Людмила Яковлева
А ЭТОТ КАКОЙ?
Я стояла в длинной очереди, выстроившейся к кассе в кемеровском автовокзале. Передо мной беспокойно крутилась туда-сюда, топталась полная бабуля в узком для нее и не по росту длинном синем «молодежном» пуховике, явно с чужого плеча. Меня начала раздражать эта вертушка, которая то заезжала мне локтем в бок, то шаркала раздутой, сомнительной свежести сумкой, висевшей на ее согнутой руке, по моему светлому пальто.
«Скорее бы до кассы добраться», – уныло думала я. И тут мое внимание привлекли трое мужчин, явно выделяющиеся из общей массы потенциальных пассажиров межгорода. Впереди шагал представительный господин лет пятидесяти. Его властный взгляд пронзительных темных глаз, слегка откинутая голова, манера двигаться напролом выдавали человека, облеченного властью, прирожденного, должно быть, лидера. Чуть позади него нога в ногу ступали двое крепких парней, лет по тридцати. Сразу было видно, что они телохранители босса. Быстрыми, цепкими взглядами ребята ощупывали людей, толпившихся в фойе, в очередях к кассам.
Босс остановился почти возле меня, оглянулся и мрачно сказал парням:
– Нет их тут и быть не могло. Я же говорил: маловероятно, чтобы они рискнули воспользоваться автобусом. Скорее всего, на тачке укатят, если уже не укатили… Но подождем немного, посмотрим.
Подручные с готовностью кивнули и продолжили прощупывать глазами всех входящих в зал. Неспокойная старушка рядом со мной опять задвигала локтями, полезла в карман своего пуховика и вынула потрепанный вельветовый кошелек. Расстегнула молнию на нем и плохо гнущимися пальцами начала вынимать смятые бумажные деньги, пятидесятки в основном. Пересчитала их, затолкала в карман куртки. А из кошелька, наклонив его, стала высыпать на сморщенную ладонь монеты. Но вдруг, как-то неловко переступив с ноги на ногу, покачнулась, и денежная мелочь с ее ладони посыпалась на пол. Старушка горестно охнула и попыталась наклониться за монетами.
Неожиданно «главный мафиози», как я мысленно окрестила его, придержал бабулю за локоть, ловко согнулся и начал собирать мелочь с пола. Его телохранители бросились к хозяину на помощь, однако босс властно отмахнулся от парней, доделал начатое один. Протянул старушке зажатые в кулаке монеты, аккуратно ссыпал их в раскрытый кошель.
Бабка растроганно склонилась в поклоне, прошамкала:
– Спасибо, сынок. Храни тебя Господь.
Мужчина вынул из нагрудного кармана тысячную купюру, вложил в старушкину ладонь, припечатал сверху своей сильной, крепкой рукой, сказал:
– И тебе, мать, не хворать. – Потом оглянулся на парней, произнес как-то задумчиво: – Нет их здесь, ребята, и, скорей всего, не будет… По машинам! – скомандовал уже уверенно и направился к выходу.
– Да как же так? – удивлялась вслух бабуля, разглядывая в подрагивающей руке зеленоватую купюру. – Так вот, ни за что ни про что…
А меня занимала мысль, возникшая после неожиданного поступка этого необычного человека. Интересно, кто он, чем занимается? Ну, во всяком случае, не бандит ведь? А впрочем, кто их разберет, олигархов этих. Любовницам шубы миллионные дарят, бриллианты бросают к ногам, а лучшего друга за малую провинность могут с легким сердцем запечатать в бочке с цементным раствором, как в современных фильмах по телику показывают… Этот-то какой на самом деле?
НЕ МУЗА, А ОБУЗА
Однажды мой товарищ, собрат по перу, безработный поэт Виктор, человек почти не пьющий, пригубил после поэтического семинара в Доме литераторов стопку беленькой.
Подсел ко мне и разоткровенничался:
– Вот говорят, что первая жена от Бога. Ты как на это смотришь? Лично я сомневаюсь насчет своей «музы». Я достаточно много лет прожил один. Иногда, не скрою, заносило меня: увлекался, влюблялся даже, но сердцем чувствовал – не та, пока не та.
Мама меня грустно отчитывала: «Когда повзрослеешь, Витька? Три десятка скоро минет, а ты никак не нагуляешься. Ни жены у тебя, ни деток. Все сочиняешь, пишешь стихи про любовь. А где она у тебя на самом деле, любовь-то?» Права была мама, конечно…
А тут около года назад прояснело в мозгах: да вот она, моя женщина, муза моя, что сидит рядом, прижавшись ко мне, слушает меня, мои стихи с горящими глазами, ласково гладит мою руку и шепчет, замирая: «Как хорошо, Витечка! И это правда, что ты сам все сочинил? Мне в это даже не верится, миленький! Почитай еще что-нибудь. Какой ты необыкновенный, талантливый, умный какой! Я другого такого в жизни не встречала».
Ну и все, спекся я, женился наконец, на радость маме. А вскоре услышал от любимой: «Ой, Вить, надоело. Ты этот стих уже мне рассказывал раза два или три… Как это новое стихотворение? Я же слышала от тебя такое недавно. Или похожее на это. Сидишь как ненормальный, бубнишь одно и то же. У меня скоро от тебя крыша поедет. Всех делов, что торчишь без конца за столом, что-то без конца сочиняешь. Кому это надо? Что толку от твоих стихов? Лучше бы работу поискал хоть какую-то. Или хоть во двор пошел, дров бы наколол. А то поленницу скоро прикончим, печку будет нечем затопить».
Доконали меня упреки «музы». И решил я заняться полезным и выгодным к тому же трудом. В юные годы обучил меня родной дед класть из кирпича печи и даже затейливые камины. Рассказывал покойный теперь уж мой дедушка, отцов отец, как благодаря печному ремеслу безбедно содержал когда-то свою немалую семью. Я-то не собирался зарабатывать кладкой печей деньги, считал, что хватит мне в жизни одного умения – сочинять стихи. Теперь вот решил вспомнить дедову науку. Взялся переложить старую растрескавшуюся печь в загородной даче школьного товарища. Получилось! Второй друг поглядел на дело моих рук и заказал камин. Спросил, хитро прищурив глаза: «Осилишь?» – «Легко!» – лихо ответил я ему.
Женщинам своим, маме и супружнице, ничего не рассказывал. Уходя из дома, говорил, что пошел работу искать. А сам полторы недели заказы приятелей выполнял, печи клал. Закончил работу, просушил кладку, протопил семейные очаги дровишками, чтобы тягу проверить. Все честь по чести вышло. Хозяева, заказчики мои, нахваливают меня: «Ну ты даешь, Витек! Бросай бумагу марать, стихами нынче не прокормишься. Клади камины, ладно у тебя получается. Объявления дай в газеты. Отбоя от заказчиков не будет, вот увидишь».
