Нет-нет, недаром тогда в командирской рубке “Азова” подначивал меня не кто иной - сам главный штурман Военно-Морского Флота России:
- Еще раз посмотрите, - нарочно строго настаивал. - Хата под соломенной крышей... Казак в черкеске. Конь рядом... неужели не видите?
Разумеется, я посмеивался: ладно, мол, Евгений Геннадьич, ладно - хватит “юнгу” разыгрывать! Какие соломенные крыши? Какие там нынче могут быть казаки? Какие кони?!
- А вы посмотрите, посмотрите!
Я снова приникал к окулярам хорошо настроенного прибора, опять поворачивал его мощные линзы, медленно скользил взглядом от одного покатого окончания острова к другому, почти такому же: выгоревший к середине лета, с коричневатыми проплешинами пустынный холм, распластавшийся над синей полосой моря... Серый, судя по окраске, военный катерок неподалеку от еле заметного причала рядом с одиноким белым зданьицем на берегу и несколько слабо различимых домишек поближе к вершине... деревенька?
Греческий остров Лемнос, на котором после гражданской войны бедовали казаки-эмигранты. Как называли они его, Л о м о н о с...
- Ну, что - видите? - настаивал Главный штурман.
Тогда я так ничего и не разглядел.
Зато через два-три года!..
Какие дали стали мне открываться вдруг дома, в Москве, когда стоял, ткнувшись лбом в оконное стекло на своем двенадцатом этаже на Бутырской улице... Какие видения вдруг возникли потом в Сибири, в нищем теперь, совсем почти провалившемся под землю Прокопьевске! Что я увидал потом на Кубани и Северном Кавказе: не только в Черных горах, но, вот ведь какое дело, - высоко над ними, чуть ли не в небе!
К Лемносу мы шли тогда, как понимаю, не торопясь, потому что за нашими тремя БДК - большими десантными кораблями с миротворцами для Косова на борту и с техникой в трюмах - следовали ещё два почти таких же: пропустить через Босфор все корабли сразу турки отказались, отряду предстояло соединиться уже после прохода через пролив - как раз возле Лемноса, в “точке четырнадцать”.
Прекрасно понимаю, что это “мы шли” звучит примерно также, как известное заявление мухи, сидевшей в поле на рогах у вола: мы п а х а л и. Но что было, то было: писательская судьба неожиданно, как сперва показалось, подарила мне, истосковавшемуся за последние годы, давно заждавшемуся хоть какой-то перемены жизни романтику и этот морской поход, и позднее, а потому как бы уже слегка насмешливое посвящение в моряки с традиционным подношением стакана соленой забортной воды - вместе с тельником и черной пилоткой...
Ранней пташкой я был всегда, а тут вдруг такая возможность - встречать солнце в открытом море. Несколько дней подряд я первым появлялся на полубаке рядом с головными каютами и долго простаивал в полном, благословенном одиночестве, но в тот день, как нарочно, поднялся поздней обычного: это-то и дало Евгению Геннадьевичу Бабинову повод надо мною пошучивать.
- Я полагал, юнга...
Он первый так назвал меня день назад, протягивая подписанный на память о нашем походе «Устав корабельной службы».
- ... полагал, вы все это как раз и разглядите: недаром мы с вами вчера - столько о Лемносе...
Как в похожих случаях, когда оказываешься в местах достопримечательных, подобает, я попробовал вызвать в воображении почерпнутые из книжек картинки былого... Вот двое-трое казачков, само собою - в подштанниках, как без них, медленно входят в холодную воду. Вода поднимается уже до креста на груди, и они задирают руки: в правой шашка или кинжал, а левая как бы заодно с ней покачивается... Увидит осьминога сквозь толщу моря или придется нырять за ним?
Подумать, и в самом деле: только в страшном сне и могло привидеться, что на “вострую” шашку сперва придется насаживать эту морскую гадину, а после пластать её на студенистые ленты на берегу - подсохнет, и за первый сорт пойдет на еду, а то, глядишь, чего-нито дадут за неё местные греки, тоже уже успели распробовать... голь на выдумки хитра, эх! Тем более эта голь: теперь без отечества, теперь, и правда что, - перекатная...
А что кунаки-черкесы?
Ещё недавно одною лавой неслись на красных, но вот англичане, эти иезуиты, придумали, что охранять казаков должны горцы - и ещё как теперь охраняют, вошли в роль... Никак не могут англикашки простить свой проигрыш в давней Кавказской войне - ну, никак!
Может быть, кроме прочего под австрийским Лиенцем продали потом Сталину казачков ещё по той же причине?..
Отомстить, наконец-то, казакам: Кавказскую войну выигравшим.
И вот пробовал я все это, значит, представить на местности - и палаточный лагерь с походною церковкой, и горькую песню из одних мужских голосов, - но шло оно вяло, и оттого, что час одиночества я проспал, казалось теперь как бы нарочитым.
Вспомнил вдруг картину Сергея Гавриляченко “Лемнос”, висящую у него в мастерской в Москве: несколько стоящих на голом берегу одетых уже не по форме казаков печально, с безнадегой в глазах всматриваются в морскую даль... угу! - теперь думаю. Уж не наш ли, пришедший сюда через восемь десятков лет БДК “Азов” они высматривают?..
Но ведь зачем-то он пришел сюда, наш “Азов”. Зачем-то я на нем оказался!..
Оставил в покое окуляры, вышли с Евгением Геннадьевичем из командирской рубки на боковой мостик, и тут я увидал, что неподалеку от нас - уже не два корабля, как было с вечера, а три.
- Четвертый “десантник” подошел, а пятого ещё нет? - спросил у Главного штурмана.
- “Десантники” оба пока на подходе, - сказал он будничным тоном. - А это ночью догнал нас шахтёр...
Я прямо-таки возмутился:
- Какой ещё посреди моря ш а х т ё р?
- Спасатель, - улыбнулся штурман. - “Шахтер” у него название... да вон, вон - и отсюда буквы видать, - и вдруг вдохновился. - Сауна там, между прочим, скажу я вам... Если ещё задержимся, может, катер вызовем? Мне-то все равно туда надо...
- Нет, но откуда он тут взялся: “Ш а х т ё р“?
- А разве я вам не говорил? - с дружелюбным терпением начал Евгений Геннадьевич. - Он тут неподалеку болтался, а когда мы вышли в Салоники, из Главного штаба получил приказ в точке “четырнадцать” к нам присоединиться, - и глянул на меня повнимательней. - Он вам чем-то не нравится?
Мало того!
“Не нравится” - слабо сказано...
Но как тут все объяснишь?
В жизни каждого из нас есть сокровенное, как бы стволовое начало и есть ответвления, есть побеги, среди которых, кажется иногда, много не только лишних, но, может быть, для дерева даже вредных...
