Там пусто, папа всегда на работе… И сегодня я… не понимала, что случилось: у сельсовета скопились люди, я через окошко видела, все были какие-то не такие… Коровы давно прошли по улице, наша тоже вошла в стойло, а мамы всё ещё не было. Пришёл папа и мне приказал из дома не выходить, а потом обнял меня и сказал: «Вера, я тебя сейчас закрою на замок, так надо, будь умницей», - поцеловал и ушёл. Мне стало совсем всё непонятно, Лёль: меня ж никогда не закрывали. Конечно, я усидеть не могла. Я открыла на кухне окно (оно ж на огороды выходит) и выпрыгнула. Мне показалось, что всё, что происходит, касается меня, но почему от меня скрывают? Сама не понимая, почему-то я пошла на дорогу, по которой уже ехал на мотоцикле дядя Ваня. За ним показалась голова вашего Орлика, его вёл под уздцы твой папа, рядом шли люди… У меня всё поплыло перед глазами. На меня надвигалось что-то необъяснимое и страшное. Отчаяние и тревога… По спине ползли мурашки и холод, колени дрожали, ноги стали ватными. Я чувствовала беду, Лёль, я чувствовала беду… Когда мотоцикл, а следом телега свернули к сельсовету, я пошла за ними, меня как будто никто не замечал и я никого не видела. Папа стоял, вцепившись руками в боковины телеги. Таким я увидела его впервые: белый, как мел, с закушенными в кровь губами, растрёпанный, весь в тине. Страшное и непонятное что-то, лежащее на телеге, закрытое белой простынёй, тоже было всё в тине, притягивало и как будто звало меня. И вдруг я увидела из-под простыни свисающую мамину косу и её платье в горошек… Я подошла ближе, все притихли… Откинув простыню, я увидела мамино лицо, изуродованное до неузнаваемости… Это была моя мама! У меня свело судорогой рот, и я не могла ничего ни вымолвить, ни закричать. Я взяла мамину холодную, всю в тине руку, вытерла её и отошла от телеги на деревянных ногах. Ко мне подошла твоя мама, а потом не помню, как оказалась здесь, в больнице…
И Вера разрыдалась. Лёля тоже не смогла больше сдерживать удушающие всхлипывания.
- Поплачь, Верочка! Полегчает… Поплачь, - словно старшая, успокаивала подружку Лёлька.
- Ладно, а теперь давай помолчим, - попросила Вера, - а то придёт Фаина Ивановна и всадит нам по уколу.
Девочки слушали тишину и каждая думала о своём… Ещё помолчав, Вера попросила подружку:
- Лёль, а помнишь, ты рассказывала о каком-то своём видении, расскажи.
- Нет, Вера, нельзя, мама сказала, нельзя об этом рассказывать.
Вера тяжело вздохнула. Лёлька всё же решила рассказать то, о чём знали только нянька Фёкла, бабушка и мама.
- Ну ладно, слушай, только не перебивай! Я всё это должна снова как бы увидеть… Это всегда со мной так. Ни ты, ни я не помним, какое было раньше за сельсоветом поле, сплошь заросшее ромашками, колокольчиками и васильками. Когда кончилась война и немцы убрались от нас, мы с моей сестрой Маней шли по дороге к Круминым за молоком. Мне тогда сестра и показала эту поляну, всю в колеях от немецких мотоциклов. Ты ж знаешь: в сельсовете и библиотеке была их комендатура, вот они и бороздили по всему полю на мотоциклах. Кое-где на поле уже начала пробиваться зелень, но торчащие кверху корешки цветов были сухими и мёртвыми. Изломанные, они валялись на боку. «Маня, ты иди одна за молоком, а я полечу цветочки». «Это как? - засмеялась сестра. - Ты и правда какая-то у нас с причудами. Ладно, лечи, дурёха».
- Я долго искала какую-нибудь палочку, руками было не справиться: земля сухая. Потом пошла домой, и папа, узнав о моём странном намерении помочь цветочкам, не стал возражать, а сделал мне из гильзы металлическую лопатку, соорудил из такой же гильзы маленькое ведёрко и даже проводил меня на луг. Я начала обкапывать цветы, поливать их, а потом мне помог Петька Смирнов, да и ты забегала. А посреди луга камень, вокруг которого уже зацветала земляника. Её я поливала каждый день. И ты знаешь, к концу июня появились первые бутоны, и уже начал расцветать мой собственный луг… Его теперь так и зовут - Лёлькиным.