Рассчитались со мной ребята щедро. Получил от них за труды сколько и не ожидал получить. Не запрашивал я с них плату за работу, сказал парням: «Дайте сколько не жалко, сколько нужным посчитаете». А они сверх меры отвалили. Я уперся было, говорю: «Это много, мне лишнего не надо. Половины этих денег хватит!» А парни смеются: «Дают – бери, а бьют – сам понимаешь…» Засунули деньги в карман: «С почином тебя. Давай, топай к жене». Я и потопал.
Жена, красотуля ненаглядная, в дверях меня встретила. Лицо красное, глаза злющие, белые какие-то. Вытаращила их и, не стесняясь матушки моей, заорала в лицо: «Где шляешься который день? Сколько можно?! Ну-ка, дыхни! Ну точно, нализался где-то. Лучше бы дрова колол, чурки скоро снегом завалит. А он то гуляет барином, то стишки дурацкие кропает, поэт хренов!»
Тут я выгреб из кармана растрепанную пачку купюр, сунул этой крысе под нос: «Бери, радуйся!» Она выхватила деньги, спросила с придыханием: «Что это, откуда?» – «Оттуда, – ответил я степенно, даже заносчиво. – Непонятно откуда? Гонорар за стихи мне сегодня выдали. Печатали помаленьку в разных газетах, журналах. Сегодня за все разом заплатили по случаю праздника – Дня поэзии».
Жена принялась, сбиваясь, пересчитывать деньги. Сложила бумажки стопкой, прижала к груди, в глазах слезы блестят. Заторопилась: «Ой, Витюша, ты же, поди, голодный. Раздевайся, разувайся, руки мой – и к столу! Мы с мамашей щей с косточкой наварили. Запашистые такие щи, язык проглотишь. Мы уже пообедали».
Поел и я. Показался обед вкусным как никогда. Душа просто запела от нечаянной радости. Посидел недолго перед телевизором да и поднялся, начал одеваться: старую фуфайку надел, шапку кроличью потертую нахлобучил, за валенки с галошами взялся. Тут «муза» моя в прихожую выглянула, прежним командирским голосом допрос учинила: «Чего так вырядился? Куда собрался?» – «Чурки пойду поколю. Куда же еще в таком виде?» – ответил я покорно. «Какие такие чурки?! – возмущенно завопила супружница. – Успеется, не горит. Давай раздевайся – и живо за стол, стихи пиши! Нечего бездельничать, деньги надо ковать. Да старайся, хорошо пиши, а не такую хрень, как читал мне раньше, когда дружили. На таких много гонораров не заработаешь. А дров я сама не хуже тебя наколю. Ты меня знаешь…»
Виктор помолчал, положил свою широкую трудовую ладонь на мою руку, по-доброму заглянул в глаза, спросил:
– Ты-то как поживаешь? Все мы сейчас на краю, на мели… Пишется, нет?
– По-разному, – ответила я коротко и поднялась со стула. – Ладно, пора мне на автостанцию двигать. Автобус у меня на Тайгу через сорок минут. Успеть бы… Приятно было поговорить с тобой. Сколько лет не виделись – пять, шесть?
Виктор развел руками, пожал плечами, словно сказал без слов: «Кто его знает? Тоже толком не помню».
Что-то совсем недолго прожил Виктор с первой законной женой, выпроводил с чемоданом шмоток из своего отчего дома к ее матери. Спустя год или более того женился на второй. Я слышала, удачно. При этой, второй, выпустил три сборника стихов. А печи и камины начал опять класть под заказ в годы великой горбачевской (да и ельцинской тоже) перестройки. На этот раз не жена – жизнь заставила.
ВЕЩИЙ СТОЛ
Произошло это в феврале 1945 года. Мне тогда только-только исполнилось шесть лет. Запомнилась одна картинка из того далекого февраля. Я, кстати, помню себя с двухлетнего возраста. А в шесть я себя почти взрослой считала, книжки уже читала по слогам, хотя в школу еще не ходила.
Так вот, в конце февраля на нашей улице Озерной, где мы жили втроем в большом холодном доме, появился незнакомый человек. Был это пожилой дядька в драной, промазученной телогрейке и в суконной шапке-ушанке с железнодорожной эмблемой. Он медленно плелся по протоптанной в снегу тропинке и тащил на связанной в нескольких местах бечевке деревянные самодельные санки. На них вниз столешницей и вверх ножками покоился старый, облезлый кухонный стол.
Тропа была узкой. Сани вязли во влажном тяжелом снегу то левым полозом, то правым. Мужичок уже замучился тащить свой воз, взмок и то и дело рукавом вытирал пот с лица. Тут он заметил меня и поманил рукой. Я двинулась к нему и остановилась в трех шагах. Выжидающе, молча разглядывала незнакомца.
– Девочка, – обратился он ко мне просящим голосом, – будь добренькая, позови кого-нибудь из взрослых – мамку или бабушку. Скажи, очень надо.
Я так же молча развернулась и двинулась к своему дому. Мама подметала голиком ступеньки крыльца, очищала их от снега. Рядом стояла наша соседка тетя Маруся Чиркова. Они о чем-то говорили, но при виде меня, торопящейся к ним, замолчали.
– Мама! – крикнула я. – Там дяденька кого-нибудь из взрослых зовет.
– Какой дяденька? Что ему нужно? – спросила мама и, не дождавшись ответа, прислонив голик к нижней ступеньке крыльца, поправила платок на голове и пошла со мной.
Тетя Маруся тоже присоединилась к нам. Подошли.
Мужичок широко улыбнулся беззубым ртом и бодрым голосом проговорил:
– Здравствуйте, бабоньки, здравствуйте, красавицы! Тут вот какое дело… Где бы мне остановиться на денек-другой? Я человек смирный, никому худого не сделаю. Еще и за постой рассчитаюсь как-нибудь. Я вот тут со своим столиком. Не простой он, скажу я вам, а вещий. Не верите – проверьте. Гадаю я, бабоньки, на нем добрым людям. Вот сядут желающие вокруг его, вопросы интересующие зададут. А он, столик мой, отвечает на все вопросы. Вот вам крест во все пузо, – сказал дядька и истово перекрестился.
Потом повернулся лицом к саням, заскорузлой рукавицей смахнул со столика снег.
– Я ведь с ним столько путей прошел. Гадал людям почти задарма, так, за хлеб-соль да слово доброе. И никто на меня в обиде не был, как на духу вам говорю.
– Как же это он гадает, на вопросы отвечает? – спросила тетя Маруся, подозрительно прищурив глаза.
– Кивком отвечает, – живо откликнулся мужичок. – Вот ежели «да» сказать желает, один раз кивнет. А на «нет» у него два кивка в ответе.
– Каких таких кивка? – спросила сурово наша соседка.
– Эх, милая, вы бы меня в избу пустили согреться. Кипятку хоть бы дали попить, портянки мокрые просушить позволили. А потом уж на мой чудо-столик поглядите. Соседок, родню покличьте, чтобы веселее столику было колдовать.
