шныряли по полу с проворством кроликов, шары прыгали все упруже и выше, лица на них кривлялись, раздували и без того непомерно огромные щеки. Из-за двери послышались детские голоса и тут же стали органичной частью творящегося хаоса имени Хармса.
Новые вещи покупаем!
Старые вещи поджигаем!
Старикашек вызываем,
В крематорий отправляем! –
кричали детские голоса.
В крематории веселье.
Каждый день там день рожденья.
Целый день едят варенье.
Целый день едят печенье.
Кирсаныч рывком открыл дверь и заревел орангутангом:
– Это что за нескладушки-неладушки?!
Дети с визгом кинулись вверх по лестнице. Кирсаныч захохотал и пнул им вслед мяч с кривляющимся человеческим лицом.
Наваждение схлынуло; музыка стихла; шары, подпрыгнув в последний раз, исчезли вверху; листья снова разбрелись по укромным местечкам. Кирсаныч и Оленин, пьяные и расслабленные, сидели за столом.
– Ух, рядом с тобой и вправду какие-то странные вещи творятся. Сейчас на меня такой карнавал обрушился, что ой-ей-ей, – улыбаясь, сказал Кирсаныч. – У тебя, как говорили у нас в универе, сильная энергетика. А может, это у дома твоего сильная энергетика? А может, не надо мне снюс с алкоголем мешать...
Гастарбайтер замолчал, перебирая детали свалившегося наваждения.
– Скажите, а почему вы решили... помочь мне? – спросил Оленин. – Провода мне протянули. Хотя это незаконно. Свет дали.
– Я же говорил: я историк, – потягиваясь, ответил Кирсаныч. – Вы тоже в каком-то смысле историк...
– Антиквар! – строго уточнил Оленин.
– Я, когда узнал, чем вы занимаетесь, очень захотел познакомиться. У нас в ЖЭКе, сами понимаете, интеллигентных людей не так много. Да и потом, из роли выходить нельзя. Гастарбайтер, рассуждающий об истории, – что может быть подозрительнее? Выгонят от греха подальше. Вдруг я террорист на задании?
– А вам поговорить хочется?
– Можно подумать, вам не хочется?
– Мне чаще помолчать хочется, – сказал в сторону Оленин. – А ко мне клиенты приходят, музеи приходится обзванивать, детей искать. Мне бы помолчать, да не получается.
– Очень рад теперь, что с вами познакомился. У меня еще со студенческих лет есть одна идеалистическая теория. Развитие человечества, как ни крути, идет по кругу. Антураж – да, меняется: были колесницы, на смену им пришли лимузины. Колесницы украшали, машины тюнингуют. В Средневековье слали письма любимым, привязывая их к лапкам птиц, сейчас электроны по проводам несут наши чувства и мысли. Раньше убивали противника, по крайней мере видя его лицо, теперь достаточно нажать несколько кнопок – и целые континенты могут исчезнуть с лица земли. Суть остается прежней. Смотрите, в России опять тот же бардак, что и сто лет назад. Капитализм, власть царя-батюшки, жандармы, болтовня интеллигенции о бедственном положении народа, олигархи выбрасывают миллионы на яхты и любовниц, а по улицам бегают беспризорники. Что изменилось? Ничего! Был ли социализм? Был ли СССР? Наверное, нет. Чем Россия занималась сто лет – чтобы снова вернуться сюда? Потерян целый век! Впрочем, что Россия? Во всем мире то же самое. Человечество транжирит тысячелетие за тысячелетием, не делая никаких выводов. Сколько еще миллионов лет нам потребуется, чтобы стать другими? А дело-то все в том, что мы не знаем историю. Ведь все глупости уже сделаны! Все уроки уже даны! Надо просто их выучить. Пропустить через сердце, через голову, через душу, наконец. Всего лишь! И мы вырвемся из этого проклятого круга. История – святая наука. Вся беда в том, что вокруг слишком много хирургов. И ее постоянно перекраивают, переделывают, отрезают «лишнее», пришивают «нужное». В результате историю-то никто по-настоящему не знает. Больше того, и знать-то никто не хочет именно из-за этих хирургов. А может, они именно этого и добиваются, хирурги? Может, их как раз устраивает эта беготня по кругу? Может... Но тогда мы уже в какой-то сатанизм сваливаемся.
– То есть вы понимаете, как важно то, чем я занимаюсь? Понимаете? – спросил Оленин.
– Несомненно. Все уроки уже даны нам историей. Нам надо просто изучить их. Но время стирает эти уроки, заставляя нас совершать те же ошибки, что и сто, пятьсот, две тысячи лет назад. Вы, дорогой мой, когда сохраняете артефакты, – он обвел руками вокруг себя, – вы же боретесь с самим временем! Да! Вы титан! Гигант!..
Лицо Оленина затвердело, будто и вправду стало лицом скульптуры, обращенной в вечность.
– За историю! – торжественно произнес Оленин, вставая. – За святую науку!
Выпили и надолго замолчали. Снова завязать разговор после высокопарных, пусть отчасти даже и справедливых слов всегда непросто.
– А что это у вас за портреты? – указал на стену Кирсаныч.
– Портреты? – Оленин помрачнел. – Это детей моих портреты. Ленчик и Варенька.
– Но это же вырезки, да? Ваших детей в журналах публиковали? Наверное, вам, как отцу, это приятно...
– Нет. Это... – оборвал его Оленин. – Я не знаю, кто эти люди. Просто они похожи на моих детей. – И добавил после паузы: – Я думаю, что похожи...
– Вы их давно не видели, ваших детей?
– Давно. Они сбежали от меня. Говорят, пыльно у тебя, аллергенная зона, а не квартира. Как по семнадцать им исполнилось, так и сбежали. Много лет назад.
– И в гости не ходят?
– Нет.
– Ну, хотя бы звонят? С Новым годом поздравляют, с днем рождения...
– Нет! – снова оборвал его Оленин. – Сволочи! Ехидны!
– Сообщите в газеты, что оставляете им в наследство квартиру, – предложил Кирсаныч. – Объявятся.
– Не объявятся, – уверенно заявил Оленин. – Здесь их мать умерла. От туберкулеза. Они считают, что это я своим пыльным хламом ее в могилу свел. Задушил.
– Сочувствую, – не зная, что еще сказать, произнес Кирсаныч.
А Оленин неожиданно озлился:
– Нужно мне твое сочувствие, как печке хвост! Чего ты вообще тут расселся? У тебя рабочий день еще не кончился? Вот и вперед! Отстань от меня! Сочувствует он! Обойдусь без сочувствующих и сострадающих! Сам, слава богу, еще в силе!
– Я, видимо, что-то не то сказал. Извините.
– Нечего тут извиняться! Бог простит. Поковырялся грязным пальчиком в ране – иди дальше.
Кирсаныч, совершенно не выглядевший обиженным, поднялся:
– Вы правы. Мне и вправду надо идти. Спасибо за угощение. Я вам здесь свой телефон на всякий случай оставлю. Звоните, если что.
Оленин стоял, опираясь о стол, и, куражась, бросал ему вслед:
– А как же! Непременно! Прямо сейчас и начну! Мне больше позвонить-то некому...
Кирсаныч аккуратно закрыл за собой дверь. Оленин, пошатываясь, долго смотрел в стену. Все будто пытался что-то сказать, но так ничего и не произнес. Вместо этого лег на стол, положил приходную книгу под голову.