- Правда, ты, Лёлька, какая-то не такая, как все, но ты всё равно самая хорошая. А видение-то где? – с нетерпением спрашивала Вера и даже придвинулась ближе к подружке, вытянув длинную, худенькую шейку.
- Не перебивай. Был тёплый и солнечный день, уже появились первые ягодки земляники, и я, немножечко повозившись на своём огромном цветнике, присела на тёплый, согретый солнышком камень. Не знаю, задремала ли я, или просто сидела с закрытыми глазами, но мне показалось, что меня вдруг окружило огромное голубое облако, что ли… Сельсовета рядом нет, нет нашего посёлка, а небушко как будто слилось с землёй, мною и моим лугом. Мне казалось, что я не стою на земле, а как будто приподнялась над ней с поднятыми кверху руками. Я не увидела, а скорее почувствовала, что ко мне с небес спускается что-то необыкновенное, таинственное, тёплое и доброе. Затаив дыхание, я кого-то ждала. Ко мне плавно, как будто плыл по голубым волнам, медленно-медленно… опустился Христос. Он, не касаясь земли, на какое-то мгновение оказался передо мной. В левой руке у Него был светящийся шар, а правую Он протянул ко мне, и я от неё почувствовала тепло над своей головой. Он мне не положил руку на голову, а просто подержал её надо мной, но я Его руку чувствовала на своей голове… Мне кажется, что я её и сейчас чувствую. А потом так же медленно Он стал удаляться, как бы растворяясь в голубом пространстве, и глаза у моего Христа были голубые, волосы вьющиеся, это я запомнила, и одежду Его помню, но описать не могу, и, когда Он удалялся, вокруг Него появилось светящееся, как сквозь сито просеянное солнечное облако. А я, всё ещё будто висящая в воздухе с поднятыми руками, стала опускаться, делая вперёд шаги, будто бы хотела догнать своё видение. Бабка потом специально меня водила, чтобы я рассмотрела все иконочки в нашей церкви, но они все не были похожи на Бога из моего видения. Вера, это тайна, и ты никому её не рассказывай, она только моя, мамина, бабкина, Фёклина и теперь твоя.
Вера покивала, соглашаясь, что тайна останется с нею. Видно было, что Лёлькин рассказ потряс детское воображение, и, возможно, промысел Божий в том, что Лёля открылась именно ей, потерявшей мать в этот страшный день. Но дети есть дети, и Вера уже требовала новую историю:
- Лёль, а почему тебя дразнили «не жилец» и «чучело»? – с лёгкой усмешкой спросила, но, когда увидела, реакцию Лёльки, ей стало неловко, и она, положив свою руку на руку Лёли, попыталась заглянуть ей в глаза. Лёлька всхлипнула: ей было больно вспоминать, хотя её старшие брат и сестра до сего времени частенько, когда не слышали родители, продолжали её так называть. И она поведала одну из самых горьких страничек жизни.
- Знаешь, Вер, я сначала не обижалась, просто не понимала, почему я «не жилец», но когда пришла к нам тётя Оля и сказала, что наш сосед дядя Федя умер, мама моя, вздохнув, сказала: «Да чего уж там, болезный он был, всё равно не жилец». И я залезла на печку, горько и долго плакала и даже начала себя хоронить, представив, кто будет плакать на моих похоронах, а кто-то и скажет: «Да чего уж там? Всё равно не жилец была…» - скорей всего это скажут брат и сестра.
- Да, болезная я была от рождения, золотушная, всё тело в коростах, щёки красные шелушились, весь живот в кровоточащих струпьях. Я постоянно его расчёсывала, терпеть не было мочи, уж лучше пусть болит, чем чешется, голова тоже вся в струпьях. Брат и сестра не брали меня спать к себе, и я спала на печке, да и сейчас ещё там сплю, правда, ноги упираются, выросла, но я люблю свой уголок. Знаешь, мне было обиднее всего, когда деревенские бабы приходили, а у нас, сама знаешь, всегда полон дом, говорили маме: «Ох, Нюша, не жилец она у тебя, не жилец». И мама молча, как бы соглашаясь, кивала головой. Да и Маня с Ваней называли меня так, будто заранее хоронили. Я часто плакала у себя на печке, но никто не знал, что я всё понимаю и мне очень обидно. Да ладно, Вер, сейчас уже, я выздоровела и удушливый кашель прошёл.