– Ну-ну, поглядим, – недобрым голосом промолвила тетка Мария. Потом махнула рукой и добавила почти ласково: – Господь с тобой, заходи, погрейся. Кипяток-то у меня найдется. И две-три картошины выделю, не обеднею. А ты, Вера, – обратилась соседка к моей маме, – загляни к Шуре, Вале, Мараше, позови их, еще кого-нибудь. И приходите ко мне, поглядим, что там за стол-колдун.
– Да, вот еще чего, – заговорил, заторопился хозяин столика, обращаясь к маме, – упредите тех, кто пожелает погадать, что денег за ворожбу я не прошу, но пусть каждая принесет по два куриных яичка. Так стол требовает, – добавил многозначительно мужичок.
Примерно через час мама в сопровождении соседок направилась к избушке Чирковых, где жила тетя Маруся со своими четырьмя детьми. Я пристроилась в хвосте этой процессии.
Небольшой, нескладный на вид «вещий» стол поставили посреди единственной в домике тети Марии комнаты. Вокруг обставили его табуретками и лавками.
– Раздевайтесь, проходите, рассаживайтесь, – по-хозяйски пригласил всех к своему столу мужичок.
Женщины, перед тем как усесться на лавки, стали передавать дядьке яички, вынимая их кто из карманов, кто из варежек. Мы кур не держали, но и моя мама принесла плату за ворожбу – два яичка. Видно, заняла у кого-то из соседок.
Я, как и все, разделась, кинула свое пальтецо и шаленку в общую кучу одежды и пристроилась на лавке рядом с мамой.
– Ребятенку-то можно ли? – спросила неуверенно бабушка Гусева.
Мужичок глянул на меня, поскреб ногтями небритый подбородок. Я сжалась в комочек: неужели прогонит? Мольба читалась, видно, в моих глазах. И дядька улыбнулся мне по-доброму, коротко махнул рукой, сказал весело:
– Пущай сидит, ничего, дите малое безвредное.
И тут началось самое главное, ради чего собрались все в домике тети Маруси.
Волшебник, ну, этот дядька, сказал торжественно:
– Давайте так, гражданочки красавицы, будем держать порядок. Первая задает свой вопрос та, которая сидит от меня с левой руки. И так вот и пойдем по кругу, по часовой стрелке. Попрошу начать.
Первой с левой руки от хозяина стола сидела тетя Таня Лузина, мать шестерых детей. Она сильно занервничала, начала теребить полушалок, накинутый на плечи, и едва не расплакалась.
– Так, – распорядился командир, – положили все руки на край стола. Не нажимаем на стол, а только едва его касаемся, греем, так сказать, ладонями. Давай свой вопрос, лебедушка, – кивнул он тете Тане.
– Я хочу узнать, – сказала Лузина, – скоро ли кончится эта проклятая война. А еще…
– Все, все, – остановил ее дядька. – Я вас не предупредил? Каждая может задать только по одному вопросу, не больше. Вас восемь дамочек. И вопросов у вас должно быть ровно восемь, не больше. Всем понятно?
Женщины закивали, задакали, соглашаясь.
– Повторяю первый вопрос: скоро ли кончится война? Ответь нам, вещий стол! – приказал столу его хозяин.
Прошло какое-то мгновение, и вдруг произошло чудо: столик ожил, шевельнулся, качнулся вниз одним углом – и замер. Значит, «да» сказал? Все женщины шумно вздохнули, заговорили, удивленно переглядываясь. Но мужчина призвал их к порядку знаком поднятой руки:
– Тихо, бабоньки, тихо! Не сбивайте у столика настрой!
Все моментально стихло.
– Теперь следущая, – распорядился командир.
Восемнадцатилетняя Вера Чиркова, старшая дочка тети Марии, зардевшись от смущения, спросила:
– А мой жених вернется живым и здоровым с фронта? Что-то от него больше двух месяцев ни одной весточки.
Дядька поднял вверх правую руку, призывая всех к тишине и вниманию. Теперь только одна левая его ладонь лежала на краю столика. Все как по команде подняли лица и посмотрели на правую, поднятую его руку. В это время стол опять дрогнул и качнулся один раз. Женщины застыли в напряжении, затаили дыхание, со страхом впились глазами в стол: не кивнет ли еще один раз, что будет означать «нет»? Но стол стоял спокойно. Значит, вернется к Вере ее Вася, с которым она познакомилась через кого-то по переписке. И поддерживают они с Василием знакомство уже около года. Это Вася назвал Веру в письме своей любимой невестушкой, а следом и девушка начала называть парня женихом. Василий воевал на фронте третий год. Был уже ранен, лечился в госпитале. Потом опять пошел бить врагов. Так рассказывала о своем женихе Вера. Вася был на четыре года старше невесты, и она этим очень гордилась: не какой-нибудь малолетний сопляк, а настоящий мужчина ее любимый.
Все опять обрадовались за столом, теперь за Веру, за добрую весть для нее. Засмеялись, кто-то даже захлопал в ладоши. Но быстро замолкли, посерьезнели, потому что очередь задавать вопрос дошла до шумной, всегда грубой и крикливой тетки Шуры.
Она растянула в усмешке рот и сказала:
– Скажи-ка, столик, а мой мужик вернется ко мне с фронта или как?
Все женщины с недоумением во взглядах повернули лица к Шуре. Я тоже опешила: какой мужик, с какого фронта? Все в округе знали, что у Шуры Собачкиной не было на фронте никакого мужика. И вообще нигде не было. Давно когда-то была она замужем, но мужа ее за кражу, что ли, посадили в тюрьму, и оттуда к жене он не вернулся, сгинул где-то, как говорила моя мама.
«Вот, значит, она как, – с большой неприязнью подумала я о тетке Шуре. – Бессовестная! Бедный столик». Столик шевельнулся, качнулся один раз, замер…
«Ну, давай же, давай говори «нет»!» – мысленно умоляла я стол. А он что-то замешкался. Тогда я незаметно с силой надавила пальцами на край стола, и он не замедлил качнуться опять.
Женщины просто взорвались от смеха. А я увидела, как вдруг покраснело и сделалось сердитым лицо главного волшебника. Он впился почему-то именно в меня своими прищуренными глазками. Но оттаял, когда услышал, как женщины, перебивая друг друга, заговорили:
– Что, Шурочка, не вышел твой фокус? Ишь, столик она одурачить надумала… Нет у нее никакого мужчины – ни на фронте, нигде. Вот столик-то и утер ей нос, – говорили они мужичку. И поторопили его: – Давай, хозяин, дальше гадать будем.
Я думала, что хозяин турнет меня из-за столика куда подальше. А он, поймав мой настороженный взгляд, улыбнулся ободряюще. Но вслух все-таки произнес:
– Дела у нас сурьезные, взрослые, и ребяток они не касаются. Ты, детка, – сказал он мне, – за столиком сиди, ничего, только ручки с него убери, положь себе на коленочки. Сговорились?