Таким когда-то считали дружки мой давний п о б е г из Москвы на сибирскую стройку... если быть точным и воспользоваться предосудительными нынче, полузабытыми терминами - на у д а р н у ю к о м с о м о л ь с к у ю стройку. Когда-то мне уже приходилось писать, как следовало потом за мной по пятам моё “ударное” прошлое: в доме творчества в тихих зимою Гаграх Юрий Павлович Казаков, которому понравились мои рассказы тех лет, наставлял меня: “Забудь это слово - Запсиб, и будешь хороший русский писатель...”
Забудешь тут, как же!
Кто в детстве о море не мечтал?.. После школы я собирался поступать в военно-морскую медицинскую академию, но на комиссии в военкомате вдруг обнаружилось: у меня – дальтонизм. Якобы не могу цвета различать... Пришлось о море забыть. Но через столько десятков лет вдруг сбылось: я на военном корабле! В дальнем морском походе. В роли журналиста, правда. Но, слава Богу: чем эта роль плоха?.. Целый день слоняюсь от кормы к носу, разговариваю с матросиками-первогодками: по поручению командира похода контр-адмирала Владимира Львовича Васюкова пытаюсь восполнить “дефицит общения”, с которым, словно с заразной болезнью, прибыли на службу ребята из дальних, вымирающих нынче сел... С рабочих окраин малых сибирских городов, где тоже мало разговаривают: если что, сразу - в морду...
Благополучных детишек среди морячков, считай, нет. Как и вообще нынче - в армии: откупают родители.
Между разговорами с морячками, нет-нет и приткнусь к офицерскому кружку: кап-раз, -два, -три наперебой вспоминали, как в Средиземном море еще недавно держали в страхе военные корабли “америкосов” - у этих “дефицит понимания”, “дефицит сочувствия”, а мне ли как раз их не понимать?.. Мне ли им не сочувствовать?
И вот оно: Черное море, Босфор, длинный галиполийский полуостров, на который высадили русских эмигрантов из офицерского корпуса, потом - “казачий” Лемнос... сама история!
Тем более для меня: к у б а н ц а... да что там Кубань, что казаки!
Когда прошли Босфор, позади остался Стамбул, из командирской рубки выглянул Васюков, позвал глазами к бортовым окулярам, где нет-нет, да баловали меня наблюдатели: давали иной раз всмотреться в берег.
- Отсюда ничего не увидите, - сказал с нарочитым сожалением.- Но в тридцати километрах справа по борту - то, что осталось от легендарной Трои... попробуйте представить. Почувствовать!..
Не самое ли время вспомнить новейшие исследования, основанные на полунамеках древних историков: Гектор был славянин, под стенами Трои стояли н а ш и... р у с с к и й к о с м о с ! До которого, к сожалению, так редко приходится теперь подниматься.
В далеком Мраморном море, на «Азове», ощущение его тонко кольнуло душу, но вот – нате вам: невесть откуда появляется спасатель “Шахтер”, напоминающий мне, «совку» беспросветному, рабское, как уверяют теперь клеймо: сибирское мое, «ударно-комсомольское» прошлое...
В удобной двухместной каюте, которую занимал я один, подсел к столу, пододвинул к себе записную книжку, рядом положил ручку и, прежде чем взяться за описание острова, встал и левой рукой повыше уровня глаз поднял овальную, в кожаном окладце иконку святого Георгия, подаренную мне Мухтарбеком Кантемировым как раз для этой цели - для покровительства Уастырджи, как его зовут осетины, в дальних путешествиях, на незнакомых дорогах...
“Господи Иисусе Христе, Сыне Единородный Безначального Отца!.. Ты рекл еси пречистыми Твоими усты: яко без мене не можете творити ничесоже...”
Молитва перед началом всякого дела...
И тут вдруг пришло: Ирбек Кантемиров, Юра, старший-то братец Мухтарбека - большой друг и почитатель шахтеров, да-а-а…
Сколько мне принимался рассказывать!
- Можешь поверить?.. Первые после войны гастроли были у нас в Прокопьевске, отец нас туда повез, и я, ну, как прикипел к нему... удивительный город!.. Весь на буграх, и народ какой-то особенный: хоть где-нибудь на горе, хоть на краю провала, а непременно - свой дом с коровой и с кобелем на цепи... Обязательно мотоцикл. А с работы он, знаешь, как идет?.. Почти у каждого на лице синие крапинки от угля и черные круги возле глаз. На левом плече за петельку пиджак поддерживает, а в правой у него в пальцах - две бутылки водки. Обязательно две. Не прячет, ни от кого не скрывает - даже как бы наоборот. Даже как бы гордится: а мне наплевать, кто что обо мне подумает... Отработал - иду отдыхать. А приходит в цирк - ну, что откуда берется! Всю страну объехали, где только не бывали, но таких душевных зрителей, как в Прокопьевске, таких понимающих - больше нигде. Как они аплодируют!.. Руки, и правда, отбивают. Кричат, вскакивают, на шею друг дружке бросаются. Плачут как дети... слезы утирают, ты веришь?.. А после представления - не отобьёшься. Хватают под руки: пойдем в ресторан!.. Мы к этому, ресторану, веришь, настолько привыкли, и официанты с поварами к нам - тоже, что когда и без них, бывало, без шахтеров, придешь уже поздно, а он закрыт, ресторан... Постучишь, а батя в дверях, швейцар: а-а, осетины!.. Чего припоздали?.. Ну, проходи-проходи!.. Не-ет, что ты: в Прокопьевске удивительный зритель. И отец любил туда возвращаться, и я, когда остался за него... Собираешься на гастроли в Сибирь, и если есть выбор - обязательно говорю: мне - Прокопьевск!
И так живо представил я рассказы Ирбека об этом самом Прокопьевске, о П р о к о п е, как называли его мы, жители соседнего Сталинска, в один момент ставшего потом Новокузнецком, попросту - К у з н е й... Так живо, что встал из-за стола, вышел из каюты на полубак и долго там стоял, вглядываясь в очертания судна-спасателя... ну, надо же!
Уходишь от Сибири, от стальной, от черной от угля страны своей молодости, как любил я когда-то обозначать те края, а все равно он, “Шахтер” - вот он!
Ты от него - за тридевять земель, а он тебя уже поджидает в «точке четырнадцать» возле греческого острова Лемнос: и здесь догнал!
Так это и осталось у меня в сознании, как гвоздь в белой стене, на которой ничего больше нет: Мраморное море за Босфором, остров Лемнос, на котором бедовали казаки, и вдруг... вдруг...
Сперва там, а позже в иных краях все чаще начал припоминать наши с Юрой былые разговоры об этой неумытой, провальной Прокопе...
Как бы между делом в очередной раз сообщаю ему, что снова лечу в Новокузнецк, а он - тут же:
- А в Прокопьевске ты не будешь? Не заглянешь туда?.. Я там - уже давненько, эх... Интересные места. И такие названия. Прокопьевск - это сам город, а железнодорожная станция там, если помнишь, - Усяты...
- А зритель та-ам, - начинал ему в тон .
