...Подождав, пока Маша распакует и разложит вещи, Донов предложил познакомиться с окрестностями. Расспросив прохожих, посетили несколько магазинов, зашли на рынок, наполнив сумки овощами и фруктами. Расплачивался Донов. Маша оживленно болтала, сравнивала крымские и тираспольские цены, рассказывала о трудностях существования Приднестровской республики. Донов поддакивал, задавал вопросы, ощущая себя играющим роль в придуманном кем-то спектакле.
- Ты так и не стал музыкантом: почему? – спросила вдруг Маша.
- Наверное, не хватило настойчивости, - откровенно сказал Донов. – С зачислением в штат московской филармонии не получилось: обещанное мне место отдали бесталанной дочке влиятельного человека. Предлагали подождать, закрепившись кем-нибудь в Москве или Московской области, но начались трудности с пропиской. А тут позвонили родители: освободилась должность заведующего юридической консультацией. Вернулся в Крым, через три года женился на коллеге, появились дети. Была вакансия в симферопольской филармонии, приглашали, но я на работе ждал получение квартиры.
Донов вздохнул.
– Думаем, что откладываем на завтра дела, а оказывается – жизнь.
– Тебя надо подталкивать, Санечка, тогда все получилось бы, – неожиданно серьезно сказала Маша. – Ты из тех мужчин, кому нужна женщина-лоцман.
– Сомневаюсь, чтобы женщина смогла мной управлять! –хмыкнул Донов. – Для меня на первом месте работа, затем – все остальное, в том числе и женщины.
Бросив на Донова недоверчивый взгляд, Маша, секунду помолчав, занялась пересказыванием модного кинофильма, то и дело спрашивая мнение Донова. Тот отвечал неохотно: ему хотелось поговорить о себе, об одиночестве, в котором плавала его душа последние годы. Он понял, что нашел в Маше внимательного слушателя, и был готов раскрыться, как на исповеди.
Зайдя в небольшой сквер, они сели на скамейку и Донов принялся рассказывать о своих метаниях: между необходимостью устроить быт для семьи и мечтой бросить все, подобно Гогену, и уйти в творчество. Маша слушала, поддакивала в нужных местах, говорила утешительные слова. Протянувшаяся между ними ниточка начала связывать их, немолодых людей, близостью, иногда более долговечной и прочной, чем пылкость чувств юных влюбленных.
Вечерело. Из соседних домов в сквер потянулись подышать свежим воздухом молодые мамы с колясками, уставшие после кухонных забот старушки.
– Пойдем – предложил Донов. – Познакомишься с Екатериной Васильевной: помню, она говорила, что в это время с работы возвращается.
Судя по оживленному разговору, завязавшемуся между Машей и Екатериной Васильевной, женщины друг другу понравились. Олег смотрел в комнате телевизор; взяв в книжном шкафу «Триумфальную арку» Ремарка, Донов уселся на диван и углубился в чтение.
Книги для Донова были единственным другом. Когда на голову сваливались неприятности, Донов выбирал в домашней библиотеке подходящего по настроению автора и уходил в воображаемую страну, возвращаясь в повседневность спокойным и отдохнувшим. Жена тоже любила чтение, – это было одним из факторов, способствовавших их мирному сосуществованию, – но ее книжный мир никогда не пересекался с миром Донова.
- А, читаешь! - Маша зашла в комнату веселая и довольная. – Я тоже книжками балуюсь, особенно Мопассаном и Есениным. На ужин отбивные будут, – не возражаешь? Екатерина Васильевна очень милый человек, приятно разговаривать!
Поужинав, сели смотреть по телевизору кинофильм «Соломенная шляпка» и Донов, восхищаясь мастерством актеров, в который раз порадовался везению родиться современником Андрея Миронова, Александра Ширвиндта и Людмилы Гурченко. Особенностью социализма было создание поколений романтиков, неистово веривших как в коммунизм через двадцать лет, так и в возвышенность человеческих отношений, бросавших солдат на пулеметные амбразуры и превращавших любовь в чудо, поиску которого посвящалась вся жизнь. Поэтому Донов в наступившей эпохе прагматизма, насмешливо спрашивающей: «Если ты такой умный, то почему такой бедный?!», чувствовал себя иногда последним римлянином, бродящим среди развалин захваченного варварами города.