– Стоишь... – сказал он часам, темной колонной проступающим из сумрака. – Вот и стой.
Он подтянул ноги к груди и продолжил:
– Ничего, я до тебя еще доберусь... Жалкое худосочное время! Что ты дало нам? Ничтожное понимание того, что ничто не вечно? Ах какое полезное знание! Означает, что, какую великую подлость ни сделай, какую великую красоту ни создай, все разрушится, истлеет, осквернится тобой – временем. И нет ни святынь, ни позорищ, ни верности, ни предательства. Ни покоя нет, ни мук, ни чести, ни славы. Все под твоей стопой жалко и несущественно. Ах какая гадость! Какое садистское желание превратить все в тень, в блик, в небыль. Но нет же! Поэт может так воспеть звезду, отражающуюся в воде самого жалкого иссыхающего пруда, что пройдут тысячи лет, а этот отблеск будет жить в памяти человеческой. Человек – вот победа над временем!
Да-да, я знаю, какую муку доставляет тебе тронутое Истиной слово. Ты боишься этих слов и стремишься убить всякого, кто обладает талантом выразить Истину словом, сделать невыразимое выразимым. О, как ты щедро и скоро расправляешься с такими людьми! Стоит человеку произнести слово, в котором, словно бабочка в ладони, трепещет настоящее, как являешься ты и глядь – один вышел из окна, второй качается в петле, и голова у него набок.
Ты гадко, ты омерзительно. За тобой тянутся, скрежеща по камням, гробы, гробы, гробы... От твоего искусства проступают кости из-под лиц и проваливается земля на кладбищах. Но я, ничтожный червяк, бросаю тебе вызов и до конца буду биться с тобой. Я буду биться с тобой...
Язык сонного старика заплетался, говорил он все медленнее и невнятнее. Тонкая леска слюны стекла из уголка его рта на серую щетину, капнула на гроссбух, и без того покрытый пятнами, царапинами и бесчисленными полустертыми пометками.
В темной комнате звонил телефон, но Оленин не слышал его. Неизвестно, что ему снилось, но, должно быть, что-то хорошее, поскольку во сне старик улыбался и сладко потягивал носом, точно чувствовал приятное, вроде запаха утренних блинов, парного молока или того духа, что исходит от младенцев.
Он спал и не видел, как его неприступная, но сейчас незапертая дверь медленно открылась и в квартиру проникла небольшая фигурка в небесно-белой просторной толстовке с крупным изображением Вуди Вудпекера, в белых спортивных штанах и белых же кроссовках. В руке незнакомец держал файлик со скрученными в трубочку бумагами. Он включил в прихожей свет, бегло осмотрел дверь, петли, на которых она держалась, замки. При свете лампочки стало видно, что лет ему, наверное, не меньше, чем Оленину, но в отличие от старика антиквара выглядел он намного более ухоженным и даже франтоватым. Легкие, как пух, белые волосики на голове лежали ровно, седая бородка, chin-bird, как говорят американцы, была идеально пострижена, и все говорило о том, что он совсем недавно, может быть, даже только что посетил весьма недешевый барбершоп. В левом ухе его белел наушник, из которого доносился еле слышный бит. Молодежная одежда и наушник, по-хорошему, должны были бы придавать незнакомцу комичность, но этого не происходило, тем более что двигался старичок на удивление ловко и, похоже, получал от всего своего вида неподдельное удовольствие.
Незнакомец прошел в комнату, посреди которой спал на столе Оленин, осмотрелся, развел руками.
– Йеп-йеп-йеп! – покачал он головой в такт ритму в наушнике.
Прошелся вдоль полок, потыкал пальцем в какой-то полиэтиленовый пакет, но так и не понял, что там внутри. Достал платок, брезгливо вытер запачкавшуюся руку. Остановился возле спящего Оленина.
– Подъем, пенсия! – произнес негромко, почти ласково.
Оленин мгновенно проснулся. Сгорбившись, будто ворона под дождем, уселся на столе, недоуменно посмотрел перед собой.
– Ты кто? Как попал? Пошел вон отсюда, быстро! Я вызываю милицию!.. – хриплым голосом прокаркал он.
– Ой-ой-ой, – улыбаясь, замахал руками пришлый старичок. – Чего шумишь, а? Ну, чего? Чего?
Голос его журчал ядовитым ручейком, улыбка не сходила с лица.
– Ишь, расшумелся.
Ухоженный старичок медленно двинулся вокруг стола. Оленин, тяжело ворочая головой, следил за ним.
– Тут смотри, какая история... – покачал незваный гость бумажной трубочкой, будто маятником.
Остановился возле телефона, снял трубку и принялся бить по рычагу, отчего аппарат жалобно затенькал.
– Прекрати! – Оленин, не слезая со стола, вырвал у старичка трубку и положил на место.
– Телефон! – незнакомец постучал согнутым пальцем по диску. – Звонили тебе по телефону?
– Мне целый день звонят, – огрызнулся Оленин. – Так уйдешь ты или мне милицию вызвать?
Но старичок словно и не слышал его слов.
– Тебе звонили? Звонили тебе, балбесу? Говорили, чтобы ты из дома съезжал?
– Мало ли какие идиоты мне звонят! Это мой дом и никуда съезжать я не собираюсь!
– Мой дом! – кривляясь, повторил гость. – А вот и нет. Сегодня твой, завтра мой, а послезавтра из него вообще, может, общественную баню сделают.
– Какую еще баню? Ты что вообще несешь, старикашка полоумный? – вскипел Оленин.
– А такую, котик. – старик отступил и захихикал. – Такую... А может, не баню, может, салон стрижки для собак. Или дом престарелых...
– Ах ты, стригун собачий! Сгинь! – завопил Оленин, срываясь.
– Ты не петушись. В твоем возрасте вредно. Венка лопнет в мозгу, и привет. Был человек – стал топинамбур...
– Молчать! Хамло! Вон отсюда!
Оленин в бешенстве огляделся, соскочил со стола, схватил бритву Хармса и кинулся с ней на старичка. Тот, словно ожидая чего-то подобного, проворно вынул из кармана-кенгуру небольшой уродливый пистолет. Раздался хлопок, и вспышка, настолько яркая, что блики легли на дома противоположной стороны улицы, озарила оленинскую квартиру, проникнув в самые потаенные ее уголки, о которых знали только сверчки да домовые. Схватившись за глаза, Оленин с грохотом упал на пол. Полы халата распахнулись, сделав его похожим на подстреленную птицу.
– Ты русский язык плохо понимаешь? – наклонился над ним, потрясая оружием, незнакомец. – Совсем пыль мозг разъела? Я тебя приведу в чувство! Напомню, кому надо хамить, кому не надо! Бритву он схватил... Меня этим не проймешь.
Старичок спрятал руки в карман-кенгуру, недовольно втянул голову, и теперь стало особенно заметно, насколько велика ему толстовка, он словно потерялся в ней.
– Сказали, интеллигентный человек в квартире живет. Антиквар, вещи старинные собирает. А тут вон... – он вгляделся в Оленина, откинул ногой в сторону выпавшую бритву. – Убийца. Киллер!
Старичок расхохотался. Снова достал пистолет, посмотрел на него, словно только увидел.
– А хороша игрушка, скажи? Даже не ожидал. Как она тебя!.. Раз – и ты разлегся, будто медуза на песке. Наповал. Красота!
