Однажды Трифела видела матушку около зыбунов. Поняла, что план ее удался.
Афонька – поповский кучер - рассказал страшную историю. Дескать, сидит он ночью у костра, подходит Шалобан «Здравствуй» - «Здравствуй», «Сидишь» - «Сидю», - «Сиди, сиди, а Рыжуху твою волки задрали, пойдем». Приходят они к яру, а внизу лошадь раздербаненная, голова отдельно. Оглянулся спросить что-то у Шалобана, а Шалобана нет, глянул, а заместо коня каменья лежат. Ну и до утра блуждал Афонька.
Нашлись другие рассказчики-очевидцы Костиного появления и внезапного исчезновения.
Вновь нанятый кучер дьякона Селифана, земляк матушки Агриппины, поил рыжую лошадку на нижней Саранинской притоке речки Золотая. От того, что он увидел, весь окостенел. По берегу со стороны Золотой навстречу ему шел «утопленник». В Золоторечье все были уверены, что Шалобан утонул близ притока Цагана. Кто-то уверял, что его труп выловили в низовьях у самой Аргуни. Похоронили, мол, поставили крест с соответствующей надписью.
- Здорово, Афанага!
- Здорово, Констанкин. А ты разчи живой?
- Да ты, Афанага, не боись - я покуда покойник. И плохого тебе ничего не доспею. - Воронков протянул руку. Афонька со страху попятился, запнулся о корягу и растянулся на земле. Парнишка слезно молил Воронкова, чтобы он, «покойник», не подходил к нему, а сказал бы, чего ему от него надо…
…А так, как Афонька был врун из врунов, он передавал правдиво, то, чему научил его Шалобан.
Однажды Афонька передал дьяконице письмо для Селифана, которое якобы принесли калики, проходившие подле Золоторечья.
Агриппина не читала чужие письма, лишь поздно вечером, когда вернулся Селифан, она узнала содержимое письма. Ее мать лежит при смерти, а отец уехал на Кордон, и что-то с ним, видимо, доспелось. Агриппина собралась в Мариевку. Селифан отговорил ее: ехать на ночь, глядя: опасно - в округе волки шастают. А пуще того чалдоны прокудят.
Селифан отправил Афоньку к Полозову, чтоб тот дал крытый брезентом возок. Кичиги обещали зарю, когда возок двинулся от поповского дома. Агриппина завернулась в собачью доху - и досыпать на кошмовом потнике. По каменистой улице Золотореченска ехать было тряско. Но за околицей пошла проселочная дорога, и матушка Агиппина глубоко погрузилась а предутренний сон.
Проснулась она оттого, что возок стоял не двигаясь. Она подала голос:
- Фоша.
Раздвинулся задний полог, и она услышала:
- Афони нет. Уехал в Мариевку.
- Константин?! - была долгая пауза. - Я не верила, что ты утонул. Зачем ты это сделал? Заче-ем, Константин?
- Чтобы вам не мешать, матушка Агриппина. У вас под боком святоша, которому вы подчиняетесь, как раба, но не любите. Но и не любите на здоровье, живите у Христа за пазухой. Так спокойней.
- Это мое личное дело, кого жаловать, а кого презирать. У каждого из нас своя стезя. Меня моя стезя устраивает. Так, где Афанасий? Почему он уехал?
- Закимарил малость, а собаки гужееды гужи погрызли. Он и поехал за хомутом к себе домой.
- Константин, придумал бы чего-нибудь поубедительней. Это все твои проделки. А мне срочно надо быть в Мариевке. У меня мама при смерти.
- Мама ваша, матушка Агриппина, жива и здорова. И папа ваш на Кордон не ездил.
- Ах, так письмо - это тоже твоих рук дело?
- Извиняюсь, я иначе поступить не мог. Без вас, без тебя, Гриппа, мне жизни нет.
- Меня это не касается - Понимаешь ли ты, у меня муж?!. Я жена священника. С твоей стороны, Воронков, - грех и преступление. Это великое святотатство. Для меня смерть честнее, чем вступить в какую-либо связь с разбойником. Пусти, я ухожу.
Воронков посторонился, но подал руку поддержать Агриппину. Выйдя из возка, она растерялась. Дороги нигде не было. С северной стороны лесная сплошь, которая взбирается в гору. Вокруг тальник, ивняк и высоченная трава. День морошный.
