* * *
В тисульском сидении Родионов придумывает правила не только для неустойчивых недр натуры, но и для своего литературного дела, издает что-то вроде указа: «За поэтом, как за балероном, должен следовать прожектор критики, иначе он останется в полумраке сцены». И сам лезет под софиты, предлагая литературным знакомцам честно высказываться по поводу его сочинений. Что просит, то и получает.
«28 октября 1970 г. Получил письмо от Соловья. <...> Впрочем, а почему бы и нет. Почему бы не получить зуботычину из Кемеровского КИ (книжного издательства. – Л. В.). Но последние твои стишки, по мне-
нию Соловья, холодные туристcко-многозначительные
опусы».
Не заставляют ждать пламенные приветы от Вадима Кшена, собрата по поэтическому Томску, а теперь львовского поэта. «Кшен говорил о стихах, что нет каркаса, вывески, нет характера. Очевидно, он прав где-то в частностях и, может быть, вообще». Еще одно «письмо от Кшена с ушатом по поводу виршей. Самообольщение не лучший вариант слепоты».
Самые жестокие розги Родионов выписывает себе сам: «Несколько гнилых свай, на которых держится твое тщеславие, должны быть сожжены на собственном огне. Не следует ожидать, когда это сделают другие». И еще о себе: «Зажирел мозг».
«Заметил, что при разговоре с незнакомыми людьми я больше рассказываю, чем слушаю и спрашиваю. Это пахнет кичливостью, крохами знания. Слушать надо и спрашивать. 20 апреля 1971 г.».
Наблюдая болезненное отношение к критике писателей нынешних лет (вплоть до возгласов: «Что я вам сделал плохого?!»), невольно приходится задаваться вопросами: Родионов из другого теста? Критика ему нипочем? Так крепка броня?
Нет, он как все. Ему тоже и больно, и обидно. Но вида не подает, а внутреннюю истерзанность доверяет дневнику.
«20 октября 1970 г. Елань. Все, что написано до сегодня, написано не для себя, а с тщеславной надеждой на (неожиданного) читателя, на самом деле очень ожидаемого. <...> Ты пишешь в надежде, что кто-то прикоснется. В то же время трусишь, что прикоснется не тот... Но отдавать все это на уничтожение либо на усмешку не в моих теперешних правилах. Здесь есть доля меня».
Стрелы критиков долетают, ранят. Он терпит, разбирается с промахами, ибо поставлена цель – состояться в литературе, войти под ее своды с девизом: «Никто, кроме меня». И пусть дело дойдет до нокаута! Значит, слаб, плохо подготовлен. Поднимайся и снова трудись. Возвышайся. В этом – характер родионовский.
Круг чтения Александра Родионова еланского бытования удивляет разнообразием: Фет, Тютчев, Гейне, Шекспир, Блок, Мандельштам, Цветаева, Бодлер, Вознесенский, Евтушенко, Распутин, Кафка... Список можно продолжать. В тетрадях выписки, поэтический анализ, мысли по поводу.
Блоком восхищен: «Милый, милый Блок. Даже Пушкин отступает». Мандельштам идет с трудом. Цветаеву любит безгранично, ее авторство обозначает одним именем – Марина – и выписывает: «Рас-стояния, версты, мили...» Евтушенко, по-свойски именуемый «Евтухом», входит в конспекты Родионова статьей о кирсановских зеркалах и четверостишием:
Это счастье, даренье,
Это мука моя –
Быть поэтом деревни
Под названьем Земля.
«28 октября 1970 г. Елань. Больше всего за последние три дня – новая книга Вознесенского. Нужно хорошенько еще раз перечитать “Тень звука”».
Из «Мужества молчания» Наума Коржавина берет литературное правило:
И если он звучит немного тише,
Не взял за горло и не бросил в дрожь,
Не тронь пера. Ведь если ты напишешь –
Напишешь дрянь, и сам ее порвешь.
«Эти строчки должны быть ориентиром». Родионов выделяет строфу красным карандашом.
«Ни стиша»
В январе 1971 года Родионов начинает новый дневник. Несколько записей на первой странице не датированы, другие отмечены январем. В этих заметках весь человек как на ладони.
«Ты ровно ничего не значишь. Зачем делать вид значащего? Что из того, что написано несколько десятков стихов? За всем этим должна стоять уверенность. В чем?»
«Читал Камю. «Посторонний» необычен, хотя кое-что в нем знакомо. Г-н Мерсо... Как-то через год почти возвращаешься ты к западным авторам, точнее к зарубежным. М. б., поэтому оставляют они наиболее заметный след».
«Дочь сказала: «Пальцы зажмурились». А еще раньше она заметила, что внутри яблока гремят семена. Поистине поэзия детство».
8 января 1971 г.
«Все повторяется. Только влечению не повториться. Будут дрязги, ссоры, дурацкое любопытство, написанное в мой адрес. До чего меркантильно».
Интригует запись на следующей странице:
«9 янв[аря] год назад ты потерял, может быть, лучшее, что мог иметь, – веру».
Загадка, вопрос: речь о вере в Бога? Вере в людей? В себя?
«27–28 января. Был у «Гренадеров» (новокузнецкое литобъединение. – Л. В.). Не знаю стихов их. Судить трудно. Какой-то неоправданный анархизм. Девичья часть лито с претензиями на камерность, мужская – на новаторство. <...> Вообще, плохо работают. Нет пастыря».
«29 января. Умер Рубцов. Отклики Левитанского и Плитченко.
Строгал. Писал Рыбину, Киселеву.
Надо покончить с влюбленностью в привычные строчки, хоть в чьи. Если привычно, значит, мертво».
* * *
Понемногу Родионов толкает, продвигает свое литературное дело. В газете «Кузнецкий рабочий» 14 февраля 1971 года в рубрике «Новые стихи» выходит два его стихотворения. Одно новое («В лесу протаяла тропа»), а второе – давнее («В ту пору отчужденья долгого»), опубликованное полутора годами ранее в томской газете «За кадры». Публикацию предваряет коротенькая справка: «Александр Родионов — инженер-геолог. Два года назад он окончил Томский политехнический институт и работает в Западно-Сибирской геологической экспедиции. Жизнь геолога романтична сама по себе. Постоянное общение с природой, палаточный лагерь, ночевки под открытым небом – во всем этом немало поэзии. И поэтому от стихов Александра Родионова веет таежными травами, ветрами. В этих стихах мысли и мечты молодого поэта». В этом лаконичном подобии рецензии определена творческая тема Родионова. И что, безусловно, важно, его воспринимают молодым поэтом.
Через три месяца в том же «Кузнецком рабочем» и в той же рубрике публикуется новый поэтический опыт – «Вершина Чукур-Су». Начало неплохое, увлекает циклопическими видами, живописным глетчером:
Там тишина и облака
Да глыбы серого гранита.
Как бы покровом клобука,
Вершина глетчером прикрыта.
И не тревожит ничего
Горы уснувшую громаду.