После кинофильма посидели на кухне, попили чай, посплетничали о политике. Взглянув на часы, Екатерина Васильевна и Олег пожелали всем спокойной ночи и разошлись по комнатам; Маша и Донов последовали их примеру.
Переход к постели произошел обыденно, словно Донова и Машу соединяли давние супружеские отношения. Позже, вернувшись на свою кровать, Донов с грустью подумал, что чувства изнашиваются, как одежда, и когда после единственного или единственной появляется череда новых партнеров, венец любви превращается в половой акт, где сексуальная техника никогда не заменит исчезнувшую восторженность души.
Донов привык просыпаться рано; лежа на кровати, он смотрел, как бегают по стенам, разгоняя тени, лучи июльского солнца. День обещал быть жарким; поднявшись, Донов надел спортивный костюм и занялся утренними процедурами. Маша в комнате отсутствовала: судя по доносившимся из кухни голосам, она и Екатерина Васильевна готовили завтрак.
Выполняя комплекс физических упражнений, Донов поймал себя на мысли, что не может определить свое отношение к Машиному приезду. Вместо ожидаемого праздника получалось непонятное беспокойство мысли, и, решив подумать над этой ситуацией, - одному, без Маши, - Донов после очень вкусного завтрака извиняющимся тоном сказал, что должен ехать на работу.
Пристально посмотрев на Донова, Маша неловко улыбнулась, сказала, что работу, конечно, пропускать нельзя; она найдет, чем занять время, тем более что нужно съездить на вокзал и купить на воскресенье билет на одесский поезд.
- Я думал, ты дольше погостишь, – поразился Донов.
- Дома огородом надо заняться и в Санкт-Петербурге побывать, у дочки.
На работе Донову удивились, – все знали, что у него до понедельника отгулы, но спрашивать ни о чем не стали: напичканная тайнами адвокатская братия в чужие дела без спроса не лезла.
Усевшись за свой стол, Донов разложил на нем судебные документы и надолго задумался. Приехала женщина, которую он когда-то любил и никогда не забывал: она оказалась не той, какую он помнил, – но и Донов давно не был романтично настроенным лейтенантом, видевшим в каждой привлекшей его внимание девушке ждущую его Ассоль.
Донов подумал о жене и вздохнул. Его разочарование началось через год после свадьбы, когда выяснилось, что жену раздражают его мечты о музыке и главным для нее является благополучный быт, на формирование которого она направила свою жизнь и – после рождения детей – жизнь Донова. Разговоры о преобладании духовного мира над сытостью воспринимались как уклонение от обязанностей главы семьи добывать деньги, - и Донов замолчал, закрылся. Постепенно он и жена превратились в отдельные государства, связанные брачным договором, ордером на жилье и свидетельствами о рождении детей.
Донов нравился женщинам, - сохраняя, впрочем, первые годы верность жене, - пока желание почувствовать свою нужность кому-то не толкнуло на первую измену. В каждой из очередных женщин Донов искал то воплощение мужской мечты, которое заставило когда-то капитана Грея направить корабль в Каперну. Но проходил месяц, другой, утихал восторг первых поцелуев и Донов, с грустью убеждаясь, что нет ничего нового под солнцем, начинал искать благовидный предлог для расставания.
Пододвинув к себе одно из дел, Донов занялся составлением апелляционной жалобы; рассортировав деловую почту, ответил на несколько писем. После работы зашел в театральную кассу, приобрел билеты на завтрашний спектакль; потом забежал в магазин, купил сыра и шоколадных конфет: из тех, что нравились Маше. Подходя к подъезду, представил ждущую его Машу и вдруг почувствовал, что возвращается домой, - ощущение, исчезнувшее после смерти погибших в авиакатастрофе родителей.
Его действительно ждали: он понял это по Машиной улыбке, по начавшейся вокруг него суете. Показав билеты, Донов гордо сообщил, что завтра днем они пройдутся по музеям, а вечером будут лицезреть в театре булгаковскую «Мастера и Маргариту».