- А как это тебя Фаина Ивановна вылечила?
- Да нет, помнишь, все меня дразнили «чучело гороховое»? Так вот, после того как мне было видение, на второй день я встала засветло (я всегда встаю ни свет ни заря, как мама говорит, а бабушка жаворонком зовёт) и пошла босиком на речку. Травка на тропинке росная пятки холодила, так приятно. Меня как будто кто-то вёл к нашему родничку: да я частенько на нём свои ранки на животе замывала. В нём вода особенная. Но мне хотелось глины, представь себе, я подошла к родничку и начала её есть. Знаешь, какой она тогда мне показалась вкусной!
У Верки первый раз за всё время заблестели глаза, и она улыбнулась, Лёлька поняла, что своими рассказами отвлекла ее от горя хоть на какое-то время.
- Наевшись досыта, я запила глину студёной водицей и, зачерпывая воду ладошками, прикоснулась к стенке родничка, она была мягкая и липкая. Не знаю почему, но я, зачерпнув эту белую жижу, стала накладывать себе на живот и, почувствовав облегчение, намазала голову, которая тоже была вся в струпьях… Подставив себя, измазанную белой глиной, под лучи восходящего солнышка, я стояла и смеялась. У меня впервые не чесались живот и голова. Когда глина подсохла, я надела платьице и пошла домой. Я же не видела в тот момент, на кого я была похожа. Когда подошла к дому, мама с подойником выходила доить Зорьку. Ведро выпало у неё из рук и загромыхало по всему двору. «Господи, Лёлька, чучело ты гороховое! Что ты с собой сотворила?» А я стояла и улыбалась: мне впервые за годы мучительной болезни было хорошо. «Мама, я хочу спать. Не бойся, это родничок меня лечит». Мама постелила мне на скамейке в саду, и я впервые уснула крепко-крепко, и не знаю, сколько бы спала, если бы высунувшиеся из окна брат с сестрой не захохотали и в два голоса не прокричали моё новое прозвище. Так я из «не жилец» превратилась в «чучело гороховое». А знаешь, оно мне больше по душе.
Верка, прижавшись к подружке, прошептала:
- Лёль, ты самая лучшая. – Выдержав небольшую паузу, продолжила расспросы. - А тебе страшно было, когда бомба угодила в вашу баню?
- Так нас же не было в ней: мы всей семьёй ушли купаться под ли́пенку, но купаться не стали. Речка вся была жёлтая, после ветра липа стряхнула с цветов пыльцу, и речка казалась золотой, мы все сидели и смотрели на эту красоту, когда услышали взрыв, аж с берега плитняк в реку посыпался. Мы и не подумали, что когда придём, то на месте бани окажется воронка. Так что вовремя папа нас увёл купаться.
- А чего это ваш сосед дядя Андрей, как будто дурак, что ли, - не унималась Верка, - сидит со своим костылём и стреляет? Я вчера иду мимо, как всегда поздоровалась, а он поднял свой костыль и стрельнул в меня: «Та-та-та-та», а потом сидит и посмеивается.
- Глупенькая ты, Верка, ногу-то он потерял на войне, работать пока не может, представь, как ему больно, сидит на скамеечке один и, чтобы привлечь к себе внимание, постреливает со своей не зажившей культи. Ты б видела, какая у него огроменная болячка, к которой он свою деревяшку привязывает! Кто знает, тот на него не сердится. Он частенько обстреливает баб, стоящих в очереди за хлебом. Все посмеются, да кто-нибудь и подсядет к нему на скамеечку. Ему-то и надо только, чтобы кто-то подошёл, а он рассказал уже в тысячный раз о своей беде и о том, как немца победили. В следующий раз, когда он стрельнет в тебя, ты подойди к нему и сядь рядышком или семечек ему принеси: он их постоянно щелкает.