Палеозойское чело
Спокойно...
Но во второй части стихотворения, увы, банальности и путаница. Ясность и точность описания Чукур-Су сохранить не удается. Композиция подобна качелям, одно плечо которых изрядно нагружено, а второе свободно: невозможно ни качаться, ни равновесие установить. Тем не менее Родионов делает новые настойчивые шаги на первой после институтской газеты публичной площадке. Характерно, что по прошествии времени, уже будучи опытным литератором, разбирая стихи рубцовской поэтессы Ольги Такмаковой, Родионов обращается к автору с советом: «Дай стихам отлежаться. Хочется опубликовать, знаю, и мне по молодости не терпелось».
За письменным столом тем временем – пустыня. «Ни стиша, – жалуется он дневнику 23 февраля 1971 года. – Дремотное состояние грозит затянуться. Нужна какая-то встряска. Беда какая-то нужна...» Александр помнит, как ударила его смерть однокурсника Генки, как в тисульской отверженности строки сами заполняли листы. Но просить беды?! Лишь самонадеянная молодость способна на столь опрометчивые взывания. Беда не заставит себя долго ждать: в поэтических сферах проводимость материи мгновенна.
* * *
В апреле 1971-го Родионов отправляется в большое путешествие: Москва – Львов – Западная Украина – Ленинград. Заранее намечена обязательная программа, под шапкой «что посмотреть» – с десяток пунктов. В рюкзак первым делом отправляется книга, которую он будет читать в дороге, и несколько чистых блокнотов. Вояж, так заведено у него, тщательно конспектируется. «Только в дороге и почувствуешь по-настоящему, как велика и богата Россия», – выписывает он наставление из книги Дмитрия Жукова «Аввакум» и отправляется в путь-дорогу.
В Москву Александр приезжает 13 апреля. Посещает там все, что положено провинциалу: Красную площадь, ГУМ, букинистов. «К четырем так устал, что с трудом стоял в комнате Маяковского. Снял очень немногое, хотя интересного масса. На столе пачка недокуренного «Волго-Дона»...». Назавтра Родионов уже во Львове, и почему-то важно ему вспомнить: «В этот день 41 год назад выстрелил Маяковский». На львовщине «определенного плана нет, пойду куда-нибудь, все интересно». Он мотается по близлежащим городкам. «Выехал в Дрогобыч – негромкая провинция запада. Трускавец. Вернулся ночью в Ужгород, вышел в два часа ночи в центре. «Верховина» и «Киев» забиты, ночевал на рынке». Лежанка на столе – вполне приличный ночлег для геолога.
Блокноты стремительно заполняются впечатлениями. Что видит, чему удивляется – обо всем по нескольку фраз оставляет в подорожной книге. Узнал технологию резьбы по дереву, покрытому лаком; побывал в музее деревянной архитектуры и быта – «это очень, очень!». Он заглядывает во львовский кафедральный собор, где «что-то пели, чему-то молились», идет в картинную галерею, которая «началась в 1907 году с личного собрания львовского историка. Третья в Союзе после Третьяковки и Эрмитажа». Поездка, конечно, подразумевает и встречи с поэтами, знакомцами по томским Дням поэзии: во Львове живет Вадим Кшен, в Ленинграде – Леонид Агеев. На другой конец страны Родионов едет не только за новыми знаниями и вдохновением, но и за порцией критики.
В северной столице настигает его «весть о телеграмме из дома (из Егорьевки. – Л. В.). Тревожно. Что-то с бабусей. Ленинград не мил». «1 мая 1970 г. Ленинград оставлен с сознанием необходимости. Три дня назад – 28-го – похоронили бабусю» .
Клича беду, конечно, не смерти чьей-либо просил он, а внутреннего импульса, концентрации сил и дисциплины духа, которые однажды изведал в Тисуле. Потеря родного человека, утешительницы, незримой молитвенной защиты погружает Родионова в прошлое. Скорбь придает воспоминаниям поэтическую остроту. В черновиках появляется цикл стихотворений о детстве и поэма «Сенокос 45-го года» – в этих текстах бабуся его жива.
Не все, к чему подступался Родионов, будет опубликовано, но сюжетный «Триптих» увидит свет. Автор создает кинематографически выразительную картину своего детства и его главной хранительницы. Светлые стихи!
Я проснусь, прищурюсь –
Светится
Половиц промытых гладь.
Хорошо
С кровати свеситься
И на кухню –
глядь-поглядь,
Где бабуся,
Как-то тщательней,
Чем обычным, будним днем,
Направляя в печку чапельник,
Правит тестом
И огнем.
Кот у печки круто горбится,
Отзвенел давно петух.
Правит праздник
В нашей горнице
Травный
И древесный дух.
В Егорьевке Александр остается до самого выезда в поле. Там же на форзац пикетажной книжки, используемой для ведения дневника, он наклеивает фотографию бабуси. Исписанный блокнот так и попал в архив с изображением Марфы Яковлевны.
Чарышский лист
Два поля, 1970 и 1971 годов, геологическая партия, в составе которой находился Родионов, работает на чарышском листе. Под листом у геологов подразумевается определенный квадрат местности, по которому идет полный сбор геологической информации для карты-двухсотки. К слову, геологи 1970-х выполнили полную геосъемку территории Советского Союза. Именно по их трудам составлены современные карты России и государств СНГ. Колоссальная работа!
Летом 1970 года лагерь стоит на озере Колыванском, известном и как Саввушкино, в окружении причудливых каменных изваяний – на языке геологов «матрацевидных гранитов». После положенного на день маршрута (от 5 до 15 километров) Родионов бегает на вечерки к окрестным бабушкам, прихватывая с собою солидный продуктовый набор. Сетка загружается банками с тушенкой и сгущенкой, взятыми из геологического пайка. Ну и, конечно, по дороге в деревню приобретается в магазине «беленькая». Бабуси сдались настырному парню и собираются в доме одной из товарок. Разговор заходит о местных преданиях, о традициях, о домовой резьбе. Родионов задает вопросы и строчит в блокнот: из каких мест мастер переселился в Сибирь, какой рисунок предпочитал, много ли получал заказов? Под стопочку доходит дело и до песен. Родионов просит старинных, что известны бабулькам еще от родителей; записывает, ухмыляется в рыжую бороду, на припеве, уловив мотив, подтягивает. И на этой своей добровольной фольклорной практике Саня совершенно счастлив. Сам бабусин, он любит старух – их лица, похожие на древесную кору, старинный говор, особый домовый уклад. Все это кровное, сызмальства родное.
«Лицо старухи с провалами глазниц, востреньким подбородком» заслоняет прочие впечатления дня, оседает в сухом остатке на дневниковой странице. Притом старушечьи рассказы вносят существенные поправки в официальную историю страны. Молодой геолог мотает на ус, много фотографирует, крупным планом берет в объектив истонченные, ветхие образы стариков.