- Куда это вы меня завезли? - паникуя, слезно спрашивала попадья. - Она пошла в сторону колка, но тут же воротилась и разрыдалась.
Небо было со всех сторон обложено тучами. Слышались далекие раскаты грома. В колок упала стрела молнии. И тут же раздался оглушающий щелчок. Попадья инстинктивно кинулась к Косте. Он обнял ее. Она резко оттолкнула его и бросилась к возку. Константин последовал за ней. Подсадил ее, но она не пустила в возок «постороннего». Полил крупный дождь. Словно дробь сыпалась с неба, налетали за шквалом шквал. Попадья подумала, что Воронков залез под возок. Но вскоре услышала, как он запел песню где-то далеко от возка.
В переступь по вереску, через краснотал
Приискатель Нерчинский песню запевал.
Матушка Агриппина поняла, что разбойник удаляется. Она была уверена, что Воронков вернется. Но наступила вторая половина дня, дождь не переставал хлестать, а Воронкова не слышно и не видно. Агриппина захотела есть. Она развязала котомку с гостинцами, стала жевать кусок мяса с хлебом, запивая, холодным чаем из японской манерки - солдатского котелка. Все это ей показалось невкусным. Она не переставала думать о Шалобане: наверно, до нитки промок. Даже пожалела, что не пустила его в возок. Она была уверена: Константин что-то большее, постыдное с ней не позволит. Воронков на самом деле вызывал в ее уснувшей девичьей душе чувство ревности ко всему, что его окружало.
Жила Агриппина подветренно, по волнам времени; течению не противилась. Противиться было неохота, да и боязно.
Морошный день каким-то плотным кутком стоял над поляной окруженной лесом и красноталовым колком. Порывы ветров старались сдвинуть этот плотный куток, но он был слишком весом, чтобы тронуть его с места.
Морок постепенно перешел в вечерние сумерки, а Константин как в воду канул.
А что было на самом деле. Метрах в триста от возка за тальниковой стеной стояло Саранинское зимовье, временное обиталище Шалобана. В нем находился поповский кучер Афанасий Морозов - Фоша, а рядом паслись спутанные лошади, которые во время дождя стояли под навесом. Афонька дорвался до араки и «упился в усмерть». Лежал он ни живой, ни мертвый на Костином топчане. Воронков, оставив свою одежду под дождем, оделся в робу, в которой обычно мыл золото. Там преуспел: напал на хорошую жилу. С наступлением сумерек, он вновь переоделся в прежнюю лопоть. Натянул исподнюю рубаху, на нее серую рубчиком визитку и хлопчатобумажные японские самурайские шаровары.
- Не хотите, так спрячьте в сухом месте. Все равно аппетит нагуляется.
Через довольно вескую паузу тент раздвинулся. Агриппина увидела промокшего Шалобана, который сильно дрожал. Молча оставила полог открытым, нырнула под доху.
- Можно понять, что вы разрешаете мне, занять уголок в вашем шалаше? - и протихонил, - хорошо бы еще в сердце и душе.
Женщина не ответила, она отвернулась лицом к борту. Дьяконица чувствовала, как Константин шебутится в ногах возка. От этого ее тревоги исчезли, на душе стало веселей. Наконец, парень перестал двигаться, лег под одну полу дохи. Агриппина насторожилась, все ее тело напряглось. Но вскоре успокоилась. Они лежали так около часу. «Ты, матушка, боишься любви, поэтому ты не можешь быть по настоящему свободна, - спокойно говорил Костя, - ты живешь в нечеловеческих, подавляющих свободу условиях жизни. Быть рабой божьей одобрительно; рабой святоши, двухснастного человека - позорно». Агриппина, осерчав, решила повернуться на другой бок, лицом к собеседнику, чтобы возмутиться оскорблением ее мужа. Ее рука угодила на твердый символ мужской гордости. Слова, которые были готовые вылететь из ее пылающих уст, нашли в ее душе могилу. Она вскрикнула и села.
- Что за распущенность?! Как вы смеете?!! - и это было не наиграно, потому что с мужем они никогда полностью не обнажались друг перед другом.
- Тихо, тихо, тихо! - зачастил Костя. - Не мог же я в мокрой лопоти лечь с вами. Чтоб простудить? Вы мне слишком дорога - пойти на такое безрассудство.
