XXII. БОЛЬШАЯ РЕКА
Река заметно раздалась вширь. По ней теперь ходят и катера, и моторки – привстав на подкрылках и разгоняя крутую волну. Тянутся отмели, плесы, обрывы – или топко-илистые, в ивняковых кустах, берега. Ветер поднимает на плесах крупную рябь с барашками. Да, большая река – это уже не та тихая речка, по которой мы начинали свой сплав...
Заметно прибавилось рыбаков. Особенно под глинистыми обрывами, на крохотных – только усесться – площадках у самой воды. Лески с удилищ почти отвесно уходят в темную воду, показывая, какая здесь глубина. Изредка слышен перезвон колокольчика – тогда рыбак вскакивает, кидается к удочкам и с натугою вынимает тяжелую снасть из воды. Чтобы попалась рыба, не видел ни разу. И поэтому кажется: здесь совершается вовсе и не рыбалка, а некий сеанс магнетической связи с рекой. Люди словно бы ждут те сигналы, что им передаст глубина, – через упругую дрожь удилищ, биение лесы и звон колокольчика.
На берегах уже август. Поля порыжели, покрылись скирдами соломы. Небо стало высоким, пустым – оно будто приподнялось над землею. И стало больше пространства для птиц и для света, для запаха дыма, для звуков и мыслей – для всего, чем полон мир перед осенью...
По желтой стерне ходит грач. Угольно-черный, лоснящийся, гордый – он кажется хозяином этого яркого дня. Его оперение жирно сверкает: как будто свет солнца до черноты загустел на крыльях торжественной птицы.
О чем говорил тебе этот важный лоснящийся грач, и ветер, и солнце, и пыль над стерней, и особенный – как бы прощальный – свет августа? Во всем ощущалась печаль полноты, когда знаешь: лучше того, что есть в мире сейчас, уже быть не может. Поэтому вместе с пронзительным ощущением счастья тебя наполняла и грусть – грусть достигнутой цели...
А помнишь, какие на плесах на нас налетали ветра? Под солнцем, под бледно синеющим небом – как яростно, весело дуло встречь лодке? Река разъярялась, шипела – как зверь, которого дразнят. На свинцовой, гребенчатой зыби, словно цветы, раскрывались барашки. От весел летели сверкавшие брызги. Птиц, пытавшихся взмыть с берегов, опрокидывало и швыряло обратно к земле.
Казалось, байдарка остановилась: она тупо совалась форштевнем в волну и переваливалась с кормы на нос. Борта лодки гудели от ветра, а лопасти весел даже свистели.
И что, было плохо? Нет, наоборот: чистая, свежая радость просыпалась в душе. Казалось, что солнечный ветер сдувал со всего некий плотский избыток и на этом ветру оставалась одна сердцевина вещей и явлений. Ветер одновременно и уменьшал то, что он обдувал, но, с другой стороны, увеличивал. И ты сам себе представлялся вдруг парусом – огромным, расправленным ветром – и легким, почти невесомым.
Правда, от долгого хода на ветер ты уставал. Этот посвист в ушах, этот дождь брызг и качание лодки искажали реальность в твоем восприятии. Кажется, в мире не осталось ничего твердого и надежного: летели брызги, дыбилась в зыби река, шипели барашки пены – а берега, словно стронувшись с места, бежали следом за лодкой. И даже солнце – оно тоже будто летело против упорного ветра. Когда же ты выходил наконец на берег, то пошатывался и смеялся, как пьяный, и говорил невпопад: воистину, ветер гулял в твоей голове...
А запах большой реки? Ведь ручей или малая речка почти что не пахнут – если, конечно, вода их чиста. Редко-редко потянет вдруг запахом рыбы и табака от сидящего в кустах рыболова, или пахнет бензином – там, где на броде недавно проезжала машина.
У большой же реки запах сложен, противоречив. Сначала, выйдя на отмель и потянув ноздрями, чувствуешь запах топкого берега, чуть сладковатый и приторный. Так пахнут за-иленные коряги, сырые мертвые листья, раздавленные рыбаками ракушки да дохлые рыбы, выброшенные волной на берег. Это все запах тления – и ты готов уже сморщиться, плюнуть, отойти от реки.
Но вдруг накатит волна чего-то бодрящего, свежего, вольного! Так пахнет, так дышит вода реки – живая, глубокая, сильная, непрерывно вьющая завитки водоворотов, сплетающая тугие струи и уносящая отражения берегов...
Так и стоял ты растерянный, часто вдыхал и никак не мог разобраться: какой же из запахов глубже, сильнее, правдивее? Запах тления или движения? Покоя или беспокойной волны? Реки или берега? Жизни иль смерти?
XXIII. У МОСТА
Показался поселок по левому берегу, пяти-этажные дома стояли на холме. Я знал это место: здесь была одна из больших подмосковных тюрем-колоний. Поселок поэтому отличался благоустройством и чистотой: дармовой рабочей силы здесь хватало.
Впереди реку перегораживал низкий понтонный мост. Мы подплывали, выбирая, куда бы причалить: налево или направо? Показалось, что справа обнос был короче. Стали грести направо. Под понтонами сильно шумела река. Лодку неожиданно развернуло течением – и мы с трудом выгребли к берегу.
Вышли, перенесли рюкзак с веслами ниже мостa. Натужившись, оторвали от воды байдарку и понесли ее, шагая коротко и напряженно. Берег подсыпан был крупным щебнем, и ноги подвертывались на острых камнях. Наконец опустили лодку на отмели, возле воды – и сели рядом на бревнышке, чтобы передохнуть.
Еще не сумерки, но предвестие сумерек сгущалось в похолодавшем воздухе. Какая-то тетка полоскала неподалеку белье. Куча тряпок лежала возле нее на плоском камне. Лопатки женщины ходуном ходили под черным суконным платьем. Она издавала какие-то странные звуки: то ли мяуканье, то ли плач доносился к нам сквозь шум воды.
Наконец я догадался: тетка поет! И когда она оборачивалась, чтобы взять белье с камня, ее негромкое пение становилось слышнее. Вдруг она заметила нас, замолчала. Несколько времени трудилась молча. Потом выпрямилась, потерла рукой поясницу и вышла на берег. Босая, она осторожно ступала по острым камням.
– Совсем заморилась, – сказала она доверительно и чуть виновато, присаживаясь на бревне рядом с нами. – Поясника дюже грызет...
