упредите как осторожнее, а то, не дай Бог, удар его хватит… Извините, натоптал я вам тут… У нас там дожжичок мелкий был с ночи, грязюка несусветная!
Алена и Вера непроизвольно поглядели на сапоги гостя, измазанные грязью, глиной вперемешку с опилками…
– Бывайте здоровы, товарищи женщины, а мне недосуг…
– Лукьян… уж не знаю, как по отчеству, – Алена Ивановна, еще не пришедшая в себя от полученного известия, остановила его уже в дверях. – Как же это?.. А пожарных-то не вызвали, может, потушили ли бы?
– Не ездиют туда пожарные, пробовали звать, да все без толку… Одно слово – Нахаловка! Да и телефона там ни у кого нет, а дом-то уж шибко быстро сгорел, будто соломенный… Извиняйте за дурную весть…
... Долго сидела Алена Ивановна, словно закаменевшая от страшной новости, тупо уставившись в пол. Повздыхав и проплакавшись, Вера Ивановна подступилась к сестре – ее отрешенность уже пугала ее. Плохо слушая слова утешения сестры, Алена Ивановна с мрачным выражением лица поднялась с табуретки и замогильным голосом произнесла:
– Пойду я, Вера…
– Куда? Куда же ты пойдешь такая-то?...
– Туда пойду… Посмотрю на наш дом да помолюсь… Я ведь хотела старость в своем доме встретить, а вишь как получилось: ни кола ни двора, хоть снова в Нарымскую тайгу отправляйся, там хоть бараки есть…
Ты Никитку-то не буди покуда, пусть поспит, а я быстро обернусь, тут всего-то версты полторы-две… И как же мы не увидали огнище-то от пожара?
– Дак спали ж мы, Аленушка, ты же от Егорки не отходила, да и промеж поселком и Нахаловкой взгорок… Из-за него, должно быть, и не увидали зарева огня… А вот что, Аленушка, я, однако, с тобой схожу, мне спокойнее будет, а Никитка пусть поспит… Еще успеет опечалиться…
Неторопливо и горестно обошли женщины место пожарища. Из тех десяти-двенадцати избенок, что и составляли весь жилой фонд Нахаловки, никто из жильцов не вышел к ним. Оно и понятно: чужая беда шибко не жалит. Похоже, свои невзгоды так одолели их, что на сочувствие другим бедолагам уже и сил не осталось. Алена Ивановна, помогавшая сыну выбрать место для избы и позднее не раз бывавшая на стройке, сейчас неторопливо обходила пожарище, что-то отмечая про себя:
– Кирпич тут был, десятка два-три, на будущую печку припасали, ан нет его! А вот тут Никитка лес сгружал неделей раньше, на пол выписывал…
– Чего ты бормочешь, сестренка? – Вера неслышно подошла к Алене.
– Тёс, говорю, был здесь, доски строганые на пол… А теперь их нет, а вон следы на земле: видно, волочили их, а вон и свежий след телеги…
– Никто не тушил дом-от, а вместо того доски растащили! У-у, ироды жадучие! – Вера Ивановна сжала сухой кулачок и погрозила пустым окнам близ стоящих домов.
– Похоже, так, Веруня, огонь нас разорил, а эти варнаки довершили это черное дело. Потому и сидят по своим углам, что стыдно в глаза глядеть погорельцам. Да разве в Урском при такой-то беде соседи так себя вели бы? Эх, советска власть, кормит в полчашки, поит в полкружки, потому и народ нынче стал такой вороватый. У тяти с мамой в избе и запоров не было, и калитка не запиралась, а никогда ничо не пропадало, а тут цельный штабель растащили в одну ночь!