Помолчали.
- Тихо, Вер, Фаина Ивановна вышла с лампой из своей комнаты… Куда бы это среди ночи?
Ступеньки, выходящие к запасной лестнице в сад, заскрипели. Девочки высунулись в окошко мезонина и в глубине сада на скамейке увидели две тёмные тени. Лёлька на кровати соорудила подобие «спящей», цыкнула на Веру, чтоб та лежала спокойно и, если зайдёт докторша, не шевелилась, а сама в одних трусиках спустилась в сад и, спрятавшись за кустом смородины, прислушалась. Голоса показались знакомыми. Докторша с лампой подошла к двум тёмным фигурам. Слабый свет лампы-семилинейки осветил их лица, и девочка узнала убийц тёти Нади. Зажав себе рот, она тихонько отползла к знакомому лазу (не раз по нему пробирались за ранетками в этот сад) и, перебежав дорогу, ведущую к больнице, юркнула в другой лаз, почтового сада, (всё-то им в маленьком государстве детства знакомо). Фигура чужака, прислонившегося к почтовому колодцу, Лёльку насторожила.
Рассматривать времени не было, и она задами огородов побежала к сельсовету. За огородом тёти Оли пятку пронзила нестерпимая боль: наступила на ржавую проволоку. Выругавшись не по-детски, она вырвала из пятки проволоку и побежала дальше. Поднимаясь на второй этаж сельсовета, на миг задержалась, прижав окровавленную пятку к холодной ступеньке и ощутив облегчение от боли. За дверью кабинета она услышала знакомые и чужие голоса. Кулачком постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, вбежала в комнату.
- А это ещё что за привидение?! Лёлька, ты почему голышом, что случилось?
Она не могла вымолвить ни слова. Увидев в широко открытых глазах ребёнка крик о помощи, взрослые, как по команде, поднялись. Потом сели.
- Что, Лёлюшка, что с тобой?
Голос отца, который тоже сидел чаду прокуренного кабинета, подбодрил её и, уже начиная соображать, она обратилась к Ивану Петровичу.
- Дядя милиционер, там, в больничном саду докторша перевязывает ногу нехристю.
- Какому ещё нехристю??
- Там два мужика… Я их видела у моча́лины, в ивняке… Это они убили тётю Надю!
Все разом вскочили.
- Дядя Ваня, скорее! А то убегут… И у почтового колодца я видела чужака, это не наш, не ли́новский… Там, может, целая банда! - выпалила Лёлька.
- Господи, чудо ты, Лёлюшка, расчудесное! Если их поймаем, от меня тебе вот такунная шоколадка! Вот что Антон, бери свою дочушку - и домой! Мы справимся без тебя.
- Дядя Лёша, - обратилась Лёлька к председателю, - Верку не забудьте взять из палаты.
- Не боись, я её к вам принесу, - и он вопросительно посмотрел на Антона.
Лёлькин папа одобрительно кивнул головой: конечно, девочкам сейчас нужно быть вместе…
- Ну, что, Аника-воин, пойдём домой, а лучше давай-ка на руки, вон из пятки-то кровища хлещет.
Отец взял на руки дрожащую то ли от холода, то ли от пережитого за этот день свою младшенькую и, прижимая к себе, понёс домой. Но бесполезно пытались родители уговорить измученную дочку лечь в постель. Перевязывая Лёлькины пятки, мать ворчала:
- Господи, и в кого ты такая неугомонная? Всюду-то лезешь со своим носом. От всех тебе достаётся, а ты всё на своём!
Чувствуя мамину ласку, склонив голову на ее плечо, Лёлька попросила:
- Мама, не позволяй, пожалуйста, меня называть «не жилец» и «чучело гороховое», особенно Мане, я же давно поправилась, и коросточек на мне не осталось.
Мама прижала ребёнка к груди и заплакала. И впрямь, что ж до сего времени старшие брат с сестрой кличут её так? А они с отцом будто и не замечают, а ведь вон оно как, страдает ребёнок от прозвищ этих, и мать почувствовала себя виноватой.