Лицом она выглядела моложе, чем казалась со спины. Глаза, большие и влажные, выражали разом и робкую виноватость, и девичью застенчивость, и какую-то тихую радость.
– Стираете, значит?
– Ага, помаленьку, – застенчиво улыбнулась она.
– Сами здешняя будете?
Женщина не удивилась очевидной глупости моего вопроса.
– Ага, тут живу...
– Ну и как жизнь?
– Да все слава богу...
– С детьми живете?
Она вдруг смутилась и тихо ответила:
– Незамужняя я...
Помолчали. Женщина что-то вспомнила, грустно вздохнула и улыбнулась:
– Два раза меня замуж звали. Однажды председатель наш, Магомед Расулыч. Говорит, приходи ко мне, вместе жить будем. Трудно мне, мол, без хозяйки...
– И что, не пошли?
– Упаси бог! Люди сказали: у него там, на Кавказе, жена осталась. А что же я, второй буду? Да и нехристь он все же...
– А другой раз?
– А то Ваня Петров. Доходяга совсем, в чем душа держится... Только, значит, освободился, – женщина показала рукой на поселок, – жить негде, вот он ко мне и прибился. Дров, мол, не надо ли наколоть? Я накормила раз, другой, а он все не уходит. Чего ж ты, спрашиваю. А он мне: я, Надежда, любовь к тебе заимел... Вот дурной!
Женщина засмеялась.
– Ушел?
– Ну, потом-то ушел... Плакал даже, прощаясь.
Посидели молча, глядя на воду, шумно вырывающуюся из-под понтонов. Зеленый с красными звездами вертолет застрекотал в небе над нами.
Женщина объяснила:
– Кто-то, должно быть, с тюрьмы убежал – теперь ловят...
– Жалко вам их?
– Кого? Зэков-то? Иного и жалко...
– А когда из тюрьмы выходят, они... того... не шалят?
– Да не слыхано вроде. Меня ни разу, помилуй бог, не обидели. Ну ладно, пойду, а то засиделась я что-то...
Поднялась и побрела дополаскивать белье. Мы смотрели, как она, раскачиваясь, таскала по воде простыню – и белое полотнище то надувалось пузырем, то опадало.
Какой-то человек торопливо шагал по пустому мосту с того берега. Увидев нас, он чуть замедлил шаги. Обвислый серый пиджак, мешковатые брюки – все сидело на нем словно чужое. Руки прохожий держал почему-то в карманах, и в походке его было заметно очевидное напряжение.
Женщина бросила полоскать и разогнулась, следя за прохожим. Мне показалось, что они даже переглянулись – и женщина еле заметно кивнула. Миновав мост, человек начал быстро взбираться в гору, туда, где из-за деревьев виделся купол церкви.
Сумерки тяжелели, сгущались. Все окружающие предметы наполнялись чем-то загадочным. Ощущение таинственной связи всего со всем в этом мире усиливалось с каждой минутой. И мы, и та женщина, и угрюмый прохожий – словно не просто случайно пересеклись у реки, но были чем-то незримым и важным связаны между собой.
Скоро мы отчалили, и река понесла нас меж камней переката. Сзади по мосту загрохотал вдруг десяток солдат с автоматами, с двумя овчарками, молча рвущимися с поводков. Оглянувшись, мы видели, как понтоны проседают под гулкими шагами солдат. Они то быстро шли, то бежали тяжелой рысцой. Задний охранник споткнулся и едва не упал...
Лодка быстро скользила в сумерках. Пора бы уж было остановиться, чтобы разбить лагерь, но чувство свободного скольжения по реке было сейчас таким острым и даже сладким, что никто из нас не заговаривал о стоянке. К тому же мы старались подальше отплыть от поселка: рядом с тюрьмой ночевать не хотелось.
Прошли поворот. Купол церкви и дома поселка еще были видны позади, чернея на розовом фоне заката. Но если раньше река разделяла их, то теперь, из-за поворота, казалось: и храм, и тюремный поселок стоят на одном берегу...
XXIV. НОЧНОЙ ЗАПЛЫВ
Кажется, давным-давно пустились мы плыть, и думалось, что конца не будет походу. Но река возвращала нас к дому, откуда мы вышли когда-то.
Костер горел щедро, точно знал, что он последний в этом походе. На огне доспевал пшенный кулеш с луком и салом – еда пастухов и табунщиков юга России. Остатки хлеба и два куска сахара лежали на брезентовом нашем «столе».
Холодный закат догорал. Дымная малиновая полоса лежала над горизонтом, а выше небо было зеленоватым, пустым, будто все его содержимое осело в малиново-сизую муть заката. На душе было грустно и зябко.
– Ну что, искупнемся?
И хотелось, и боязно было: все-таки не июль, река заметно остыла. Но все же решились. Подошли, голые, к темной и тихой реке. Костер горел сзади – и наши дрожащие длинные тени ложились на воду. Трава под босыми ногами была ледяной от росы. Нас было двое, и мы плечом к плечу подходили к реке, но давно я не чувствовал себя так одиноко.
Вода показалась тепла после холодной росы. Граница ее, щекоча и качаясь, поднималась все выше и выше по голеням, бедрам. Ноги вязли в илистом дне. Уже ощутимо давило течение. Вода выгибалась, вздымалась у правой ноги: я мешал реке своей неподвижностью. Вдалеке в темноте мигал одинокий бакен.
Я вздохнул и лег грудью в воду. Река мгновенно взбурлила – и вдруг успокоилась. Наступила глубокая тишина.
...Ты куда-то летел – или падал? – в безмолвии и темноте, под крупными низкими звездами. У самых глаз прогибалась, качалась тончайшая пленка, разделявшая реку и ночь: она отражала мерцание звезд, которое было похоже на серебристую пыль...
Ты плыл долго, уже позабыв, на каком берегу горит ваш костер, и не понимая: откуда, куда и зачем так упорно течет эта жидкая тьма? Плыл, одновременно и растворяясь в реке, почти исчезая в мерцающем зыбком потоке – и вместе с тем ощущая себя настолько отдельным от ночи, каким никогда не был раньше. Гребок за гребком ты отталкивался от темноты, вытягивал в долгом скольжении тело, которое вдруг начало казаться немыслимо длинным, растянутым чуть не на сотню метров. Порою мерещилось, что ты оказался на гребне огромного вдоха реки, что она, подхватив тебя некогда, не захочет с тобой расставаться и ты теперь будешь вечно скользить между звездами и отражением звезд... Звезд было множество, и они были разными – большие и мелкие, красноватые, белые, чуть синеватые, мерцавшие и горевшие не мигая – но сейчас, в час ночного заплыва, казалось, что ты видишь и отличаешь каждую из великого множества. А из звезд каждая в свой черед видит тебя, наблюдая, как ты скользишь по реке...
