Этим летом решил банькой встать на подворье своём дачном. Домишко-то немудрёный я в первое же лето сколотил, а с банькой сильно припозднился. Северному человеку скучно без баньки, право слово. Ну, запасся брёвнами, взялся за топор. День-другой помахал им, и такой, знаешь, пыл меня пробрал, аж зуд по рукам запохаживал – прямо как в молодые леты. Солнышко ещё не прозевается, ещё оно нежится в перине поречного тумана, а уж я щепу с бревна сгоняю. Без подмоги колочусь, самосильно. Только бы поясница не подвела, чтоб ей... Плотников-то, видишь, не по карману нанимать. Да и на кой они мне, ежели у самого руки из потребного места растут. Работа эта, по правде сказать, душевного свойства – баньку-то рубить. Огладишь ладонями каженное брёвнышко, вынянчишь его, жёлоб топором вострым выберешь да тепло рук своих передашь деревине,− вот тогда банька тёплой задастся, с этакой особенной духмяностью, с уютом, за который у нас на севере и зовут её матушкой. Люди телеса свои охаживают знойным веничком, покряхтывают да приговаривают: в баньке-де паришься – век не старишься. Солнышко ещё не прозевалось, а уж я, поёживаясь от утренней прохлады, поднимаюсь на помост. Беру долото, киянку увесистую и начинаю долбить пазы для нагелей, коими венец к венцу крепят. Слева – соседские наделы с домиками, справа – лес. Крайний я, стало быть, в нашем дачном братстве, и это мне по душе, потому как не могу без леса. Он непременно рядышком быть должен. Кончив один паз, громко говорю: – Эй, Дядя, где ты там? Пора бы, да! Это я знакомому дятлу. Его рабочее место – на высоченной матёрой сосне, что метрах в двадцати от моего участка. Захворала старая, под корой лютый короед завёлся, а дятел всё лето как бы врачует её. Так повелось, что за работу мы с дятлом вместе принимаемся, спозаранку. Дупло у него, видать, поблизости – здешний, значит, Дядя. Стоит мне взяться за долото, глядь – и он летит. У него, брат, тоже подходящее долото, поди не хуже моего. «Что это он нынче?– думаю себе, на сосну поглядываю.– Второй уж паз кончаю...» Стучу дальше. Из-под долота вылетает мелкая щепа. Их, щепок, целая гора набирается после рубки бани, года на два, пожалуй, печной растопки хватит. А дятла всё нет. Уж не случилось ли что с пернатым лекарем? И вдруг: тук-тук-тук! Ну, слава Богу, прилетел. – Здорово живёшь, Дядя!– говорю ему.– Разоспался, должно, в дупле своём. Тот поглядел в мою сторону, покрутил головой в красной шапочке. Дескать, чего беспокоиться – подумаешь, на каких-нибудь пять минут опоздал. Дядя – птица строгая, работящая. Крикливых ворон, как мне кажется, считает кончеными бездельницами, терпеть их не может. Вот три тётки-вороны грузно опустились на верхушки соседних елей и такой противный грай подняли, что и работа не мила. Дядя тоже не выдержал, сорвался с сосны – и к ним! Тётки от него врассыпную! Машут заполошно серыми крыльями своими, будто тряпками, в страхе озираются – как бы не долбанул сзади железным долотом. А тот шуганул бездельниц – и уже снова на стволе: тук-тук-тук! тук-тук-тук! – Одобряю,– говорю я Дяде.– А то уши от их карка закладывает. Так мы день за днём в и соседствуем с ним в работе. Стоит мне спугнуть утреннюю тишину топорным стуком, дятел Дядя тут как тут. Поработает часик и полетит к другому дереву. Их у него немало по всему лесу – хворых дерев, которым помощь надобна. Слышу, калитка скрипнула – мне её за калиной не видать. Веня по дорожке топает. – Честь труду, сосед! – Труду-то честь, это верно,– отвечаю недовольно.