C приближением вечеринки к финалу Нина Николаева, согласившаяся помогать коллеге с «фольклорной практикой», выходит из дома и ждет Рыжку на крыльце. Разгоряченные бутылочкой бабушки уступают уговорам молодого ухажера и с шиком подпускают в частушки «соли». Довольный Саня пополняет свою коллекцию соленых частушек, начатую еще в старших классах школы.
В лагерь геологи возвращаются за полночь.
* * *
Полевой сезон 1971 года начался 17 мая. Через три дня Родионов отметит в дневнике: «Выехали в Колывань. Совсем не знаю истории Алтая». Именно с этого дня, с 20 мая 1971 года, и берет начало вся поисковая проза Александра Родионова. Памятный момент зафиксирован в книге «Колывань камнерезная» (1986):
«Завтрашние маршруты намечались накануне вечером. Мой черед получать задание подошел, когда карандаш старшего геолога миновал долину Чарыша и заскользил к верховьям речки Белой.
– Пройдешь по границе нашего участка, – сказал старший, – можешь даже заглянуть на соседний – для стыковки.
Кто-то добавил:
– Можешь даже в Колывань заглянуть, мимо пойдешь...
<...> Конечно же, вспомнили, что камнерезный завод в поселке основан бог весть в какие времена. Вспомнили о самой большой в мире каменной вазе: делали ее будто бы почти полсотни лет, а до Петербурга везли не один год.
<...> И мне, выросшему на Алтае, незнание Колывани тогда не показалось обидным. С того маршрута Колывань у меня на горизонте».
За лето колыванская тема получает в блокнотах Родионова надежную прописку. Начальные зарубки таковы:
«В Колывани теперь режут запонки да чернильницы».
«Первый в мире камнерезный завод основан в 1802 году Ф. В. Стрижковым. 9 июня 1947 года присвоено имя И. И. Ползунова. Большая чаша из ревневской яшмы с позолоченным бронзой венком на нижней части выполнена по чертежу архитектора Гваренги».
Тут же является замысел поэмы «Камнерезы» и строчки из будущего произведения:
«За такую царицу та-та-та ваз / Не забудет царица вас».
Колывань повела Родионова за собой.
Полевой сезон завершился. Подошла пора «сшивать листы», что означает: сводить в единую карту разные квадраты местности, например, присоединять чарышский лист к романовскому. Но главное, что сулит конец поля геологам, – долгожданное свидание мужей и жен. По негласному закону супругов не отправляют в одну партию. Родионов работает на Чарыше, а жена Лиза Ковтун – на романовском листе. Так же и супруги Николаевы, Сергей и Нина, разбросаны по разным листам.
В конце сентября партии сошлись в Краснощекове. Накануне встречи Родионов посылает шифрограмму друзьям: «Готовьте белые нитки, едем сшивать листы». Геологи перетолмачили верно: едем праздновать конец поля, запасайтесь водкой. Шутка вошла в анналы Западно-Сибирской экспедиции и долго была в ходу.
Фотография запечатлела счастливую компанию. Вот они на фоне краснощековского сельпо – молодые, сильные, уверенные, нужные стране люди: Саша Родионов, Лиза Ковтун, Нина Николаева. После полугодовой геологической вахты стоят перед фотообъективом свободные, веселые, с буханками свежего хлеба, прижатыми к штормовкам и свитерам. «Белые нитки» надежно спрятаны под фуфайкой Родионова. Он смеется, глядя на жену. Они только что перемахнули через борта грузовиков и наскоро успели обняться. Впереди отпуск.
* * *
В октябре – ноябре 1971 года Родионов предпринимает путешествие на Восток: Ташкент – Навои – Бухара – Кызылкум. Его по-прежнему влечет седая и многоцветная Азия, ее культура, обычаи. Кроме того, ему нужна очередная встряска, новые впечатления, интеллектуальная подпитка. Странничество оживляет поэтическую энергию. Объяснить это жене очень трудно! Лиза, конечно, права: у них семья и маленький ребенок. Но Родионов не в силах уступить поездку. Непонимание, разлад, очередная ссора.
«Глядя во мглу, думал о том, как жить дальше», – записывает несчастный, ожидая рейса в аэропорту. Мысленно он примеряет к себе Кызылкум – чем не судьба для геолога? В пустыне, в красных песках, работает однокурсник Рыбин, которому в студенчестве Саня посвятил стихи. Родионов завернет к однокашнику на базу десятой экспедиции, оглядится: «Саксаул и верблюды, барханы мертвые – это все внешнее. Для узнавания пустыни следует в ней жить». Он готов остаться в таинственных песках. Но пока – путешествует.
Пестрый, языкастый азиатский мир! В подорожный блокнот перебираются уличные сценки, восточные натюрморты из базарных рядов. В рыночной толчее взгляд останавливается на «резчике по дереву, персидских рукописных книгах, сундуках, самоварах». Над базаром вьется узкая тихая улочка. Поднимаясь по ней, Родионов увидит и «подберет»: «остаток минарета, как окурок», «ребенок с надкушенным гранатом, выглядывающий из дверей», «гнезда аистов на мечетях».
Среди приезжих ротозеев,
Белесым солнцем разогрет,
Хожу на Азию глазею
По глинобитной Бухаре.
Добросовестно изучено несколько музеев в разных городах Узбекистана, в том числе и музей Ленина в Ташкенте, картинная галерея. Авторы и названия работ скрупулезно занесены в тетрадь: Кипренский «Портрет мальчика», Тропинин «Портрет Оболенского», Маковский «Проповедник», Ге «Петр I и его сын Алексей» (повтор), Лансере «Всадник-узбек» (бронза), Антокольский «Мыслитель» (мрамор) и далее длинный список мастеров русского изобразительного искусства.
Родионову интересно все, что связано с деревом и орнаментом. В медресе Кукельдаш он открывает для себя резьбу по ганчу и, конечно, ганчкора – мастера. Путешественник записывает имя самого известного резчика по ганчу: Ширин Мурадов, академик Узбекской ССР, под его руководством велись реставрационные работы в республике.
Во дворце Пой-Калян Родионов кратко отражает в блокноте рассказ экскурсовода о жемчужине Востока:
«Крепость-городище Ар. 20 метров культурных слоев. Стена ХVI в. – h – 10 метров, ш. – 5 м. Минарет Калян – мастер похоронен на расстоянии 46,5 м – упадет если, то на могилу мастера.
Паранджа = ветром вздута.
Саид алиб хан – последний эмир. В 1920 г. ушел в Афганистан с наложницей-немкой, подаренной Николаем II. Четыре женки за ним вослед. У эмира 4 официальные жены, 420 наложниц. Купанье – избраннице яблоко – ее в баню молоком мыть. Больше 3 дней наложниц не держали.
Недевушек – львам (предложение подчеркнуто. – Л. В.).
Пой-Калян – подножие Великого. Минарет Калян (1127). Мечеть Калян (XV – XVI вв.) – крупнейшая в Бухаре».