– Э-э, Аленушка, как бы не так! Забыла, как Филька Змазнев и Илья Гвоздев умыкнули у Ермохи Лукина поросенка? Нет, наверное, всегда тати водились на Руси, и при царе, и при Советах. У кого совесть дырявая – всегда так…
– Точно, сестренка, был такой грех, – с какой-то безысходностью в голосе проговорила Алена Ивановна, – да только ты не знаешь, наверное, по малолетству своему, что когда доказали кражу этого порося, и Калистрат Потехин пригрозил, что доложит о воровстве уряднику, то Гвоздев-старший отправил Лукиным за поросенка три рубля, четверть доброго самогона да головку сахара. На том и замирились. Но нам-то здесь никто ничего не вернет и не подскажет, даже если и видели этих поджигателей: другие нынче времена, другими стали люди… Пойдем, Веруня, глянем, что в нутре-то творится, может какой след сыщем, да только осторожнее будь, а то некоторые горелки еще огнем дышат… И дождик поутру был, а все еще теплятся брёвны-то…
В центре пожарища сильно пахло керосином, среди обгорелых головешек нашли они почерневшее от сажи и огня ведро и несколько разбитых бутылок. И эти женщины, совсем не искушенные в вопросах сыска, но повидавшие на своем веку немало бед и невзгод, поняли сразу: поджигатели именно в них и принесли керосин для своего черного дела. Но главная тайна: кто совершил поджог и зачем, им не открылась…
И все это время из-за занавесок неказистых избушек за двумя пожилыми женщинами наблюдали невидимые им жители Нахаловки, кто равнодушно, кто с испугом. Нет, чужая боль не больно жалит…
Глава 4
Большая беда упала на плечи Кузнецовых, не первая и, как видно, не последняя. Проснувшись после ночной смены в тот самый день, когда сестры побывали на пожарище, Никита, выслушав мать и тетку, как очумелый выскочил из дому… Вернулся домой глубоко за полночь, вдребезги пьяный. Никогда мать не видела сына таким, но ни слова осуждения у нее не вырвалось: встретила, помогла раздеться и уложила в кухне на сундуке. Следующий день у него был выходной, и потому он долго лежал на своей лежанке, отвернувшись к стене и дожидаясь, когда уйдут Максим Иваныч – на шахту, а Егорка – в школу, после чего встал и первый вопрос, что он задал матери, был такой:
– Как жить, мама, когда жить не хочется?
– Не гневи Бога, сынок, такими словами! Будем жить, как раньше жили: не себе в радость, так врагам назло. Съезжать, однако, все равно придется, в барак пойдем… Как думаешь, твои начальники дадут нам комнату в бараке? К твоей работе и школе Егоркиной все ближе, да и мешать не будем Максиму Иванычу, а то он шибко тяготиться нами стал, похоже, мешаем мы ему…
– Да что ты, Аленушка, пошто так говоришь? Он совсем наоборот говорит: жить Кузнецовы будут у нас – легче невзгоды одолеем, опять же с деньгами получше будет, а мне уже сказал он, что Никита пусть перебирается из бани в дом, места всем хватит…
Сказала так и вдруг замолчала, словно оцепенев от каких-то своих тайных дум, потом заплакала и выбежала из дома.
– Что это с ней, мам? – спросил Никита. Как ни был он погружен в свое горе, высказал удивление. – Мы – погорельцы, а не ее Максим Иваныч, что же так убиваться-то?
– Сдается, сынок, у нее жизнь тоже не мед, она ведь от своего благоверного к нам уйти хотела, а тут такая история… Тяжело с ним и нам, и ей, но пока будем решать с комнатой в бараке, никаких разговоров промеж собой не говорить, на Максима не грешить словами и подозрениями. Даст Бог, оставим их к Новому году. Надо будет, я пойду работать, подкопим денег и построим свой дом. Без своего угла только кочевой цыган жить может, а всякому нормальному человеку крыша над головой нужна. Я на стол соберу, ты поешь, а потом сходи на шахту, к самому главному начальнику просись, про барак объясни как-нибудь посерьезнее да пожалостнее, чтобы не отказали, а потом найди участкового нашего, Корнея Иваныча Петухова… Обскажи все, что знаешь про пожар, а то, не дай Бог, нас самих в поджигатели запишут – время-то опять, похоже, хмурится, да тут про германца люди разное говорят: война, мол, будет… Не слыхал?