И он ловился:
- Да что ты!.. Это я тебе говорю: такого зрителя нигде больше - ни по стране, ни за рубежом. Даже мексиканцы... ну, выстрелит вверх из револьвера: этим он все сказал. Но чтобы так радоваться и так понимать...
Конечно, мне это представлялось немножко странным: все эти воспоминания Юры о П р о к о п е. Как-то не без подначки спросил его: что ты, мол, все Прокопьевск да Прокопьевск - может, там у тебя любовь была и никак не можешь забыть?
Нет, отвечает. Ты понимаешь: там зритель особенный. И места, места... Городок, может, помнишь, в тех же краях: Б а ч а т ы. А по дороге в Кемерово...
- Ясно, ясно! - говорю. - Б а р а ч а т ы!
- Это ведь наше: б а р а ч е т б ы с ы н. Пожелание изобилия...
И я подхватывал:
- Вот-вот. Изобилие ему!.. Да барачаты - это всего-навсего маленькие б а р а к и... изобилие ему, эх!.. Забыл уже? Я тебе читал как-то: стихи моей молодости об этих местах?..
- Припоминаю что-то, но...
И я становился в позу: расправлял плечи и пальцами туда и сюда вел по усам:
- Расправил я У с я т ы, взял руки под Б а ч а т ы...
И Юра начинал улыбаться:
- Ну-ну?
И я вскидывал на уровне груди растопыренную пятерню:
- Да что же вы, д е в ч а т ы, забились в Б а р а ч а т ы?!
Отсмеявшись, он просил:
- Ты мне перепиши их.
- Да зачем тебе?
- А ты думаешь, один я те места вспоминаю?.. Поеду в Осетию. прочитаю старым наездникам, они тоже все вспоминают Прокопьевск... как ты говоришь? П р о к о п у...
Далась им, думал я, эта разбросанная на черных шахтовых выработках грязная и почти бесконечная П р о к о п а, без всякой границы переходящая в такой же мрачный соседний горняцкий город - Киселевск. Страшный этот, похожий на раковую опухоль сдвоенный “мегаполис” шутники-старожилы называют: К и с е л е п ь е в с к .
Потом случилась одна маленькая история, которую помню, кажется, по минутам: настолько она была в духе Ирбека, в его широком, щедром характере...
Летом 98-го приехавшие из разных концов России шахтеры стали палаточным лагерем вокруг Горбатого моста у Белого, будь он неладен, дома...
Сам я к этому времени уже окончательно распрощался с иллюзиями черной от угольной пыли “бархатной революции”, уже печально посмеивался над обманутыми горняками, и к Горбатому мосту не спешил: зачем лишние разочарования...
Но тут вдруг мне позвонил адыгейский писатель Аскер Евтых, которому тогда уже перевалило за восемьдесят и решительным голосом предупредил, что вечером его не будет дома: хочет поехать к Горбатому мосту, отвезти шахтерам несколько бутылок минеральной воды - на улице вон какая жара, а по телевизору передали, что они там помирают от жажды... что ты с ним будешь делать!
Совсем недавно ушла из жизни его жена Валентина Николаевна, Валечка, которую он, и правда, боготворил и о которой написал потом свою последнюю повесть: «Я - кенгуру». О том, что любовь к этой мягкой, деликатной, ласковой женщине всегда носил в сердце бережно, как далекое экзотическое животное носит в сумке на животе своих малышей... ах, Аскер, Аскер! Солдат в переводе с арабского, боец, всю жизнь - из-за вероломного предательства младших искателей славы на родине, в Адыгее - и в самом деле, ведший в Москве суровую жизнь одинокого воина-отшельника, сам он тоже был трогателен, как ребенок, и чист, и дружбу с ним вспоминаю теперь с болью и радостью, задним числом принимая её как большой подарок судьбы...
Оставшись один как перст, Аскер явно затосковал и, пытаясь хоть как-то поддержать его, я, как младший, каждый вечер набирал его номер, а он, аульский хитрец, отдаривался тем, что, позвонив иногда, непререкаемым тоном просил пригласить к телефону “Ларису Александровну” - мою жену. Хотел с ней якобы по каким-то хозяйственным делам посоветоваться, а на самом деле - расспросить о Майкопе: и ей, бывшей майкопчанке, сделать приятное, и самому душу отвести...
Лето стояло, и действительно, жаркое, был август, и он задыхался там на своем двенадцатом этаже, выходил в основном только за хлебом да за лекарствами и вдруг умудрился загрипповать... Приходить к себе запретил категорически, а я как раз купил ему громадный астраханский арбуз. После долгих споров сошлись на том, что в лифте я поднимусь на этаж, на виду у него оставлю арбуз на площадке и тут же захлопну дверцу, укачу вниз.
Все так и было: он, полный властной значительности, в одних трусах уже стоял на площадке, я выложил арбуз, поднял в приветствии ладонь, нажал кнопку... Подходил уже к собственной двери тоже на двенадцатом, на Бутырской, когда вдруг подумал: арбуз никак не меньше десяти килограммов, нарочно такой выбрал- сделать понимающему человеку приятное... Но как же он его затащит в квартиру - после недавнего инфаркта больше двух килограммов поднимать ему запретили категорически!..
Первым делом бросился к телефону, набрал номер.
- Молодость пришлось вспомнить, - посмеиваясь, сказал Аскер. - Ногой катил арбуз по площадке, а после из прихожей гнал на кухню... постинфарктный футбол!
И вот услышал, видите ли, по телевизору, что шахтерикам, бугаям этим, нечего пить и собрался нести им минералку!
Старая школа?.. Благородное сердце?
Благородное ч е р к е с с к о е сердце.
Мне, и правда что, повезло: в этом они с Ирбеком словно соперничали...
В ту пору Ирбек был во Владикавказе, а когда вернулся в Москву, сам я на Горбатый мост ходил уже как на службу: «думскому» журналу «Российская Федерация сегодня», где в то время работал, потребовался очерк о рабочем движении.
- Бываешь там? - обрадовался Ирбек. - Давай сходим вместе: хочу посмотреть, что там на самом деле...
- Я думал, ты осетин решил поддержать...
- Откуда им взяться там? - удивился Ирбек.
- Да вот нашел одного. Специально для тебя.
- А как фамилия?
- Дзуцев. Тезка твой. Тоже - Ирбек.
- Дзуцев... Дзуцев, - повторил он, пытаясь, видно, припомнить. -А по отчеству?
- Может, тебе также - объем грудной клетки и размер обуви?
- Завтра у тебя будет время? - спросил он решительно.
Назавтра мы встретились у станции метро “Краснопресненская”. Возле ближайшего киоска я достал бумажник, и он тоже полез за деньгами.
- Что ты обычно берешь ребятам?
Посмеиваясь, взялся ему рассказывать:
- Это даже как бы не я. Мне тут Аскер... Рвался отнести мужичкам воды, а у самого сердчишко, рассказывал тебе, еле тянет. Куда по такой жаре? Дал ему слово, что вместо него непременно отнесу, и с тех пор у меня проблем нет: беру две бутылки по два литра или три “полторашки”. И раздаю ребятам: от черкесского писателя Аскера Евтыха, говорю...