– А ты, я погляжу, никак не нагуляешься. Конечно, негоже так гостя встречать, но уж больно надоел мне этот шалопут, прости господи. Мужику ещё сорока нет, руки-ноги на месте, а он третий год нигде не работает. Летом на даче околачивается, зимой, небось, в диване ямину углубляет задом своим ленивым. Так вот и сидит на жениной шее, бесстыжий, какой-то свой принцип дурацкий блюдёт. Иной день на виду у дачников важно этак прошагает по проезду с ружьём на плече – на охоту, мол, подался, материал для чучел надобен. Деловой, как же! Только вот с добычей его никто не видел. Разве что ворону сшибёт да из неё чучело сладит, авось за бутылку косорыловки кто возьмёт. – Я тебе, Веня, могу адресок дать, на стройку возьмут. – Семёныч, ты же знаешь мой принцип,– кривится Веня, будто у него кутние зубы заломило. – Я власти кланяться не буду. – А тебя и не зовут кланяться. Засучай рукава да вкалывай, как все добрые люди. Дятел вон и тот своё дело знает. Он бы, может, послал меня куда подальше, но нет, не пошлёт – обход у него каждодневный. Всех дачников в округе обходит: у того пяток сигарет стрельнёт, у другого глотком пива, либо ста граммами разживётся, у третьего сколько-то рубликов выцыганит. Вот и приходится ему терпеть мои нотации. Веня внимательно поглядел на дятла, хмыкнул: – Мне, Семёныч, не стройка нужна. Я редкий специалист, не шаляй-валяй. Таких, как я, чучельников, по всему, может, северу раз-два и обчёлся. А они, гады, по боку меня. Бог с ним, с чучельником этим, – дал я ему десятку от своей убогой пенсии. А то не отвяжется, будет час канючить, «власть» костерить. Какая уж тогда работа? Лучше сразу от него откупиться. На другой день проснулся спозаранку, умылся, чайку выпил. Только сапоги натянул, слышу – тук-тук-тук! Дядя барабанит. Надо же, опередил меня, шельмец этакий! Вышел на крылечко, а он с верхотуры на меня поглядывает, и кажется мне, будто глаз в усмешке прищурил: что, мол, плотник, разоспался в дупле своём? – Ладно, Дядя, нынче твоя взяла, – посмеиваюсь. Взялись за дело. Он долбит, и я долблю. Как-то даже в лад у нас получается. Дружно, оно не грузно – верно старые люди говорят. После обеда пришлось в город мне ехать за скобами – четырех штук не хватило. Да и гвоздей-двухсотки прикупить не мешает. Вернулся на другое утро, снова взялся за работу. Дяди на сосне нету. Значит, не стал меня ждать, отбарабанил своё спозаранку и улетел по лесным делам. Может, подумал про меня: вконец, мол, обленился плотник, прогуливать начал. Ничего, мы ещё поглядим, кто кого – завтра до солнца за работу примусь. Но на следующий день я его не дождался. Тюкая топором, то и дело поглядывал в сторону материнской сосны – Дяди нет как нет. Может, всего короеда вывел и больше ему нечего выдалбливать на этом дереве? Дядя и на другое утро не появился, и на третье. Загрустил я, по правде сказать. Будто напарника лишился, и теперь не с кем даже словом перекинуться. А тут ещё, как в насмешку, на эту сосну тётки-вороны повадились садиться. Вот уж бабы-то базарные! И час, и другой сидят, глотки свои лужёные дерут. А каркают-то как отвратно! Один раз даже не выдержал: плюнул в сердцах и ушёл в домишко чай пить. Пью чай, сам думаю: чего ж ему со мной не работалось? Вроде, в ладу жили, ничем я Дядю не обидел, обхождение у нас с ним самое что ни есть уважительное. Не то уж дятлица какая в соседний лес сманила?.. Нет, не похоже – серьёзный он мужик, дятел Дядя. Смешно сказать, но как-то не заладилась у меня работа без Дяди. То скобу не так присобачил, потом битых полчаса вытаскивал из бревна да переделывал. То по пальцу себе киянкой шандарахнул – ноготь враз побурел. Правый банный угол отвесом проверил – и тут невезение: кривизну проворонил… Это всё по рассеянности. Я ведь одним глазом на долото, а другим – на сосну. На пятый день понял: не прилетит больше Дядя. В другие леса, поди, переметнулся. Грешным делом пенять ему стал за это. А банька худо-бедно до последнего венца поднялась, скоро стропила ставить. Под вечер слышу: за калиной снова калитка скрипнула. Принципиальный лодырь Веня шлёпает, рот до ушей. В руках у него полиэтиленовый пакет. Небось у дачников чем-то разжился. – Честь труду! Не бойся, Семёныч, ничего я у тебя не попрошу. – А и попросишь, так не дам,– говорю ему хмуро. Не обижается Веня – он давно обидчивость на попрошайничество сменил. – Потому и не попрошу, – говорит, – что не дашь. У меня, Семёныч, кой-чего есть для тебя. Купи, недорого отдам. И выпрастывает из пакета чучело. Не то опять ворона? Я как разглядел, что он из пакета вытащил, так у меня и сердце упало: Дядя...