Старичок повертел в воздухе пистолетиком-уродцем.
– Ты чего там, помирать собрался? – тронул он носком кроссовки плечо Оленина. – Не бойся, я ж не убивать тебя пришел. Это травматический пистолет. Со световым патроном. Я, когда в тебя стрелял, глаза закрыл и, смотри, как ни в чем не бывало. А ты вон до сих пор, поди, зайчиков ловишь, да?
Оленин завозился на полу, отнял от лица руки, попытался открыть глаза, жалобно вскрикнул.
– Ай! Ай! – со щенячьей плаксивостью проговорил он. – Не вижу. Ничего не вижу.
Старичок подтянул стул к лежащему антиквару.
– Пройдет. Проморгаешься – как новый будешь. Ну, мне так обещали. А уж соврали, нет – не скажу, не знаю.
Незнакомец положил на стол трубочку, тут же развернувшуюся в желобок, достал из кармана жестяной цилиндрик, из которого извлек сигару (как и толстовка, она выглядела для него неприлично большой). Затем выудил из бездонного кармана штанов гильотинку, уверенным движением обрезал конец сигары. Звякнув зажигалкой, с удовольствием закурил. Было в нем при этом что-то от мальчишки, дорвавшегося до взрослых удовольствий. Он выпустил дым вверх, полюбовался облаком, окутавшим лампочку с абажуром из газеты.
– «Правда», – приглядевшись, прочел старичок. – Тысяча девятьсот шестьдесят третий год. Видал, зрение какое! Недавно глаза себе новые сделал. Сейчас это просто. Десять минут операция занимает, потом день в больнице – и все, снова единица на оба глаза. А до этого мне клапан в сердце поменяли. В прошлом году. А еще раньше тазобедренный сустав. Я как робот теперь! Терминатор!
Он снова засмеялся. На его руке вздрогнули смарт-часы. Он прочел сообщение, пожевал губами.
– Ладно, делом надо заниматься. У меня еще две встречи сегодня и тренажерный зал...
– Здесь нельзя курить, – сказал Оленин, почувствовав запах сигары. – Он снова попытался открыть глаза и тут же схватился за лицо: – Ай! Ай! Как же больно!
Не обращая внимания на антиквара, незнакомец закинул ногу на ногу.
– Да, курить плохо... Никак не могу бросить. Вредная привычка. Раньше вейп парил. Забавно. Дымил как паровоз. Потом бросил. Не для меня. Теперь вот сигары распробовал.
Он вытащил бумаги из файлика.
– Начнем. Зовут меня Леонид Евгеньевич. Сокращений до Леонида или, не дай бог, Лени я не приемлю.
Не дожидаясь, пока Оленин представится (да и, похоже, не очень в этом нуждаясь), старичок бросил файлик на пол.
– Давай, котик, соберемся и поработаем. Можешь не вставать, если так удобней.
Он принялся бегло просматривать бумаги.
– Итак, что мы имеем, господин Оленин... У-у-у, какой плохой котик... Мы имеем задолженность по квартплате в размере тридцати семи тысяч рублей, – с видом укоризненным и ласковым произнес старичок. – Вот справка из управляющей компании «Хронос». Ознакомься.
Леонид Евгеньевич бросил справку на поверженного старика, и та бубновым тузом опустилась ему на спину.
– Кроме того, мы имеем долг за электричество. Семь тысяч рублей.
Тут старичок поднял голову, с удивлением посмотрел на тусклую лампочку.
– Эге... А почему это у нас до сих пор свет горит? Мне сказали, его отключили. Нехорошо, нехорошо...
Он пожал плечами и кинул справку на Оленина.
– Дальше... Дальше – больше! – оживился Леонид Евгеньевич. – Справка от участкового: к тебе постоянно ходят подозрительные люди. И похоже это, дружочек, на притонодержательство.
Еще одна бумага полетела на поверженного антиквара.
– Ты притонодержатель? – все с тем же ласковым участием спросил старичок. – Может, и чем запрещенным торгуешь, а? Шалишь-балуешься запрещенкой? Закладочки раскидываешь?
Оленин что-то тихо проскулил в ответ.
– Пищишь как сосиска в микроволновке, – мимоходом заметил старичок, не отрываясь от документов. – А вот тебе справка из налоговой инспекции. Налог на недвижимость за три года не выплачен. Как же так, котик? Двести шестнадцать тысяч рублей...
Новый лист полетел к Оленину.
– Тут еще по мелочи... – Леонид Евгеньевич полистал заявления. – Жильцы на тебя жалуются. Поешь громко, стихи по ночам читаешь... Стихи любишь? Это похвально, конечно, но тишину соблюдать надо.
Еще лист.
– Дальше. Грохот, пушки стреляют... Волки недавно выли... Ерунда какая-то. Ты слышишь плохо? Телевизор смотришь на полную громкость? Аппарат слуховой купи. Сейчас с этим просто. Поставишь – будешь слышать, что муж жене за стеной на ухо шепчет. Хотя у тебя... – Леонид Евгеньевич осмотрелся. – У тебя и телевизора-то нет. Так это ты сам столько шума производишь? Как же так? Ты ж тощий, как удочка!
Последняя бумажка развеселила его особенно.
– А! Вот! Смотри, что у меня еще есть! – Он расхохотался и поболтал ногами в воздухе. – Ах, чудо какое! Смотри, старикан-таракан! Справка от психиатра! По результатам проведения обследования. Ты же обследовался пять лет назад у психиатра? Вот. Шизофрения у тебя, котик. Вялотекущая. Вяленькая. Как и сам ты. Вяленький цветочек.
Он кинул последний листок на покрытого ими, будто снежной порошей, Оленина. С удовольствием отряхнул руки, как после тяжелой работы.
– Все! Бумажки можешь себе оставить. У меня еще есть.
Он с удовольствием затянулся толстой, будто колбаса, сигарой и почувствовал желание еще поговорить.
– Вот так, господин Оленин. Ты, может, думал, я, как раньше говорили, по беспределу наехал? Нет, котик. Времена изменились, правила тоже изменились. По беспределу теперь никто не работает. Все по закону. Мы новое поколение, поколение закона! А по закону жить просто. Не платишь за квартиру – ее продают. Средства идут на погашение долгов. Ты задолжал – квартиру продали. Все. «Lex dura sed lex» – «Закон суров, но это закон». Смотри-ка, помню еще что-то...
Он самодовольно ухмыльнулся и перекатил сигару в другой уголок рта.
– Ты как? Проморгался?
Оленин не ответил.
– Давай-ка в интернете глянем, что там рекомендуют при ожогах глаз, – сказал старичок. – Мы ж не звери, у нас клиентоориентированный бизнес.
Он достал смартфон, пробежался пальцами по экрану.
– Вот смотри... Сварщикам при ожогах глаз... Побудешь на старости лет сварщиком... Так вот, рекомендуют офтохэлп, иридант, угротипин... Народные средства – примочки из ромашки, сырого картофеля... Из сырого картофеля, ты слышал? Из липового чая. В общем, лечись чем хочешь, все для тебя.
Леонид Евгеньевич спрятал смартфон, еще раз оглядел квартиру.
– Нет, но сколько ты мусора натащил! Во что квартиру превратил, старикан-таракан. Навскидку камаза три под завязку, – оценил он. Потом нагнулся, постучал указательным пальцем по голове Оленина: – Алло, есть кто дома? Зачем ты все это сюда притащил, потерпевший?