- Надеюсь, это будет прекрасно, – весело сказала Маша. - Хотя, скажу честно, я «Мастера и Маргариту» так и не дочитала до конца, этот роман – какой-то надуманный.
- По мнению литературоведов, «Мастер и Маргарита» - величайший роман века. – возмутился Донов. - Так все считают.
- Я с ними не спорю, – пожала плечами Маша. – Я свое мнение высказала, а не каких-то литературоведов.
- Тем более что никого из них ты не читала, – презрительно усмехнулся Донов. – Если не разбираешься в чем-то: промолчи, не хвались невежеством. Смешно: официантка судит классика литературы!
- Я здесь не как официантка сижу, а как обычный человек, имеющий право на мнение, – побледнев, Маша посмотрела на Донова с укором. – Возможно, роман замечателен, но это не мой роман, он не для меня писался. Почему ты такой злой, Санечка?! Господи, ну зачем я сюда приехала?!
Маша расплакалась.
Донов смутился. Усевшись рядом с Машей, начал просить прощения, потом обнял ее и так они просидели долго, долго, пока Маша, осторожно высвободившись из рук Донова и взяв зеркальце, не сказала грустно:
- Ревушка- коровушка! Испортила всем настроение! Краска на лице размазалась: только в огороде вместо пугала стоять.
Поднявшись, Маша ушла в ванную, а Донов, походив по комнатам и, пообщавшись с Екатериной Васильевной, вновь открыл Ремарка, прислушиваясь иногда, как Маша в перерывах между телевизионной информацией рассказывает Екатерине Васильевне свои впечатления о Германии. В комнату Маша вернулась поздно, когда Донов, по ее мнению заснул, и, улегшись в кровать, беспокойно ворочалась, о чем-то думая.
Утро всегда действовало на Донова живительным образом, и сегодня он поднялся, полный сил и надежд, и намерений отнестись к Маше как к долгожданной гостье. Поэтому, наверное, завтрак прошел весело и непринужденно, и Донов с радостью увидел довольное лицо Екатерины Васильевны, наверняка что-то понявшей и переживающей за Машу, почувствовал благодарность, светившуюся в Машиных глазах, и подумал, как приятно делать других счастливыми. Мы не боимся – особенно в молодости – терять людей: их много и вместо старого друга легко завести нового. И лишь тогда, когда опыт превращается в мудрость, понимаем, что вместе с людьми уходили частицы прошлого, обедняя и укорачивая настоящее, и что есть потери, которые не заменишь.
Экскурсию по городу начали с Пушкинской улицы и набережной Салгира: как считал Донов, главных достопримечательностях Симферополя. На набережной у Донова было любимое место: на противоположном от здания Киевского районного суда берегу можно было сесть на бетонное основание столба и наслаждаться зрелищем многоярусной вербы, протягивающей ветки к воде, изогнутого дугой мостика, мельканием рыбок. Потом Донов повел Машу к Петровским скалам, показал, откуда отправлялись в полет в довоенное время планеристы, рассказал, как после гибели одного из них, Ричарда Петровского, в похоронах участвовал весь город, а погибшего, словно воина, везли на пушечном лафете.
- Какое разное каждое поколение– задумчиво заметила Маша. – Я иногда, читая о людях тех лет, их не понимаю: как меня не понимает дочка. Эта безумная и смешная сейчас вера в мировую революцию...
- По содержимому веры, по идеалам поколения и различаются, – резюмировал Донов. – Достоинство поколения определяется по его духовным ценностям. И жаль, если о нас напишут, как Александр Блок о мировоззрении народников: «Бога нет, душа – клеточка, отца – в рыло».
Музеи оставили Машу равнодушной: « Оно все мертвое – объясняла она Донову о краеведческих экспонатах. – Пусть бы покоилось с миром! А то рассматриваем, как обезьян в зоопарке, да еще деньги за это платим».
Пообедав, сходили на рынок, потом отдохнули, а вечером направились в театр. Минувший день развеял Доновские сомнения: он начал привыкать к Маше, к тому, что рядом идет заботливая, думающая о нем женщина. Они были людьми одного поколения, гражданами несуществующего государства: ничему не удивляющиеся, мало во что верящие и все-таки стойкие, как оловянные солдатики.