И я кивнула дядьке благодарно и покорно опустила руки на колени. Я уже все поняла про хозяина столика: что специально укоротил он одну ножку, что специально усаживается на противоположный от этой ножки угол, чтобы удобнее было приводить «вещий» стол в движение, помогать ему кивать столько раз, сколько надо было. Почему же никто из присутствующих взрослых не заподозрил этого нищего мужичка в подвохе? Наверняка просто не хотели наши солдатки скучной правды про стол. Хотели верить в чудо, в предсказания, что и война скоро кончится, и мужья все до одного вернутся с победой домой. Даже те, на кого уже пришли похоронки.
Стол тогда всем нагадал счастья и радостей.
МОИ РЕЗИНОВЫЕ БОТЫ
Сентябрь 1952 года. Мне уже тринадцать лет, и я учусь в шестом классе тайгинской школы № 2. Иногда приходится занятия пропускать. Ведь только когда нет дождя и дорога до школы подсыхает, можно пробежать по ней в старых, страшненьких, разбитых туфлях. Но стоит пройти дождю, дорога становится непролазной. Не раз случалось мне топить свои туфли в грязи, погружаться ногой по щиколотку в липкую, мерзкую ледяную кашу, а потом руками вытягивать обувку из вязкого месива и бежать назад домой босиком.
Мама сбилась с ног в поисках хоть какой-нибудь подходящей для меня обуви. И наконец уже в начале октября она ворвалась в дом с бумажным свертком, принялась торопливо разворачивать его и позвала меня:
– Ну-ка, доченька, примерь!
Я подбежала к маме и увидела в ее руках настоящее чудо – новенькие черные блестящие резиновые ботики. Маленькие, аккуратные, с белой фланелевой проклейкой внутри. Я просто обомлела от счастья. Взяла в руки один бот, повертела его так и сяк. О-о, так он еще и на каблучке! Это уже вообще предел мечтаний. Сунула ногу в ботик – мягкий, удобный, точно по ноге. Но когда встала на эту ногу, почувствовала, как пятка начала проваливаться, а бедный бот жалобно пискнул. Я склонила голову, посмотрела на обновку сбоку. Все бы хорошо: ботик полувысокий, до середины икры, как игрушечка. Только вот каблук сморщился, раздался в стороны, просел.
Я сняла ботик с ноги, заглянула внутрь. Каблук зиял пустотой.
Мама поняла мое разочарование, сказала:
– Ну да, доченька, видишь, в эти боты должны надеваться туфли на каблучках. Надел, прошел по улице, по грязи, а пришел в помещение – снял боты и ходишь в чистых туфлях. Но это ничего, мы что-нибудь придумаем. Видишь, в чем дело: размер у ботиков маленький. Это какие миниатюрные ножки надо иметь, чтобы они в такие ботики с туфлями влезли? На десятилетнего ребенка рассчитаны, что ли? Но был бы размер больше, подходящий для женщин, нам никогда не повезло бы их купить. А тут прохожу у моста через барахолку и вижу: держит одна дама в руках это чудо. Так я с ней за полцены сторговалась. Больше у меня денег не было. Не хотела она сначала так дешево продавать, а я ей говорю: «Вы ваши боты вообще никогда не продадите, размер у них совсем неходовой. Соглашайтесь на мою цену. Вот уйду, жалеть будете, что не уступили мне в цене». Она и согласилась. «Ладно, – говорит, – забирайте. Стою, стою с ними какой уж день, и все без толку. Подходят многие, смотрят, сожалеют: размер маловат. Ну, так всякие ж ноги бывают».
В понедельник я надела мою радость на ноги, полюбовалась ими и побежала в школу. Перед этим мама еще с вечера натолкала в каблуки скрученные в тугие комочки обрывки бумаги, хорошо примяла их пальцами, дала мне примерить.
– Ну как?
– Отлично! – бодро воскликнула я.
Но пока шла до школы, почувствовала, что каблуки начинают понемногу терять упругость. Я стала стараться не очень на них напирать, идти в основном на цыпочках. В школу едва успела, явилась во время звонка на урок. Решила, что буду теперь пораньше выходить из дому. Зато на перемене все девчонки нашего шестого «А» окружили меня и выразили – кто на словах, кто молча – свое восхищение моими новыми ботами. На некоторых лицах одноклассниц читалась зависть.
Домой я шла с меньшими предосторожностями, шагала увереннее, опиралась на каблуки. А когда пришла и сняла боты, увидела, что чулки мои сплошь покрыты лохмотьями истертой бумаги. В каблучках от маминых скруток почти ничего не осталось.
Что же делать, стала мучительно думать я. Вот хорошо бы найти где-нибудь пусть старые-престарые туфли, но обязательно с каблуками. Можно было бы отодрать от них подошву вместе с каблуками, обрезать ее до нужного размера и вставить в боты… Но где найти такие туфли, было мне неведомо.
Мама, пришедшая с работы и занятая приготовлением ужина, ничего про боты не спросила. Наверное, решила, что вопрос с ними решен окончательно. А я сама ничего рассказывать не стала, чтобы не огорчать ее.
Утром мама уходила на работу раньше, чем мы с Женей в школу. И я решила обратиться за помощью к старшему брату. Ему было тогда уже пятнадцать лет, он мастерил с друзьями модели самолетов. Наверняка сможет помочь моему
горю.
Брат взял в руки бот, осмотрел его и недовольно пробурчал:
– Что раньше-то думала? Вчера нельзя было сказать?
Я стояла понурившись. Женя открыл люк подполья, наклонился, повис вниз головой и подхватил две небольшие картофелины. Примерился, обрезал их ножом до нужного размера, обернул бумагой и засунул в каблуки.
– Ладно, надевай, бежим, а то в школу опоздаем. Потом что-нибудь придумаю.
Следует заметить, что вариант с картофельными вставками был не намного выигрышнее маминого – с бумажными скрутками. За полдня, проведенные в школе, картошка вся превратилась в кашу. Чулки отсырели, боты противно чавкали. Я боялась лишний раз вставать из-за парты, выходить в коридор на переменах и молила Бога, чтобы меня не вызвали к доске. Наконец занятия в школе закончились. На улице стесняться мне особо было некого.
Когда мы приготовили уроки, Женя принес из сарайчика небольшое полешко, пристроился у печки и стал пилить его ножовкой. Потом расколол топориком отпиленную чурочку на куски и принялся ножом обстругивать их. Наконец взялся за мои ботики. Я поняла: мой дорогой, мой любимый братец мастерил березовые вставки в пустые каблуки. А еще Женя вырезал из плотной картонки стельки и затолкал их в боты, прикрыл деревяшки. Велел мне примерить обувь. Я надела ботики, прошлась по кухоньке. Как удобно, надежно, здорово!
– А-а! – завизжала я от восторга и кинулась обнимать и целовать брата.
Женя покраснел, стал вертеть головой, избегая моих поцелуев, проговорил недовольным голосом:
– Ну, Люда, перестань! Как маленькая!
Брат у меня был серьезным и стеснительным человеком. И в те свои пятнадцать лет, и всю оставшуюся жизнь. А боты я проносила четыре сезона. За это время брат менял деревянные вкладыши раза три или четыре.