Читая блокноты Родионова, хочется немедленно отправиться по его цивилизаторскому маршруту. Он напичкивает себя впечатлениями через край, чтобы «всплеснулось», чтобы проснулись стихи.
В зените солнце. Время чая
в тени листвяных паранджей.
Но неустанно круг вращает
точильщик кухонных ножей.
Летит искра, дробясь о плиты.
Точильщик стар, бритоголов,
на потном лбу играют блики –
сиянье ближних куполов.
Взглянуть на купол нету мочи:
глазури блеск слепит глаза.
Давно забыт придворный зодчий –
сверкает храма бирюза.
Лишь на макушке минарета,
где муэдзинов был престол, –
никто не помнит, в кои лета, –
сложили аисты гнездо.
Дивлюсь гнезду и минарету,
пирамидальным тополям.
День пролетает незаметно
у стен мечети Пой-Калян.
В полночной мгле с небесной кручи,
взметнув хвостом вселенский прах,
летит искра звезды падучей,
вмиг отражаясь в куполах,
как будто где-то в недрах ночи,
вращая круг едва-едва,
точильщик-время нож свой точит,
бессильный против мастерства.
В конце декабря в Елани болезненный и поворотный 1971 год Родионов завершит фразой: «Подбить бабки для книги».
Ave homo
В мае 1972-го Родионов работает в тайге, в составе Таянского отряда Тыскыльской партии. А в родном политехе вот-вот начнется девятый День поэзии. Поэт рвется в alma mater. Сжалились, отпустили. Ожидая самолета в аэропорту, Александр записывает в дневник: «27 мая. Сейчас в Томске, возможно, уже читают и слушают, нужно занять терпения у авиакассира». На семинар он везет «Бухару», другие стихи, кое-что из поэм: «Сенокос 45-го года», наброски к «Камнерезам». Среди наставников бессменный Илья Фоняков, бывший на всех поэтических праздниках в Томске. Тетрадка Родионова сохранила вопрос, заданный руководителем семинара: что было бы, если бы Демон женился на Тамаре?
После обсуждения рукописей, «до пьянки» (важная пометка в дневнике!), Александр «коротко переговорил» с Фоняковым. Видимо, Илья Олегович выделяет рыжего бородатого парня. Возможно, имеет значение и профессия Родионова, и тот факт, что примчался он из тайги. Ведь отец Фонякова, Олег Антонинович, тоже был инженером-геологом, попал под репрессии, погиб в читинском лагере в 1938 году. В 1999-м Фоняков посвятил памяти отца книгу «Ночь накануне».
Серьезная семинарская часть сменяется легкокрылой, где позволено, обнявшись с Бахусом, быть веселым и дурашливым. В блокнотах – рожицы, цветочки, автографы. «Priwet Sashe ot Wili!» – пишет латинскими буквами поэт из Омска Вильям Озолин.
На Томск, на поэзию, на замечательные встречи отпущены всего сутки. «Томск до слез. Как всегда при редкой встрече, было без сна...» В два ночи 29 мая он уже в Елани. После студенческой столицы Сибири геологический поселок кажется хмурым, неулыбчивым. Александр не задерживается в нем, а совершает «перепрыг сразу на Таян». В таежном уединении он рассчитывает сохранить томский настрой, рубит избу-землянку, из которой получается отличная камералка. Над дверью на фризе написано по-латыни большими буквами: AVE HOMO (да здравствует человек!). Строчкой ниже и мельче: Otium reficit vires (отдых восстанавливает силы). Землянку сторожит деревянная баба, вырубленная из бревна топором. Божок хранит одиночество поэта.
Счастливое поле 1972 года. Родионов уравновешен. Ему пишется. И даже расплывчатое и немного смешное (таким оно кажется из нынешнего времени) письмо из журнала «Сибирские огни», пришедшее в тайгу в июне, не сбивает его.
«Уважаемый Александр Михайлович!
Мы предполагаем в первых номерах будущего года дать подборку молодых поэтов. Возможно, удастся это сделать и раньше, но сомневаюсь, поскольку до конца года все в поэтическом разделе уже сложено и утверждено. Так вот, в эту подборку, как мне кажется, могут встать одно-два Ваших стихотворения. Я – за «Дядю Митю» и «Снеслись небесные хохлатки...». Интересным мне кажется и стихотворение «Петуху отрубили голову», но оно вряд ли пройдет. Пока, как Вы видите, ничего определенного сообщить я не могу. К тому же через несколько дней уезжаю в отпуск. Вернусь в августе. Что-то более внятное смогу сообщить в сентябре. Если Ваш адрес к тому времени изменится, сообщите, пожалуйста. Всего Вам самого доброго.
Зав. отделом поэзии А. Романов».
* * *
Таянским летом Родионов подмечает много интересного вокруг – в природе, в психологии людей. «На переправе люди еще четче». «При возвращении в лагерь мелькнула мысль о чистом Ленинграде, стоящем на болоте. Таян – болото». «Лошадь из болота выползает на боку. Чудо-лошади, в потемках, темноте, а дорогу – четко».
На маршрутах он узнает от местных жителей байки о Марате Чуре и золотарском самоваре. Любуется грандиозными пейзажами: «Салтымаково. Дорога из Медвежки малоинтересна. А вот когда дорога выходит на уступ, с которого открывается пойма Томи, – это ощущение простора. В самом тихом углу – у подножия склона – Боровушка. От нее сквозь пихты видно желтое поле и шишечки стогов. Весь этот простор будет, очевидно, затоплен, если состоится ГЭС. Атлантида медвежьих углов». Попутно делает запасы очаровательных поэтических мелочей: «черемуховые ноты».
В его таежных хоромах живет ласка. Она спряталась от разношерстной толпы геологов, гонявших ее. «Проснулся от стука рулетки, потом по спинке кресла скатилась на сиденье ласка – опять пришла. Бегала по вьючнику у головы, по черной Библии. Дочери можно рассказать». Запись о лесном зверьке открывает интересные подробности родионовского быта на Таяне. В землянке – кресло! Грубый, крепкий лесной трон, конечно, самодельный, из подручных деревяшек. Для дома он мастерит другие – изящные, на тонких ножках – креслица, неотличимые от магазинных. Родионов умеет приручить дикое место, любит превратить хаос в космос. Прочел у Брокгауза и Ефрона: «космос» в одном из значений – «порядок, гармония, красота». Отсюда любовь Родионова к словосочетанию «русский космос». Увидев в 2006-м одноименную рубрику в краевом еженедельнике «Два слова», он радуется: «Хорошо назвали». Рубая деревяшечки, обихаживая свой угол, ему важно кроме сиюминутного чувства удовлетворения – смог, сумел! – знать на собственном опыте: каково было ладить с сибирской первозданностью предкам-переселенцам? Каково утверждать на голом месте русский космос? Пока он работает топором, собирая камералки, в сознании зреет тема чистодеревщиков.