Донов привык, что в театре среди зрителей попадаются знакомые лица, но эта встреча, произошедшая в фойе, была ему неприятна: перед ним остановился, держа под руку свою высокомерную, славящуюся ехидный умом супругу, заместитель директора адвокатской фирмы Ретюнский.
- А-а, вот для чего отгулы брались, – насмешливо протянул Ретюнский и поклонился Маше:
- Позвольте представиться: Павел Викторович, коллега вашего спутника, а это моя супруга, Ольга Владимировна.
- Черт бы вас побрал! – воскликнул мысленно Донов, представив, какие шуточки будет отпускать на работе Ретюнский по поводу Машиного наряда.
- Рада познакомиться! – улыбнулась Ретюнская Маше. – Булгаков вновь начал входить в моду, вы не находите?! Хотя я считаю, что Сартр о подобных проблемах писал острее. А вы как думаете?
- Возможно, вы правы, – осторожно ответила Маша, беспомощно оглядываясь на Донова, - и Донов понял, что о Сартре, конечно же, Маша слышит впервые.
Донов представил, как Машу начнут прямо при нем изящно унижать – при невозможности Донова этому воспрепятствовать: хамить Ретюнским, превращая в своих врагов, он не собирался, - торопливо сказал: «Извините, мне надо отлучиться. Маша, не забудь: восьмой ряд, пятое - шестое место», - и нырнул в толпу зрителей. Зайдя в туалет, дождался второго звонка и направился в партер. Усевшись рядом с Машей, спросил: «Отбилась?», услышал Машино: «Так, поговорили», и перевел взгляд на сцену.
Спектакль Донову не понравился: вместо удивительного романа с ясными и сильными сюжетными линиями показали слащавую мелодраму, которую спасала от провала только игра актеров. Помня предыдущий разговор, Маше свое впечатление решил не высказывать, предложив пройтись по проспекту Кирова, а потом посидеть в кафе «Парус».
Свободный столик нашелся в углу, неподалеку от входа в кафе; заказав кофе и пирожные, Донов начал рассказывать о перипетиях тяжбы, которой занимался в числе прочих последний год: женщина, продав квартиру, отнесла полученную в долларах сумму на хранение друзьям, а когда пришла за деньгами, наткнулась на недоуменное удивление. Письменных доказательств передачи денег у женщины не было, и Донов совершал чудеса адвокатской ловкости, поддерживая процесс и ведя его к выигрышному финалу. Возмутившись предательству друзей, Маша, повторяя: «Я всегда знала, что ты очень умный», - хвалила Донова, но какая-то неловкость между ними не исчезала, и Донов не удивился, когда Маша, помолчав, вдруг спросила:
- Что с тобой случилось в этих годах, Санечка? Тогда, на Тираспольской площади, ты меня не бросил.
- Какой площади? – невольно спросил Донов и тут же поправился: «Да, помню: комендант и нищий».
На одетого в лохмотья старика они наткнулись возле «Детского мира»: старик лежал, привалившись к бровке тротуара, то ли после припадка эпилепсии, то ли после перепоя; немногочисленные прохожие, бросая равнодушные взгляды, проходили мимо. Донов собирался последовать их примеру, когда Маша, подойдя к старику, провела рукой по его лбу и, обернувшись к Донову, встревожено сказала:
- У него кровь: ударился, когда падал, о бордюр. Телефон на той стороне площади: вызови «Скорую помощь».
Донов поморщился: после работы он забегал к командиру соседнего взвода Боре Чибизову, поздравить с днем рождения и выпить стопку водки, и переодеться в гражданскую одежду не успел, а прославившийся свирепым характером комендант Тирасполя полковник Шаулимов как раз по вечерам выходил на ловлю нарушающих устав младших офицеров, причем площадь была одним из его охотничьих маршрутов, - но возражать не решился и поспешил к телефону.
Дозвониться удалось быстро; объяснив, куда выезжать, Донов повернул обратно и остановился, увидев возле Маши возмущенно жестикулирующего коменданта и патруль. «Нужно завернуть за угол и исчезнуть – мелькнула мысль. – Шаулимов запах водки на расстоянии пяти метров чует. А Маше завтра все объясню».