Я стояла в длинной очереди, выстроившейся к кассе в кемеровском автовокзале. Передо мной беспокойно крутилась туда-сюда, топталась полная бабуля в узком для нее и не по росту длинном синем «молодежном» пуховике, явно с чужого плеча. Меня начала раздражать эта вертушка, которая то заезжала мне локтем в бок, то шаркала раздутой, сомнительной свежести сумкой, висевшей на ее согнутой руке, по моему светлому пальто.
«Скорее бы до кассы добраться», – уныло думала я. И тут мое внимание привлекли трое мужчин, явно выделяющиеся из общей массы потенциальных пассажиров межгорода. Впереди шагал представительный господин лет пятидесяти. Его властный взгляд пронзительных темных глаз, слегка откинутая голова, манера двигаться напролом выдавали человека, облеченного властью, прирожденного, должно быть, лидера. Чуть позади него нога в ногу ступали двое крепких парней, лет по тридцати. Сразу было видно, что они телохранители босса. Быстрыми, цепкими взглядами ребята ощупывали людей, толпившихся в фойе, в очередях к кассам.
Босс остановился почти возле меня, оглянулся и мрачно сказал парням:
– Нет их тут и быть не могло. Я же говорил: маловероятно, чтобы они рискнули воспользоваться автобусом. Скорее всего, на тачке укатят, если уже не укатили… Но подождем немного, посмотрим.
Подручные с готовностью кивнули и продолжили прощупывать глазами всех входящих в зал. Неспокойная старушка рядом со мной опять задвигала локтями, полезла в карман своего пуховика и вынула потрепанный вельветовый кошелек. Расстегнула молнию на нем и плохо гнущимися пальцами начала вынимать смятые бумажные деньги, пятидесятки в основном. Пересчитала их, затолкала в карман куртки. А из кошелька, наклонив его, стала высыпать на сморщенную ладонь монеты. Но вдруг, как-то неловко переступив с ноги на ногу, покачнулась, и денежная мелочь с ее ладони посыпалась на пол. Старушка горестно охнула и попыталась наклониться за монетами.
Неожиданно «главный мафиози», как я мысленно окрестила его, придержал бабулю за локоть, ловко согнулся и начал собирать мелочь с пола. Его телохранители бросились к хозяину на помощь, однако босс властно отмахнулся от парней, доделал начатое один. Протянул старушке зажатые в кулаке монеты, аккуратно ссыпал их в раскрытый кошель.
Бабка растроганно склонилась в поклоне, прошамкала:
– Спасибо, сынок. Храни тебя Господь.
Мужчина вынул из нагрудного кармана тысячную купюру, вложил в старушкину ладонь, припечатал сверху своей сильной, крепкой рукой, сказал:
– И тебе, мать, не хворать. – Потом оглянулся на парней, произнес как-то задумчиво: – Нет их здесь, ребята, и, скорей всего, не будет… По машинам! – скомандовал уже уверенно и направился к выходу.
– Да как же так? – удивлялась вслух бабуля, разглядывая в подрагивающей руке зеленоватую купюру. – Так вот, ни за что ни про что…
А меня занимала мысль, возникшая после неожиданного поступка этого необычного человека. Интересно, кто он, чем занимается? Ну, во всяком случае, не бандит ведь? А впрочем, кто их разберет, олигархов этих. Любовницам шубы миллионные дарят, бриллианты бросают к ногам, а лучшего друга за малую провинность могут с легким сердцем запечатать в бочке с цементным раствором, как в современных фильмах по телику показывают… Этот-то какой на самом деле?
НЕ МУЗА, А ОБУЗА
Однажды мой товарищ, собрат по перу, безработный поэт Виктор, человек почти не пьющий, пригубил после поэтического семинара в Доме литераторов стопку беленькой.
Подсел ко мне и разоткровенничался:
– Вот говорят, что первая жена от Бога. Ты как на это смотришь? Лично я сомневаюсь насчет своей «музы». Я достаточно много лет прожил один. Иногда, не скрою, заносило меня: увлекался, влюблялся даже, но сердцем чувствовал – не та, пока не та.
Мама меня грустно отчитывала: «Когда повзрослеешь, Витька? Три десятка скоро минет, а ты никак не нагуляешься. Ни жены у тебя, ни деток. Все сочиняешь, пишешь стихи про любовь. А где она у тебя на самом деле, любовь-то?» Права была мама, конечно…
А тут около года назад прояснело в мозгах: да вот она, моя женщина, муза моя, что сидит рядом, прижавшись ко мне, слушает меня, мои стихи с горящими глазами, ласково гладит мою руку и шепчет, замирая: «Как хорошо, Витечка! И это правда, что ты сам все сочинил? Мне в это даже не верится, миленький! Почитай еще что-нибудь. Какой ты необыкновенный, талантливый, умный какой! Я другого такого в жизни не встречала».
Ну и все, спекся я, женился наконец, на радость маме. А вскоре услышал от любимой: «Ой, Вить, надоело. Ты этот стих уже мне рассказывал раза два или три… Как это новое стихотворение? Я же слышала от тебя такое недавно. Или похожее на это. Сидишь как ненормальный, бубнишь одно и то же. У меня скоро от тебя крыша поедет. Всех делов, что торчишь без конца за столом, что-то без конца сочиняешь. Кому это надо? Что толку от твоих стихов? Лучше бы работу поискал хоть какую-то. Или хоть во двор пошел, дров бы наколол. А то поленницу скоро прикончим, печку будет нечем затопить».
Доконали меня упреки «музы». И решил я заняться полезным и выгодным к тому же трудом. В юные годы обучил меня родной дед класть из кирпича печи и даже затейливые камины. Рассказывал покойный теперь уж мой дедушка, отцов отец, как благодаря печному ремеслу безбедно содержал когда-то свою немалую семью. Я-то не собирался зарабатывать кладкой печей деньги, считал, что хватит мне в жизни одного умения – сочинять стихи. Теперь вот решил вспомнить дедову науку. Взялся переложить старую растрескавшуюся печь в загородной даче школьного товарища. Получилось! Второй друг поглядел на дело моих рук и заказал камин. Спросил, хитро прищурив глаза: «Осилишь?» – «Легко!» – лихо ответил я ему.
Женщинам своим, маме и супружнице, ничего не рассказывал. Уходя из дома, говорил, что пошел работу искать. А сам полторы недели заказы приятелей выполнял, печи клал. Закончил работу, просушил кладку, протопил семейные очаги дровишками, чтобы тягу проверить. Все честь по чести вышло. Хозяева, заказчики мои, нахваливают меня: «Ну ты даешь, Витек! Бросай бумагу марать, стихами нынче не прокормишься. Клади камины, ладно у тебя получается. Объявления дай в газеты. Отбоя от заказчиков не будет, вот увидишь».