Была долгая молчанка. Вначале он положил свою левую руку на ее правую, и, не получив отпора, медленно стал гладить ее. Много ли мало прошло времени - Костя ураганным порывом, силой сорвал с уст дьяконицы такой поцелуй, какого она еще никогда ни с кем не испытывала. Ее сопротивление было очень слабым. Но это не было и согласием. Его объятья, поглаживания, волнующие точечные прикосновения постепенно превратились в какую-то игру. Звуки без слов и междометия заглушал дождь, выколачивающий тревожную дробь по брезентовому балку. По природе Агриппина не была угнетенной в смысле чувственного женского начала. В раннем детстве ее одолевало, как и большинство девочек, любопытство к противоположному полу. Замуж она вышла без любви. Как дань зрелости, смирилась с тем, что такова судьба женщин, такова воля Бога. Ее семья Елчиных и семья Стародубовых были соседями и дружили. Трифела очень была удивлена, когда Агриппину выдали за безвольного красавца попа Селифана. Она нутром своим понимала, что они не пара. И резвая шалунья девочка, какой ее помнила и любила Трифела в Мариевке, в Золоторечье превратилась в инертную затворницу поповского дома. В это время гонение церкви на Трифелу усилилось. Со слов золотореченцев колдунья знала обо всех движениях попадьи. И однажды ее потрясла новость, что дьяконица неравнодушна к пришлому хулигану и сквернослову Шалобану. Вот тогда-то в ее голове-скороварке и поспела мысль сделать из этих двух непохожих людей счастливый союз. Месть была не в ее норове, да и считала она этот поступок ни местью, а своим делом помогать добрым людям и избавлять их от недугов. Понимала баяльница, что она принесет вред благообразному семейству дьякона. Но знала - что брак этот был скреплен веревками из лапши.
Агриппина боролась, в то же время экономила силы, она понимала, что находится в западне, и предполагала исход из этого плена, хотя в таком положении оказалась впервые. Константин не применял больше сил, чем этого требовал момент, но он понимал, что уже овладел предметом своих желаний. Силу напора парень сбавил. Не скрывая своего желания, продолжал целовать. А она уже подпала под влияние его силы духа и тела. Все ее существо заполнило чувство страха и зудящего риска. Она отворачивалась от губ Константина, отталкивала его от себя, умоляла не трогать ее. Откуда-то иногда налетало на нее чувство желания близости. Мелькало желание ласки и тепла. Балок от порывов ветра вибрировал. Слышалась музыка леса. Великан дирижёр взмахнул своей палицей, и музыка усилилась. Мелодия лилась из гигантского органа, живого организма. Роковая, тревожная мелодия, вместе с тем торжественная, подблюдная, победная. Агриппина была не в состоянии понять, что ее охватило - радость или тревога. Она чувствовала окрыленность и парение. И подступ сладострастия, который одолевает безволием.
А когда Костя овладел ею, она испытала такой чувственный взрыв, который спустя много лет она не могла описать словами. Ночь и день пролетели, как мгновенья. Агриппина теперь была покорная, что ярка. К вечеру небо было вëдрым, и они решили размяться по поляне.
- Костя, как у тебя хватило духу решиться на такое? Это же риск, грех, преступление. Ты не боишься, что я на тебя донесу властям?
- Нет, не боюсь. Есть же пословица. Послушай женщину и поступи наоборот. Один обормот, - это вправду было, - влюбился в одну шмару. Но выпивоха! - равных себе не имел. Ус мочил регулярно, едриттвоюзарога. Трудно было его упрекнуть в этом: делал все трезвее трезвого. Скрепя сердце, волю шмары он исполнил. Пришел на работу, как стеклышко, трезвый. Но вот в чем фокус - его шатало из стороны в сторону.
Константин изобразил своего героя гениально, рассмешив тем самым свою даму.
Посмеявшись, спутница глубоко задумалась. Заметив резкую перемену ее настроения, Костя спросил:
- Что случилось?
- Подумала, что будет со мною завтра.
- Завтра обязательно ты будешь другая.
- Какая другая?
- На день мудрее, на день глупее, на день старше. Живи сегодня. Тебе сегодня хорошо? - Она ничего не ответила, только крепко прижалась к нему. - Мы, матушка, существуем для себя. Один раз дано детство, и молодость не дается дважды. Живи не в угоду людям, а себе. Для себя живи, тогда нужна, будешь и другим.