Не получив ответа, встал. Достал платок и с гримаской отвращения взял через него кусок мхатовского занавеса. Встряхнул над лежащим так, что зашевелились листы бумаги. Посмотрел сквозь прорехи на Оленина.
– Знаешь, вы, старики, как дети малые. Только они всё в рот тащат, а вы в дом. Вот это что?
Он тряхнул занавесом.
– Моль все изгрызла... И в руки-то брать противно.
Он кинул занавес на молчащего Оленина.
– А это? Это что такое?
Леонид, опять же через платок, будто мертвую змею, подцепил ржавую цепь, уронил с грохотом на пол. Поднял стопку пожелтевших левоэсеровских прокламаций, перевязанных бечевкой, бросил.
Оленин ожил, зашевелился, скинул с себя бумаги и занавес. И, часто моргая красными глазами, пополз к Леониду, повторяя на ходу:
– Ты что же творишь, гаденыш мелкий? Не тронь! Ну-ка, не тронь! Вон отсюда! Вон!
Плохо видя, он на ощупь искал упавшие предметы, прижимал их к груди, будто заболевших детей.
Леонид Евгеньевич от вида ползущего, как старая ящерица, Оленина пришел в восторг. Он принялся ронять вещи с полок, и движения его при этом удивительным образом напоминали те, что совершает кот, когда, забавляясь, хочет посмотреть, как чашка с кухонного стола грохнется на пол. Семеня, он перебегал от полки к полке и ронял экспонат за экспонатом. Вот полетела деревянная самодельная чаша протопопа Аввакума, вот кусок подрамника Рембрандта, манжета Доменико Скарлатти, крышка табакерки Меншикова, шнурок нательного креста Степана Разина, букля парика Ньютона, бронзовая бляха с пояса Пипина Короткого...
Оленин с упорством и обреченностью мученика подбирал вещи, они вываливались у него из рук, он подбирал их снова, шипя проклятия в адрес забавляющегося истязателя.
– Варвар! Струп чумной! Паскуда бледная! Прекрати! Это уникальные экспонаты. Ценнейшие исторические реликвии!
– Так уж и ценнейшие?
– Этим экспонатам сотни и даже тысячи лет!
– И что, котик, это меняет? Что они могут дать мне? Да и пусть даже не мне, тебе что они могут дать? Вот эта ржавая цепь, зачем она? Какой в ней смысл?
– Какая цепь? Я... Я не вижу.
– Вот эта.
Леонид Евгеньевич кончиком кроссовки подтолкнул к Оленину цепь, с которой сыпались чешуйки ржавчины.
Тот на ощупь нашел ее, сжал в руке:
– Этой цепью были скованы кандалы Петрашевского.
– Ну что ты несешь? Какого еще Петрушевского? Зачем? Кто он тебе – родственник?
– Он был руководителем кружка, в который входил молодой Достоевский.
– Да с чего ты решил, что это его цепь? Она что, подписана? «Эту цепь носил Петрушевский»? Больше похоже, что на ней какой-нибудь Трезор всю жизнь сидел и прохожих облаивал, а ты трясешься над ней, будто она тебе жизнь спасла. И потом, молодой Достоевский... Ну что нам за прок, что он куда-то там входил? Зачем нам это? Достоевский умер давно. От него, поди, уже и косточек не осталось. Оставь покойника в покое и займись делом. Дома у него гадюшник, помноженный на бомжатник, а он о Достоевском думает! К тебе же войти страшно. Я после тебя вещи в химчистку отдам, чтоб, не дай боже, заразу какую не притащить.
Старичок мягко и бесшумно, как летучая мышь, метался над Олениным, размахивал рукой с зажатой в ней сигарой.
– Зачем вообще эти отвлеченные знания? Достоевский, Петрушевский... Если каждый просто подметет свою квартиру и дорожку перед домом, тогда и наступит всеобщее счастье. Но нет, такие вот тараканы, как ты, отчего-то все носятся с мусором столетней давности!
– Есть наука история... – начал было Оленин, но Леонид Евгеньевич оборвал его:
– Что-что-что? История? Сюда слушай. Нет науки истории! Понятно? Что телевизор скажет, то и будет историей. И никакой другой истории нет. И не было никогда. При Советах, помнишь, говорили: царь – плохой, Ленин – хороший. Теперь наоборот. Завтра скажут: оба хорошие. А может, плохие. Или их вообще не было. Могут так сказать? Могут. И что, я каждый раз обязан верить? Нет. Я сам хозяин своей головы. И верю я только тому, что могу проверить лично. Пощупать, на зуб попробовать, в карман положить.
Он достал из кармана гильотинку, возбужденно пощелкал ею. Увидел валяющуюся на полу «веревку русских поэтов», поднял, принялся откусывать кусочки и крошить на голову Оленина.
– Я ведь при Советах много чего по истории читал. Про революцию, Гражданскую, про Древний Рим, Францию, Англию... (Щелк-щелк.) Все даты наизусть знал, годы правления наших царей, римских цезарей, английских королей... Пикуля всего перечитал, Дюма, Смирнова, Изяславского, Ушкуева... (Щелк-щелк.) В пять библиотек записан был! А потом перестройка. И нате вам! Все не так. Все до последней буквы переврано. (Щелк-щелк.) А потом (щелк-щелк) с Фоменко и Носовским познакомился. Слышал про таких? И тогда все совсем к чертям полетело. (Щелк-щелк.) Ни монголо-татарского ига, оказывается, не было, ни крестовых походов, ни походов этих... Ну, к этим... А, неважно. Ничего не было. (Щелк-щелк.) Точнее, было, но совсем не так. И ведь все с доказательствами, не голословно. С фактами, подробностями. И с тех пор – все...
Старичок развел руки и расцвел в сладчайшей улыбке.
– С тех пор мне (щелк-щелк) все понятно стало. Ученые... Историки... Чушь! Бездельники. (Щелк-щелк.) Паразиты, не умеющие не то что гвоздя забить – шнурка на ботинке завязать! Нашли теплое местечко и зарабатывают на жизнь словоблудием. Оттого и все проблемы в мире, что все в прошлое смотрят, а с ним ничего не понятно. Тьма там и вонь такая, что ослепнуть и задохнуться можно. (Щелк-щелк.) Смотри, сколько войн началось потому, что дураки книжек по истории начитались. «А вот вы у нас тогда такую-то область оттяпали...» – «А вы (щелк-щелк) тогда-то столько наших вырезали...» – «А вы нам должны были...» – «А вы...» (щелк-щелк), «А вы...» (щелк-щелк), «А вы...» (щелк-щелк)... И вот уже и резать друг друга начали, стрелять, бомбить. (Щелк-щелк.) И хаос и бардак. (Щелк-щелк.) Помнишь, как армяне азербайджанцам за Карабах предъявлять стали, а потом и до стрельбы дошло? А почему? Потому что «исторически наша земля». И для азербайджанцев «исторически наша», и для армян. А там и грузины с абхазами начали меряться, у кого на танке дуло длиннее. Узбеки, таджики, киргизы. И ведь все историческую справедливость восстанавливали. Не просто так. За святое дело воевали. Они ж исторические книги читали, знали, где правда! (Щелк-щелк.) Что, этого вам надо было, господа историки? (Щелк-щелк.) Этого вы добивались? (Щелк-щелк). Своим басням, словоблудию своему новой кровью правдоподобие придать?