Рассчитались со мной ребята щедро. Получил от них за труды сколько и не ожидал получить. Не запрашивал я с них плату за работу, сказал парням: «Дайте сколько не жалко, сколько нужным посчитаете». А они сверх меры отвалили. Я уперся было, говорю: «Это много, мне лишнего не надо. Половины этих денег хватит!» А парни смеются: «Дают – бери, а бьют – сам понимаешь…» Засунули деньги в карман: «С почином тебя. Давай, топай к жене». Я и потопал.
Жена, красотуля ненаглядная, в дверях меня встретила. Лицо красное, глаза злющие, белые какие-то. Вытаращила их и, не стесняясь матушки моей, заорала в лицо: «Где шляешься который день? Сколько можно?! Ну-ка, дыхни! Ну точно, нализался где-то. Лучше бы дрова колол, чурки скоро снегом завалит. А он то гуляет барином, то стишки дурацкие кропает, поэт хренов!»
Тут я выгреб из кармана растрепанную пачку купюр, сунул этой крысе под нос: «Бери, радуйся!» Она выхватила деньги, спросила с придыханием: «Что это, откуда?» – «Оттуда, – ответил я степенно, даже заносчиво. – Непонятно откуда? Гонорар за стихи мне сегодня выдали. Печатали помаленьку в разных газетах, журналах. Сегодня за все разом заплатили по случаю праздника – Дня поэзии».
Жена принялась, сбиваясь, пересчитывать деньги. Сложила бумажки стопкой, прижала к груди, в глазах слезы блестят. Заторопилась: «Ой, Витюша, ты же, поди, голодный. Раздевайся, разувайся, руки мой – и к столу! Мы с мамашей щей с косточкой наварили. Запашистые такие щи, язык проглотишь. Мы уже пообедали».
Поел и я. Показался обед вкусным как никогда. Душа просто запела от нечаянной радости. Посидел недолго перед телевизором да и поднялся, начал одеваться: старую фуфайку надел, шапку кроличью потертую нахлобучил, за валенки с галошами взялся. Тут «муза» моя в прихожую выглянула, прежним командирским голосом допрос учинила: «Чего так вырядился? Куда собрался?» – «Чурки пойду поколю. Куда же еще в таком виде?» – ответил я покорно. «Какие такие чурки?! – возмущенно завопила супружница. – Успеется, не горит. Давай раздевайся – и живо за стол, стихи пиши! Нечего бездельничать, деньги надо ковать. Да старайся, хорошо пиши, а не такую хрень, как читал мне раньше, когда дружили. На таких много гонораров не заработаешь. А дров я сама не хуже тебя наколю. Ты меня знаешь…»
Виктор помолчал, положил свою широкую трудовую ладонь на мою руку, по-доброму заглянул в глаза, спросил:
– Ты-то как поживаешь? Все мы сейчас на краю, на мели… Пишется, нет?
– По-разному, – ответила я коротко и поднялась со стула. – Ладно, пора мне на автостанцию двигать. Автобус у меня на Тайгу через сорок минут. Успеть бы… Приятно было поговорить с тобой. Сколько лет не виделись – пять, шесть?
Виктор развел руками, пожал плечами, словно сказал без слов: «Кто его знает? Тоже толком не помню».
Что-то совсем недолго прожил Виктор с первой законной женой, выпроводил с чемоданом шмоток из своего отчего дома к ее матери. Спустя год или более того женился на второй. Я слышала, удачно. При этой, второй, выпустил три сборника стихов. А печи и камины начал опять класть под заказ в годы великой горбачевской (да и ельцинской тоже) перестройки. На этот раз не жена – жизнь заставила.
ВЕЩИЙ СТОЛ
Произошло это в феврале 1945 года. Мне тогда только-только исполнилось шесть лет. Запомнилась одна картинка из того далекого февраля. Я, кстати, помню себя с двухлетнего возраста. А в шесть я себя почти взрослой считала, книжки уже читала по слогам, хотя в школу еще не ходила.
Так вот, в конце февраля на нашей улице Озерной, где мы жили втроем в большом холодном доме, появился незнакомый человек. Был это пожилой дядька в драной, промазученной телогрейке и в суконной шапке-ушанке с железнодорожной эмблемой. Он медленно плелся по протоптанной в снегу тропинке и тащил на связанной в нескольких местах бечевке деревянные самодельные санки. На них вниз столешницей и вверх ножками покоился старый, облезлый кухонный стол.
Тропа была узкой. Сани вязли во влажном тяжелом снегу то левым полозом, то правым. Мужичок уже замучился тащить свой воз, взмок и то и дело рукавом вытирал пот с лица. Тут он заметил меня и поманил рукой. Я двинулась к нему и остановилась в трех шагах. Выжидающе, молча разглядывала незнакомца.
– Девочка, – обратился он ко мне просящим голосом, – будь добренькая, позови кого-нибудь из взрослых – мамку или бабушку. Скажи, очень надо.
Я так же молча развернулась и двинулась к своему дому. Мама подметала голиком ступеньки крыльца, очищала их от снега. Рядом стояла наша соседка тетя Маруся Чиркова. Они о чем-то говорили, но при виде меня, торопящейся к ним, замолчали.
– Мама! – крикнула я. – Там дяденька кого-нибудь из взрослых зовет.
– Какой дяденька? Что ему нужно? – спросила мама и, не дождавшись ответа, прислонив голик к нижней ступеньке крыльца, поправила платок на голове и пошла со мной.
Тетя Маруся тоже присоединилась к нам. Подошли.
Мужичок широко улыбнулся беззубым ртом и бодрым голосом проговорил:
– Здравствуйте, бабоньки, здравствуйте, красавицы! Тут вот какое дело… Где бы мне остановиться на денек-другой? Я человек смирный, никому худого не сделаю. Еще и за постой рассчитаюсь как-нибудь. Я вот тут со своим столиком. Не простой он, скажу я вам, а вещий. Не верите – проверьте. Гадаю я, бабоньки, на нем добрым людям. Вот сядут желающие вокруг его, вопросы интересующие зададут. А он, столик мой, отвечает на все вопросы. Вот вам крест во все пузо, – сказал дядька и истово перекрестился.
Потом повернулся лицом к саням, заскорузлой рукавицей смахнул со столика снег.
– Я ведь с ним столько путей прошел. Гадал людям почти задарма, так, за хлеб-соль да слово доброе. И никто на меня в обиде не был, как на духу вам говорю.
– Как же это он гадает, на вопросы отвечает? – спросила тетя Маруся, подозрительно прищурив глаза.
– Кивком отвечает, – живо откликнулся мужичок. – Вот ежели «да» сказать желает, один раз кивнет. А на «нет» у него два кивка в ответе.
– Каких таких кивка? – спросила сурово наша соседка.
– Эх, милая, вы бы меня в избу пустили согреться. Кипятку хоть бы дали попить, портянки мокрые просушить позволили. А потом уж на мой чудо-столик поглядите. Соседок, родню покличьте, чтобы веселее столику было колдовать.