– Со мной никто такие разговоры не ведет, а в газетах да по радио говорят, что у нас с Германией дружба нынче – пакт о ненападении…
– Ну, и дай Бог, чтоб так и было… – Алена Ивановна повернулась к иконе в углу и широко перекрестилась.
Жилищный вопрос, как ни странно, решился почти сразу: в шахтном комитете ему сказали, что к октябрьским праздникам из барака съезжает одна семья, и просторная комната с печкой освободится.
– А все потому, что ее хозяин решил поменять шахту на цинковый завод: деньги те же, а риску для жизни никакого. Смотри, может, и ты дезертируешь от нас? – Пожилой лысоватый профсоюзник пытливо вглядывался в посетителя.
– Да нет, товарищ, я буду работать, пока здоровье позволит, нравится мне шахта…
– Тогда – лады! Сейчас напишешь заявление, а потом принесешь копии документов на своих родных и выписку из домовой книги. Характерис-тику на тебя мы сами запросим. На все про все тебе – две недели!
Своего участкового Никита застал в комнате милиции лишь на третьи сутки. И вместо приветствия милиционер устроил ему настоящую взбучку. Развалившись на старом, затертом деревянном диване, когда-то, видимо, имевшем прописку на железнодорожном вокзале, с расстегнутыми пуговицами гимнастерки, из-под которой было видно несвежее белье, он буквально рявкнул на вошедшего:
– Ты что ... твою мать, скрываешь от органов факт поджога? Ты что, потакаешь преступникам или ты сам этот поджог устроил, а? Почему я должен ждать тебя целых три дня?
– Извините, я все эти три дня приходил сюда, но вас не было – замок висел. А я работал в первую смену и мог прийти только после работы. И потом, умные люди мне сказали, что когда пожар или еще какая беда случается, то пожарники и милиция должны выезжать на место сами. Но почему-то никто не приехал на место пожара ни ночью, ни потом. А ведь это ваша работа, Корней Иваныч?
– Это где ты нашел таких умных людей? Ну? Фамилии? Адреса? Будешь мне указывать, что делать! Не много ли берешь на себя, как тебя… Кузнецов Никита? Это если в нормальном доме беда случилась, а у вас-то там Нахаловка! Ни разрешения на строительство, ни прописки, ни налогов с вас не берут! Вас вроде как и нет вовсе, так куда же нам ехать-то, а? Все это до поры до времени, конечно, пока Красюк хлопочет, чтобы не трогали вас, нахалов. Пусть, мол, обустраиваются сами, потому как у шахты нет возможностев строить дом каждому работнику, а уж потом мы их всех узаконим – все равно поселок будет шириться в ту сторону.
– А кто этот Красюк? – удивленно спросил Никита.
– Как кто? Вот чудак человек! Красюк Василий Никифорыч – это ж начальник шахты, на которой ты работаешь!
– А-а, ну-ну, я так высоко не хожу, мне своего начальника хватает да бригадира…
– Ну, вот и иди к ним, может они найдут, кто твой дом спалил.
– Так это милиция должна делать, а не бригадир с начальником!
– Много ты понимаешь, Кузнецов: документов нет, значит, и дома нет, а коли дома нет, то и гореть нечему! Лес украли? Покажи документы, что ты его купил и где купил. А-а, нету документов, так почему я должен тебе верить, что лес был и сколько его? А?
– Так, люди-то видели, что лес был, и дом был…
– Еще ни один сюда не пришел и не рассказал мне о пожаре, ни один! А ежели твоя родня это подтвердит, так на то она и родня, чтобы тебя выгораживать во всяких таких делах. Запомни, Кузнецов, на нет, говорится, суда нет, а также ни милиции нет, ни пожарных! И по сводке нигде пожар не прошел, так чего же ноги бить? Кого мне искать?
– Но ведь там обгорелые бревна остались, видно, что пожар был…– Железная логика старого милиционера обескураживала Никиту, но он все еще надеялся достучаться до его совести, но эти надежды таяли с каждым следующим словом этого законника.
– А может, кто костер ненароком на пустыре развел, да забыл потушить? А может быть, ты сам мяска жареного захотел? Поросеночка заколол, костерок развел да и шашлык принялся жарить, а? Хорошая версия? Нечаянно спалил уворованные бревна (справочек-то на них у тебя нет!), а теперь хочешь, чтобы я лоб расшиб в поисках того, чего не было?!