- А ты, Костя, ни о чем не жалеешь?
- Жалко белокрылых даурских дроф.
- Каких дров?
- Тех, что под мой выстрел полезли.
- Ясно… - с каким-то глубоким смыслом сказала Агриппина.
- «Ясно» - ты знаешь, откуда это слово в русском языке?.. Думаю, от монгольского «Яса» или «Ясы». Это свод, если так можно назвать, законов Чингисхана. А в древле по всей Сибири собирали ясак. - Константин потянулся, вздрогнул, притянул к себе Агриппину. - Еще погуляем, или… - кавалер многозначительно посмотрел на даму.
- Нет, пора «или». - Женщина засмеялась и потащила партнера к крытому возку - их незаконнобрачному ложу.
Константин Воронков настоял на том, чтобы его возлюбленная Агриппина выпила с ним две стопки араки, отметив их первый день «счастья», медовый день. И завтрашний день разлуки. Он рассказал несколько смешных историй. Агриппина грустно смеялась. Подолы платья и нижней рубахи уросúлись от мокрых трав. Константин настоял, чтобы Агриппина сняла с себя и платье, и сорочку. Попадья, ставшая падшей женщиной, не противилась.
- Котенька, как мне теперь жить без тебя? Не разведут ведь меня.
- И не надо разводиться, живи, как жила. У всякого есть душевная тайна. Человек без тайны - пустельга. Хоть пустельга - это птичка. Только помни - я есть и буду всегда. Надо будет - позови.
- Зову, зову, зову!
От любовных притязаний Константина матушка Агриппина так умоталась, что уснула утомленная только на восходе солнца. Проснулась она от стука кнута в балок и голоса Афоньки: «Матушка, чо-нить надо?»
Дьяконица, спохватилась, что она, в чем мать родила, схватила длинную сорочку, вынула из мешочка грубую сату, подризную юбку, которую она везла в подарок матери, спешно надела ее, а сверху натянула платье синего цвета, подол которого еще не совсем выбыгал. Выглянула из возка, спрыгнула на землю. Возок стоял на проселочной не очень утоптанной дороге. А в каком месте, сориентироваться она не могла.
- Фошка, сиди, ирод, не высовывай свой нос. - Агриппина присела шагах в пяти от возка. Поправив тройной подол, встала напротив возницы, подбоченилась:
- Фошка, Мазепа, предатель, Иуда! Куды ты подевался?!
- Да ни куды я не девался. Всю дорогу подле был, - растягивая слова, пьяно проговорил возница.
- «Подле» Чего ты теперь барину скажешь?
- Чего надо, то и скажу. Привез, скажу, и увез, вот и весь сказ мой. А еще то, что ты прикажешь, барыня. Мое дело ямщицкое. Только надо нам здесь выстоять время. - Левой рукой Афонька оперся о козлы, рука его соскользнула, и он кубарем свалился на землю. Уснул сном праведника.
Агриппина поняла, что ее кучер под большим хмельком, все лицо опухло, глаза заплыли.
- Ох, и подлец же ты, Фошка, как ты барину служишь!
- А я не барину служу, я тебе, матушка, - не открывая глаз, проговорил ямщик, - да вот еще Шалобану. Я - всë, я - могила. Так что вы все для меня покойники. Кабыть, дожил до вольной волюшки…
С этого дня жизнь дьяконицы Агриппины приняла иной характер. В чреве она понесла «наследника отца Селифана». Сердце ее занялось вечным пламенем любви. Образно выражаясь - «красным петухом». Прекрасным.
Змеи
Азея Елизаровна Стародубова на глазах удивленных сокамерниц помолодела. Глаза ее заблестели, движения стали плавными, кожу лица покрыл румянец, разгладились морщинки, голос стал проникновенным, с серебристым звоном. Колдунью охватила радостная надежда. Венцов сегодня ее не допрашивал, а вел с ней далекие беседы о жизни и о доле. И о долге каждого человека. Колдуньино окрыленное состояние произвело на соседок мрачное настроение. Она выслушала их усталый рваный разговор: на последние слова чахлой женщины «Что нам теперь грозит?» ответила сытуха: «А я почем знаю».