Донов начал осторожно пятиться назад и вдруг увидел, как солдаты патруля по приказу коменданта схватили нищего за ноги и руки, собираясь оттащить в ближайшие кусты, а Маша их отталкивает. Выхода не было: Донов поспешил Маше на помощь. Его появление прервало перепалку в самом напряженном месте: «Сейчас генерал здесь проедет!» - «При больном сердце человека нельзя двигать, может умереть».
- Разрешите доложить, товарищ полковник! – отдавая честь, застыл Донов перед Шаулимовым. – Этот больной – ведущий актер нашего театра, лауреат всесоюзных премий. У него сейчас роль нищего в спектакле, видимо, он ее отрабатывал, пока сердце не схватило. Сейчас «Скорая» подъедет, я вызвал.
- Да!? – комендант призадумался - оказаться виновником смерти лауреата ему не хотелось – и приказал патрулю:
- Станьте так, чтобы артиста с дороги видно не было. Дождитесь врача.
А Донову бросил:
- Молодец, лейтенант! Хвалю!
Потом, уловив исходивший от Донова алкогольный запах, насупился, поизучал вытянувшегося в струнку Донова глазами и отвернувшись, сказал:
- Идите, лейтенант! И в таком виде больше не попадайтесь!
- Слушаюсь! – отчеканил Донов, подхватил Машу под руку и быстро зашагал прочь. Свернув возле магазина грампластинок в переулок, они остановились и начали хохотать.
- «Лауреат всесоюзных премий...» – давилась от смеха Маша. – Я не знала, Санечка, что ты такой выдумщик.
- А что оставалось делать? Еще немного и вы с Шаулимовым начали бы дубасить друг друга кулаками. Послушай, ты так серьезно к этому отнеслась. Почему?
- У меня отец на улице умер: схватило сердце и никто не помог, - помрачнев, пояснила Маша. - А нищий - он такой же, как мы, и его кто-то сейчас ждет. В мире нет человека, которого кто-нибудь не ждал.
Через три месяца Донов демобилизовался и эта история забылась, как и многое другое. А сейчас...
- Понимаешь, Маша – медленно произнес Донов. – Я не хочу ни в чем оправдываться. Просто я стал очень осторожным и не уверенным: ни в ком и ни в чем.
- Я – временное явление, а с Ретюнским работаешь постоянно, – подсказала Донову Маша. – Ты это хотел сказать?!
- Наверное.
- «Позади Москва, отступать некуда» - клятва панфиловцев – откинувшись на стуле, Маша внимательно смотрела на Донова. – Санечка, у тебя что: такой Москвы нет и ты всегда готов отступить?
- Не знаю. – Донов встал: ему стало неловко, словно его уличили в постыдном поступке. – Пойдем домой, а то от этого философствования голова заболит.
Ночью Донову приснился сон: его, маленького мальчика, опять побил соседский мальчишка Ванька и он плачет, уткнувшись лицом в забор, и Донов сразу проснулся, и оказалось, что у него по щекам и в самом деле текут слезы, а пришедшая к нему Маша вытирает их и целует его, как покойная мама в детстве, и Донов заплакал еще сильнее: то ли по неудавшейся жизни, то ли по мальчику Саше, всегда знавшему, что он будет великим музыкантом.
Поднялись рано и, взяв приготовленные с вечера сумки, поспешили на вокзал, откуда уходили троллейбусы на Алушту. Расположившись на пляже, сразу побежали купаться, и Донову было приятно видеть, как мужчины оглядываются на Машу, стройная фигура которой выгодно отличалась от тучных тел лежавших на песке женщин. Донов учил Машу плавать; потом, когда время подошло к полудню, они, собрав вещи, пообедали в кафе, распили захваченную с собой бутылку шампанского и отправились кататься на катере. Донов рассказывал о расположенных на берегу достопримечательностях, читал стихи любимого им Блока и чувствовал, как переполняет его чувство восторга: словно вернулись те далекие годы, когда каждая встреча с Машей оказывалась букетом счастья. Иногда, с оглядкой на окружающих, он осторожно целовал Машу, шептал о том, какая она красивая и как он рад ее приезду - и с нежностью ощущал ласковое пожатие Машиных рук. Потом вновь был троллейбус, город Симферополь и заглядывающий в их комнату вечер. Екатерина Васильевна с сыном ушли к кому-то в гости, поэтому после ужина Донов, пользуясь их отсутствием, привел Машу в гостиную и, усадив в кресло, торжественно сказал:
- Знаешь, я все решил: придется тебе забирать меня в Тирасполь.