Слушая эту ахинею старшего лейтенанта, Кузнецов даже онемел от изумления: на что готов идти этот прожженный служака, чтобы только отвести от себя всякую ответственность!
– А чего же вы на меня всех собак спустили поначалу: «… скрываешь факт поджога, три дня ждал…»?
– А это… для порядку! Чтобы знал, у кого здесь власть и кого бояться надо, а то вишь!..
– Простите, гражданин старший лейтенант, я, похоже, зашел сюда по ошибке: ничего не было, ничего не случилось… – Он резко развернулся и пошел к двери, но его остановил новый окрик хозяина кабинета:
– Стоять! Я не отпускал тебя! – На удивление проворно Петухов вскочил с дивана и подошел вплотную к Никите. Низкорослый, он доходил ему только до плеча, толстые, обвислые щеки побагровели, а губы непрерывно двигались, хотя изо рта в это время не выскочило ни одно слово.
– Про пожар, про дом, про лес ты должен забыть: мне не нужны разные гадости на моем участке! Мне людей надо охранять от жуликов и бандитов, а не каких-то нахалов из Нахаловки! Максим, у которого ты квартируешь, мужик, конечно, гов…ный, ну, да ты его сам выбрал. Поможешь мне его посадить – и я тебе помогу, потом… когда-нибудь, а сейчас ступай, но о разговоре – ни слова! Нужен будешь – свистну…
– А я не бобик и на свист не откликаюсь! – с вызовом ответил Никита, открывая дверь: взбешенный наглым поведением милиционера, в конце разговора он не сдержался, о чем потом не раз пожалел…
* * *
Переезд в барак Кузнецовы наметили на 7 Ноября: праздничный день, у Никиты выходной. После переезда собирались идти на митинг, который должен был состояться в 10 часов на площади перед зданием комбината шахты. Свои планы о переезде квартиранты до последнего держали в секрете от Максима Ивановича, хотя свою сестру Алена Ивановна все же упредила, но взяла слово, чтобы та ничего не говорила мужу. То-то подивился хозяин, когда увидел, что ни свет ни заря его постояльцы, едва попив чаю, стали выносить из разных углов его дома заранее приготовленные узлы. И как это он их не заметил!? А их было немного: со столовой посудой, с бельем, с зимней обувью, да нарымский деревянный чемодан – не шибко разбогатели Кузнецовы за те два года, что они жили на постое у Шомониных. Вещи сложили на тележку, которую Никита вывел из- под навеса и поставил к крыльцу.
– Да как же это, братцы... Ни с того ни с сего? Так славно жили, и вдруг?! Да хоть бы предупредили заранее, а то как-то не по-человечьи!
– Все путем, Максим Иваныч, – с едва заметной усмешкой ответила ему Алена Ивановна. – Ты – весь в трудах, а нам, бездельникам, делать нечего, да и долго ли собрать наше богатство. Голому одеться – подпоясаться.
– А не рассказывать о переезде меня попросили в шахтном комитете, – вставил свое слово Никита, – комнат-то не хватает всем. Узнают – ходоки пойдут, жалобы. Вот я и послушался совета профсоюзников, а то бы мы, конечно, все рассказали вам, Максим Иваныч.
Зная его зловредный характер, Никита специально сослался на шахтком: поверит или не поверит – его дело, но справляться туда он не пойдет, да и досаду свою не так будет срывать на Вере Ивановне.