ОКО НА ЛАДОНИ
Тому случаю уж сорок с лишним лет, а око нет-нет да всплывёт в памяти. Оно либо висит в воздухе само по себе, либо лежит на полу под столом. И смотрит на меня. Неотрывно, пытливо смотрит, словно ждёт от меня какого-то признания. Прямо душу наизнанку выворачивает глаз этот немигающий. «Сто раз тебе объяснял, и снова скажу: не виноват я! – в сердцах говорю ему. Про себя говорю, нутряным как бы голосом: – Не я дурацкие традиции выдумываю. Если хочешь знать, я за всю жизнь ни одной традиции не придумал. Так что прощай и больше не являйся». Око нехотя таяло в воздухе, растворялось, а я начинал ломать голову: чего, спрашивается, пристало ко мне? Чертовщина какая-то, блажь навязчивая. Вычеркнуть из памяти – и вся недолга. А то выходит, что я сам с собой дурака валяю. Хорошо это или плохо, но мне кажется, что стоит рассказать о том давнем случае. Для этого надо вернуться в то время, когда великая наша держава была искренне заражена идеей борьбы за счастье всех людей на планете. Журналистские пути-дороги привели меня, молодого, лёгкого на подъём, в казахстанские степи, где во всю возможную ширь развернулась целинная эпопея. Быстроногие сайгаки, джейраны вовремя чесанули подальше от этой страсти. Труднее было сусликам, суркам-байбакам и прочим тушканчикам. Путь мой лежал в глубину обширного казахстанского мелкосопочника, в уделы знаменитого совхоза, в котором директорствовал пожилой мужик с редкостной крестьянской хваткой. И надои у него, и привесы, зерновые да корнеплоды – всё выше всяких похвал. На скотном дворе содержался живой символ совхоза – бык по имени Апрель. Весу в нём больше тонны. Спина у этого быка такая просторная, что ложись на неё загорать – не сверзишься. При этой своей могутности Апрель спокоен до состояния флегматика. А кольцо в носу всё же имеет. На вопрос – «зачем», зоотехник Анюшкин, длинный как жердь, отвечал философски: – Жизнь, она ведь не только у людей непредсказуема, у быка тоже, знаете ли, будь здоров. Положим, случись Апрелю мозгами пошатнуться – всё вокруг в щепки разнесёт. А кольцо в носу и его, и нас бережёт. Заполнил я свой блокнот цифирью со словесами разными. Пора назад двигать. Но тут прикатила чёрная партийная «Волга». Выпрастывается из неё шофёр, парень важный. Ему на меня показывают. Подходит: так и так, товарищ первый секретарь райкома Атабай Атабекович просит в гости. – Не могу,– отвечаю,– пора мне возвращаться. – Плохо,– качает головой райкомовский шофёр.– Очень плохо. – Почему плохо, да ещё очень? – Обидится товарищ Атабай Атабекович. А это очень плохо. Тут в разговор встревает глубокомысленный зоотехник Анюшкин: – Сказать по чести, Жамбыл прав: тут вариантов нет. Советую почтить первого секретаря. Это всегда способствует. Я никогда не умел перечить философам, поэтому махнул рукой: – Ладно, Жамбыл, поехали в гости к товарищу… – Атабаю Атабековичу. – Ничего, по дороге выучу. Поспели аккурат к началу мероприятия, которое проходило в столовой районного значения. Уже расселась за бесконечным столом районная знать, уже нацелились в бесконечность расчехлённые коньячные дула, а возбуждённый Атабай Атабекович озаглавил застолье подведением итогов борьбы за что-то очень важное для района. За это почтенное собрание успело хряпнуть по рюмке пятизвёздочного. Меня усадили рядом с молодым человеком, который оказался старше меня лет на пять. – Алексей, – представился он. – Это ты из областной газеты? А я из управления сельского хозяйства. Сбоку