- Не позволю, Лёлюшка, не позволю! Ты теперь у нас будешь «чудо расчудесное»! А теперь ложись, - пыталась Анна уговорить дочку, но та, как упрямый козлёнок, прильнув к кухонному окну, твердила:
- Я не лягу спать, пока не узнаю, что их поймали. Их же поймают, папа?
- Конечно, доченька, конечно, поймают, вон сколько людей пошло их ловить! И все с пистолетами, а у одного даже автомат.
Мама налила кружку молока и намазала хлеб маслом, но Лёлька есть отказалась, она словно вросла в окно, ожидая, когда же тех поведут.
Бабахнуло несколько выстрелов, потом всё стихло, и вскоре на дороге послышались шаги и громкие голоса. Девочка крепко зажала ручонками подоконник и окаменела: мимо окон вели убийц. Впереди шагал Иван Петрович и вёл троих со связанными руками, сзади шла Фаина Ивановна.
Ненависть захлестнула невинное сердечко Лельки. Она заколотила ручонками по раме.
- Убийцы, твари из чужого племени! - словами своей бабки прокричала Лёлька и, рыдая, выплеснула в одном возгласе пережитое за день:
- Нехристи, нехристи!!!
И Вера разрыдалась. Лёля тоже не смогла больше сдерживать удушающие всхлипывания.
- Поплачь, Верочка! Полегчает… Поплачь, - словно старшая, успокаивала подружку Лёлька.
- Ладно, а теперь давай помолчим, - попросила Вера, - а то придёт Фаина Ивановна и всадит нам по уколу.
Девочки слушали тишину и каждая думала о своём… Ещё помолчав, Вера попросила подружку:
- Лёль, а помнишь, ты рассказывала о каком-то своём видении, расскажи.
- Нет, Вера, нельзя, мама сказала, нельзя об этом рассказывать.
Вера тяжело вздохнула. Лёлька всё же решила рассказать то, о чём знали только нянька Фёкла, бабушка и мама.
- Ну ладно, слушай, только не перебивай! Я всё это должна снова как бы увидеть… Это всегда со мной так. Ни ты, ни я не помним, какое было раньше за сельсоветом поле, сплошь заросшее ромашками, колокольчиками и васильками. Когда кончилась война и немцы убрались от нас, мы с моей сестрой Маней шли по дороге к Круминым за молоком. Мне тогда сестра и показала эту поляну, всю в колеях от немецких мотоциклов. Ты ж знаешь: в сельсовете и библиотеке была их комендатура, вот они и бороздили по всему полю на мотоциклах. Кое-где на поле уже начала пробиваться зелень, но торчащие кверху корешки цветов были сухими и мёртвыми. Изломанные, они валялись на боку. «Маня, ты иди одна за молоком, а я полечу цветочки». «Это как? - засмеялась сестра. - Ты и правда какая-то у нас с причудами. Ладно, лечи, дурёха».
- Я долго искала какую-нибудь палочку, руками было не справиться: земля сухая. Потом пошла домой, и папа, узнав о моём странном намерении помочь цветочкам, не стал возражать, а сделал мне из гильзы металлическую лопатку, соорудил из такой же гильзы маленькое ведёрко и даже проводил меня на луг. Я начала обкапывать цветы, поливать их, а потом мне помог Петька Смирнов, да и ты забегала. А посреди луга камень, вокруг которого уже зацветала земляника. Её я поливала каждый день. И ты знаешь, к концу июня появились первые бутоны, и уже начал расцветать мой собственный луг… Его теперь так и зовут - Лёлькиным.
- Правда, ты, Лёлька, какая-то не такая, как все, но ты всё равно самая хорошая. А видение-то где? – с нетерпением спрашивала Вера и даже придвинулась ближе к подружке, вытянув длинную, худенькую шейку.