По улице шли неторопливо. Никита толкал перед собой тележку с вещами, чуть поотстав, за ним следовали Алена Ивановна с Егоркой. Позднее осеннее солнце, словно к празднику, подкрасило день теплом и светом. От комбината шахты, что находился в полукилометре от дома Шомониных, доносилась бравурная музыка, и невольно все, кто в это праздничное утро шли по улице, старались подстроить свой шаг под нее. Именно туда и направлялись прохожие с красными флажками, цветами и самодельными плакатами. Некоторые, с кем успели Кузнецовы познакомиться за время проживания в рабочем поселке, раскланивались с ними, поздравляли с праздником. Алена Ивановна и Никита отвечали тем же. Глядя на взрослых, стал откликаться на поздравления и Егорка. Едва успели составить вещи в комнату, ключ от которой Никита заранее получил в шахтном комитете, как около здания комбината начался митинг. На площади собралась многочисленная толпа жителей поселка с красными знаменами, портретами партийных руководителей и прежде всего товарища Сталина. С небольшим опозданием и Кузнецовы влились в праздничные ряды щахтеров.
А ораторы уже вовсю говорили о роли и завоеваниях великого Октября, призывали поддержать стахановское движение и своим трудом крепить мощь советского государства. Негромко, но тревожно прозвучали слова о мировом империализме, который готовится раздуть мировую войну…
Егорка, впервые оказавшийся на митинге, оживленно крутил головой, жадно всматриваясь, как реагируют на выступления люди, сам принимался хлопать вслед уходящему с деревянной, наспех сколоченной трибуны оратору.
– Егорка, что ты тут понимаешь? – с улыбкой поддела внука Алена Ивановна.
– Да все понимаю… Про врагов ампиралистов… – несколько смущенно откликнулся Егор.
– Ничего, мам, пусть слушает, пусть взрослеет, такие собрания плохому не научат, – поддержал сына Никита, то и дело оглядываясь по сторонам.
– Ты что все озираешься, потерял кого?
– Ребята из бригады должны быть здесь… Я не успел сказать тебе, что переезд хотим отметить, а заодно и праздник… У нас есть чем закусить-то? Я там две бутылки водки купил…
– Ну, вот, а что я тут с вами стою тогда? Надо бы печку протопить, чаю скипятить…
– Мам, да кто же водку чаем запивает?
– Сало соленое есть, хлеб, огурцы соленые, капуста – Вера уже в сенях подсунула мне в мешковине, чтобы Максим не увидел.
– Ну, вот и новоселы всей семьей! – раздался за спиной веселый мужской голос. Никита и Алена Ивановна обернулись: перед ними стояли четверо мужчин, по- праздничному одетые, все в каракулевых шапках, шерстяных цветных шарфах и серых бурках. Трое – ровесники Никиты, а обладателем веселого голоса оказался мужчина лет пятидесяти с приятным открытым лицом, усеянным мелкими морщинками около глаз и с несмываемой шахтерской «краской» на ресницах. Его густые серые усы улыбчиво топорщились на аскетичном лице. – А мы решили, вы передумали переезжать, и все спорили, куда подарок девать?
– Какой подарок? Вы что, братцы? – Никита растерянно оглядывал товарищей.
– На новоселье без подарка не ходят, – отозвался коротенький в рост, но широкий в плечах паренек. – Кузьма Иваныч, подарок-то щас дарить?
– Ты что, Васька, с ума сошел!– одернул коротышку усатый Кузьма. – Подарки за столом дарят…
– Мама, это мои друзья, – одолев растерянность, Никита представил своих товарищей. – Кузьма Иваныч Сидоров, наш бригадир, Василий, Леонтий, Саша…
– Товарищи, вы что тут устроили саботаж какой-то? – пожилой мужчина в шляпе и с красной повязкой на рукаве строго оборвал их оживленный разговор. – Вы на политическом мероприятии и попрошу соблюдать правила поведения сообразно моменту! Все разговоры прекратить!
Компания удрученно замолчала и теперь только молча переглядывалась. Алена Ивановна шепнула Никите:
– Вы тут пока послушайте этих говорунов, а мы с Егоркой пойдем… Я хоть печку затоплю, узлы распакую, а вы подходите…
Поняв, что Алена Ивановна собирается уходить, Кузьмич шепотом распорядился Василию вместе с подарком идти следом и выполнять все приказы хозяйки…
… Только к обеду появились участники митинга. Замерзшие, голодные, они громкоголосо, с шутками ввалились в просторную комнату, которая теперь должна была стать обителью Кузнецовых.