Удивительная и важная подробность: с ним в экспедиции Библия. Многие ли читали Вечную книгу в начале семидесятых? Где он ее раздобыл? Нет, книга не бабусина, не Марфы Яковлевны. Возможно, приобрел он ее у старушек, к которым бегал на «фольклорную практику».
Таянским летом Родионов запрещает себе посиделки у костра и споры «до обугленной ручки молотка». Жалко времени «на потраву пьянству и болтовне». «Одиночества, одиночества...» – просит он в дневнике. После маршрута – к верстаку: за книги и тетради. На Таяне написано 24 стихотворения. Без «абортышей». Хороший задел для будущего сборника.
В середине октября, через пять месяцев таежной жизни, партия выдвинется на базу экспедиции в Елань. «Выходить к людям после такого периода приходится с некоторым сопротивлением». А 1 ноября Родионов начнет очередной образовательный «сет»: Москва – Валдай – Ленинград. В это путешествие Александр и Лизавета едут вместе.
В тисульском сидении Родионов придумывает правила не только для неустойчивых недр натуры, но и для своего литературного дела, издает что-то вроде указа: «За поэтом, как за балероном, должен следовать прожектор критики, иначе он останется в полумраке сцены». И сам лезет под софиты, предлагая литературным знакомцам честно высказываться по поводу его сочинений. Что просит, то и получает.
«28 октября 1970 г. Получил письмо от Соловья. <...> Впрочем, а почему бы и нет. Почему бы не получить зуботычину из Кемеровского КИ (книжного издательства. – Л. В.). Но последние твои стишки, по мне-
нию Соловья, холодные туристcко-многозначительные
опусы».
Не заставляют ждать пламенные приветы от Вадима Кшена, собрата по поэтическому Томску, а теперь львовского поэта. «Кшен говорил о стихах, что нет каркаса, вывески, нет характера. Очевидно, он прав где-то в частностях и, может быть, вообще». Еще одно «письмо от Кшена с ушатом по поводу виршей. Самообольщение не лучший вариант слепоты».
Самые жестокие розги Родионов выписывает себе сам: «Несколько гнилых свай, на которых держится твое тщеславие, должны быть сожжены на собственном огне. Не следует ожидать, когда это сделают другие». И еще о себе: «Зажирел мозг».
«Заметил, что при разговоре с незнакомыми людьми я больше рассказываю, чем слушаю и спрашиваю. Это пахнет кичливостью, крохами знания. Слушать надо и спрашивать. 20 апреля 1971 г.».
Наблюдая болезненное отношение к критике писателей нынешних лет (вплоть до возгласов: «Что я вам сделал плохого?!»), невольно приходится задаваться вопросами: Родионов из другого теста? Критика ему нипочем? Так крепка броня?
Нет, он как все. Ему тоже и больно, и обидно. Но вида не подает, а внутреннюю истерзанность доверяет дневнику.
«20 октября 1970 г. Елань. Все, что написано до сегодня, написано не для себя, а с тщеславной надеждой на (неожиданного) читателя, на самом деле очень ожидаемого. <...> Ты пишешь в надежде, что кто-то прикоснется. В то же время трусишь, что прикоснется не тот... Но отдавать все это на уничтожение либо на усмешку не в моих теперешних правилах. Здесь есть доля меня».
Стрелы критиков долетают, ранят. Он терпит, разбирается с промахами, ибо поставлена цель – состояться в литературе, войти под ее своды с девизом: «Никто, кроме меня». И пусть дело дойдет до нокаута! Значит, слаб, плохо подготовлен. Поднимайся и снова трудись. Возвышайся. В этом – характер родионовский.
Круг чтения Александра Родионова еланского бытования удивляет разнообразием: Фет, Тютчев, Гейне, Шекспир, Блок, Мандельштам, Цветаева, Бодлер, Вознесенский, Евтушенко, Распутин, Кафка... Список можно продолжать. В тетрадях выписки, поэтический анализ, мысли по поводу.
Блоком восхищен: «Милый, милый Блок. Даже Пушкин отступает». Мандельштам идет с трудом. Цветаеву любит безгранично, ее авторство обозначает одним именем – Марина – и выписывает: «Рас-стояния, версты, мили...» Евтушенко, по-свойски именуемый «Евтухом», входит в конспекты Родионова статьей о кирсановских зеркалах и четверостишием:
Это счастье, даренье,
Это мука моя –
Быть поэтом деревни
Под названьем Земля.
«28 октября 1970 г. Елань. Больше всего за последние три дня – новая книга Вознесенского. Нужно хорошенько еще раз перечитать “Тень звука”».
Из «Мужества молчания» Наума Коржавина берет литературное правило:
И если он звучит немного тише,
Не взял за горло и не бросил в дрожь,
Не тронь пера. Ведь если ты напишешь –
Напишешь дрянь, и сам ее порвешь.
«Эти строчки должны быть ориентиром». Родионов выделяет строфу красным карандашом.
«Ни стиша»
В январе 1971 года Родионов начинает новый дневник. Несколько записей на первой странице не датированы, другие отмечены январем. В этих заметках весь человек как на ладони.
«Ты ровно ничего не значишь. Зачем делать вид значащего? Что из того, что написано несколько десятков стихов? За всем этим должна стоять уверенность. В чем?»
«Читал Камю. «Посторонний» необычен, хотя кое-что в нем знакомо. Г-н Мерсо... Как-то через год почти возвращаешься ты к западным авторам, точнее к зарубежным. М. б., поэтому оставляют они наиболее заметный след».
«Дочь сказала: «Пальцы зажмурились». А еще раньше она заметила, что внутри яблока гремят семена. Поистине поэзия детство».
8 января 1971 г.
«Все повторяется. Только влечению не повториться. Будут дрязги, ссоры, дурацкое любопытство, написанное в мой адрес. До чего меркантильно».
Интригует запись на следующей странице:
«9 янв[аря] год назад ты потерял, может быть, лучшее, что мог иметь, – веру».
Загадка, вопрос: речь о вере в Бога? Вере в людей? В себя?
«27–28 января. Был у «Гренадеров» (новокузнецкое литобъединение. – Л. В.). Не знаю стихов их. Судить трудно. Какой-то неоправданный анархизм. Девичья часть лито с претензиями на камерность, мужская – на новаторство. <...> Вообще, плохо работают. Нет пастыря».
«29 января. Умер Рубцов. Отклики Левитанского и Плитченко.
Строгал. Писал Рыбину, Киселеву.
Надо покончить с влюбленностью в привычные строчки, хоть в чьи. Если привычно, значит, мертво».