от нас зашушукались: – Атабай Атабекович знак подал. Сейчас Махамбет вынесет! Смотрите! Дверь из кухни медленно открылась. На пороге стоял некто. Я невольно вздрогнул. Некто держал на уровне своих плеч огромный поднос с жареной бараньей головой, которая таращилась на публику двумя сердитыми глазами. Получалось, что эта голова сидит на плечах человека. Зрелище, скажу вам, для обладателей надёжных нервов. – Коронный номер уважаемого Махамбета, – крикнул кто-то, и грянули аплодисменты. Плотный, крепко сбитый повар поставил поднос перед хозяином торжества. – Молодец, Махамбет! – вскричал возбуждённый товарищ Атабай Атабекович. – Никто во всей республике не умеет так жарить баранью голову! Это наш, районный секрет. Махамбет даже мне, первому секретарю райкома, не говорит этот важный секрет. И правильно делает, товарищи! Гром аплодисментов! Растроганный Махамбет кланялся, прижимая руку к сердцу. – Сейчас начнётся! – шепнул Алексей из управления. – Будь спокоен, как тумбочка. Кланяющийся Махамбет задом открыл дверь и исчез в кухне. – Природа, товарищи, лучше нас знает арифметику! – возвестил Атабай Атабекович, возбуждение которого всё усиливалось. – У барана два глаза! У нас, за этим скромным столом, два почётных гостя из области. Поприветствуем их! – Встаём, – шепнул Алексей из управления. Мы встали под аплодисменты и раскланялись на оба конца стола. – Мы уважаем старинные традиции, – продолжал Атабай Атабекович.– Глаза барана – угощение для почётных гостей. Он протянул назад ладонь, и некто вложил в неё огромный кухонный нож. С ловкостью фокусника хозяин застолья изъял из головы глаз и, держа его на ладони, двинулся к нам. – Положено открывать рот, – с грустью шепнул Алексей из управления. – Это вам, уважаемый Алексей Иванович, за то, что вы любите наш знаменитый район! С этими словами Атабай Атабекович вложил глаз в открытый рот Алексея. Видя, чего стоило ему проглотить бараний глаз, я подумал, что так у меня ни за что не получится и конфуз будет обеспечен. Блеснул нож – и на ладони второй глаз. Эта ладонь надвигается на меня неотвратимо, как судьба! И уважаемый Атабай Атабекович говорит о том, что я, выдающийся журналист, тоже люблю этот знаменитый район! Что делать? Видя, что мой рот закрыт, товарищ первый секретарь с недоумением замер надо мной. – Можно сначала подержать его в руке? – робко спросил я. Пауза. Сбой ритуала. – Желание гостя – закон для хозяина!– твёрдо изрёк хозяин, и глаз лёг в мою ладонь. Публика с любопытством смотрела на меня. Я с подлой улыбкой обвёл взглядом обитателей стола, открыл рот и вложил в него это всевидящее баранье око. Стол зааплодировал! – Молодец! – наклонился ко мне Алексей из управления.– Мне первый раз тоже трудно было. Благодарно кивая в ответ на аплодисменты, я опустил руку под стол, и бараний глаз из рукава пиджака шлёпнулся на пол. Он смотрел на меня оттуда, как мне показалось, с ненавистью, даже с отвращением. Тем временем хозяин отхватывал ножом ломтики от жареной головы и одаривал ими гостей – строго по ранжиру, по заслугам. А глаз всё пялился на меня. Носком ботинка я пытался отфутболить его дальше, но глаз переворачивался и продолжал жечь меня взглядом. Не выдержав, я встал и подошел к хозяину. – Атабай Атабекович, должен просить у вас прощения – мой поезд через пятьдесят минут. – Жамбыл отвезёт вас. Счастливого пути!
Вот и вся история. С тех пор, когда я слышу о новой традиции, всегда спрашиваю: – А глотать ничего не надо?