Наконец выходил из воды, с удивлением вспоминая, что у тебя есть и тело: оно было мокрым, тяжелым, холодным. Костер горел вдалеке за кустами. Продираясь сквозь них, обивая на голое тело росу, ты продрог до озноба. Крупная дрожь, сотрясавшая тело, не давала ни говорить, ни спокойно одеться. Приторное тепло влажной одежды было еще неприятнее холода. Надеясь унять озноб, сунул руки чуть ли не в самый огонь; пламя жгло, но нисколько не согревало. Помочь могло только одно – глоток спирта.
Товарищ разлил остатки «горючего». Холодная мокрая кружка вздрагивала в руке.
– Ну что, будем живы?
– Будем! Поход получился что надо.
– Бог даст – не последний...
Выпили. От неразведенного спирта слезы выступили на глазах – и пламя костра сквозь них радужно заискрилось. В груди быстро теплело. Зачерпнул из котелка густого, пахучего варева. Кулеш чуть горчил, пах дымом и степью.
Ночь лежала тиха, холодна. Быстрые блики костра падали на палатку, на лодку, перевернутую кверху днищем, на кусты у реки и на черную воду. Когда прогоравшие дрова оседали, вороха искр, крутясь, взлетали в небо, тесное от бесчисленных звезд. Искры летели и гасли – а звезды оставались гореть...
XXV. ВОЗВРАЩЕНИЕ
Погода хотя и хмурилась, но укладка вещей проходила неспешно: было бы странно сейчас торопиться, впадать в суету – расставаясь с рекой.
Дул ветер с верховий, и пологие волны выкатывались на отмель. Побуревшие кусты ивняка гремели подсохшей листвой. Небо было тяжелым и низким.
Пустая байдарка, вынесенная на берег, на глазах высыхала. Скоро лишь швы оставались влажными: сильно тянущий ветер лучше солнца сушил оболочку. Байдарка качалась при особенно резких порывах, и мелкий песок стучал в ее днище.
Складывали спальники, надувные матрацы, сворачивали палатку. Руки на ветру стыли. Рюкзак наконец уложили и перешли к байдарке. То, как быстро она разбиралась, даже разочаровывало. Вот только что перед нами была целая лодка, на которой мы столько проплыли, с которой почти что сроднились, и всего после нескольких резких рывков – лишь груда дюралевых трубок да оболочка лежат на траве...
Дождь, готовый начаться в любую минуту, пока медлил: он словно ждал, когда мы соберемся. Мы протерли насухо все сочленения, трубки, засунули их в чехол и сложили тяжелую оболочку. Берег, только что усыпанный нашим туристическим барахлом, быстро опустевал. Вот последние тряпицы сунуты в карман рюкзака, затянута шнуровка байдарочного тюка, и только два огромных мешка – рюкзак и байдарка – остались лежать на пустом берегу. Трава дрожала и никла к земле под порывами ветра.
Перед тем как уйти, мы посидели на берегу, догрызая последние сухари. Смотрели на реку с грустью, как смотрят в спину уходящему близкому человеку.
Неужели все кончилось? И нетерпение сборов, и поезд, полный хмельных мужиков, старух и солдат-новобранцев? И первый восторг отплытия, и костры, и холодные ночи, и стрекот дождя по брезенту палатки, и непременный звон комара над ухом в момент погружения в сон? И зной, и сверкание весел, и коровьи стада на отмели, и зудение оводов, и бегающие по лугу телята с обосранными хвостами? И луковица, разрезанная напополам, и теплое сало, и крошащийся ломоть хлеба – и острое, чистое чувство голода? И купание вечером, и золотые закаты, и сухие теплые ночи, когда светляки водянисто мерцают на склоне под соснами? И лица глубоких старух, глядящих на нас то с жалостью, то с удивлением? И пастух, прикуривающий от уголька, который малиновой точкой прыгает в его грубой ладони? Неужели кончилась непогода и шквалистый ветер, брызги и пенные гребни – и странный восторг, с которым душа их встречала? И полет ласточки низко-низко над гладкой водой, над своим отраженьем – и даже порой столкновение с ним? И радость услышать родник в знойный полдень – уловить в плеске реки его звонкое, переливчатое бормотанье? А тот голый мальчик лет трех, похожий на ангела, который счастливо смеялся, увидев нас с берега? А полуденный сон на песке, в зыбкой тени ивовых кустов? А гроза над рекой и раскаты грома, сначала сухие, далекие, а затем все более влажные и нетерпеливые? А пробоина лодки, когда вслед за коротким и твердым ударом о камень с каждой секундою в байдарке все больше воды и товарищ кричит: «Греби к берегу!»? А проход под мостом, когда мгновенная тень набегает на лодку – и ты, опрокинувшись навзничь, неожиданно видишь изнанку моста, его шершавые бревна и скобы, такие странные снизу? А ветер в солнечный день, и просторный блеск августа, и угольно-черная стая грачей, что взлетела из рыжей стерни? А поле бледных овсов под грозовым темнеющим небом?
Как неохватно много было всего – кажется, года не хватит припомнить – и неужели все это кончилось?
– Ну что, двинули?
Мы поднялись, вытряхнули песок из кроссовок, подтянули штаны. Рюкзак был много легче, чем в самом начале похода, но все-таки встал я с трудом. Постоял, подышал, посмотрел напоследок на реку – красно-белый буек на плесе мотался под ветром, то заваливаясь на волну, то вставая, – и медленно двинулся вслед за товарищем по дороге, ведущей по берегу наискось, прочь от реки...
Долго ждали автобуса. Сбросив ношу под стену жестяной ржавой будки, прохаживались взад-вперед, разминая затекшие плечи. Потом сидели на лавке, глядя на серый асфальт дороги – как недавно смотрели на реку.
Пошел дождь. Сначала темные крапины проступили на сером асфальте, потом я почувствовал, как что-то холодное сыплется за воротник. Перетащили вещи внутрь будки. И снова сидели, смотрели сквозь дождь на дорогу.