Новые вещи покупаем!
Старые вещи поджигаем!
Старикашек вызываем,
В крематорий отправляем! –
кричали детские голоса.
В крематории веселье.
Каждый день там день рожденья.
Целый день едят варенье.
Целый день едят печенье.
Кирсаныч рывком открыл дверь и заревел орангутангом:
– Это что за нескладушки-неладушки?!
Дети с визгом кинулись вверх по лестнице. Кирсаныч захохотал и пнул им вслед мяч с кривляющимся человеческим лицом.
Наваждение схлынуло; музыка стихла; шары, подпрыгнув в последний раз, исчезли вверху; листья снова разбрелись по укромным местечкам. Кирсаныч и Оленин, пьяные и расслабленные, сидели за столом.
– Ух, рядом с тобой и вправду какие-то странные вещи творятся. Сейчас на меня такой карнавал обрушился, что ой-ей-ей, – улыбаясь, сказал Кирсаныч. – У тебя, как говорили у нас в универе, сильная энергетика. А может, это у дома твоего сильная энергетика? А может, не надо мне снюс с алкоголем мешать...
Гастарбайтер замолчал, перебирая детали свалившегося наваждения.
– Скажите, а почему вы решили... помочь мне? – спросил Оленин. – Провода мне протянули. Хотя это незаконно. Свет дали.
– Я же говорил: я историк, – потягиваясь, ответил Кирсаныч. – Вы тоже в каком-то смысле историк...
– Антиквар! – строго уточнил Оленин.
– Я, когда узнал, чем вы занимаетесь, очень захотел познакомиться. У нас в ЖЭКе, сами понимаете, интеллигентных людей не так много. Да и потом, из роли выходить нельзя. Гастарбайтер, рассуждающий об истории, – что может быть подозрительнее? Выгонят от греха подальше. Вдруг я террорист на задании?
– А вам поговорить хочется?
– Можно подумать, вам не хочется?
– Мне чаще помолчать хочется, – сказал в сторону Оленин. – А ко мне клиенты приходят, музеи приходится обзванивать, детей искать. Мне бы помолчать, да не получается.
– Очень рад теперь, что с вами познакомился. У меня еще со студенческих лет есть одна идеалистическая теория. Развитие человечества, как ни крути, идет по кругу. Антураж – да, меняется: были колесницы, на смену им пришли лимузины. Колесницы украшали, машины тюнингуют. В Средневековье слали письма любимым, привязывая их к лапкам птиц, сейчас электроны по проводам несут наши чувства и мысли. Раньше убивали противника, по крайней мере видя его лицо, теперь достаточно нажать несколько кнопок – и целые континенты могут исчезнуть с лица земли. Суть остается прежней. Смотрите, в России опять тот же бардак, что и сто лет назад. Капитализм, власть царя-батюшки, жандармы, болтовня интеллигенции о бедственном положении народа, олигархи выбрасывают миллионы на яхты и любовниц, а по улицам бегают беспризорники. Что изменилось? Ничего! Был ли социализм? Был ли СССР? Наверное, нет. Чем Россия занималась сто лет – чтобы снова вернуться сюда? Потерян целый век! Впрочем, что Россия? Во всем мире то же самое. Человечество транжирит тысячелетие за тысячелетием, не делая никаких выводов. Сколько еще миллионов лет нам потребуется, чтобы стать другими? А дело-то все в том, что мы не знаем историю. Ведь все глупости уже сделаны! Все уроки уже даны! Надо просто их выучить. Пропустить через сердце, через голову, через душу, наконец. Всего лишь! И мы вырвемся из этого проклятого круга. История – святая наука. Вся беда в том, что вокруг слишком много хирургов. И ее постоянно перекраивают, переделывают, отрезают «лишнее», пришивают «нужное». В результате историю-то никто по-настоящему не знает. Больше того, и знать-то никто не хочет именно из-за этих хирургов. А может, они именно этого и добиваются, хирурги? Может, их как раз устраивает эта беготня по кругу? Может... Но тогда мы уже в какой-то сатанизм сваливаемся.
– То есть вы понимаете, как важно то, чем я занимаюсь? Понимаете? – спросил Оленин.
– Несомненно. Все уроки уже даны нам историей. Нам надо просто изучить их. Но время стирает эти уроки, заставляя нас совершать те же ошибки, что и сто, пятьсот, две тысячи лет назад. Вы, дорогой мой, когда сохраняете артефакты, – он обвел руками вокруг себя, – вы же боретесь с самим временем! Да! Вы титан! Гигант!..
Лицо Оленина затвердело, будто и вправду стало лицом скульптуры, обращенной в вечность.
– За историю! – торжественно произнес Оленин, вставая. – За святую науку!
Выпили и надолго замолчали. Снова завязать разговор после высокопарных, пусть отчасти даже и справедливых слов всегда непросто.
– А что это у вас за портреты? – указал на стену Кирсаныч.
– Портреты? – Оленин помрачнел. – Это детей моих портреты. Ленчик и Варенька.
– Но это же вырезки, да? Ваших детей в журналах публиковали? Наверное, вам, как отцу, это приятно...
– Нет. Это... – оборвал его Оленин. – Я не знаю, кто эти люди. Просто они похожи на моих детей. – И добавил после паузы: – Я думаю, что похожи...
– Вы их давно не видели, ваших детей?
– Давно. Они сбежали от меня. Говорят, пыльно у тебя, аллергенная зона, а не квартира. Как по семнадцать им исполнилось, так и сбежали. Много лет назад.
– И в гости не ходят?
– Нет.
– Ну, хотя бы звонят? С Новым годом поздравляют, с днем рождения...
– Нет! – снова оборвал его Оленин. – Сволочи! Ехидны!
– Сообщите в газеты, что оставляете им в наследство квартиру, – предложил Кирсаныч. – Объявятся.
– Не объявятся, – уверенно заявил Оленин. – Здесь их мать умерла. От туберкулеза. Они считают, что это я своим пыльным хламом ее в могилу свел. Задушил.
– Сочувствую, – не зная, что еще сказать, произнес Кирсаныч.
А Оленин неожиданно озлился:
– Нужно мне твое сочувствие, как печке хвост! Чего ты вообще тут расселся? У тебя рабочий день еще не кончился? Вот и вперед! Отстань от меня! Сочувствует он! Обойдусь без сочувствующих и сострадающих! Сам, слава богу, еще в силе!
– Я, видимо, что-то не то сказал. Извините.
– Нечего тут извиняться! Бог простит. Поковырялся грязным пальчиком в ране – иди дальше.
Кирсаныч, совершенно не выглядевший обиженным, поднялся:
– Вы правы. Мне и вправду надо идти. Спасибо за угощение. Я вам здесь свой телефон на всякий случай оставлю. Звоните, если что.
Оленин стоял, опираясь о стол, и, куражась, бросал ему вслед:
– А как же! Непременно! Прямо сейчас и начну! Мне больше позвонить-то некому...
Кирсаныч аккуратно закрыл за собой дверь. Оленин, пошатываясь, долго смотрел в стену. Все будто пытался что-то сказать, но так ничего и не произнес. Вместо этого лег на стол, положил приходную книгу под голову.
– Стоишь... – сказал он часам, темной колонной проступающим из сумрака. – Вот и стой.