* * *
Понемногу Родионов толкает, продвигает свое литературное дело. В газете «Кузнецкий рабочий» 14 февраля 1971 года в рубрике «Новые стихи» выходит два его стихотворения. Одно новое («В лесу протаяла тропа»), а второе – давнее («В ту пору отчужденья долгого»), опубликованное полутора годами ранее в томской газете «За кадры». Публикацию предваряет коротенькая справка: «Александр Родионов — инженер-геолог. Два года назад он окончил Томский политехнический институт и работает в Западно-Сибирской геологической экспедиции. Жизнь геолога романтична сама по себе. Постоянное общение с природой, палаточный лагерь, ночевки под открытым небом – во всем этом немало поэзии. И поэтому от стихов Александра Родионова веет таежными травами, ветрами. В этих стихах мысли и мечты молодого поэта». В этом лаконичном подобии рецензии определена творческая тема Родионова. И что, безусловно, важно, его воспринимают молодым поэтом.
Через три месяца в том же «Кузнецком рабочем» и в той же рубрике публикуется новый поэтический опыт – «Вершина Чукур-Су». Начало неплохое, увлекает циклопическими видами, живописным глетчером:
Там тишина и облака
Да глыбы серого гранита.
Как бы покровом клобука,
Вершина глетчером прикрыта.
И не тревожит ничего
Горы уснувшую громаду.
Палеозойское чело
Спокойно...
Но во второй части стихотворения, увы, банальности и путаница. Ясность и точность описания Чукур-Су сохранить не удается. Композиция подобна качелям, одно плечо которых изрядно нагружено, а второе свободно: невозможно ни качаться, ни равновесие установить. Тем не менее Родионов делает новые настойчивые шаги на первой после институтской газеты публичной площадке. Характерно, что по прошествии времени, уже будучи опытным литератором, разбирая стихи рубцовской поэтессы Ольги Такмаковой, Родионов обращается к автору с советом: «Дай стихам отлежаться. Хочется опубликовать, знаю, и мне по молодости не терпелось».
За письменным столом тем временем – пустыня. «Ни стиша, – жалуется он дневнику 23 февраля 1971 года. – Дремотное состояние грозит затянуться. Нужна какая-то встряска. Беда какая-то нужна...» Александр помнит, как ударила его смерть однокурсника Генки, как в тисульской отверженности строки сами заполняли листы. Но просить беды?! Лишь самонадеянная молодость способна на столь опрометчивые взывания. Беда не заставит себя долго ждать: в поэтических сферах проводимость материи мгновенна.
* * *
В апреле 1971-го Родионов отправляется в большое путешествие: Москва – Львов – Западная Украина – Ленинград. Заранее намечена обязательная программа, под шапкой «что посмотреть» – с десяток пунктов. В рюкзак первым делом отправляется книга, которую он будет читать в дороге, и несколько чистых блокнотов. Вояж, так заведено у него, тщательно конспектируется. «Только в дороге и почувствуешь по-настоящему, как велика и богата Россия», – выписывает он наставление из книги Дмитрия Жукова «Аввакум» и отправляется в путь-дорогу.
В Москву Александр приезжает 13 апреля. Посещает там все, что положено провинциалу: Красную площадь, ГУМ, букинистов. «К четырем так устал, что с трудом стоял в комнате Маяковского. Снял очень немногое, хотя интересного масса. На столе пачка недокуренного «Волго-Дона»...». Назавтра Родионов уже во Львове, и почему-то важно ему вспомнить: «В этот день 41 год назад выстрелил Маяковский». На львовщине «определенного плана нет, пойду куда-нибудь, все интересно». Он мотается по близлежащим городкам. «Выехал в Дрогобыч – негромкая провинция запада. Трускавец. Вернулся ночью в Ужгород, вышел в два часа ночи в центре. «Верховина» и «Киев» забиты, ночевал на рынке». Лежанка на столе – вполне приличный ночлег для геолога.
Блокноты стремительно заполняются впечатлениями. Что видит, чему удивляется – обо всем по нескольку фраз оставляет в подорожной книге. Узнал технологию резьбы по дереву, покрытому лаком; побывал в музее деревянной архитектуры и быта – «это очень, очень!». Он заглядывает во львовский кафедральный собор, где «что-то пели, чему-то молились», идет в картинную галерею, которая «началась в 1907 году с личного собрания львовского историка. Третья в Союзе после Третьяковки и Эрмитажа». Поездка, конечно, подразумевает и встречи с поэтами, знакомцами по томским Дням поэзии: во Львове живет Вадим Кшен, в Ленинграде – Леонид Агеев. На другой конец страны Родионов едет не только за новыми знаниями и вдохновением, но и за порцией критики.
В северной столице настигает его «весть о телеграмме из дома (из Егорьевки. – Л. В.). Тревожно. Что-то с бабусей. Ленинград не мил». «1 мая 1970 г. Ленинград оставлен с сознанием необходимости. Три дня назад – 28-го – похоронили бабусю» .
Клича беду, конечно, не смерти чьей-либо просил он, а внутреннего импульса, концентрации сил и дисциплины духа, которые однажды изведал в Тисуле. Потеря родного человека, утешительницы, незримой молитвенной защиты погружает Родионова в прошлое. Скорбь придает воспоминаниям поэтическую остроту. В черновиках появляется цикл стихотворений о детстве и поэма «Сенокос 45-го года» – в этих текстах бабуся его жива.
Не все, к чему подступался Родионов, будет опубликовано, но сюжетный «Триптих» увидит свет. Автор создает кинематографически выразительную картину своего детства и его главной хранительницы. Светлые стихи!
Я проснусь, прищурюсь –
Светится
Половиц промытых гладь.
Хорошо
С кровати свеситься
И на кухню –
глядь-поглядь,
Где бабуся,
Как-то тщательней,
Чем обычным, будним днем,
Направляя в печку чапельник,
Правит тестом
И огнем.
Кот у печки круто горбится,
Отзвенел давно петух.
Правит праздник
В нашей горнице
Травный
И древесный дух.
В Егорьевке Александр остается до самого выезда в поле. Там же на форзац пикетажной книжки, используемой для ведения дневника, он наклеивает фотографию бабуси. Исписанный блокнот так и попал в архив с изображением Марфы Яковлевны.
Чарышский лист
Два поля, 1970 и 1971 годов, геологическая партия, в составе которой находился Родионов, работает на чарышском листе. Под листом у геологов подразумевается определенный квадрат местности, по которому идет полный сбор геологической информации для карты-двухсотки. К слову, геологи 1970-х выполнили полную геосъемку территории Советского Союза. Именно по их трудам составлены современные карты России и государств СНГ. Колоссальная работа!
Летом 1970 года лагерь стоит на озере Колыванском, известном и как Саввушкино, в окружении причудливых каменных изваяний – на языке геологов «матрацевидных гранитов». После положенного на день маршрута (от 5 до 15 километров) Родионов бегает на вечерки к окрестным бабушкам, прихватывая с собою солидный продуктовый набор. Сетка загружается банками с тушенкой и сгущенкой, взятыми из геологического пайка. Ну и, конечно, по дороге в деревню приобретается в магазине «беленькая». Бабуси сдались настырному парню и собираются в доме одной из товарок. Разговор заходит о местных преданиях, о традициях, о домовой резьбе. Родионов задает вопросы и строчит в блокнот: из каких мест мастер переселился в Сибирь, какой рисунок предпочитал, много ли получал заказов? Под стопочку доходит дело и до песен. Родионов просит старинных, что известны бабулькам еще от родителей; записывает, ухмыляется в рыжую бороду, на припеве, уловив мотив, подтягивает. И на этой своей добровольной фольклорной практике Саня совершенно счастлив. Сам бабусин, он любит старух – их лица, похожие на древесную кору, старинный говор, особый домовый уклад. Все это кровное, сызмальства родное.