Он остановил мою руку с бумажником:
- Сегодня будем - от осетин, погоди... Надо было, правда, какую-нибудь сумку, а то в руках как-то...
- Джигиту, оно вроде и с сумкой не к лицу? - пошучивал я, снимая с плеча свою. - Давай! Так и быть, носить будет русский Санчо Панса, а раздавать - осетинский Дон Кихот...
Пошли мимо стадиона с высокой, окрашенной в черный цвет железной оградой, на которой в траурных рамках с красными тряпицами по бокам густо висели фотокарточки погибших в 93-ем году.
Мой друг остановился:
-Сколько ж тут народу тогда положили?
- Не знаю, Юра, - сказал я. - По официальным цифрам - что-то около четырех сотен... А знающие ребята говорят, что по ночам ещё долго сносили на баржи и увозили куда-то за город: никак не меньше трех тысяч...
Он стащил свою летнюю кепочку:
- Где мы, слушай, живем? В какой теперь стране?
Постояли с ним на краю палаточного городка, осматривая как будто в большой чаше расположенный чуть внизу шахтерский лагерь, и он спросил:
- Так где, говоришь, мой тезка?
- С него начнём?
Но прежде мы наткнулись на другого...
Поперек набитой в порыжевшей траве тропинки, явно в позе «поддатого», лежало большое, в рост человека чучело с перекошенным в пьяной улыбке хорошо знакомым лицом...
- Это он на рельсах, что ли? - нехотя улыбнулся Ирбек
- Вчера на рельсах и был, - повел я рукой. – Да вон они, чуть в сторонке.
- А это, значит, отполз?
- Может, кто оттащил... пожалели!
Мимо торопливо прошел небритый мужичок в трусах и в майке, но с шахтерской каской на голове. Перешагнул через «царя Бориса», пошел было дальше, но вдруг вернулся, деловито попинал чучело носами грубых ботинок, обтер потом об него бока своих башмаков и задники, заспешил дальше...
Обувь, считай, почистил…
- Тебе не стыдно? - горько спросил Ирбек, поведя глазами на чучело. - Не за него. За нас?
- Стыдно, Юра.
- Когда за границей выступали, батя всегда говорил: джигиты!.. Пусть каждый помнит! За ним - Советский Союз и Россия. Россия и Кавказ. Кавказ и Осетия. Осетия и село, где родился...
Голос у него дрогнул, но у меня и без того уже щипнуло глаза.
Когда вышли на край, где стояла крошечная палатка Ирбека Дзуцева и я указал на неё глазами, друг мой протянул руку к сумке с бутылками воды:
- Дашь одну?
По тону его понял, что с тезкой своим хочет поговорить один на один.
-Побуду пока во-он у той большой палатки, запомнишь? - спросил Ирбека. - Найдешь меня возле неё: палатка любимых твоих прокопчан...
У земляка он пробыл долго. О чем они там тогда, два Ирбека, два таких разных человека, беседовали?
В папке с архивами Кантемировых до сих пор у меня хранятся листки со стихами тульского шахтера Ирбека Дзуцева - явно автобиографическими:
Жаждущий Атлантики воздуха вдохнуть,
Потерял надежду - как её вернуть?
Потерял квартиру, потерял семью -
Янки обнадёжили, ясно почему.
Я на баррикадах цепи разрывал,
Ельцин-разрушитель крепче заковал.
Наглая бездарность якобы реформ -
Перешли в России на подножный корм.
Где же ты, Америка золотых ворот?
И горит ли факел Статуи Свобод?
Дата внизу: март 1995 года.
А вот два года спустя:
Обманным путем у народа
Вы отняли право на труд.
Товары заморского рода
Потоком в Россию текут.
Зачем россиянам работать?
Не лучше ли всем торговать?
И тут же две коротких строки: «Спасибо, Ельцин, за значок - но я уже не дурачок!»
Прозрел наш туляк, прозрел!
А ещё через год, выходит, уже и с о з р е л. Окончательно:
Нарастает гнев народа,
Никому не устоять.
Где работа? Где свобода?
Фарс пора уже понять.
Пикетируют шахтёры
У Горбатого моста:
Президент и клика - воры!
Эта истина проста.
Будьте прокляты навеки
За предательство людей.
Мы - не быдло. Человеки!
Вдохновители идей.
Умереть достойно сможет
Каждый труженик из нас.
Наша смерть ряды умножит -
Победим в последний раз!
Под стихами обозначено: Горбатый мост. Пикет. Июль 1998 года.
Человек искренний, эмоциональный, больно раненый предательством, Ирбек Дзуцев, и в самом деле был готов умереть. Потому-то и отдал мне тогда свои стихи: ходил упорный слух, что вот-вот нагрянет ночью спецназ либо нанятые «царем Борисом» бандиты, и от палаточного городка останется лишь мокрое место...
Что взять с «простого шахтерика», если так или примерно так думал боевой генерал Лев Рохлин, погибший буквально через день после того, как принял роковое для себя решение: стать во главе этой черномазой оравы - вместо самозваного шахтерского «генерала» Володи Потишного, кубанского казачка родом из Ейска...
Бедная наша родина, самими же нами по излишней доверчивости, по глупости нашей растерзанное Отечество!..
... У прокопчан как раз был затянувшийся «пересменок»: одни пикетчики домой в Сибирь уехали, другие ещё не появились, и в громадной палатке жил только «дежурный сторож» - пожилой весельчак Петюня, как сам мне представился, тут же сообщив, что это, само собой, - его «конспиративная кликуха»...
Познакомились мы с ним ещё в мой первый приход к пикетчикам, а накануне я принес ему пищевой, с широким горлом, термос с «горячим». Термос был шахтерского происхождения: перед этим в Новокузнецке нет-нет да приходил с ним ко мне в гостиничный номер «гроз» Коля Ничик - «горный рабочий очистного забоя», старинный, с детства на Украине «рабкор», в Сибири постепенно пробившийся в писатели. Как я на него не ворчал, как, случалось, не покрикивал - с хохлацкой щедростью приносил от жены, от Надежды Викторовны, «домашнего», а, когда меня провожали домой, в Москву, умудрился-таки незаметно сунуть термос с жарким в купе вагона: дорога, мол, известное дело, - долгая, всё съест!
Теперь я был рад случаю отдариться, тем более, что отдарок предназначался не только Коле - как бы всей страдающей нынче шахтерской братии...
Оглядевшись теперь по сторонам и не увидав Петюни, сходу сунулся было в палатку, но вход успели преградить двое загадочно улыбающихся парней - наверняка стояли на шухере:
- Петюня пока не принимает!
Я прямо-таки опешил:
- Эт почему же?!
-Мамочка у него там.
- Какая ещё «мамочка»?
- Какая-какая, - ворчливо упрекнул один.