Минут через сорок автобус подъехал. Мы с трудом протащили в проходе рюкзак и байдарку, уселись. И тут, как всегда, на меня напал сон. Я не помнил дороги, не помнил, как долго мы ехали, словно рухнул в глубокую темную яму. Лишь чувствовал краем сознания, как бьется висок о стекло на ухабах и как натужно вибрирует пол под ногами...
Очнулся, когда подъезжали к Калуге. Дождь перестал, все было мокрым и солнечным. Пестрый город широко раскинулся на другом берегу Оки. Церкви, крыши домов, темные пятна деревьев, штырь телевышки, трубы окраины, полукруг колеса обозрения в парке, и набережная, вечно недостроенная и разрытая, и притулившиеся на склоне домишки Берендяковки – все это, с детства знакомое, спросонья увиделось не-ожиданно ярко, свежо. Я жадно приник к окну, рассматривая город, с которым расстался, кажется, целую вечность назад, но который нисколько с тех пор не переменился. Как любил ты в своей Калуге эту ее неизменную юную дряхлость!
Глубокая дрема, в которой ты ехал, что-то переменила в тебе. Все, связанное с рекой и байдаркой, отдалилось, подернулось некою дымкой – и сделалось прошлым. И то чувство потери, какое испытывал ты, расставаясь с рекой, вдруг угасло. Напротив, ты с радостью чувствовал, что теперь стал полнее, богаче – на целый поход. Похоже, что и река, перейдя из реальности в память, обрела нечто важное – то, чего раньше в ней не было.
Ты с нетерпением ждал встречи с домом, с родными, с друзьями: как будто ты вез из похода какое-то важное новое знание и хотел быстрее им поделиться.
Под мостом промелькнула река. Ты едва узнал ее сверху – мелкую и неожиданно плоскую. Автобус, натужно гудя, тянул вверх по въездной магистрали.
XXVI. РЕКА НАВСЕГДА
В ноябрьских сумерках сидел у окна с чашкой чая в руке и слушал, как дождь настукивает по стеклу.
Думал: а каково же реке в предзимнюю непогоду? Наверное, тяжко. По-над пустынными берегами гуляет ветер, треплет омет соломы на краю поля и несет дождь соломин на кусты лозняка у воды. Река серая, вся перепахана и взъерошена ветром. Кажется, она пополнела в пустых берегах.
У переправы на песок свалены красные и белые буйки вместе с цепями и якорями. Они словно стая птиц, некогда ярких и сильных, а теперь потускневших, больных, неспособных к полету. Дождь барабанит по бакенам.
Вон лошадь с телегой ступает по берегу. Худая соловая кляча вытягивает голову при каждом шаге, кашляет, трудно вздыхает, словно хочет вылезти то ли из тесного и надоевшего хомута, то ли из собственной кожи. Дождь сечет ей по ребрам и впалому крупу. Копыта скользят в колеях; телега, скрипя, волочится по грязи. Странно: возницы, хозяина почему-то не видно...
А вон человек отплывает от берега в лодке. Он в плащ-палатке, издалека похож на пастуха – но пастухи в эту пору не плавают. Плоскодонка идет тяжело – вода по скамейки залила ее – но человек, не боясь утонуть, упорно толкается шестом в дно. Шест увязает, мужик с трудом вырывает его из мягкого ила, переносит и вновь налегает. Лодка, бортами вровень с водой, медленно, перебивая течение, движется поперек реки. Откуда взялся этот мужик и что ему надо на том берегу? Но вот его лодка скрылась в холодном осеннем тумане...
Смотри-ка, а вон и погост: синева оград и крестов проступает на взгорке, в облетевших кустах. Одна из могилок свежа: еще видны вмятины от лопат, прихлопавших глинистый холмик, и не выцвела красная лента на искусственном, ядовито-зеленом венке. Трава вкруг могилы примята и пересыпана рыжею глиной.
Какие печальные грезы... Сумерки в комнате уже загустели – отраженье лица и руки в дверце шкафа исчезло – и странно, что ты еще жив и пока еще что-то чувствуешь, думаешь и воображаешь. Чашка чая давно уж остыла, а я все пытаюсь представить, какая осталась река – без меня.
...Над ней по-прежнему тянет ветер, и белые вспышки пены мелькают там-сям по плесу. Небо затянуто войлоком низких туч. Но бывает, и солнце пробьется сквозь них – и его строгий свет озарит тучи снизу, а свинцовую реку сверху. И река заблестит, как старинное зеркало с вытертой амальгамой, – тусклым, сдержанным блеском. Солнце кажется лишним в этом ноябрьском озябшем мире: предметы, им озаренные, словно отталкивают его. Ни лужи, блестящие лаковым льдом, ни кусты, обнесенные инеем, ни седая трава, ни крыши домов опустевшей деревни – ничто не способно проснуться, оттаять, ожить и поверить предзимнему солнцу.
И только река, напряженно клубясь меж осенних пустых берегов, принимала солнечный свет, соглашаясь течь вместе с ним, – и от этого словно сама начинала светиться. Ее блеск порой затмевал даже блеск солнца, которое множилось и растекалось по ветреной зыби реки ослепительной лавой. Всего лишь представив такую картину, ты щурился и прикрывал ладонью глаза, хотя в комнате, где ты сидел, давно были потемки.
Но и все-таки, как ни сияла река в твоем воображении, ты чувствовал, что она одинока... Кому нужен ее ослепительный блеск, ее сила, ее красота, если некому ею восхититься? Река словно окликала тебя, звала возвратиться на ее берега. Иначе – словно говорила она тебе – будет поздно: я скоро усну подо льдом...
И ты, чтоб утешить не столько себя, сколько реку, мысленно ей обещал: я вернусь. Пережить только зиму, перетерпеть ее стужу и слякоть, дождаться весны – и мы снова склонимся над картой, и будем весело спорить о том, сколько взять спирта и тушенки, и будем опять паковать рюкзаки, а потом, надрываясь, затаскивать их в переполненные электрички или автобусы. И опять на сухую траву, меж кротовин приречного луга посыплются с грохотом стрингеры, весла, шпангоуты и фальшборта – чтоб из них появилась байдарка. И опять, подойдя к беспокойной и мутной весенней воде, ты опустишь ладони в ее обжигающий холод и скажешь: «Ну, здравствуй, река...»