«Лицо старухи с провалами глазниц, востреньким подбородком» заслоняет прочие впечатления дня, оседает в сухом остатке на дневниковой странице. Притом старушечьи рассказы вносят существенные поправки в официальную историю страны. Молодой геолог мотает на ус, много фотографирует, крупным планом берет в объектив истонченные, ветхие образы стариков.
C приближением вечеринки к финалу Нина Николаева, согласившаяся помогать коллеге с «фольклорной практикой», выходит из дома и ждет Рыжку на крыльце. Разгоряченные бутылочкой бабушки уступают уговорам молодого ухажера и с шиком подпускают в частушки «соли». Довольный Саня пополняет свою коллекцию соленых частушек, начатую еще в старших классах школы.
В лагерь геологи возвращаются за полночь.
* * *
Полевой сезон 1971 года начался 17 мая. Через три дня Родионов отметит в дневнике: «Выехали в Колывань. Совсем не знаю истории Алтая». Именно с этого дня, с 20 мая 1971 года, и берет начало вся поисковая проза Александра Родионова. Памятный момент зафиксирован в книге «Колывань камнерезная» (1986):
«Завтрашние маршруты намечались накануне вечером. Мой черед получать задание подошел, когда карандаш старшего геолога миновал долину Чарыша и заскользил к верховьям речки Белой.
– Пройдешь по границе нашего участка, – сказал старший, – можешь даже заглянуть на соседний – для стыковки.
Кто-то добавил:
– Можешь даже в Колывань заглянуть, мимо пойдешь...
<...> Конечно же, вспомнили, что камнерезный завод в поселке основан бог весть в какие времена. Вспомнили о самой большой в мире каменной вазе: делали ее будто бы почти полсотни лет, а до Петербурга везли не один год.
<...> И мне, выросшему на Алтае, незнание Колывани тогда не показалось обидным. С того маршрута Колывань у меня на горизонте».
За лето колыванская тема получает в блокнотах Родионова надежную прописку. Начальные зарубки таковы:
«В Колывани теперь режут запонки да чернильницы».
«Первый в мире камнерезный завод основан в 1802 году Ф. В. Стрижковым. 9 июня 1947 года присвоено имя И. И. Ползунова. Большая чаша из ревневской яшмы с позолоченным бронзой венком на нижней части выполнена по чертежу архитектора Гваренги».
Тут же является замысел поэмы «Камнерезы» и строчки из будущего произведения:
«За такую царицу та-та-та ваз / Не забудет царица вас».
Колывань повела Родионова за собой.
Полевой сезон завершился. Подошла пора «сшивать листы», что означает: сводить в единую карту разные квадраты местности, например, присоединять чарышский лист к романовскому. Но главное, что сулит конец поля геологам, – долгожданное свидание мужей и жен. По негласному закону супругов не отправляют в одну партию. Родионов работает на Чарыше, а жена Лиза Ковтун – на романовском листе. Так же и супруги Николаевы, Сергей и Нина, разбросаны по разным листам.
В конце сентября партии сошлись в Краснощекове. Накануне встречи Родионов посылает шифрограмму друзьям: «Готовьте белые нитки, едем сшивать листы». Геологи перетолмачили верно: едем праздновать конец поля, запасайтесь водкой. Шутка вошла в анналы Западно-Сибирской экспедиции и долго была в ходу.
Фотография запечатлела счастливую компанию. Вот они на фоне краснощековского сельпо – молодые, сильные, уверенные, нужные стране люди: Саша Родионов, Лиза Ковтун, Нина Николаева. После полугодовой геологической вахты стоят перед фотообъективом свободные, веселые, с буханками свежего хлеба, прижатыми к штормовкам и свитерам. «Белые нитки» надежно спрятаны под фуфайкой Родионова. Он смеется, глядя на жену. Они только что перемахнули через борта грузовиков и наскоро успели обняться. Впереди отпуск.
* * *
В октябре – ноябре 1971 года Родионов предпринимает путешествие на Восток: Ташкент – Навои – Бухара – Кызылкум. Его по-прежнему влечет седая и многоцветная Азия, ее культура, обычаи. Кроме того, ему нужна очередная встряска, новые впечатления, интеллектуальная подпитка. Странничество оживляет поэтическую энергию. Объяснить это жене очень трудно! Лиза, конечно, права: у них семья и маленький ребенок. Но Родионов не в силах уступить поездку. Непонимание, разлад, очередная ссора.
«Глядя во мглу, думал о том, как жить дальше», – записывает несчастный, ожидая рейса в аэропорту. Мысленно он примеряет к себе Кызылкум – чем не судьба для геолога? В пустыне, в красных песках, работает однокурсник Рыбин, которому в студенчестве Саня посвятил стихи. Родионов завернет к однокашнику на базу десятой экспедиции, оглядится: «Саксаул и верблюды, барханы мертвые – это все внешнее. Для узнавания пустыни следует в ней жить». Он готов остаться в таинственных песках. Но пока – путешествует.
Пестрый, языкастый азиатский мир! В подорожный блокнот перебираются уличные сценки, восточные натюрморты из базарных рядов. В рыночной толчее взгляд останавливается на «резчике по дереву, персидских рукописных книгах, сундуках, самоварах». Над базаром вьется узкая тихая улочка. Поднимаясь по ней, Родионов увидит и «подберет»: «остаток минарета, как окурок», «ребенок с надкушенным гранатом, выглядывающий из дверей», «гнезда аистов на мечетях».
Среди приезжих ротозеев,
Белесым солнцем разогрет,
Хожу на Азию глазею
По глинобитной Бухаре.
Добросовестно изучено несколько музеев в разных городах Узбекистана, в том числе и музей Ленина в Ташкенте, картинная галерея. Авторы и названия работ скрупулезно занесены в тетрадь: Кипренский «Портрет мальчика», Тропинин «Портрет Оболенского», Маковский «Проповедник», Ге «Петр I и его сын Алексей» (повтор), Лансере «Всадник-узбек» (бронза), Антокольский «Мыслитель» (мрамор) и далее длинный список мастеров русского изобразительного искусства.
Родионову интересно все, что связано с деревом и орнаментом. В медресе Кукельдаш он открывает для себя резьбу по ганчу и, конечно, ганчкора – мастера. Путешественник записывает имя самого известного резчика по ганчу: Ширин Мурадов, академик Узбекской ССР, под его руководством велись реставрационные работы в республике.