Второй свойски объяснил:
- Анпиловская!
- Еще раз посмотрите, - нарочно строго настаивал. - Хата под соломенной крышей... Казак в черкеске. Конь рядом... неужели не видите?
Разумеется, я посмеивался: ладно, мол, Евгений Геннадьич, ладно - хватит “юнгу” разыгрывать! Какие соломенные крыши? Какие там нынче могут быть казаки? Какие кони?!
- А вы посмотрите, посмотрите!
Я снова приникал к окулярам хорошо настроенного прибора, опять поворачивал его мощные линзы, медленно скользил взглядом от одного покатого окончания острова к другому, почти такому же: выгоревший к середине лета, с коричневатыми проплешинами пустынный холм, распластавшийся над синей полосой моря... Серый, судя по окраске, военный катерок неподалеку от еле заметного причала рядом с одиноким белым зданьицем на берегу и несколько слабо различимых домишек поближе к вершине... деревенька?
Греческий остров Лемнос, на котором после гражданской войны бедовали казаки-эмигранты. Как называли они его, Л о м о н о с...
- Ну, что - видите? - настаивал Главный штурман.
Тогда я так ничего и не разглядел.
Зато через два-три года!..
Какие дали стали мне открываться вдруг дома, в Москве, когда стоял, ткнувшись лбом в оконное стекло на своем двенадцатом этаже на Бутырской улице... Какие видения вдруг возникли потом в Сибири, в нищем теперь, совсем почти провалившемся под землю Прокопьевске! Что я увидал потом на Кубани и Северном Кавказе: не только в Черных горах, но, вот ведь какое дело, - высоко над ними, чуть ли не в небе!
К Лемносу мы шли тогда, как понимаю, не торопясь, потому что за нашими тремя БДК - большими десантными кораблями с миротворцами для Косова на борту и с техникой в трюмах - следовали ещё два почти таких же: пропустить через Босфор все корабли сразу турки отказались, отряду предстояло соединиться уже после прохода через пролив - как раз возле Лемноса, в “точке четырнадцать”.
Прекрасно понимаю, что это “мы шли” звучит примерно также, как известное заявление мухи, сидевшей в поле на рогах у вола: мы п а х а л и. Но что было, то было: писательская судьба неожиданно, как сперва показалось, подарила мне, истосковавшемуся за последние годы, давно заждавшемуся хоть какой-то перемены жизни романтику и этот морской поход, и позднее, а потому как бы уже слегка насмешливое посвящение в моряки с традиционным подношением стакана соленой забортной воды - вместе с тельником и черной пилоткой...
Ранней пташкой я был всегда, а тут вдруг такая возможность - встречать солнце в открытом море. Несколько дней подряд я первым появлялся на полубаке рядом с головными каютами и долго простаивал в полном, благословенном одиночестве, но в тот день, как нарочно, поднялся поздней обычного: это-то и дало Евгению Геннадьевичу Бабинову повод надо мною пошучивать.
- Я полагал, юнга...
Он первый так назвал меня день назад, протягивая подписанный на память о нашем походе «Устав корабельной службы».
- ... полагал, вы все это как раз и разглядите: недаром мы с вами вчера - столько о Лемносе...
Как в похожих случаях, когда оказываешься в местах достопримечательных, подобает, я попробовал вызвать в воображении почерпнутые из книжек картинки былого... Вот двое-трое казачков, само собою - в подштанниках, как без них, медленно входят в холодную воду. Вода поднимается уже до креста на груди, и они задирают руки: в правой шашка или кинжал, а левая как бы заодно с ней покачивается... Увидит осьминога сквозь толщу моря или придется нырять за ним?
Подумать, и в самом деле: только в страшном сне и могло привидеться, что на “вострую” шашку сперва придется насаживать эту морскую гадину, а после пластать её на студенистые ленты на берегу - подсохнет, и за первый сорт пойдет на еду, а то, глядишь, чего-нито дадут за неё местные греки, тоже уже успели распробовать... голь на выдумки хитра, эх! Тем более эта голь: теперь без отечества, теперь, и правда что, - перекатная...
А что кунаки-черкесы?
Ещё недавно одною лавой неслись на красных, но вот англичане, эти иезуиты, придумали, что охранять казаков должны горцы - и ещё как теперь охраняют, вошли в роль... Никак не могут англикашки простить свой проигрыш в давней Кавказской войне - ну, никак!
Может быть, кроме прочего под австрийским Лиенцем продали потом Сталину казачков ещё по той же причине?..
Отомстить, наконец-то, казакам: Кавказскую войну выигравшим.
И вот пробовал я все это, значит, представить на местности - и палаточный лагерь с походною церковкой, и горькую песню из одних мужских голосов, - но шло оно вяло, и оттого, что час одиночества я проспал, казалось теперь как бы нарочитым.
Вспомнил вдруг картину Сергея Гавриляченко “Лемнос”, висящую у него в мастерской в Москве: несколько стоящих на голом берегу одетых уже не по форме казаков печально, с безнадегой в глазах всматриваются в морскую даль... угу! - теперь думаю. Уж не наш ли, пришедший сюда через восемь десятков лет БДК “Азов” они высматривают?..
Но ведь зачем-то он пришел сюда, наш “Азов”. Зачем-то я на нем оказался!..
Оставил в покое окуляры, вышли с Евгением Геннадьевичем из командирской рубки на боковой мостик, и тут я увидал, что неподалеку от нас - уже не два корабля, как было с вечера, а три.
- Четвертый “десантник” подошел, а пятого ещё нет? - спросил у Главного штурмана.
- “Десантники” оба пока на подходе, - сказал он будничным тоном. - А это ночью догнал нас шахтёр...
Я прямо-таки возмутился:
- Какой ещё посреди моря ш а х т ё р?
- Спасатель, - улыбнулся штурман. - “Шахтер” у него название... да вон, вон - и отсюда буквы видать, - и вдруг вдохновился. - Сауна там, между прочим, скажу я вам... Если ещё задержимся, может, катер вызовем? Мне-то все равно туда надо...
- Нет, но откуда он тут взялся: “Ш а х т ё р“?
- А разве я вам не говорил? - с дружелюбным терпением начал Евгений Геннадьевич. - Он тут неподалеку болтался, а когда мы вышли в Салоники, из Главного штаба получил приказ в точке “четырнадцать” к нам присоединиться, - и глянул на меня повнимательней. - Он вам чем-то не нравится?
Мало того!
“Не нравится” - слабо сказано...
Но как тут все объяснишь?
В жизни каждого из нас есть сокровенное, как бы стволовое начало и есть ответвления, есть побеги, среди которых, кажется иногда, много не только лишних, но, может быть, для дерева даже вредных...