– Алена Ивановна, как тут себя вел наш Васька? – сняв пальто и потирая озябшие руки, громко и весело спросил Кузьма. – Может, его на гауптвахту отправить надо?
– Да за что же, Кузьма Иваныч, хорошего человека в кутузку? Он и печку растопил, и свет поправил… Там что-то выключатель не работал. И даже пол помыл!
– О-о-о! – раздался дружный возглас удивления всей компании.
– Тогда ему лишнюю чарку нальем, за особое усердие! – объявил бригадир.
– Егорка занавески повесил на окна, а я уж около стола хлопотала. Мойте руки – и за стол!– так же весело, в тон общего настроения скомандовала хозяйка.
Когда, наконец, закончились все предобеденные хлопоты, когда гости и хозяева расселись за праздничным столом, со стаканом в руке поднялся с места Кузьма Сидоров.
– Надеюсь, хозяюшка Алена Ивановна позволит мне сказать несколько слов…. Первый тост завсегда должен быть по случаю повода: день рождения, победа какая, награда… Мы пришли поздравить своего товарища с новосельем. Сам по себе – это повод достойный, но так случилось, что новоселье совпало со славным праздником – с 23-й годовщиной нашей Октябрьской революции. Пусть же наши новоселы навсегда запомнят эти два события и радуются вдвойне! Ура, товарищи!
– Ур-ра-а! – негромко, но дружно прокричали собравшиеся.
– А за товарища Сталина почему не пьем? – задал вопрос один из гостей, пользуясь минутным затишьем, когда вся компания опустошала свои стаканы за провозглашенный тост.
– Кхе-кхе, – закашлялся Сидоров последними каплями спиртного и сурово глянул на своего младшего товарища. – Вечно ты, Леонтий, лезешь поперед батьки и в пекло, и в забой! Не помнишь, как тебе кливажом чуть нос не подрезало, потому что старших не послушал? Видать, тебе урок – не впрок. За товарища Сталина надо пить отдельно и только стоя. Вот ты и скажешь этот тост, а сейчас надо хорошо закусить…
Даже такая взбучка не испортила настроения честной компании. Тосты следовали один за другим, общий разговор то и дело прерывался веселым смехом, но когда кто-то попытался закурить за столом, Алена Ивановна строго потребовала, чтобы все курильщики вышли на улицу.
Когда мужчины вышли, за столом остались Алена Ивановна и Кузьма Сидоров.
– А вы что же не курите? – спросила хозяйка.
– Да уж, видно, откурил свое, и так воздуха не всегда хватает. Десятый годок пошел, как отказался от табака.
Егорка какое-то время сидел за столом вместе со взрослыми, но, насытившись, тихонько забрался в дальний угол на кровать и задремал. Проводив глазами юношу, бригадир остановил свой взгляд на самоваре, что стоял на тумбочке в углу, высвечивая ярко начищенными боками.
– Как подарочек, Алена Ивановна, глянется ли вам?
– Ой, спасибо, Кузьма Иваныч! Вы как угадали нашу боль! Крестьянская изба без самовара – ночлежка! У нас был самовар, ведерный, медный, да пришлось продать в трудное время…
– Никита что-то говорил о ваших бедах… Страшно было?
– Всяко было, Кузьма Иваныч: и болели, и умирали там. Мать Егорки бандиты убили, а сестру его похоронили еще в дороге… Мы ведь спецпоселенцы, Кузьма Иваныч. Не помешает вам такое знакомство? Вы, должно быть, человек заслуженный, бригадир? Вас такие беды, наверное, обходят?
– Да, Алена Ивановна, трудное время мы пережили, и дай Бог, чтобы оно не повторилось! Вам в ссылке досталось, а нас тут трепали почем зря. Особенно старался Иван Викентьевич Лихарев – в Белове он работал, а может, и сейчас еще работает… Почти каждый день тут появлялся. То одного арестуют, то целую бригаду – у нас на шахте, на железке, в колхозах…И рабочих брали, и начальников. У себя-то мы быстро сообразили: чекисты сами не могут знать о всех наших бедах, они ведь в шахту не лазят – боятся. А тут на тебе: ленту конвейера заштыбовало – простой. Три часа разбирали завал, а эти архангелы уже знают и начинают трепать: саботаж! Диверсия! Шланг воздуховода порвало – вредительство! Поняли, что кто-то из своих же рабочих «стучит» в НКВД. Стали присматриваться друг к другу. Противное дело, когда в каждом врага ищешь! И как это может нравиться милиционерам, озвереть же можно от такой работы, невольно какой-то нюх звериный вырабатывается! Сам звереешь…
– И помог вам этот нюх?