Он подтянул ноги к груди и продолжил:
– Ничего, я до тебя еще доберусь... Жалкое худосочное время! Что ты дало нам? Ничтожное понимание того, что ничто не вечно? Ах какое полезное знание! Означает, что, какую великую подлость ни сделай, какую великую красоту ни создай, все разрушится, истлеет, осквернится тобой – временем. И нет ни святынь, ни позорищ, ни верности, ни предательства. Ни покоя нет, ни мук, ни чести, ни славы. Все под твоей стопой жалко и несущественно. Ах какая гадость! Какое садистское желание превратить все в тень, в блик, в небыль. Но нет же! Поэт может так воспеть звезду, отражающуюся в воде самого жалкого иссыхающего пруда, что пройдут тысячи лет, а этот отблеск будет жить в памяти человеческой. Человек – вот победа над временем!
Да-да, я знаю, какую муку доставляет тебе тронутое Истиной слово. Ты боишься этих слов и стремишься убить всякого, кто обладает талантом выразить Истину словом, сделать невыразимое выразимым. О, как ты щедро и скоро расправляешься с такими людьми! Стоит человеку произнести слово, в котором, словно бабочка в ладони, трепещет настоящее, как являешься ты и глядь – один вышел из окна, второй качается в петле, и голова у него набок.
Ты гадко, ты омерзительно. За тобой тянутся, скрежеща по камням, гробы, гробы, гробы... От твоего искусства проступают кости из-под лиц и проваливается земля на кладбищах. Но я, ничтожный червяк, бросаю тебе вызов и до конца буду биться с тобой. Я буду биться с тобой...
Язык сонного старика заплетался, говорил он все медленнее и невнятнее. Тонкая леска слюны стекла из уголка его рта на серую щетину, капнула на гроссбух, и без того покрытый пятнами, царапинами и бесчисленными полустертыми пометками.
В темной комнате звонил телефон, но Оленин не слышал его. Неизвестно, что ему снилось, но, должно быть, что-то хорошее, поскольку во сне старик улыбался и сладко потягивал носом, точно чувствовал приятное, вроде запаха утренних блинов, парного молока или того духа, что исходит от младенцев.
Он спал и не видел, как его неприступная, но сейчас незапертая дверь медленно открылась и в квартиру проникла небольшая фигурка в небесно-белой просторной толстовке с крупным изображением Вуди Вудпекера, в белых спортивных штанах и белых же кроссовках. В руке незнакомец держал файлик со скрученными в трубочку бумагами. Он включил в прихожей свет, бегло осмотрел дверь, петли, на которых она держалась, замки. При свете лампочки стало видно, что лет ему, наверное, не меньше, чем Оленину, но в отличие от старика антиквара выглядел он намного более ухоженным и даже франтоватым. Легкие, как пух, белые волосики на голове лежали ровно, седая бородка, chin-bird, как говорят американцы, была идеально пострижена, и все говорило о том, что он совсем недавно, может быть, даже только что посетил весьма недешевый барбершоп. В левом ухе его белел наушник, из которого доносился еле слышный бит. Молодежная одежда и наушник, по-хорошему, должны были бы придавать незнакомцу комичность, но этого не происходило, тем более что двигался старичок на удивление ловко и, похоже, получал от всего своего вида неподдельное удовольствие.
Незнакомец прошел в комнату, посреди которой спал на столе Оленин, осмотрелся, развел руками.
– Йеп-йеп-йеп! – покачал он головой в такт ритму в наушнике.
Прошелся вдоль полок, потыкал пальцем в какой-то полиэтиленовый пакет, но так и не понял, что там внутри. Достал платок, брезгливо вытер запачкавшуюся руку. Остановился возле спящего Оленина.
– Подъем, пенсия! – произнес негромко, почти ласково.
Оленин мгновенно проснулся. Сгорбившись, будто ворона под дождем, уселся на столе, недоуменно посмотрел перед собой.
– Ты кто? Как попал? Пошел вон отсюда, быстро! Я вызываю милицию!.. – хриплым голосом прокаркал он.
– Ой-ой-ой, – улыбаясь, замахал руками пришлый старичок. – Чего шумишь, а? Ну, чего? Чего?
Голос его журчал ядовитым ручейком, улыбка не сходила с лица.
– Ишь, расшумелся.
Ухоженный старичок медленно двинулся вокруг стола. Оленин, тяжело ворочая головой, следил за ним.
– Тут смотри, какая история... – покачал незваный гость бумажной трубочкой, будто маятником.
Остановился возле телефона, снял трубку и принялся бить по рычагу, отчего аппарат жалобно затенькал.
– Прекрати! – Оленин, не слезая со стола, вырвал у старичка трубку и положил на место.
– Телефон! – незнакомец постучал согнутым пальцем по диску. – Звонили тебе по телефону?
– Мне целый день звонят, – огрызнулся Оленин. – Так уйдешь ты или мне милицию вызвать?
Но старичок словно и не слышал его слов.
– Тебе звонили? Звонили тебе, балбесу? Говорили, чтобы ты из дома съезжал?
– Мало ли какие идиоты мне звонят! Это мой дом и никуда съезжать я не собираюсь!
– Мой дом! – кривляясь, повторил гость. – А вот и нет. Сегодня твой, завтра мой, а послезавтра из него вообще, может, общественную баню сделают.
– Какую еще баню? Ты что вообще несешь, старикашка полоумный? – вскипел Оленин.
– А такую, котик. – старик отступил и захихикал. – Такую... А может, не баню, может, салон стрижки для собак. Или дом престарелых...
– Ах ты, стригун собачий! Сгинь! – завопил Оленин, срываясь.
– Ты не петушись. В твоем возрасте вредно. Венка лопнет в мозгу, и привет. Был человек – стал топинамбур...
– Молчать! Хамло! Вон отсюда!
Оленин в бешенстве огляделся, соскочил со стола, схватил бритву Хармса и кинулся с ней на старичка. Тот, словно ожидая чего-то подобного, проворно вынул из кармана-кенгуру небольшой уродливый пистолет. Раздался хлопок, и вспышка, настолько яркая, что блики легли на дома противоположной стороны улицы, озарила оленинскую квартиру, проникнув в самые потаенные ее уголки, о которых знали только сверчки да домовые. Схватившись за глаза, Оленин с грохотом упал на пол. Полы халата распахнулись, сделав его похожим на подстреленную птицу.
– Ты русский язык плохо понимаешь? – наклонился над ним, потрясая оружием, незнакомец. – Совсем пыль мозг разъела? Я тебя приведу в чувство! Напомню, кому надо хамить, кому не надо! Бритву он схватил... Меня этим не проймешь.
Старичок спрятал руки в карман-кенгуру, недовольно втянул голову, и теперь стало особенно заметно, насколько велика ему толстовка, он словно потерялся в ней.
– Сказали, интеллигентный человек в квартире живет. Антиквар, вещи старинные собирает. А тут вон... – он вгляделся в Оленина, откинул ногой в сторону выпавшую бритву. – Убийца. Киллер!
Старичок расхохотался. Снова достал пистолет, посмотрел на него, словно только увидел.
– А хороша игрушка, скажи? Даже не ожидал. Как она тебя!.. Раз – и ты разлегся, будто медуза на песке. Наповал. Красота!
Старичок повертел в воздухе пистолетиком-уродцем.