Слова эти дались Донову нелегко: он думал над ними весь день, мучаясь от неизбежного расставания с детьми и предстоящими поисками работы в чужом городе. Но другое чувство, более сильное – то ли проснувшейся любви, то ли желание перемен, - заставляло его свернуть на этот путь, оборвавшийся на Тираспольском мосту и продолженный здесь, в Симферополе.
- Спасибо, Санечка, за эти слова – Маша смотрела на Донова с грустью, словно на больного ребенка. – Я понимаю, как тебе трудно было их сказать. Но, Санечка, это невозможно, - и не потому, что я тебя не люблю. Я, наверное, всегда тебя любила, поэтому и замуж не вышла: я это недавно поняла, когда занялась твоими поисками. Но у тебя своя судьба и я не хочу ее ломать. Тогда, на мосту, я была права – как и ты. Мы действительно два берега – и так ими останемся. Бывает мечта, которой нельзя исполняться. Прости, я не умею правильно говорить, но я сегодня вдруг представила тебя, бросающего все нажитое, детей – и поняла, что это трагедия, виновником которой я оказываюсь. Менять можно только в юности.
- Тогда зачем ты приехала? – недоуменно спросил Донов, чувствуя невольное облегчение от Машиных слов.
- Только не затем, чтобы отнять тебя у семьи. Мне захотелось доставить себе капельку радости: пообщаться с мужчиной, бывшим все эти годы моим идеалом. Воспоминаний об этом мне хватит надолго: может быть, до конца жизни. А все остальное – лишнее, и не будем об этом.
Встав, Донов обнял Машу, прижал к себе и почувствовал текущие у нее по лицу слезы.
- Прости, Санечка, - Маша уткнулась ему в плечо. – Я понимаю, что дура, но иначе не могу. Ворованное счастье... Нет, прости. Мы поздно встретились, Санечка. Может, тогда, в Тирасполе, еще можно было что-то изменить, но не сейчас.
- Мы еще увидимся?
- Вряд ли: но кто знает? Будем в это верить. Человек должен жить верой в другой день, где все будет лучше, интереснее, - иначе зачем жить?! Правда, Санечка?
- Наверное. Знаешь, Маша, я тебя очень люблю. Наверное, нужно было пережить эти годы, и твой приезд, чтобы это понять. Возможно, ты не права и нам нужно остаться вместе?
- Мы и так вместе – пусть и на расстоянии. Ты и я – люди обязательств. Кому нужны твои дети, кроме тебя? Хватит, Санечка, не расстраивай меня еще больше. Пойдем спать.
В эту ночь они любили друг друга так, словно встретились на заре юности и все было впервые, и аромат нежности витал над постелью дурманящим фимиамом. Это была ночь, которую Донов запомнил навсегда, потому что такого у него никогда не было и – он знал – никогда не будет.
Утром встали поздно, долго собирались, поглядывая друг на друга, словно стараясь запомнить. Посидели перед дорогой, попрощались с Екатериной Васильевной и Олегом и вскоре были на вокзале. Донов занес Машины вещи в купе, потом вывел Машу на перрон и долго ее целовал, пока проводница не закричала, что поезд отправляется и пора занимать места.
Маша поднималась по ступенькам в тамбур, когда поезд тронулся, убыстряя движение. Шумели, махая руками, провожающие, мелькали вагонные окна с приплюснутыми к ним лицами, а Донов не мог оторвать взгляд от поворота, где исчез вагон, увезший Машу. Он понимал, что видел ее в последний раз, и от этой безнадежности ему хотелось расплакаться и что-то сделать, потому что не могут вот так расставаться люди, предназначенные друг для друга. Поезд ушел, а Донов все стоял и стоял, словно не зная, куда идти.