- Вам грозит - жить, - ободряюще сказала Азея, - это удача: вы познали бытие с одного боку, а теперь предстоит познать и с другой его - обратной - стороны. Для вас это не новость: признайтесь, жили вы ожиданием этого дня. Судный день ждет всякого, только одних на том свете, других - на этом… рассвете и закате, - Азея завладела вниманием и возбудила в соседках интерес. - Везде нужны заботы. Теперь вам не надо печалиться о куске хлеба, зато вы познаете его вкус, будет решен и уголочный, квартирный вопрос.
- В любой ситуации надо искать выгоду, лучший кусок, теплее место; заметить, где что плохо лежит, - устроить лучше, командирское положение занять.
- Интересно, будто бы ты не собираешься этого делать? - не поняв иронии, спросила чахлая.
- Сделала бы с удовольствием, да мне некогда. Дела, дела.
- Чо, за мокруху отпустят тебя? Мечтаешь выйти сухой?
- Не выйти мечтаю - вылететь. - Азея, как перед дальней дорогой, присела на нары и мысленно стала прослеживать свою жизнь. Она не слышала соседок, только иногда на ее слух ложилось слово «змея» - так эти женщины обзывали друг дружку, а больше - своих сообщниц-товарок. При чем тут змеи? Они что, хуже других живых существ? Потому что не имеют загребущих рук, не просят «дай бог ноги». Пресмыкающимся дано право на жизнь. Пресмыкаться с землей для них не позор. В медицинской символике они занимают главное место. Но люди их уничтожают, потому что боятся. Всех, кого боятся, уничтожают. Сильных уничтожают хитростью, коварством, предательством. Таков испокон веков порядок жизни. Перед Азеей возникла жуткая картина детства, которой она дала окончательную переоценку.… В душе послышались слова именитого писателя: «Рожденный ползать, летать не может». А ей-то это дано: она и теперь летает. Мало, ой, как мало она ползала по земле, припадала ухом к ней - выслушать ее жалобы, понять, исцелить, хотя бы одну точку больной планеты-планиды. Только в неволе пришло понятие: одаренность, как и власть, - одиночество. Она прошла по жизни одиноко и уйдет, не оставив после себя следа. Считает - это санитария: не наследить, не оставить после себя лишней грязи. Слово «экология» она еще не понимала, но его значение ощущала.
- Мама, мамануха, тятька, гляньте-ко на улку, какой скоп змей - Лидка Якимова, содрогаясь от ужаса, ухватила свою мать сзади.
- Да ты чо, дикуша экая, ошалела? Каво врешь-то? Да пусти ты, окаянная! - Мать пыталась разжать руки дочери.
- Ей-бо не вру, мамануха, глянь-ко в окошко. Тьма тьмущая.
Мать с прилипшей к спине дочерью подошла к окну, раздвинула герань и ужаснулась:
- Па-авел! Гляди, чо деется. Господи! Господи - воля твоя! Обо рони, и помилуй нас, от лютого зверя, от злого человека, от летуче го, от ползучего... Лидка, молись.
Павел, ворча, нехотя встал со стульца, отбросил в сторону ичиг, который чинил и застыл у окна с дратвой во рту
В глаза ему бросилась соседская белая в черных заплатах свинья, которая, держа за голову змею, мотала рылом, а змея энергично изви валась, словно еще боролась за жизнь. По улице в одном направлении ползли змеи. Это было живое море. Все двигалось, все волновалось. Гады подползали вплотную к избе. Павел представил, как они карабкаются по стенам. Его затош нило. Он вспомнил: его в отрочестве укусила змея на сенокосе. Он даже теперь, через столько лет, почувствовал боль в правой ноге. А жена с дочерью бубнили: "от летучего, от ползучего, от кусучего". В деревне усиливался лай собак. Где-то кто-то визжал, мальчишка, девчонка или баба. Соседский пес, вытянув вперед лапы, не двигаясь с места, заливался лаем на ползущую мимо него змею.
Деревня словно обезлюдела.
Долго наблюдали эту картину Якимовы в окно, боясь высунуться за дверь. Супруги беспокоились за своих коров, а вдруг пастух струсит да оставит их, а они, может быть, уже жаленные.
Лидка первой увидала - по улице плавной, мерной походкой с посохом шествовала высокая стройная женщина неопределенного возраста, рядом как-то приседая, шла девочка лет четырнадцати. У обеих в руках было по узелку. Они осто рожно, но уверенно переступали через тела гибких животных. А где тех было слишком много, женщина посохом обводила вокруг себя, и змеи не смели переползать эту линию, они плавно огибали ее, и путницы продолжали двигаться по улице.