2018
Река заметно раздалась вширь. По ней теперь ходят и катера, и моторки – привстав на подкрылках и разгоняя крутую волну. Тянутся отмели, плесы, обрывы – или топко-илистые, в ивняковых кустах, берега. Ветер поднимает на плесах крупную рябь с барашками. Да, большая река – это уже не та тихая речка, по которой мы начинали свой сплав...
Заметно прибавилось рыбаков. Особенно под глинистыми обрывами, на крохотных – только усесться – площадках у самой воды. Лески с удилищ почти отвесно уходят в темную воду, показывая, какая здесь глубина. Изредка слышен перезвон колокольчика – тогда рыбак вскакивает, кидается к удочкам и с натугою вынимает тяжелую снасть из воды. Чтобы попалась рыба, не видел ни разу. И поэтому кажется: здесь совершается вовсе и не рыбалка, а некий сеанс магнетической связи с рекой. Люди словно бы ждут те сигналы, что им передаст глубина, – через упругую дрожь удилищ, биение лесы и звон колокольчика.
На берегах уже август. Поля порыжели, покрылись скирдами соломы. Небо стало высоким, пустым – оно будто приподнялось над землею. И стало больше пространства для птиц и для света, для запаха дыма, для звуков и мыслей – для всего, чем полон мир перед осенью...
По желтой стерне ходит грач. Угольно-черный, лоснящийся, гордый – он кажется хозяином этого яркого дня. Его оперение жирно сверкает: как будто свет солнца до черноты загустел на крыльях торжественной птицы.
О чем говорил тебе этот важный лоснящийся грач, и ветер, и солнце, и пыль над стерней, и особенный – как бы прощальный – свет августа? Во всем ощущалась печаль полноты, когда знаешь: лучше того, что есть в мире сейчас, уже быть не может. Поэтому вместе с пронзительным ощущением счастья тебя наполняла и грусть – грусть достигнутой цели...
А помнишь, какие на плесах на нас налетали ветра? Под солнцем, под бледно синеющим небом – как яростно, весело дуло встречь лодке? Река разъярялась, шипела – как зверь, которого дразнят. На свинцовой, гребенчатой зыби, словно цветы, раскрывались барашки. От весел летели сверкавшие брызги. Птиц, пытавшихся взмыть с берегов, опрокидывало и швыряло обратно к земле.
Казалось, байдарка остановилась: она тупо совалась форштевнем в волну и переваливалась с кормы на нос. Борта лодки гудели от ветра, а лопасти весел даже свистели.
И что, было плохо? Нет, наоборот: чистая, свежая радость просыпалась в душе. Казалось, что солнечный ветер сдувал со всего некий плотский избыток и на этом ветру оставалась одна сердцевина вещей и явлений. Ветер одновременно и уменьшал то, что он обдувал, но, с другой стороны, увеличивал. И ты сам себе представлялся вдруг парусом – огромным, расправленным ветром – и легким, почти невесомым.
Правда, от долгого хода на ветер ты уставал. Этот посвист в ушах, этот дождь брызг и качание лодки искажали реальность в твоем восприятии. Кажется, в мире не осталось ничего твердого и надежного: летели брызги, дыбилась в зыби река, шипели барашки пены – а берега, словно стронувшись с места, бежали следом за лодкой. И даже солнце – оно тоже будто летело против упорного ветра. Когда же ты выходил наконец на берег, то пошатывался и смеялся, как пьяный, и говорил невпопад: воистину, ветер гулял в твоей голове...
А запах большой реки? Ведь ручей или малая речка почти что не пахнут – если, конечно, вода их чиста. Редко-редко потянет вдруг запахом рыбы и табака от сидящего в кустах рыболова, или пахнет бензином – там, где на броде недавно проезжала машина.
У большой же реки запах сложен, противоречив. Сначала, выйдя на отмель и потянув ноздрями, чувствуешь запах топкого берега, чуть сладковатый и приторный. Так пахнут за-иленные коряги, сырые мертвые листья, раздавленные рыбаками ракушки да дохлые рыбы, выброшенные волной на берег. Это все запах тления – и ты готов уже сморщиться, плюнуть, отойти от реки.
Но вдруг накатит волна чего-то бодрящего, свежего, вольного! Так пахнет, так дышит вода реки – живая, глубокая, сильная, непрерывно вьющая завитки водоворотов, сплетающая тугие струи и уносящая отражения берегов...
Так и стоял ты растерянный, часто вдыхал и никак не мог разобраться: какой же из запахов глубже, сильнее, правдивее? Запах тления или движения? Покоя или беспокойной волны? Реки или берега? Жизни иль смерти?
XXIII. У МОСТА
Показался поселок по левому берегу, пяти-этажные дома стояли на холме. Я знал это место: здесь была одна из больших подмосковных тюрем-колоний. Поселок поэтому отличался благоустройством и чистотой: дармовой рабочей силы здесь хватало.
Впереди реку перегораживал низкий понтонный мост. Мы подплывали, выбирая, куда бы причалить: налево или направо? Показалось, что справа обнос был короче. Стали грести направо. Под понтонами сильно шумела река. Лодку неожиданно развернуло течением – и мы с трудом выгребли к берегу.
Вышли, перенесли рюкзак с веслами ниже мостa. Натужившись, оторвали от воды байдарку и понесли ее, шагая коротко и напряженно. Берег подсыпан был крупным щебнем, и ноги подвертывались на острых камнях. Наконец опустили лодку на отмели, возле воды – и сели рядом на бревнышке, чтобы передохнуть.
Еще не сумерки, но предвестие сумерек сгущалось в похолодавшем воздухе. Какая-то тетка полоскала неподалеку белье. Куча тряпок лежала возле нее на плоском камне. Лопатки женщины ходуном ходили под черным суконным платьем. Она издавала какие-то странные звуки: то ли мяуканье, то ли плач доносился к нам сквозь шум воды.
Наконец я догадался: тетка поет! И когда она оборачивалась, чтобы взять белье с камня, ее негромкое пение становилось слышнее. Вдруг она заметила нас, замолчала. Несколько времени трудилась молча. Потом выпрямилась, потерла рукой поясницу и вышла на берег. Босая, она осторожно ступала по острым камням.
– Совсем заморилась, – сказала она доверительно и чуть виновато, присаживаясь на бревне рядом с нами. – Поясника дюже грызет...