- Не перебивай. Был тёплый и солнечный день, уже появились первые ягодки земляники, и я, немножечко повозившись на своём огромном цветнике, присела на тёплый, согретый солнышком камень. Не знаю, задремала ли я, или просто сидела с закрытыми глазами, но мне показалось, что меня вдруг окружило огромное голубое облако, что ли… Сельсовета рядом нет, нет нашего посёлка, а небушко как будто слилось с землёй, мною и моим лугом. Мне казалось, что я не стою на земле, а как будто приподнялась над ней с поднятыми кверху руками. Я не увидела, а скорее почувствовала, что ко мне с небес спускается что-то необыкновенное, таинственное, тёплое и доброе. Затаив дыхание, я кого-то ждала. Ко мне плавно, как будто плыл по голубым волнам, медленно-медленно… опустился Христос. Он, не касаясь земли, на какое-то мгновение оказался передо мной. В левой руке у Него был светящийся шар, а правую Он протянул ко мне, и я от неё почувствовала тепло над своей головой. Он мне не положил руку на голову, а просто подержал её надо мной, но я Его руку чувствовала на своей голове… Мне кажется, что я её и сейчас чувствую. А потом так же медленно Он стал удаляться, как бы растворяясь в голубом пространстве, и глаза у моего Христа были голубые, волосы вьющиеся, это я запомнила, и одежду Его помню, но описать не могу, и, когда Он удалялся, вокруг Него появилось светящееся, как сквозь сито просеянное солнечное облако. А я, всё ещё будто висящая в воздухе с поднятыми руками, стала опускаться, делая вперёд шаги, будто бы хотела догнать своё видение. Бабка потом специально меня водила, чтобы я рассмотрела все иконочки в нашей церкви, но они все не были похожи на Бога из моего видения. Вера, это тайна, и ты никому её не рассказывай, она только моя, мамина, бабкина, Фёклина и теперь твоя.
Вера покивала, соглашаясь, что тайна останется с нею. Видно было, что Лёлькин рассказ потряс детское воображение, и, возможно, промысел Божий в том, что Лёля открылась именно ей, потерявшей мать в этот страшный день. Но дети есть дети, и Вера уже требовала новую историю:
- Лёль, а почему тебя дразнили «не жилец» и «чучело»? – с лёгкой усмешкой спросила, но, когда увидела, реакцию Лёльки, ей стало неловко, и она, положив свою руку на руку Лёли, попыталась заглянуть ей в глаза. Лёлька всхлипнула: ей было больно вспоминать, хотя её старшие брат и сестра до сего времени частенько, когда не слышали родители, продолжали её так называть. И она поведала одну из самых горьких страничек жизни.
- Знаешь, Вер, я сначала не обижалась, просто не понимала, почему я «не жилец», но когда пришла к нам тётя Оля и сказала, что наш сосед дядя Федя умер, мама моя, вздохнув, сказала: «Да чего уж там, болезный он был, всё равно не жилец». И я залезла на печку, горько и долго плакала и даже начала себя хоронить, представив, кто будет плакать на моих похоронах, а кто-то и скажет: «Да чего уж там? Всё равно не жилец была…» - скорей всего это скажут брат и сестра.
- Да, болезная я была от рождения, золотушная, всё тело в коростах, щёки красные шелушились, весь живот в кровоточащих струпьях. Я постоянно его расчёсывала, терпеть не было мочи, уж лучше пусть болит, чем чешется, голова тоже вся в струпьях. Брат и сестра не брали меня спать к себе, и я спала на печке, да и сейчас ещё там сплю, правда, ноги упираются, выросла, но я люблю свой уголок. Знаешь, мне было обиднее всего, когда деревенские бабы приходили, а у нас, сама знаешь, всегда полон дом, говорили маме: «Ох, Нюша, не жилец она у тебя, не жилец». И мама молча, как бы соглашаясь, кивала головой. Да и Маня с Ваней называли меня так, будто заранее хоронили. Я часто плакала у себя на печке, но никто не знал, что я всё понимаю и мне очень обидно. Да ладно, Вер, сейчас уже, я выздоровела и удушливый кашель прошёл.
- А как это тебя Фаина Ивановна вылечила?
- Да нет, помнишь, все меня дразнили «чучело гороховое»? Так вот, после того как мне было видение, на второй день я встала засветло (я всегда встаю ни свет ни заря, как мама говорит, а бабушка жаворонком зовёт) и пошла босиком на речку. Травка на тропинке росная пятки холодила, так приятно. Меня как будто кто-то вёл к нашему родничку: да я частенько на нём свои ранки на животе замывала. В нём вода особенная. Но мне хотелось глины, представь себе, я подошла к родничку и начала её есть. Знаешь, какой она тогда мне показалась вкусной!