– Похоже, да. Одного взяли, другого, еще кого-то. Стали просчитывать: кто рядом был, кто мог видеть и слышать… Ага, такой-то был и там, и там… Прижали – сознался. Отправили в завал…
– Это как же – «в завал»? – Алена Ивановна недоуменно смотрела на собеседника.
– Там, внизу, длинные коридоры в земле прорублены, целые улочки и переулки, забои, штреки, уклоны… Целый город под землей, Алена Ивановна! Где-то крепко стоят стены и потолок, а где-то «гуляют», того и гляди обрушатся…
– Свят-свят! – Женщина испуганно перекрестилась.– А как же вы там лазите, да еще работаете? Присыплет же?
– И так бывает, и газ взрывается иногда… А чтобы не присыпало – крепим выработку лесом, стойками, затяжками… Помогает иногда...
– И как же – «в завал»?
– А вот когда обличили этого предателя, Иуду, значит, бросили его в угол, выработки, где «крыша гуляет», одну-две стойки выбили – глыба-то и села на него. Того-то Иуду, говорят, на осине повесили, ну, у нас в шахте осины не растут, но надо как-то управу находить на предателей…
Алена Ивановна с ужасом смотрела на Сидорова, с трудом веря его словам.
– Неужто так было?
– Было, Алена Ивановна, было… А что делать: не уберем этого гада – по его доносу и дальше будут брать невинных. Шахта – это ведь не танцплощадка: там жара, газ, вода может прорваться, тряхнет малость внутри, а камни, да немалые, прямо на голову могут упасть. И людей, бывает, калечит, убивает до смерти. Технику также выводит из строя, а чекисты ищут врагов да диверсантов. А эти Иудушки помогают им. Очень часто бывало, человек не виноват, а его уже нет – взяли. То бы в тюрьму садили – ладно, а ведь в 37-м сразу к стенке ставили! Ну, разве можно так-то, Алена Ивановна?!
– Да уж, и там – грех, и тут – грех...
– Но тут-то грех во спасение невинных, Алена Ивановна!
– Да, да…– Алена Ивановна от услышанного все еще не могла прийти в себя. Наконец спросила первое, что пришло на ум:
– Так ведь эти-то, милиционеры, могли вас поймать? Как же?
– Могли, конечно… Да только чекисты сами-то боятся лезти в шахту … Они ведь смелые только наверху, когда им солнышко светит да на боку пистолет висит, а там, в шахте, всякое может случиться… Пошлют какого-нибудь механика или инженера, чтобы он осмотр сделал места аварии… Вроде как «кспертизу сделал» и заключение дал свое, да тело на-гора подняли. Ну, а инженэры да техники – наш брат, сами этих стукачей боялись не меньше нас, вот и выходило всегда, что «погиб, мил стукачок, по причине сложных горно-геологических условий шахты да вследствие собственной неосторожности…». Ох, и злились, говорят, энкэвэдэшники, когда мы всех их шпиенов таким образом вывели…
- А точно вывели?
-А как же? Аресты-то прекратились… это в 37-м они были, в 38-м немного, а потом – как ножом отрезало…
- А сейчас? Их что, нет сейчас-то?
-Да кто ж знает, может, есть, да притихли: боятся нас больше, чем чекистов, потому и молчат. Тем-то еще надо бумажки писать да вину доказывать, а у нас все просто: раз – и в завал!
- А вдруг ошиблись вы и зря человека сгубили? Разве не может такого быть? А если по злобе личной кого угробили?
- Да ну, да разве можно по злобе-то?
- Ну, а вдруг?– наседала Алена Ивановна. – Ведь ты не Господь Бог, Кузьма Иваныч?