Лицом она выглядела моложе, чем казалась со спины. Глаза, большие и влажные, выражали разом и робкую виноватость, и девичью застенчивость, и какую-то тихую радость.
– Стираете, значит?
– Ага, помаленьку, – застенчиво улыбнулась она.
– Сами здешняя будете?
Женщина не удивилась очевидной глупости моего вопроса.
– Ага, тут живу...
– Ну и как жизнь?
– Да все слава богу...
– С детьми живете?
Она вдруг смутилась и тихо ответила:
– Незамужняя я...
Помолчали. Женщина что-то вспомнила, грустно вздохнула и улыбнулась:
– Два раза меня замуж звали. Однажды председатель наш, Магомед Расулыч. Говорит, приходи ко мне, вместе жить будем. Трудно мне, мол, без хозяйки...
– И что, не пошли?
– Упаси бог! Люди сказали: у него там, на Кавказе, жена осталась. А что же я, второй буду? Да и нехристь он все же...
– А другой раз?
– А то Ваня Петров. Доходяга совсем, в чем душа держится... Только, значит, освободился, – женщина показала рукой на поселок, – жить негде, вот он ко мне и прибился. Дров, мол, не надо ли наколоть? Я накормила раз, другой, а он все не уходит. Чего ж ты, спрашиваю. А он мне: я, Надежда, любовь к тебе заимел... Вот дурной!
Женщина засмеялась.
– Ушел?
– Ну, потом-то ушел... Плакал даже, прощаясь.
Посидели молча, глядя на воду, шумно вырывающуюся из-под понтонов. Зеленый с красными звездами вертолет застрекотал в небе над нами.
Женщина объяснила:
– Кто-то, должно быть, с тюрьмы убежал – теперь ловят...
– Жалко вам их?
– Кого? Зэков-то? Иного и жалко...
– А когда из тюрьмы выходят, они... того... не шалят?
– Да не слыхано вроде. Меня ни разу, помилуй бог, не обидели. Ну ладно, пойду, а то засиделась я что-то...
Поднялась и побрела дополаскивать белье. Мы смотрели, как она, раскачиваясь, таскала по воде простыню – и белое полотнище то надувалось пузырем, то опадало.
Какой-то человек торопливо шагал по пустому мосту с того берега. Увидев нас, он чуть замедлил шаги. Обвислый серый пиджак, мешковатые брюки – все сидело на нем словно чужое. Руки прохожий держал почему-то в карманах, и в походке его было заметно очевидное напряжение.
Женщина бросила полоскать и разогнулась, следя за прохожим. Мне показалось, что они даже переглянулись – и женщина еле заметно кивнула. Миновав мост, человек начал быстро взбираться в гору, туда, где из-за деревьев виделся купол церкви.
Сумерки тяжелели, сгущались. Все окружающие предметы наполнялись чем-то загадочным. Ощущение таинственной связи всего со всем в этом мире усиливалось с каждой минутой. И мы, и та женщина, и угрюмый прохожий – словно не просто случайно пересеклись у реки, но были чем-то незримым и важным связаны между собой.
Скоро мы отчалили, и река понесла нас меж камней переката. Сзади по мосту загрохотал вдруг десяток солдат с автоматами, с двумя овчарками, молча рвущимися с поводков. Оглянувшись, мы видели, как понтоны проседают под гулкими шагами солдат. Они то быстро шли, то бежали тяжелой рысцой. Задний охранник споткнулся и едва не упал...
Лодка быстро скользила в сумерках. Пора бы уж было остановиться, чтобы разбить лагерь, но чувство свободного скольжения по реке было сейчас таким острым и даже сладким, что никто из нас не заговаривал о стоянке. К тому же мы старались подальше отплыть от поселка: рядом с тюрьмой ночевать не хотелось.
Прошли поворот. Купол церкви и дома поселка еще были видны позади, чернея на розовом фоне заката. Но если раньше река разделяла их, то теперь, из-за поворота, казалось: и храм, и тюремный поселок стоят на одном берегу...
XXIV. НОЧНОЙ ЗАПЛЫВ
Кажется, давным-давно пустились мы плыть, и думалось, что конца не будет походу. Но река возвращала нас к дому, откуда мы вышли когда-то.
Костер горел щедро, точно знал, что он последний в этом походе. На огне доспевал пшенный кулеш с луком и салом – еда пастухов и табунщиков юга России. Остатки хлеба и два куска сахара лежали на брезентовом нашем «столе».
Холодный закат догорал. Дымная малиновая полоса лежала над горизонтом, а выше небо было зеленоватым, пустым, будто все его содержимое осело в малиново-сизую муть заката. На душе было грустно и зябко.
– Ну что, искупнемся?
И хотелось, и боязно было: все-таки не июль, река заметно остыла. Но все же решились. Подошли, голые, к темной и тихой реке. Костер горел сзади – и наши дрожащие длинные тени ложились на воду. Трава под босыми ногами была ледяной от росы. Нас было двое, и мы плечом к плечу подходили к реке, но давно я не чувствовал себя так одиноко.
Вода показалась тепла после холодной росы. Граница ее, щекоча и качаясь, поднималась все выше и выше по голеням, бедрам. Ноги вязли в илистом дне. Уже ощутимо давило течение. Вода выгибалась, вздымалась у правой ноги: я мешал реке своей неподвижностью. Вдалеке в темноте мигал одинокий бакен.
Я вздохнул и лег грудью в воду. Река мгновенно взбурлила – и вдруг успокоилась. Наступила глубокая тишина.
...Ты куда-то летел – или падал? – в безмолвии и темноте, под крупными низкими звездами. У самых глаз прогибалась, качалась тончайшая пленка, разделявшая реку и ночь: она отражала мерцание звезд, которое было похоже на серебристую пыль...
Ты плыл долго, уже позабыв, на каком берегу горит ваш костер, и не понимая: откуда, куда и зачем так упорно течет эта жидкая тьма? Плыл, одновременно и растворяясь в реке, почти исчезая в мерцающем зыбком потоке – и вместе с тем ощущая себя настолько отдельным от ночи, каким никогда не был раньше. Гребок за гребком ты отталкивался от темноты, вытягивал в долгом скольжении тело, которое вдруг начало казаться немыслимо длинным, растянутым чуть не на сотню метров. Порою мерещилось, что ты оказался на гребне огромного вдоха реки, что она, подхватив тебя некогда, не захочет с тобой расставаться и ты теперь будешь вечно скользить между звездами и отражением звезд... Звезд было множество, и они были разными – большие и мелкие, красноватые, белые, чуть синеватые, мерцавшие и горевшие не мигая – но сейчас, в час ночного заплыва, казалось, что ты видишь и отличаешь каждую из великого множества. А из звезд каждая в свой черед видит тебя, наблюдая, как ты скользишь по реке...