Таким когда-то считали дружки мой давний п о б е г из Москвы на сибирскую стройку... если быть точным и воспользоваться предосудительными нынче, полузабытыми терминами - на у д а р н у ю к о м с о м о л ь с к у ю стройку. Когда-то мне уже приходилось писать, как следовало потом за мной по пятам моё “ударное” прошлое: в доме творчества в тихих зимою Гаграх Юрий Павлович Казаков, которому понравились мои рассказы тех лет, наставлял меня: “Забудь это слово - Запсиб, и будешь хороший русский писатель...”
Забудешь тут, как же!
Кто в детстве о море не мечтал?.. После школы я собирался поступать в военно-морскую медицинскую академию, но на комиссии в военкомате вдруг обнаружилось: у меня – дальтонизм. Якобы не могу цвета различать... Пришлось о море забыть. Но через столько десятков лет вдруг сбылось: я на военном корабле! В дальнем морском походе. В роли журналиста, правда. Но, слава Богу: чем эта роль плоха?.. Целый день слоняюсь от кормы к носу, разговариваю с матросиками-первогодками: по поручению командира похода контр-адмирала Владимира Львовича Васюкова пытаюсь восполнить “дефицит общения”, с которым, словно с заразной болезнью, прибыли на службу ребята из дальних, вымирающих нынче сел... С рабочих окраин малых сибирских городов, где тоже мало разговаривают: если что, сразу - в морду...
Благополучных детишек среди морячков, считай, нет. Как и вообще нынче - в армии: откупают родители.
Между разговорами с морячками, нет-нет и приткнусь к офицерскому кружку: кап-раз, -два, -три наперебой вспоминали, как в Средиземном море еще недавно держали в страхе военные корабли “америкосов” - у этих “дефицит понимания”, “дефицит сочувствия”, а мне ли как раз их не понимать?.. Мне ли им не сочувствовать?
И вот оно: Черное море, Босфор, длинный галиполийский полуостров, на который высадили русских эмигрантов из офицерского корпуса, потом - “казачий” Лемнос... сама история!
Тем более для меня: к у б а н ц а... да что там Кубань, что казаки!
Когда прошли Босфор, позади остался Стамбул, из командирской рубки выглянул Васюков, позвал глазами к бортовым окулярам, где нет-нет, да баловали меня наблюдатели: давали иной раз всмотреться в берег.
- Отсюда ничего не увидите, - сказал с нарочитым сожалением.- Но в тридцати километрах справа по борту - то, что осталось от легендарной Трои... попробуйте представить. Почувствовать!..
Не самое ли время вспомнить новейшие исследования, основанные на полунамеках древних историков: Гектор был славянин, под стенами Трои стояли н а ш и... р у с с к и й к о с м о с ! До которого, к сожалению, так редко приходится теперь подниматься.
В далеком Мраморном море, на «Азове», ощущение его тонко кольнуло душу, но вот – нате вам: невесть откуда появляется спасатель “Шахтер”, напоминающий мне, «совку» беспросветному, рабское, как уверяют теперь клеймо: сибирское мое, «ударно-комсомольское» прошлое...
В удобной двухместной каюте, которую занимал я один, подсел к столу, пододвинул к себе записную книжку, рядом положил ручку и, прежде чем взяться за описание острова, встал и левой рукой повыше уровня глаз поднял овальную, в кожаном окладце иконку святого Георгия, подаренную мне Мухтарбеком Кантемировым как раз для этой цели - для покровительства Уастырджи, как его зовут осетины, в дальних путешествиях, на незнакомых дорогах...
“Господи Иисусе Христе, Сыне Единородный Безначального Отца!.. Ты рекл еси пречистыми Твоими усты: яко без мене не можете творити ничесоже...”
Молитва перед началом всякого дела...
И тут вдруг пришло: Ирбек Кантемиров, Юра, старший-то братец Мухтарбека - большой друг и почитатель шахтеров, да-а-а…
Сколько мне принимался рассказывать!
- Можешь поверить?.. Первые после войны гастроли были у нас в Прокопьевске, отец нас туда повез, и я, ну, как прикипел к нему... удивительный город!.. Весь на буграх, и народ какой-то особенный: хоть где-нибудь на горе, хоть на краю провала, а непременно - свой дом с коровой и с кобелем на цепи... Обязательно мотоцикл. А с работы он, знаешь, как идет?.. Почти у каждого на лице синие крапинки от угля и черные круги возле глаз. На левом плече за петельку пиджак поддерживает, а в правой у него в пальцах - две бутылки водки. Обязательно две. Не прячет, ни от кого не скрывает - даже как бы наоборот. Даже как бы гордится: а мне наплевать, кто что обо мне подумает... Отработал - иду отдыхать. А приходит в цирк - ну, что откуда берется! Всю страну объехали, где только не бывали, но таких душевных зрителей, как в Прокопьевске, таких понимающих - больше нигде. Как они аплодируют!.. Руки, и правда, отбивают. Кричат, вскакивают, на шею друг дружке бросаются. Плачут как дети... слезы утирают, ты веришь?.. А после представления - не отобьёшься. Хватают под руки: пойдем в ресторан!.. Мы к этому, ресторану, веришь, настолько привыкли, и официанты с поварами к нам - тоже, что когда и без них, бывало, без шахтеров, придешь уже поздно, а он закрыт, ресторан... Постучишь, а батя в дверях, швейцар: а-а, осетины!.. Чего припоздали?.. Ну, проходи-проходи!.. Не-ет, что ты: в Прокопьевске удивительный зритель. И отец любил туда возвращаться, и я, когда остался за него... Собираешься на гастроли в Сибирь, и если есть выбор - обязательно говорю: мне - Прокопьевск!
И так живо представил я рассказы Ирбека об этом самом Прокопьевске, о П р о к о п е, как называли его мы, жители соседнего Сталинска, в один момент ставшего потом Новокузнецком, попросту - К у з н е й... Так живо, что встал из-за стола, вышел из каюты на полубак и долго там стоял, вглядываясь в очертания судна-спасателя... ну, надо же!
Уходишь от Сибири, от стальной, от черной от угля страны своей молодости, как любил я когда-то обозначать те края, а все равно он, “Шахтер” - вот он!
Ты от него - за тридевять земель, а он тебя уже поджидает в «точке четырнадцать» возле греческого острова Лемнос: и здесь догнал!
Так это и осталось у меня в сознании, как гвоздь в белой стене, на которой ничего больше нет: Мраморное море за Босфором, остров Лемнос, на котором бедовали казаки, и вдруг... вдруг...
Сперва там, а позже в иных краях все чаще начал припоминать наши с Юрой былые разговоры об этой неумытой, провальной Прокопе...
Как бы между делом в очередной раз сообщаю ему, что снова лечу в Новокузнецк, а он - тут же:
- А в Прокопьевске ты не будешь? Не заглянешь туда?.. Я там - уже давненько, эх... Интересные места. И такие названия. Прокопьевск - это сам город, а железнодорожная станция там, если помнишь, - Усяты...
- А зритель та-ам, - начинал ему в тон .