У Верки первый раз за всё время заблестели глаза, и она улыбнулась, Лёлька поняла, что своими рассказами отвлекла ее от горя хоть на какое-то время.
- Наевшись досыта, я запила глину студёной водицей и, зачерпывая воду ладошками, прикоснулась к стенке родничка, она была мягкая и липкая. Не знаю почему, но я, зачерпнув эту белую жижу, стала накладывать себе на живот и, почувствовав облегчение, намазала голову, которая тоже была вся в струпьях… Подставив себя, измазанную белой глиной, под лучи восходящего солнышка, я стояла и смеялась. У меня впервые не чесались живот и голова. Когда глина подсохла, я надела платьице и пошла домой. Я же не видела в тот момент, на кого я была похожа. Когда подошла к дому, мама с подойником выходила доить Зорьку. Ведро выпало у неё из рук и загромыхало по всему двору. «Господи, Лёлька, чучело ты гороховое! Что ты с собой сотворила?» А я стояла и улыбалась: мне впервые за годы мучительной болезни было хорошо. «Мама, я хочу спать. Не бойся, это родничок меня лечит». Мама постелила мне на скамейке в саду, и я впервые уснула крепко-крепко, и не знаю, сколько бы спала, если бы высунувшиеся из окна брат с сестрой не захохотали и в два голоса не прокричали моё новое прозвище. Так я из «не жилец» превратилась в «чучело гороховое». А знаешь, оно мне больше по душе.
Верка, прижавшись к подружке, прошептала:
- Лёль, ты самая лучшая. – Выдержав небольшую паузу, продолжила расспросы. - А тебе страшно было, когда бомба угодила в вашу баню?
- Так нас же не было в ней: мы всей семьёй ушли купаться под ли́пенку, но купаться не стали. Речка вся была жёлтая, после ветра липа стряхнула с цветов пыльцу, и речка казалась золотой, мы все сидели и смотрели на эту красоту, когда услышали взрыв, аж с берега плитняк в реку посыпался. Мы и не подумали, что когда придём, то на месте бани окажется воронка. Так что вовремя папа нас увёл купаться.
- А чего это ваш сосед дядя Андрей, как будто дурак, что ли, - не унималась Верка, - сидит со своим костылём и стреляет? Я вчера иду мимо, как всегда поздоровалась, а он поднял свой костыль и стрельнул в меня: «Та-та-та-та», а потом сидит и посмеивается.
- Глупенькая ты, Верка, ногу-то он потерял на войне, работать пока не может, представь, как ему больно, сидит на скамеечке один и, чтобы привлечь к себе внимание, постреливает со своей не зажившей культи. Ты б видела, какая у него огроменная болячка, к которой он свою деревяшку привязывает! Кто знает, тот на него не сердится. Он частенько обстреливает баб, стоящих в очереди за хлебом. Все посмеются, да кто-нибудь и подсядет к нему на скамеечку. Ему-то и надо только, чтобы кто-то подошёл, а он рассказал уже в тысячный раз о своей беде и о том, как немца победили. В следующий раз, когда он стрельнет в тебя, ты подойди к нему и сядь рядышком или семечек ему принеси: он их постоянно щелкает.
Помолчали.
- Тихо, Вер, Фаина Ивановна вышла с лампой из своей комнаты… Куда бы это среди ночи?
Ступеньки, выходящие к запасной лестнице в сад, заскрипели. Девочки высунулись в окошко мезонина и в глубине сада на скамейке увидели две тёмные тени. Лёлька на кровати соорудила подобие «спящей», цыкнула на Веру, чтоб та лежала спокойно и, если зайдёт докторша, не шевелилась, а сама в одних трусиках спустилась в сад и, спрятавшись за кустом смородины, прислушалась. Голоса показались знакомыми. Докторша с лампой подошла к двум тёмным фигурам. Слабый свет лампы-семилинейки осветил их лица, и девочка узнала убийц тёти Нади. Зажав себе рот, она тихонько отползла к знакомому лазу (не раз по нему пробирались за ранетками в этот сад) и, перебежав дорогу, ведущую к больнице, юркнула в другой лаз, почтового сада, (всё-то им в маленьком государстве детства знакомо). Фигура чужака, прислонившегося к почтовому колодцу, Лёльку насторожила.