– Ну-ну, поглядим, – недобрым голосом промолвила тетка Мария. Потом махнула рукой и добавила почти ласково: – Господь с тобой, заходи, погрейся. Кипяток-то у меня найдется. И две-три картошины выделю, не обеднею. А ты, Вера, – обратилась соседка к моей маме, – загляни к Шуре, Вале, Мараше, позови их, еще кого-нибудь. И приходите ко мне, поглядим, что там за стол-колдун.
– Да, вот еще чего, – заговорил, заторопился хозяин столика, обращаясь к маме, – упредите тех, кто пожелает погадать, что денег за ворожбу я не прошу, но пусть каждая принесет по два куриных яичка. Так стол требовает, – добавил многозначительно мужичок.
Примерно через час мама в сопровождении соседок направилась к избушке Чирковых, где жила тетя Маруся со своими четырьмя детьми. Я пристроилась в хвосте этой процессии.
Небольшой, нескладный на вид «вещий» стол поставили посреди единственной в домике тети Марии комнаты. Вокруг обставили его табуретками и лавками.
– Раздевайтесь, проходите, рассаживайтесь, – по-хозяйски пригласил всех к своему столу мужичок.
Женщины, перед тем как усесться на лавки, стали передавать дядьке яички, вынимая их кто из карманов, кто из варежек. Мы кур не держали, но и моя мама принесла плату за ворожбу – два яичка. Видно, заняла у кого-то из соседок.
Я, как и все, разделась, кинула свое пальтецо и шаленку в общую кучу одежды и пристроилась на лавке рядом с мамой.
– Ребятенку-то можно ли? – спросила неуверенно бабушка Гусева.
Мужичок глянул на меня, поскреб ногтями небритый подбородок. Я сжалась в комочек: неужели прогонит? Мольба читалась, видно, в моих глазах. И дядька улыбнулся мне по-доброму, коротко махнул рукой, сказал весело:
– Пущай сидит, ничего, дите малое безвредное.
И тут началось самое главное, ради чего собрались все в домике тети Маруси.
Волшебник, ну, этот дядька, сказал торжественно:
– Давайте так, гражданочки красавицы, будем держать порядок. Первая задает свой вопрос та, которая сидит от меня с левой руки. И так вот и пойдем по кругу, по часовой стрелке. Попрошу начать.
Первой с левой руки от хозяина стола сидела тетя Таня Лузина, мать шестерых детей. Она сильно занервничала, начала теребить полушалок, накинутый на плечи, и едва не расплакалась.
– Так, – распорядился командир, – положили все руки на край стола. Не нажимаем на стол, а только едва его касаемся, греем, так сказать, ладонями. Давай свой вопрос, лебедушка, – кивнул он тете Тане.
– Я хочу узнать, – сказала Лузина, – скоро ли кончится эта проклятая война. А еще…
– Все, все, – остановил ее дядька. – Я вас не предупредил? Каждая может задать только по одному вопросу, не больше. Вас восемь дамочек. И вопросов у вас должно быть ровно восемь, не больше. Всем понятно?
Женщины закивали, задакали, соглашаясь.
– Повторяю первый вопрос: скоро ли кончится война? Ответь нам, вещий стол! – приказал столу его хозяин.
Прошло какое-то мгновение, и вдруг произошло чудо: столик ожил, шевельнулся, качнулся вниз одним углом – и замер. Значит, «да» сказал? Все женщины шумно вздохнули, заговорили, удивленно переглядываясь. Но мужчина призвал их к порядку знаком поднятой руки:
– Тихо, бабоньки, тихо! Не сбивайте у столика настрой!
Все моментально стихло.
– Теперь следущая, – распорядился командир.
Восемнадцатилетняя Вера Чиркова, старшая дочка тети Марии, зардевшись от смущения, спросила:
– А мой жених вернется живым и здоровым с фронта? Что-то от него больше двух месяцев ни одной весточки.
Дядька поднял вверх правую руку, призывая всех к тишине и вниманию. Теперь только одна левая его ладонь лежала на краю столика. Все как по команде подняли лица и посмотрели на правую, поднятую его руку. В это время стол опять дрогнул и качнулся один раз. Женщины застыли в напряжении, затаили дыхание, со страхом впились глазами в стол: не кивнет ли еще один раз, что будет означать «нет»? Но стол стоял спокойно. Значит, вернется к Вере ее Вася, с которым она познакомилась через кого-то по переписке. И поддерживают они с Василием знакомство уже около года. Это Вася назвал Веру в письме своей любимой невестушкой, а следом и девушка начала называть парня женихом. Василий воевал на фронте третий год. Был уже ранен, лечился в госпитале. Потом опять пошел бить врагов. Так рассказывала о своем женихе Вера. Вася был на четыре года старше невесты, и она этим очень гордилась: не какой-нибудь малолетний сопляк, а настоящий мужчина ее любимый.
Все опять обрадовались за столом, теперь за Веру, за добрую весть для нее. Засмеялись, кто-то даже захлопал в ладоши. Но быстро замолкли, посерьезнели, потому что очередь задавать вопрос дошла до шумной, всегда грубой и крикливой тетки Шуры.
Она растянула в усмешке рот и сказала:
– Скажи-ка, столик, а мой мужик вернется ко мне с фронта или как?
Все женщины с недоумением во взглядах повернули лица к Шуре. Я тоже опешила: какой мужик, с какого фронта? Все в округе знали, что у Шуры Собачкиной не было на фронте никакого мужика. И вообще нигде не было. Давно когда-то была она замужем, но мужа ее за кражу, что ли, посадили в тюрьму, и оттуда к жене он не вернулся, сгинул где-то, как говорила моя мама.
«Вот, значит, она как, – с большой неприязнью подумала я о тетке Шуре. – Бессовестная! Бедный столик». Столик шевельнулся, качнулся один раз, замер…
«Ну, давай же, давай говори «нет»!» – мысленно умоляла я стол. А он что-то замешкался. Тогда я незаметно с силой надавила пальцами на край стола, и он не замедлил качнуться опять.
Женщины просто взорвались от смеха. А я увидела, как вдруг покраснело и сделалось сердитым лицо главного волшебника. Он впился почему-то именно в меня своими прищуренными глазками. Но оттаял, когда услышал, как женщины, перебивая друг друга, заговорили:
– Что, Шурочка, не вышел твой фокус? Ишь, столик она одурачить надумала… Нет у нее никакого мужчины – ни на фронте, нигде. Вот столик-то и утер ей нос, – говорили они мужичку. И поторопили его: – Давай, хозяин, дальше гадать будем.
Я думала, что хозяин турнет меня из-за столика куда подальше. А он, поймав мой настороженный взгляд, улыбнулся ободряюще. Но вслух все-таки произнес:
– Дела у нас сурьезные, взрослые, и ребяток они не касаются. Ты, детка, – сказал он мне, – за столиком сиди, ничего, только ручки с него убери, положь себе на коленочки. Сговорились?