– Так-то оно так… Мы все на десять раз перепроверяли, чтобы ошибки не случилось. А если вдруг кого-то по ошибке? Тут ведь как на войне, Алена Ивановна, либо ты, либо тебя. А все-таки свечу покаянную поставил я в церкви, хотя сам в партии состою… Вот такая у нас жизнь была еще совсем недавно… А в этом году Лихарев ни разу здесь не появился. Может, помер?
– Да и у нас в деревне был такой герой – Кутько Богдан Иваныч. Злой был человек, казалось, всех бы в тюрьму упрятал!
– И где он сейчас?
– А кто ж его знает. Нас он отправил в Нарым, а сам тут продолжал командовать. Согрешу, наверное, но все равно скажу: сдохнет такой вот человечишко – не жалко! Много людям горя он сделал и в Бога не верил.
– И то верно, Алена Ивановна, нельзя быть шибко добреньким, иные эту доброту против тебя и норовят оборотить… Ох, чтой-то разговорился я с вами – пора самого в «завал» отправлять: вот что делает с мужиком водка да красивая женщина! Ну, вы уж не подведите меня, старого болтуна… Никому не говорите о моей пьяной болтовне...
– Ну, об чем вы, Кузьма Иваныч, разве такие страхи можно рассказывать? Богом клянусь – молчать буду! А все-таки, вы хитрец, однако! Так, глядишь, и в самую душу заберетесь! – сказала Алена Ивановна и сама смутилась откровенности своей. Это заметил Сидоров и, чтобы как-то скрасить смущение женщины, вскочил с табурета и двинулся к двери со словами:
– Да где же наши охломоны? Неужели все курят?
В это время дверь распахнулась, и вся веселая компания вместе с клубами прохладного воздуха ворвалась в комнату.
– Потеряли нас, наверное? – спросил Никита, подходя к столу. – Василий решил, что водка уже кончается, а выпить еще всем хочется, повел нас к себе в барак… Тут недалече оказалось…
– И что? – Сидоров вонзил свой острый глаз в Ваську-коротышку.
– А вот! – И он, вынув из-под полы пиджака четверть самогона, лихо водрузил его на стол.
– Ох, Васька! Ох, чертяка!
– Ребята, а ведь завтра на работу, как же?
– Алена Ивановна, мы еще чуток – и расходимся, а прогула завтра не будет. Времена сейчас такие, что любой прогул боком выйдет!
* * *
В конце января 41-го после работы на выходе из здания комбината шахты Никите повстречался участковый Петухов. В старой, разношенной шапке со звездочкой на лбу, в полушубке, некогда имевшем белый цвет, с кобурой на боку, он, казалось, специально поджидал кого-то его у крыльца. Народу было немного, поэтому Никита его сразу приметил и хотел незаметно проскочить мимо, но в последний момент тот успел ухватить его за рукав фуфайки:
– Кузнецов Никита, не торопись. Помнишь товарища Лихарева из горотдела?
– Ну-у, – неопределенно отозвался Никита.
– Не запряг, а понукаешь! Через три дня тебе надлежит прибыть к нему со всеми документами, что имеешь, для разговора по душам.
– Он что – поп, чтобы я с ним по душам говорил?
– Кузнецов, ты сам себя бойся! Или ты думаешь: слово – не воробей, не поймаешь? Слово ловить никто не будет, а вот тебя – зараз! Так что шибко не дергайся там, а то матушка не дождется тебя, а сынок осиротеет…
Никита до скрипа сжал зубы, чтобы только удержаться от резкости, а то еще хуже – чтобы не ударить по этой самодовольной улыбающейся физиономии.
– Да смотри, это не я тебе свистнул, а товарищ Лихарев, старший лейтенант госбезопасности – враз в Нарым вернешься!
– Спасибо, товарищ Петухов, что проинструктировали меня на все случаи жизни. Так и передам товарищу Лихареву!
– Ну, ты и гад, Кузнецов! Ладно, если вернешься назад, мы еще поговорим с тобой, я тебя еще «проинструктирую»!..