Наконец выходил из воды, с удивлением вспоминая, что у тебя есть и тело: оно было мокрым, тяжелым, холодным. Костер горел вдалеке за кустами. Продираясь сквозь них, обивая на голое тело росу, ты продрог до озноба. Крупная дрожь, сотрясавшая тело, не давала ни говорить, ни спокойно одеться. Приторное тепло влажной одежды было еще неприятнее холода. Надеясь унять озноб, сунул руки чуть ли не в самый огонь; пламя жгло, но нисколько не согревало. Помочь могло только одно – глоток спирта.
Товарищ разлил остатки «горючего». Холодная мокрая кружка вздрагивала в руке.
– Ну что, будем живы?
– Будем! Поход получился что надо.
– Бог даст – не последний...
Выпили. От неразведенного спирта слезы выступили на глазах – и пламя костра сквозь них радужно заискрилось. В груди быстро теплело. Зачерпнул из котелка густого, пахучего варева. Кулеш чуть горчил, пах дымом и степью.
Ночь лежала тиха, холодна. Быстрые блики костра падали на палатку, на лодку, перевернутую кверху днищем, на кусты у реки и на черную воду. Когда прогоравшие дрова оседали, вороха искр, крутясь, взлетали в небо, тесное от бесчисленных звезд. Искры летели и гасли – а звезды оставались гореть...
XXV. ВОЗВРАЩЕНИЕ
Погода хотя и хмурилась, но укладка вещей проходила неспешно: было бы странно сейчас торопиться, впадать в суету – расставаясь с рекой.
Дул ветер с верховий, и пологие волны выкатывались на отмель. Побуревшие кусты ивняка гремели подсохшей листвой. Небо было тяжелым и низким.
Пустая байдарка, вынесенная на берег, на глазах высыхала. Скоро лишь швы оставались влажными: сильно тянущий ветер лучше солнца сушил оболочку. Байдарка качалась при особенно резких порывах, и мелкий песок стучал в ее днище.
Складывали спальники, надувные матрацы, сворачивали палатку. Руки на ветру стыли. Рюкзак наконец уложили и перешли к байдарке. То, как быстро она разбиралась, даже разочаровывало. Вот только что перед нами была целая лодка, на которой мы столько проплыли, с которой почти что сроднились, и всего после нескольких резких рывков – лишь груда дюралевых трубок да оболочка лежат на траве...
Дождь, готовый начаться в любую минуту, пока медлил: он словно ждал, когда мы соберемся. Мы протерли насухо все сочленения, трубки, засунули их в чехол и сложили тяжелую оболочку. Берег, только что усыпанный нашим туристическим барахлом, быстро опустевал. Вот последние тряпицы сунуты в карман рюкзака, затянута шнуровка байдарочного тюка, и только два огромных мешка – рюкзак и байдарка – остались лежать на пустом берегу. Трава дрожала и никла к земле под порывами ветра.
Перед тем как уйти, мы посидели на берегу, догрызая последние сухари. Смотрели на реку с грустью, как смотрят в спину уходящему близкому человеку.
Неужели все кончилось? И нетерпение сборов, и поезд, полный хмельных мужиков, старух и солдат-новобранцев? И первый восторг отплытия, и костры, и холодные ночи, и стрекот дождя по брезенту палатки, и непременный звон комара над ухом в момент погружения в сон? И зной, и сверкание весел, и коровьи стада на отмели, и зудение оводов, и бегающие по лугу телята с обосранными хвостами? И луковица, разрезанная напополам, и теплое сало, и крошащийся ломоть хлеба – и острое, чистое чувство голода? И купание вечером, и золотые закаты, и сухие теплые ночи, когда светляки водянисто мерцают на склоне под соснами? И лица глубоких старух, глядящих на нас то с жалостью, то с удивлением? И пастух, прикуривающий от уголька, который малиновой точкой прыгает в его грубой ладони? Неужели кончилась непогода и шквалистый ветер, брызги и пенные гребни – и странный восторг, с которым душа их встречала? И полет ласточки низко-низко над гладкой водой, над своим отраженьем – и даже порой столкновение с ним? И радость услышать родник в знойный полдень – уловить в плеске реки его звонкое, переливчатое бормотанье? А тот голый мальчик лет трех, похожий на ангела, который счастливо смеялся, увидев нас с берега? А полуденный сон на песке, в зыбкой тени ивовых кустов? А гроза над рекой и раскаты грома, сначала сухие, далекие, а затем все более влажные и нетерпеливые? А пробоина лодки, когда вслед за коротким и твердым ударом о камень с каждой секундою в байдарке все больше воды и товарищ кричит: «Греби к берегу!»? А проход под мостом, когда мгновенная тень набегает на лодку – и ты, опрокинувшись навзничь, неожиданно видишь изнанку моста, его шершавые бревна и скобы, такие странные снизу? А ветер в солнечный день, и просторный блеск августа, и угольно-черная стая грачей, что взлетела из рыжей стерни? А поле бледных овсов под грозовым темнеющим небом?
Как неохватно много было всего – кажется, года не хватит припомнить – и неужели все это кончилось?
– Ну что, двинули?
Мы поднялись, вытряхнули песок из кроссовок, подтянули штаны. Рюкзак был много легче, чем в самом начале похода, но все-таки встал я с трудом. Постоял, подышал, посмотрел напоследок на реку – красно-белый буек на плесе мотался под ветром, то заваливаясь на волну, то вставая, – и медленно двинулся вслед за товарищем по дороге, ведущей по берегу наискось, прочь от реки...
Долго ждали автобуса. Сбросив ношу под стену жестяной ржавой будки, прохаживались взад-вперед, разминая затекшие плечи. Потом сидели на лавке, глядя на серый асфальт дороги – как недавно смотрели на реку.
Пошел дождь. Сначала темные крапины проступили на сером асфальте, потом я почувствовал, как что-то холодное сыплется за воротник. Перетащили вещи внутрь будки. И снова сидели, смотрели сквозь дождь на дорогу.