И он ловился:
- Да что ты!.. Это я тебе говорю: такого зрителя нигде больше - ни по стране, ни за рубежом. Даже мексиканцы... ну, выстрелит вверх из револьвера: этим он все сказал. Но чтобы так радоваться и так понимать...
Конечно, мне это представлялось немножко странным: все эти воспоминания Юры о П р о к о п е. Как-то не без подначки спросил его: что ты, мол, все Прокопьевск да Прокопьевск - может, там у тебя любовь была и никак не можешь забыть?
Нет, отвечает. Ты понимаешь: там зритель особенный. И места, места... Городок, может, помнишь, в тех же краях: Б а ч а т ы. А по дороге в Кемерово...
- Ясно, ясно! - говорю. - Б а р а ч а т ы!
- Это ведь наше: б а р а ч е т б ы с ы н. Пожелание изобилия...
И я подхватывал:
- Вот-вот. Изобилие ему!.. Да барачаты - это всего-навсего маленькие б а р а к и... изобилие ему, эх!.. Забыл уже? Я тебе читал как-то: стихи моей молодости об этих местах?..
- Припоминаю что-то, но...
И я становился в позу: расправлял плечи и пальцами туда и сюда вел по усам:
- Расправил я У с я т ы, взял руки под Б а ч а т ы...
И Юра начинал улыбаться:
- Ну-ну?
И я вскидывал на уровне груди растопыренную пятерню:
- Да что же вы, д е в ч а т ы, забились в Б а р а ч а т ы?!
Отсмеявшись, он просил:
- Ты мне перепиши их.
- Да зачем тебе?
- А ты думаешь, один я те места вспоминаю?.. Поеду в Осетию. прочитаю старым наездникам, они тоже все вспоминают Прокопьевск... как ты говоришь? П р о к о п у...
Далась им, думал я, эта разбросанная на черных шахтовых выработках грязная и почти бесконечная П р о к о п а, без всякой границы переходящая в такой же мрачный соседний горняцкий город - Киселевск. Страшный этот, похожий на раковую опухоль сдвоенный “мегаполис” шутники-старожилы называют: К и с е л е п ь е в с к .
Потом случилась одна маленькая история, которую помню, кажется, по минутам: настолько она была в духе Ирбека, в его широком, щедром характере...
Летом 98-го приехавшие из разных концов России шахтеры стали палаточным лагерем вокруг Горбатого моста у Белого, будь он неладен, дома...
Сам я к этому времени уже окончательно распрощался с иллюзиями черной от угольной пыли “бархатной революции”, уже печально посмеивался над обманутыми горняками, и к Горбатому мосту не спешил: зачем лишние разочарования...
Но тут вдруг мне позвонил адыгейский писатель Аскер Евтых, которому тогда уже перевалило за восемьдесят и решительным голосом предупредил, что вечером его не будет дома: хочет поехать к Горбатому мосту, отвезти шахтерам несколько бутылок минеральной воды - на улице вон какая жара, а по телевизору передали, что они там помирают от жажды... что ты с ним будешь делать!
Совсем недавно ушла из жизни его жена Валентина Николаевна, Валечка, которую он, и правда, боготворил и о которой написал потом свою последнюю повесть: «Я - кенгуру». О том, что любовь к этой мягкой, деликатной, ласковой женщине всегда носил в сердце бережно, как далекое экзотическое животное носит в сумке на животе своих малышей... ах, Аскер, Аскер! Солдат в переводе с арабского, боец, всю жизнь - из-за вероломного предательства младших искателей славы на родине, в Адыгее - и в самом деле, ведший в Москве суровую жизнь одинокого воина-отшельника, сам он тоже был трогателен, как ребенок, и чист, и дружбу с ним вспоминаю теперь с болью и радостью, задним числом принимая её как большой подарок судьбы...
Оставшись один как перст, Аскер явно затосковал и, пытаясь хоть как-то поддержать его, я, как младший, каждый вечер набирал его номер, а он, аульский хитрец, отдаривался тем, что, позвонив иногда, непререкаемым тоном просил пригласить к телефону “Ларису Александровну” - мою жену. Хотел с ней якобы по каким-то хозяйственным делам посоветоваться, а на самом деле - расспросить о Майкопе: и ей, бывшей майкопчанке, сделать приятное, и самому душу отвести...
Лето стояло, и действительно, жаркое, был август, и он задыхался там на своем двенадцатом этаже, выходил в основном только за хлебом да за лекарствами и вдруг умудрился загрипповать... Приходить к себе запретил категорически, а я как раз купил ему громадный астраханский арбуз. После долгих споров сошлись на том, что в лифте я поднимусь на этаж, на виду у него оставлю арбуз на площадке и тут же захлопну дверцу, укачу вниз.
Все так и было: он, полный властной значительности, в одних трусах уже стоял на площадке, я выложил арбуз, поднял в приветствии ладонь, нажал кнопку... Подходил уже к собственной двери тоже на двенадцатом, на Бутырской, когда вдруг подумал: арбуз никак не меньше десяти килограммов, нарочно такой выбрал- сделать понимающему человеку приятное... Но как же он его затащит в квартиру - после недавнего инфаркта больше двух килограммов поднимать ему запретили категорически!..
Первым делом бросился к телефону, набрал номер.
- Молодость пришлось вспомнить, - посмеиваясь, сказал Аскер. - Ногой катил арбуз по площадке, а после из прихожей гнал на кухню... постинфарктный футбол!
И вот услышал, видите ли, по телевизору, что шахтерикам, бугаям этим, нечего пить и собрался нести им минералку!
Старая школа?.. Благородное сердце?
Благородное ч е р к е с с к о е сердце.
Мне, и правда что, повезло: в этом они с Ирбеком словно соперничали...
В ту пору Ирбек был во Владикавказе, а когда вернулся в Москву, сам я на Горбатый мост ходил уже как на службу: «думскому» журналу «Российская Федерация сегодня», где в то время работал, потребовался очерк о рабочем движении.
- Бываешь там? - обрадовался Ирбек. - Давай сходим вместе: хочу посмотреть, что там на самом деле...
- Я думал, ты осетин решил поддержать...
- Откуда им взяться там? - удивился Ирбек.
- Да вот нашел одного. Специально для тебя.
- А как фамилия?
- Дзуцев. Тезка твой. Тоже - Ирбек.
- Дзуцев... Дзуцев, - повторил он, пытаясь, видно, припомнить. -А по отчеству?
- Может, тебе также - объем грудной клетки и размер обуви?
- Завтра у тебя будет время? - спросил он решительно.
Назавтра мы встретились у станции метро “Краснопресненская”. Возле ближайшего киоска я достал бумажник, и он тоже полез за деньгами.
- Что ты обычно берешь ребятам?
Посмеиваясь, взялся ему рассказывать:
- Это даже как бы не я. Мне тут Аскер... Рвался отнести мужичкам воды, а у самого сердчишко, рассказывал тебе, еле тянет. Куда по такой жаре? Дал ему слово, что вместо него непременно отнесу, и с тех пор у меня проблем нет: беру две бутылки по два литра или три “полторашки”. И раздаю ребятам: от черкесского писателя Аскера Евтыха, говорю...