Рассматривать времени не было, и она задами огородов побежала к сельсовету. За огородом тёти Оли пятку пронзила нестерпимая боль: наступила на ржавую проволоку. Выругавшись не по-детски, она вырвала из пятки проволоку и побежала дальше. Поднимаясь на второй этаж сельсовета, на миг задержалась, прижав окровавленную пятку к холодной ступеньке и ощутив облегчение от боли. За дверью кабинета она услышала знакомые и чужие голоса. Кулачком постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, вбежала в комнату.
- А это ещё что за привидение?! Лёлька, ты почему голышом, что случилось?
Она не могла вымолвить ни слова. Увидев в широко открытых глазах ребёнка крик о помощи, взрослые, как по команде, поднялись. Потом сели.
- Что, Лёлюшка, что с тобой?
Голос отца, который тоже сидел чаду прокуренного кабинета, подбодрил её и, уже начиная соображать, она обратилась к Ивану Петровичу.
- Дядя милиционер, там, в больничном саду докторша перевязывает ногу нехристю.
- Какому ещё нехристю??
- Там два мужика… Я их видела у моча́лины, в ивняке… Это они убили тётю Надю!
Все разом вскочили.
- Дядя Ваня, скорее! А то убегут… И у почтового колодца я видела чужака, это не наш, не ли́новский… Там, может, целая банда! - выпалила Лёлька.
- Господи, чудо ты, Лёлюшка, расчудесное! Если их поймаем, от меня тебе вот такунная шоколадка! Вот что Антон, бери свою дочушку - и домой! Мы справимся без тебя.
- Дядя Лёша, - обратилась Лёлька к председателю, - Верку не забудьте взять из палаты.
- Не боись, я её к вам принесу, - и он вопросительно посмотрел на Антона.
Лёлькин папа одобрительно кивнул головой: конечно, девочкам сейчас нужно быть вместе…
- Ну, что, Аника-воин, пойдём домой, а лучше давай-ка на руки, вон из пятки-то кровища хлещет.
Отец взял на руки дрожащую то ли от холода, то ли от пережитого за этот день свою младшенькую и, прижимая к себе, понёс домой. Но бесполезно пытались родители уговорить измученную дочку лечь в постель. Перевязывая Лёлькины пятки, мать ворчала:
- Господи, и в кого ты такая неугомонная? Всюду-то лезешь со своим носом. От всех тебе достаётся, а ты всё на своём!
Чувствуя мамину ласку, склонив голову на ее плечо, Лёлька попросила:
- Мама, не позволяй, пожалуйста, меня называть «не жилец» и «чучело гороховое», особенно Мане, я же давно поправилась, и коросточек на мне не осталось.
Мама прижала ребёнка к груди и заплакала. И впрямь, что ж до сего времени старшие брат с сестрой кличут её так? А они с отцом будто и не замечают, а ведь вон оно как, страдает ребёнок от прозвищ этих, и мать почувствовала себя виноватой.
- Не позволю, Лёлюшка, не позволю! Ты теперь у нас будешь «чудо расчудесное»! А теперь ложись, - пыталась Анна уговорить дочку, но та, как упрямый козлёнок, прильнув к кухонному окну, твердила:
- Я не лягу спать, пока не узнаю, что их поймали. Их же поймают, папа?
- Конечно, доченька, конечно, поймают, вон сколько людей пошло их ловить! И все с пистолетами, а у одного даже автомат.
Мама налила кружку молока и намазала хлеб маслом, но Лёлька есть отказалась, она словно вросла в окно, ожидая, когда же тех поведут.
Бабахнуло несколько выстрелов, потом всё стихло, и вскоре на дороге послышались шаги и громкие голоса. Девочка крепко зажала ручонками подоконник и окаменела: мимо окон вели убийц. Впереди шагал Иван Петрович и вёл троих со связанными руками, сзади шла Фаина Ивановна.
Ненависть захлестнула невинное сердечко Лельки. Она заколотила ручонками по раме.
- Убийцы, твари из чужого племени! - словами своей бабки прокричала Лёлька и, рыдая, выплеснула в одном возгласе пережитое за день:
- Нехристи, нехристи!!!
Назад |