Минут через сорок автобус подъехал. Мы с трудом протащили в проходе рюкзак и байдарку, уселись. И тут, как всегда, на меня напал сон. Я не помнил дороги, не помнил, как долго мы ехали, словно рухнул в глубокую темную яму. Лишь чувствовал краем сознания, как бьется висок о стекло на ухабах и как натужно вибрирует пол под ногами...
Очнулся, когда подъезжали к Калуге. Дождь перестал, все было мокрым и солнечным. Пестрый город широко раскинулся на другом берегу Оки. Церкви, крыши домов, темные пятна деревьев, штырь телевышки, трубы окраины, полукруг колеса обозрения в парке, и набережная, вечно недостроенная и разрытая, и притулившиеся на склоне домишки Берендяковки – все это, с детства знакомое, спросонья увиделось не-ожиданно ярко, свежо. Я жадно приник к окну, рассматривая город, с которым расстался, кажется, целую вечность назад, но который нисколько с тех пор не переменился. Как любил ты в своей Калуге эту ее неизменную юную дряхлость!
Глубокая дрема, в которой ты ехал, что-то переменила в тебе. Все, связанное с рекой и байдаркой, отдалилось, подернулось некою дымкой – и сделалось прошлым. И то чувство потери, какое испытывал ты, расставаясь с рекой, вдруг угасло. Напротив, ты с радостью чувствовал, что теперь стал полнее, богаче – на целый поход. Похоже, что и река, перейдя из реальности в память, обрела нечто важное – то, чего раньше в ней не было.
Ты с нетерпением ждал встречи с домом, с родными, с друзьями: как будто ты вез из похода какое-то важное новое знание и хотел быстрее им поделиться.
Под мостом промелькнула река. Ты едва узнал ее сверху – мелкую и неожиданно плоскую. Автобус, натужно гудя, тянул вверх по въездной магистрали.
XXVI. РЕКА НАВСЕГДА
В ноябрьских сумерках сидел у окна с чашкой чая в руке и слушал, как дождь настукивает по стеклу.
Думал: а каково же реке в предзимнюю непогоду? Наверное, тяжко. По-над пустынными берегами гуляет ветер, треплет омет соломы на краю поля и несет дождь соломин на кусты лозняка у воды. Река серая, вся перепахана и взъерошена ветром. Кажется, она пополнела в пустых берегах.
У переправы на песок свалены красные и белые буйки вместе с цепями и якорями. Они словно стая птиц, некогда ярких и сильных, а теперь потускневших, больных, неспособных к полету. Дождь барабанит по бакенам.
Вон лошадь с телегой ступает по берегу. Худая соловая кляча вытягивает голову при каждом шаге, кашляет, трудно вздыхает, словно хочет вылезти то ли из тесного и надоевшего хомута, то ли из собственной кожи. Дождь сечет ей по ребрам и впалому крупу. Копыта скользят в колеях; телега, скрипя, волочится по грязи. Странно: возницы, хозяина почему-то не видно...
А вон человек отплывает от берега в лодке. Он в плащ-палатке, издалека похож на пастуха – но пастухи в эту пору не плавают. Плоскодонка идет тяжело – вода по скамейки залила ее – но человек, не боясь утонуть, упорно толкается шестом в дно. Шест увязает, мужик с трудом вырывает его из мягкого ила, переносит и вновь налегает. Лодка, бортами вровень с водой, медленно, перебивая течение, движется поперек реки. Откуда взялся этот мужик и что ему надо на том берегу? Но вот его лодка скрылась в холодном осеннем тумане...
Смотри-ка, а вон и погост: синева оград и крестов проступает на взгорке, в облетевших кустах. Одна из могилок свежа: еще видны вмятины от лопат, прихлопавших глинистый холмик, и не выцвела красная лента на искусственном, ядовито-зеленом венке. Трава вкруг могилы примята и пересыпана рыжею глиной.
Какие печальные грезы... Сумерки в комнате уже загустели – отраженье лица и руки в дверце шкафа исчезло – и странно, что ты еще жив и пока еще что-то чувствуешь, думаешь и воображаешь. Чашка чая давно уж остыла, а я все пытаюсь представить, какая осталась река – без меня.
...Над ней по-прежнему тянет ветер, и белые вспышки пены мелькают там-сям по плесу. Небо затянуто войлоком низких туч. Но бывает, и солнце пробьется сквозь них – и его строгий свет озарит тучи снизу, а свинцовую реку сверху. И река заблестит, как старинное зеркало с вытертой амальгамой, – тусклым, сдержанным блеском. Солнце кажется лишним в этом ноябрьском озябшем мире: предметы, им озаренные, словно отталкивают его. Ни лужи, блестящие лаковым льдом, ни кусты, обнесенные инеем, ни седая трава, ни крыши домов опустевшей деревни – ничто не способно проснуться, оттаять, ожить и поверить предзимнему солнцу.
И только река, напряженно клубясь меж осенних пустых берегов, принимала солнечный свет, соглашаясь течь вместе с ним, – и от этого словно сама начинала светиться. Ее блеск порой затмевал даже блеск солнца, которое множилось и растекалось по ветреной зыби реки ослепительной лавой. Всего лишь представив такую картину, ты щурился и прикрывал ладонью глаза, хотя в комнате, где ты сидел, давно были потемки.
Но и все-таки, как ни сияла река в твоем воображении, ты чувствовал, что она одинока... Кому нужен ее ослепительный блеск, ее сила, ее красота, если некому ею восхититься? Река словно окликала тебя, звала возвратиться на ее берега. Иначе – словно говорила она тебе – будет поздно: я скоро усну подо льдом...
И ты, чтоб утешить не столько себя, сколько реку, мысленно ей обещал: я вернусь. Пережить только зиму, перетерпеть ее стужу и слякоть, дождаться весны – и мы снова склонимся над картой, и будем весело спорить о том, сколько взять спирта и тушенки, и будем опять паковать рюкзаки, а потом, надрываясь, затаскивать их в переполненные электрички или автобусы. И опять на сухую траву, меж кротовин приречного луга посыплются с грохотом стрингеры, весла, шпангоуты и фальшборта – чтоб из них появилась байдарка. И опять, подойдя к беспокойной и мутной весенней воде, ты опустишь ладони в ее обжигающий холод и скажешь: «Ну, здравствуй, река...»
2018
Назад |