Он остановил мою руку с бумажником:
- Сегодня будем - от осетин, погоди... Надо было, правда, какую-нибудь сумку, а то в руках как-то...
- Джигиту, оно вроде и с сумкой не к лицу? - пошучивал я, снимая с плеча свою. - Давай! Так и быть, носить будет русский Санчо Панса, а раздавать - осетинский Дон Кихот...
Пошли мимо стадиона с высокой, окрашенной в черный цвет железной оградой, на которой в траурных рамках с красными тряпицами по бокам густо висели фотокарточки погибших в 93-ем году.
Мой друг остановился:
-Сколько ж тут народу тогда положили?
- Не знаю, Юра, - сказал я. - По официальным цифрам - что-то около четырех сотен... А знающие ребята говорят, что по ночам ещё долго сносили на баржи и увозили куда-то за город: никак не меньше трех тысяч...
Он стащил свою летнюю кепочку:
- Где мы, слушай, живем? В какой теперь стране?
Постояли с ним на краю палаточного городка, осматривая как будто в большой чаше расположенный чуть внизу шахтерский лагерь, и он спросил:
- Так где, говоришь, мой тезка?
- С него начнём?
Но прежде мы наткнулись на другого...
Поперек набитой в порыжевшей траве тропинки, явно в позе «поддатого», лежало большое, в рост человека чучело с перекошенным в пьяной улыбке хорошо знакомым лицом...
- Это он на рельсах, что ли? - нехотя улыбнулся Ирбек
- Вчера на рельсах и был, - повел я рукой. – Да вон они, чуть в сторонке.
- А это, значит, отполз?
- Может, кто оттащил... пожалели!
Мимо торопливо прошел небритый мужичок в трусах и в майке, но с шахтерской каской на голове. Перешагнул через «царя Бориса», пошел было дальше, но вдруг вернулся, деловито попинал чучело носами грубых ботинок, обтер потом об него бока своих башмаков и задники, заспешил дальше...
Обувь, считай, почистил…
- Тебе не стыдно? - горько спросил Ирбек, поведя глазами на чучело. - Не за него. За нас?
- Стыдно, Юра.
- Когда за границей выступали, батя всегда говорил: джигиты!.. Пусть каждый помнит! За ним - Советский Союз и Россия. Россия и Кавказ. Кавказ и Осетия. Осетия и село, где родился...
Голос у него дрогнул, но у меня и без того уже щипнуло глаза.
Когда вышли на край, где стояла крошечная палатка Ирбека Дзуцева и я указал на неё глазами, друг мой протянул руку к сумке с бутылками воды:
- Дашь одну?
По тону его понял, что с тезкой своим хочет поговорить один на один.
-Побуду пока во-он у той большой палатки, запомнишь? - спросил Ирбека. - Найдешь меня возле неё: палатка любимых твоих прокопчан...
У земляка он пробыл долго. О чем они там тогда, два Ирбека, два таких разных человека, беседовали?
В папке с архивами Кантемировых до сих пор у меня хранятся листки со стихами тульского шахтера Ирбека Дзуцева - явно автобиографическими:
Жаждущий Атлантики воздуха вдохнуть,
Потерял надежду - как её вернуть?
Потерял квартиру, потерял семью -
Янки обнадёжили, ясно почему.
Я на баррикадах цепи разрывал,
Ельцин-разрушитель крепче заковал.
Наглая бездарность якобы реформ -
Перешли в России на подножный корм.
Где же ты, Америка золотых ворот?
И горит ли факел Статуи Свобод?
Дата внизу: март 1995 года.
А вот два года спустя:
Обманным путем у народа
Вы отняли право на труд.
Товары заморского рода
Потоком в Россию текут.
Зачем россиянам работать?
Не лучше ли всем торговать?
И тут же две коротких строки: «Спасибо, Ельцин, за значок - но я уже не дурачок!»
Прозрел наш туляк, прозрел!
А ещё через год, выходит, уже и с о з р е л. Окончательно:
Нарастает гнев народа,
Никому не устоять.
Где работа? Где свобода?
Фарс пора уже понять.
Пикетируют шахтёры
У Горбатого моста:
Президент и клика - воры!
Эта истина проста.
Будьте прокляты навеки
За предательство людей.
Мы - не быдло. Человеки!
Вдохновители идей.
Умереть достойно сможет
Каждый труженик из нас.
Наша смерть ряды умножит -
Победим в последний раз!
Под стихами обозначено: Горбатый мост. Пикет. Июль 1998 года.
Человек искренний, эмоциональный, больно раненый предательством, Ирбек Дзуцев, и в самом деле был готов умереть. Потому-то и отдал мне тогда свои стихи: ходил упорный слух, что вот-вот нагрянет ночью спецназ либо нанятые «царем Борисом» бандиты, и от палаточного городка останется лишь мокрое место...
Что взять с «простого шахтерика», если так или примерно так думал боевой генерал Лев Рохлин, погибший буквально через день после того, как принял роковое для себя решение: стать во главе этой черномазой оравы - вместо самозваного шахтерского «генерала» Володи Потишного, кубанского казачка родом из Ейска...
Бедная наша родина, самими же нами по излишней доверчивости, по глупости нашей растерзанное Отечество!..
... У прокопчан как раз был затянувшийся «пересменок»: одни пикетчики домой в Сибирь уехали, другие ещё не появились, и в громадной палатке жил только «дежурный сторож» - пожилой весельчак Петюня, как сам мне представился, тут же сообщив, что это, само собой, - его «конспиративная кликуха»...
Познакомились мы с ним ещё в мой первый приход к пикетчикам, а накануне я принес ему пищевой, с широким горлом, термос с «горячим». Термос был шахтерского происхождения: перед этим в Новокузнецке нет-нет да приходил с ним ко мне в гостиничный номер «гроз» Коля Ничик - «горный рабочий очистного забоя», старинный, с детства на Украине «рабкор», в Сибири постепенно пробившийся в писатели. Как я на него не ворчал, как, случалось, не покрикивал - с хохлацкой щедростью приносил от жены, от Надежды Викторовны, «домашнего», а, когда меня провожали домой, в Москву, умудрился-таки незаметно сунуть термос с жарким в купе вагона: дорога, мол, известное дело, - долгая, всё съест!
Теперь я был рад случаю отдариться, тем более, что отдарок предназначался не только Коле - как бы всей страдающей нынче шахтерской братии...
Оглядевшись теперь по сторонам и не увидав Петюни, сходу сунулся было в палатку, но вход успели преградить двое загадочно улыбающихся парней - наверняка стояли на шухере:
- Петюня пока не принимает!
Я прямо-таки опешил:
- Эт почему же?!
-Мамочка у него там.
- Какая ещё «мамочка»?
- Какая-какая, - ворчливо упрекнул один.
Второй свойски объяснил:
- Анпиловская!
| Далее