- Ты погляди, Агафья, это же колдунья с ком-то идет. Трифела это. Не она ли пустила этих гадов? А может, она омрачает всех нас, может, ничего и нет?
- Ага, «омрачает». Ты, тятя, своим глазам не веришь?
- Как ты с тятькой говоришь, дикуша? - одернула Агафья свою дочь.
- Мамануха, а они к нам идут.
- Помнит Трифела еще наш домишко. Готовь, Агафья, - на стол. Принеси свежий соленый курдюк, тащи крынку с маслом, Лидка, ну-ка в подполье за утрешником-молоком. Вечорошник тоже тащи да каймак не нарушь. Живо.
- Ага, а как там змеи?
- Еще одна ляса и запорю, - пристращал отец Лидку, хотя никогда и пальцем не трогал свою любимицу.
Лидка показала отцу язык и нехотя полезла в подпол.
Посохом, отбросив с прикрылечного камня змею, Трифела пропусти ла девочку на крылечко, взялась за кольцо. Дверь в избу перед ней отворил сам хозяин.
Переступив порог, Трифела воззрилась на образа и стала молча творить молитву.
Хозяева, застыв, ждали, пока гостья вымолвит слово.
- Мир дому вашему, хозяин с хозяюшкой, желаю здравствовать вам долгие лета!
Любила Трифела соленый курдюк. Павел это помнил с того лета, когда его ужалила гадюка, а Трифела, по счастью, оказавшаяся в их селе, спасла его после укуса.
- Благовоний в курдючок, Агафья Максимовна, ты кладешь справно, - сказала Трифела после того, как опрокинула пустую чашку из-под чая. - Чую, ты туда щепоточку гвоздички, да толику тмину, да... - она обор вала себя, увидев на Лидкиных руках бородавки. - Ну-ка, бравенькая, подойди ко мне. - Она взяла руку девочки. - Куда это годится, столь лишнего мяса носить на руках – Она из одного своих многочисленных карманов выдернула толстую рыхлую нитку. Могло показаться, что колдунья заранее знала о Лидкиной беде. Проворно обвязала каждую бородавку, что-то пошептала, поплевала.
- Новое дело - носить такие кочки на руках. На-ка, вот сама да мигом зарой в ограде, ближе, где чушки живут. Сгниют нитки, и не станет этих твоих дорогих корольков.
- Я боюсь на улку,… укусят.
- Змей, что ли? А ты вот с голубушкой ступай, Азея заговор знает. Ни одна тебя не ужалит.
- Иди, дикуша, что те говорят. - Мать повысила голос.
- Матушка Трифела, - озаботился Павел, - а коров не тро нут?
- Коров и всю живность я заговорела, а вот злому человеку нельзя на улке появляться. Разве атаман Агафон вас не упредил всех?
- А мы в гостях были в Оленьем. В миру говорили, что тебя, матушка, на сходе просили извести змей, ты, навроде, согласилась, да и никто не верил, что эко диво возможно.
- Никто не верил, что эко возможно, - подтвердила слова мужа Агафья.
- Знала, что не верили, но ради блага людей и содеяла великий перед Богом грех. Много жертвы принесла. Змее-матери тоже змеёнышей жалко, а змеëнышам – свою мать жаль. Ведь они теперь ползут на сопку Вознесенку за ублаженьем своим и не знают, какая участь им уготовлена мною - матерью-птицей Трифелой. Прости Господь, прегрешения: беру за мирян.
- Неуж, матушка-птица, вовсе змей у нас не будет?
- Ни одной. Этот год еще самки поползают без самцов, а тот год - подчистую.
- А как с другого култука полезут?
- А мы с матушкой-птицей травку посадили такую…
- Азея, - перебила ее колдунья, - велено же тебе с Лидой в ограде нитку посеять?
- Велено, матушка - птица. Идем, Лида.
- Нет. Нет, нет, нет! – запротестовала Лидка. - Пусть одна Зея закопает.
- Саморучно! – твердо отчеканила Трифела.
И Лидка, мгновенно потеряв волю, попятилась к двери, не в силах оторвать от взора колдуньи своего взгляда.