И я кивнула дядьке благодарно и покорно опустила руки на колени. Я уже все поняла про хозяина столика: что специально укоротил он одну ножку, что специально усаживается на противоположный от этой ножки угол, чтобы удобнее было приводить «вещий» стол в движение, помогать ему кивать столько раз, сколько надо было. Почему же никто из присутствующих взрослых не заподозрил этого нищего мужичка в подвохе? Наверняка просто не хотели наши солдатки скучной правды про стол. Хотели верить в чудо, в предсказания, что и война скоро кончится, и мужья все до одного вернутся с победой домой. Даже те, на кого уже пришли похоронки.
Стол тогда всем нагадал счастья и радостей.
МОИ РЕЗИНОВЫЕ БОТЫ
Сентябрь 1952 года. Мне уже тринадцать лет, и я учусь в шестом классе тайгинской школы № 2. Иногда приходится занятия пропускать. Ведь только когда нет дождя и дорога до школы подсыхает, можно пробежать по ней в старых, страшненьких, разбитых туфлях. Но стоит пройти дождю, дорога становится непролазной. Не раз случалось мне топить свои туфли в грязи, погружаться ногой по щиколотку в липкую, мерзкую ледяную кашу, а потом руками вытягивать обувку из вязкого месива и бежать назад домой босиком.
Мама сбилась с ног в поисках хоть какой-нибудь подходящей для меня обуви. И наконец уже в начале октября она ворвалась в дом с бумажным свертком, принялась торопливо разворачивать его и позвала меня:
– Ну-ка, доченька, примерь!
Я подбежала к маме и увидела в ее руках настоящее чудо – новенькие черные блестящие резиновые ботики. Маленькие, аккуратные, с белой фланелевой проклейкой внутри. Я просто обомлела от счастья. Взяла в руки один бот, повертела его так и сяк. О-о, так он еще и на каблучке! Это уже вообще предел мечтаний. Сунула ногу в ботик – мягкий, удобный, точно по ноге. Но когда встала на эту ногу, почувствовала, как пятка начала проваливаться, а бедный бот жалобно пискнул. Я склонила голову, посмотрела на обновку сбоку. Все бы хорошо: ботик полувысокий, до середины икры, как игрушечка. Только вот каблук сморщился, раздался в стороны, просел.
Я сняла ботик с ноги, заглянула внутрь. Каблук зиял пустотой.
Мама поняла мое разочарование, сказала:
– Ну да, доченька, видишь, в эти боты должны надеваться туфли на каблучках. Надел, прошел по улице, по грязи, а пришел в помещение – снял боты и ходишь в чистых туфлях. Но это ничего, мы что-нибудь придумаем. Видишь, в чем дело: размер у ботиков маленький. Это какие миниатюрные ножки надо иметь, чтобы они в такие ботики с туфлями влезли? На десятилетнего ребенка рассчитаны, что ли? Но был бы размер больше, подходящий для женщин, нам никогда не повезло бы их купить. А тут прохожу у моста через барахолку и вижу: держит одна дама в руках это чудо. Так я с ней за полцены сторговалась. Больше у меня денег не было. Не хотела она сначала так дешево продавать, а я ей говорю: «Вы ваши боты вообще никогда не продадите, размер у них совсем неходовой. Соглашайтесь на мою цену. Вот уйду, жалеть будете, что не уступили мне в цене». Она и согласилась. «Ладно, – говорит, – забирайте. Стою, стою с ними какой уж день, и все без толку. Подходят многие, смотрят, сожалеют: размер маловат. Ну, так всякие ж ноги бывают».
В понедельник я надела мою радость на ноги, полюбовалась ими и побежала в школу. Перед этим мама еще с вечера натолкала в каблуки скрученные в тугие комочки обрывки бумаги, хорошо примяла их пальцами, дала мне примерить.
– Ну как?
– Отлично! – бодро воскликнула я.
Но пока шла до школы, почувствовала, что каблуки начинают понемногу терять упругость. Я стала стараться не очень на них напирать, идти в основном на цыпочках. В школу едва успела, явилась во время звонка на урок. Решила, что буду теперь пораньше выходить из дому. Зато на перемене все девчонки нашего шестого «А» окружили меня и выразили – кто на словах, кто молча – свое восхищение моими новыми ботами. На некоторых лицах одноклассниц читалась зависть.
Домой я шла с меньшими предосторожностями, шагала увереннее, опиралась на каблуки. А когда пришла и сняла боты, увидела, что чулки мои сплошь покрыты лохмотьями истертой бумаги. В каблучках от маминых скруток почти ничего не осталось.
Что же делать, стала мучительно думать я. Вот хорошо бы найти где-нибудь пусть старые-престарые туфли, но обязательно с каблуками. Можно было бы отодрать от них подошву вместе с каблуками, обрезать ее до нужного размера и вставить в боты… Но где найти такие туфли, было мне неведомо.
Мама, пришедшая с работы и занятая приготовлением ужина, ничего про боты не спросила. Наверное, решила, что вопрос с ними решен окончательно. А я сама ничего рассказывать не стала, чтобы не огорчать ее.
Утром мама уходила на работу раньше, чем мы с Женей в школу. И я решила обратиться за помощью к старшему брату. Ему было тогда уже пятнадцать лет, он мастерил с друзьями модели самолетов. Наверняка сможет помочь моему
горю.
Брат взял в руки бот, осмотрел его и недовольно пробурчал:
– Что раньше-то думала? Вчера нельзя было сказать?
Я стояла понурившись. Женя открыл люк подполья, наклонился, повис вниз головой и подхватил две небольшие картофелины. Примерился, обрезал их ножом до нужного размера, обернул бумагой и засунул в каблуки.
– Ладно, надевай, бежим, а то в школу опоздаем. Потом что-нибудь придумаю.
Следует заметить, что вариант с картофельными вставками был не намного выигрышнее маминого – с бумажными скрутками. За полдня, проведенные в школе, картошка вся превратилась в кашу. Чулки отсырели, боты противно чавкали. Я боялась лишний раз вставать из-за парты, выходить в коридор на переменах и молила Бога, чтобы меня не вызвали к доске. Наконец занятия в школе закончились. На улице стесняться мне особо было некого.
Когда мы приготовили уроки, Женя принес из сарайчика небольшое полешко, пристроился у печки и стал пилить его ножовкой. Потом расколол топориком отпиленную чурочку на куски и принялся ножом обстругивать их. Наконец взялся за мои ботики. Я поняла: мой дорогой, мой любимый братец мастерил березовые вставки в пустые каблуки. А еще Женя вырезал из плотной картонки стельки и затолкал их в боты, прикрыл деревяшки. Велел мне примерить обувь. Я надела ботики, прошлась по кухоньке. Как удобно, надежно, здорово!
– А-а! – завизжала я от восторга и кинулась обнимать и целовать брата.
Женя покраснел, стал вертеть головой, избегая моих поцелуев, проговорил недовольным голосом:
– Ну, Люда, перестань! Как маленькая!
Брат у меня был серьезным и стеснительным человеком. И в те свои пятнадцать лет, и всю оставшуюся жизнь. А боты я проносила четыре сезона. За это время брат менял деревянные вкладыши раза три или четыре.
|Далее