– Ты чего там, помирать собрался? – тронул он носком кроссовки плечо Оленина. – Не бойся, я ж не убивать тебя пришел. Это травматический пистолет. Со световым патроном. Я, когда в тебя стрелял, глаза закрыл и, смотри, как ни в чем не бывало. А ты вон до сих пор, поди, зайчиков ловишь, да?
Оленин завозился на полу, отнял от лица руки, попытался открыть глаза, жалобно вскрикнул.
– Ай! Ай! – со щенячьей плаксивостью проговорил он. – Не вижу. Ничего не вижу.
Старичок подтянул стул к лежащему антиквару.
– Пройдет. Проморгаешься – как новый будешь. Ну, мне так обещали. А уж соврали, нет – не скажу, не знаю.
Незнакомец положил на стол трубочку, тут же развернувшуюся в желобок, достал из кармана жестяной цилиндрик, из которого извлек сигару (как и толстовка, она выглядела для него неприлично большой). Затем выудил из бездонного кармана штанов гильотинку, уверенным движением обрезал конец сигары. Звякнув зажигалкой, с удовольствием закурил. Было в нем при этом что-то от мальчишки, дорвавшегося до взрослых удовольствий. Он выпустил дым вверх, полюбовался облаком, окутавшим лампочку с абажуром из газеты.
– «Правда», – приглядевшись, прочел старичок. – Тысяча девятьсот шестьдесят третий год. Видал, зрение какое! Недавно глаза себе новые сделал. Сейчас это просто. Десять минут операция занимает, потом день в больнице – и все, снова единица на оба глаза. А до этого мне клапан в сердце поменяли. В прошлом году. А еще раньше тазобедренный сустав. Я как робот теперь! Терминатор!
Он снова засмеялся. На его руке вздрогнули смарт-часы. Он прочел сообщение, пожевал губами.
– Ладно, делом надо заниматься. У меня еще две встречи сегодня и тренажерный зал...
– Здесь нельзя курить, – сказал Оленин, почувствовав запах сигары. – Он снова попытался открыть глаза и тут же схватился за лицо: – Ай! Ай! Как же больно!
Не обращая внимания на антиквара, незнакомец закинул ногу на ногу.
– Да, курить плохо... Никак не могу бросить. Вредная привычка. Раньше вейп парил. Забавно. Дымил как паровоз. Потом бросил. Не для меня. Теперь вот сигары распробовал.
Он вытащил бумаги из файлика.
– Начнем. Зовут меня Леонид Евгеньевич. Сокращений до Леонида или, не дай бог, Лени я не приемлю.
Не дожидаясь, пока Оленин представится (да и, похоже, не очень в этом нуждаясь), старичок бросил файлик на пол.
– Давай, котик, соберемся и поработаем. Можешь не вставать, если так удобней.
Он принялся бегло просматривать бумаги.
– Итак, что мы имеем, господин Оленин... У-у-у, какой плохой котик... Мы имеем задолженность по квартплате в размере тридцати семи тысяч рублей, – с видом укоризненным и ласковым произнес старичок. – Вот справка из управляющей компании «Хронос». Ознакомься.
Леонид Евгеньевич бросил справку на поверженного старика, и та бубновым тузом опустилась ему на спину.
– Кроме того, мы имеем долг за электричество. Семь тысяч рублей.
Тут старичок поднял голову, с удивлением посмотрел на тусклую лампочку.
– Эге... А почему это у нас до сих пор свет горит? Мне сказали, его отключили. Нехорошо, нехорошо...
Он пожал плечами и кинул справку на Оленина.
– Дальше... Дальше – больше! – оживился Леонид Евгеньевич. – Справка от участкового: к тебе постоянно ходят подозрительные люди. И похоже это, дружочек, на притонодержательство.
Еще одна бумага полетела на поверженного антиквара.
– Ты притонодержатель? – все с тем же ласковым участием спросил старичок. – Может, и чем запрещенным торгуешь, а? Шалишь-балуешься запрещенкой? Закладочки раскидываешь?
Оленин что-то тихо проскулил в ответ.
– Пищишь как сосиска в микроволновке, – мимоходом заметил старичок, не отрываясь от документов. – А вот тебе справка из налоговой инспекции. Налог на недвижимость за три года не выплачен. Как же так, котик? Двести шестнадцать тысяч рублей...
Новый лист полетел к Оленину.
– Тут еще по мелочи... – Леонид Евгеньевич полистал заявления. – Жильцы на тебя жалуются. Поешь громко, стихи по ночам читаешь... Стихи любишь? Это похвально, конечно, но тишину соблюдать надо.
Еще лист.
– Дальше. Грохот, пушки стреляют... Волки недавно выли... Ерунда какая-то. Ты слышишь плохо? Телевизор смотришь на полную громкость? Аппарат слуховой купи. Сейчас с этим просто. Поставишь – будешь слышать, что муж жене за стеной на ухо шепчет. Хотя у тебя... – Леонид Евгеньевич осмотрелся. – У тебя и телевизора-то нет. Так это ты сам столько шума производишь? Как же так? Ты ж тощий, как удочка!
Последняя бумажка развеселила его особенно.
– А! Вот! Смотри, что у меня еще есть! – Он расхохотался и поболтал ногами в воздухе. – Ах, чудо какое! Смотри, старикан-таракан! Справка от психиатра! По результатам проведения обследования. Ты же обследовался пять лет назад у психиатра? Вот. Шизофрения у тебя, котик. Вялотекущая. Вяленькая. Как и сам ты. Вяленький цветочек.
Он кинул последний листок на покрытого ими, будто снежной порошей, Оленина. С удовольствием отряхнул руки, как после тяжелой работы.
– Все! Бумажки можешь себе оставить. У меня еще есть.
Он с удовольствием затянулся толстой, будто колбаса, сигарой и почувствовал желание еще поговорить.
– Вот так, господин Оленин. Ты, может, думал, я, как раньше говорили, по беспределу наехал? Нет, котик. Времена изменились, правила тоже изменились. По беспределу теперь никто не работает. Все по закону. Мы новое поколение, поколение закона! А по закону жить просто. Не платишь за квартиру – ее продают. Средства идут на погашение долгов. Ты задолжал – квартиру продали. Все. «Lex dura sed lex» – «Закон суров, но это закон». Смотри-ка, помню еще что-то...
Он самодовольно ухмыльнулся и перекатил сигару в другой уголок рта.
– Ты как? Проморгался?
Оленин не ответил.
– Давай-ка в интернете глянем, что там рекомендуют при ожогах глаз, – сказал старичок. – Мы ж не звери, у нас клиентоориентированный бизнес.
Он достал смартфон, пробежался пальцами по экрану.
– Вот смотри... Сварщикам при ожогах глаз... Побудешь на старости лет сварщиком... Так вот, рекомендуют офтохэлп, иридант, угротипин... Народные средства – примочки из ромашки, сырого картофеля... Из сырого картофеля, ты слышал? Из липового чая. В общем, лечись чем хочешь, все для тебя.
Леонид Евгеньевич спрятал смартфон, еще раз оглядел квартиру.
– Нет, но сколько ты мусора натащил! Во что квартиру превратил, старикан-таракан. Навскидку камаза три под завязку, – оценил он. Потом нагнулся, постучал указательным пальцем по голове Оленина: – Алло, есть кто дома? Зачем ты все это сюда притащил, потерпевший?
Не получив ответа, встал. Достал платок и с гримаской отвращения взял через него кусок мхатовского занавеса. Встряхнул над лежащим так, что зашевелились листы бумаги. Посмотрел сквозь прорехи на Оленина.
– Знаешь, вы, старики, как дети малые. Только они всё в рот тащат, а вы в дом. Вот это что?
Он тряхнул занавесом.
– Моль все изгрызла... И в руки-то брать противно.
Он кинул занавес на молчащего Оленина.
– А это? Это что такое?
Леонид, опять же через платок, будто мертвую змею, подцепил ржавую цепь, уронил с грохотом на пол. Поднял стопку пожелтевших левоэсеровских прокламаций, перевязанных бечевкой, бросил.
Оленин ожил, зашевелился, скинул с себя бумаги и занавес. И, часто моргая красными глазами, пополз к Леониду, повторяя на ходу:
– Ты что же творишь, гаденыш мелкий? Не тронь! Ну-ка, не тронь! Вон отсюда! Вон!
Плохо видя, он на ощупь искал упавшие предметы, прижимал их к груди, будто заболевших детей.
Леонид Евгеньевич от вида ползущего, как старая ящерица, Оленина пришел в восторг. Он принялся ронять вещи с полок, и движения его при этом удивительным образом напоминали те, что совершает кот, когда, забавляясь, хочет посмотреть, как чашка с кухонного стола грохнется на пол. Семеня, он перебегал от полки к полке и ронял экспонат за экспонатом. Вот полетела деревянная самодельная чаша протопопа Аввакума, вот кусок подрамника Рембрандта, манжета Доменико Скарлатти, крышка табакерки Меншикова, шнурок нательного креста Степана Разина, букля парика Ньютона, бронзовая бляха с пояса Пипина Короткого...
Оленин с упорством и обреченностью мученика подбирал вещи, они вываливались у него из рук, он подбирал их снова, шипя проклятия в адрес забавляющегося истязателя.
– Варвар! Струп чумной! Паскуда бледная! Прекрати! Это уникальные экспонаты. Ценнейшие исторические реликвии!
– Так уж и ценнейшие?
– Этим экспонатам сотни и даже тысячи лет!
– И что, котик, это меняет? Что они могут дать мне? Да и пусть даже не мне, тебе что они могут дать? Вот эта ржавая цепь, зачем она? Какой в ней смысл?
– Какая цепь? Я... Я не вижу.
– Вот эта.
Леонид Евгеньевич кончиком кроссовки подтолкнул к Оленину цепь, с которой сыпались чешуйки ржавчины.
Тот на ощупь нашел ее, сжал в руке:
– Этой цепью были скованы кандалы Петрашевского.
– Ну что ты несешь? Какого еще Петрушевского? Зачем? Кто он тебе – родственник?
– Он был руководителем кружка, в который входил молодой Достоевский.
– Да с чего ты решил, что это его цепь? Она что, подписана? «Эту цепь носил Петрушевский»? Больше похоже, что на ней какой-нибудь Трезор всю жизнь сидел и прохожих облаивал, а ты трясешься над ней, будто она тебе жизнь спасла. И потом, молодой Достоевский... Ну что нам за прок, что он куда-то там входил? Зачем нам это? Достоевский умер давно. От него, поди, уже и косточек не осталось. Оставь покойника в покое и займись делом. Дома у него гадюшник, помноженный на бомжатник, а он о Достоевском думает! К тебе же войти страшно. Я после тебя вещи в химчистку отдам, чтоб, не дай боже, заразу какую не притащить.
Старичок мягко и бесшумно, как летучая мышь, метался над Олениным, размахивал рукой с зажатой в ней сигарой.
– Зачем вообще эти отвлеченные знания? Достоевский, Петрушевский... Если каждый просто подметет свою квартиру и дорожку перед домом, тогда и наступит всеобщее счастье. Но нет, такие вот тараканы, как ты, отчего-то все носятся с мусором столетней давности!
– Есть наука история... – начал было Оленин, но Леонид Евгеньевич оборвал его:
– Что-что-что? История? Сюда слушай. Нет науки истории! Понятно? Что телевизор скажет, то и будет историей. И никакой другой истории нет. И не было никогда. При Советах, помнишь, говорили: царь – плохой, Ленин – хороший. Теперь наоборот. Завтра скажут: оба хорошие. А может, плохие. Или их вообще не было. Могут так сказать? Могут. И что, я каждый раз обязан верить? Нет. Я сам хозяин своей головы. И верю я только тому, что могу проверить лично. Пощупать, на зуб попробовать, в карман положить.
Он достал из кармана гильотинку, возбужденно пощелкал ею. Увидел валяющуюся на полу «веревку русских поэтов», поднял, принялся откусывать кусочки и крошить на голову Оленина.
– Я ведь при Советах много чего по истории читал. Про революцию, Гражданскую, про Древний Рим, Францию, Англию... (Щелк-щелк.) Все даты наизусть знал, годы правления наших царей, римских цезарей, английских королей... Пикуля всего перечитал, Дюма, Смирнова, Изяславского, Ушкуева... (Щелк-щелк.) В пять библиотек записан был! А потом перестройка. И нате вам! Все не так. Все до последней буквы переврано. (Щелк-щелк.) А потом (щелк-щелк) с Фоменко и Носовским познакомился. Слышал про таких? И тогда все совсем к чертям полетело. (Щелк-щелк.) Ни монголо-татарского ига, оказывается, не было, ни крестовых походов, ни походов этих... Ну, к этим... А, неважно. Ничего не было. (Щелк-щелк.) Точнее, было, но совсем не так. И ведь все с доказательствами, не голословно. С фактами, подробностями. И с тех пор – все...
Старичок развел руки и расцвел в сладчайшей улыбке.
– С тех пор мне (щелк-щелк) все понятно стало. Ученые... Историки... Чушь! Бездельники. (Щелк-щелк.) Паразиты, не умеющие не то что гвоздя забить – шнурка на ботинке завязать! Нашли теплое местечко и зарабатывают на жизнь словоблудием. Оттого и все проблемы в мире, что все в прошлое смотрят, а с ним ничего не понятно. Тьма там и вонь такая, что ослепнуть и задохнуться можно. (Щелк-щелк.) Смотри, сколько войн началось потому, что дураки книжек по истории начитались. «А вот вы у нас тогда такую-то область оттяпали...» – «А вы (щелк-щелк) тогда-то столько наших вырезали...» – «А вы нам должны были...» – «А вы...» (щелк-щелк), «А вы...» (щелк-щелк), «А вы...» (щелк-щелк)... И вот уже и резать друг друга начали, стрелять, бомбить. (Щелк-щелк.) И хаос и бардак. (Щелк-щелк.) Помнишь, как армяне азербайджанцам за Карабах предъявлять стали, а потом и до стрельбы дошло? А почему? Потому что «исторически наша земля». И для азербайджанцев «исторически наша», и для армян. А там и грузины с абхазами начали меряться, у кого на танке дуло длиннее. Узбеки, таджики, киргизы. И ведь все историческую справедливость восстанавливали. Не просто так. За святое дело воевали. Они ж исторические книги читали, знали, где правда! (Щелк-щелк.) Что, этого вам надо было, господа историки? (Щелк-щелк.) Этого вы добивались? (Щелк-щелк). Своим басням, словоблудию своему новой кровью правдоподобие придать?