Во дворце Пой-Калян Родионов кратко отражает в блокноте рассказ экскурсовода о жемчужине Востока:
«Крепость-городище Ар. 20 метров культурных слоев. Стена ХVI в. – h – 10 метров, ш. – 5 м. Минарет Калян – мастер похоронен на расстоянии 46,5 м – упадет если, то на могилу мастера.
Паранджа = ветром вздута.
Саид алиб хан – последний эмир. В 1920 г. ушел в Афганистан с наложницей-немкой, подаренной Николаем II. Четыре женки за ним вослед. У эмира 4 официальные жены, 420 наложниц. Купанье – избраннице яблоко – ее в баню молоком мыть. Больше 3 дней наложниц не держали.
Недевушек – львам (предложение подчеркнуто. – Л. В.).
Пой-Калян – подножие Великого. Минарет Калян (1127). Мечеть Калян (XV – XVI вв.) – крупнейшая в Бухаре».
Читая блокноты Родионова, хочется немедленно отправиться по его цивилизаторскому маршруту. Он напичкивает себя впечатлениями через край, чтобы «всплеснулось», чтобы проснулись стихи.
В зените солнце. Время чая
в тени листвяных паранджей.
Но неустанно круг вращает
точильщик кухонных ножей.
Летит искра, дробясь о плиты.
Точильщик стар, бритоголов,
на потном лбу играют блики –
сиянье ближних куполов.
Взглянуть на купол нету мочи:
глазури блеск слепит глаза.
Давно забыт придворный зодчий –
сверкает храма бирюза.
Лишь на макушке минарета,
где муэдзинов был престол, –
никто не помнит, в кои лета, –
сложили аисты гнездо.
Дивлюсь гнезду и минарету,
пирамидальным тополям.
День пролетает незаметно
у стен мечети Пой-Калян.
В полночной мгле с небесной кручи,
взметнув хвостом вселенский прах,
летит искра звезды падучей,
вмиг отражаясь в куполах,
как будто где-то в недрах ночи,
вращая круг едва-едва,
точильщик-время нож свой точит,
бессильный против мастерства.
В конце декабря в Елани болезненный и поворотный 1971 год Родионов завершит фразой: «Подбить бабки для книги».
Ave homo
В мае 1972-го Родионов работает в тайге, в составе Таянского отряда Тыскыльской партии. А в родном политехе вот-вот начнется девятый День поэзии. Поэт рвется в alma mater. Сжалились, отпустили. Ожидая самолета в аэропорту, Александр записывает в дневник: «27 мая. Сейчас в Томске, возможно, уже читают и слушают, нужно занять терпения у авиакассира». На семинар он везет «Бухару», другие стихи, кое-что из поэм: «Сенокос 45-го года», наброски к «Камнерезам». Среди наставников бессменный Илья Фоняков, бывший на всех поэтических праздниках в Томске. Тетрадка Родионова сохранила вопрос, заданный руководителем семинара: что было бы, если бы Демон женился на Тамаре?
После обсуждения рукописей, «до пьянки» (важная пометка в дневнике!), Александр «коротко переговорил» с Фоняковым. Видимо, Илья Олегович выделяет рыжего бородатого парня. Возможно, имеет значение и профессия Родионова, и тот факт, что примчался он из тайги. Ведь отец Фонякова, Олег Антонинович, тоже был инженером-геологом, попал под репрессии, погиб в читинском лагере в 1938 году. В 1999-м Фоняков посвятил памяти отца книгу «Ночь накануне».
Серьезная семинарская часть сменяется легкокрылой, где позволено, обнявшись с Бахусом, быть веселым и дурашливым. В блокнотах – рожицы, цветочки, автографы. «Priwet Sashe ot Wili!» – пишет латинскими буквами поэт из Омска Вильям Озолин.
На Томск, на поэзию, на замечательные встречи отпущены всего сутки. «Томск до слез. Как всегда при редкой встрече, было без сна...» В два ночи 29 мая он уже в Елани. После студенческой столицы Сибири геологический поселок кажется хмурым, неулыбчивым. Александр не задерживается в нем, а совершает «перепрыг сразу на Таян». В таежном уединении он рассчитывает сохранить томский настрой, рубит избу-землянку, из которой получается отличная камералка. Над дверью на фризе написано по-латыни большими буквами: AVE HOMO (да здравствует человек!). Строчкой ниже и мельче: Otium reficit vires (отдых восстанавливает силы). Землянку сторожит деревянная баба, вырубленная из бревна топором. Божок хранит одиночество поэта.
Счастливое поле 1972 года. Родионов уравновешен. Ему пишется. И даже расплывчатое и немного смешное (таким оно кажется из нынешнего времени) письмо из журнала «Сибирские огни», пришедшее в тайгу в июне, не сбивает его.
«Уважаемый Александр Михайлович!
Мы предполагаем в первых номерах будущего года дать подборку молодых поэтов. Возможно, удастся это сделать и раньше, но сомневаюсь, поскольку до конца года все в поэтическом разделе уже сложено и утверждено. Так вот, в эту подборку, как мне кажется, могут встать одно-два Ваших стихотворения. Я – за «Дядю Митю» и «Снеслись небесные хохлатки...». Интересным мне кажется и стихотворение «Петуху отрубили голову», но оно вряд ли пройдет. Пока, как Вы видите, ничего определенного сообщить я не могу. К тому же через несколько дней уезжаю в отпуск. Вернусь в августе. Что-то более внятное смогу сообщить в сентябре. Если Ваш адрес к тому времени изменится, сообщите, пожалуйста. Всего Вам самого доброго.
Зав. отделом поэзии А. Романов».
* * *
Таянским летом Родионов подмечает много интересного вокруг – в природе, в психологии людей. «На переправе люди еще четче». «При возвращении в лагерь мелькнула мысль о чистом Ленинграде, стоящем на болоте. Таян – болото». «Лошадь из болота выползает на боку. Чудо-лошади, в потемках, темноте, а дорогу – четко».
На маршрутах он узнает от местных жителей байки о Марате Чуре и золотарском самоваре. Любуется грандиозными пейзажами: «Салтымаково. Дорога из Медвежки малоинтересна. А вот когда дорога выходит на уступ, с которого открывается пойма Томи, – это ощущение простора. В самом тихом углу – у подножия склона – Боровушка. От нее сквозь пихты видно желтое поле и шишечки стогов. Весь этот простор будет, очевидно, затоплен, если состоится ГЭС. Атлантида медвежьих углов». Попутно делает запасы очаровательных поэтических мелочей: «черемуховые ноты».
В его таежных хоромах живет ласка. Она спряталась от разношерстной толпы геологов, гонявших ее. «Проснулся от стука рулетки, потом по спинке кресла скатилась на сиденье ласка – опять пришла. Бегала по вьючнику у головы, по черной Библии. Дочери можно рассказать». Запись о лесном зверьке открывает интересные подробности родионовского быта на Таяне. В землянке – кресло! Грубый, крепкий лесной трон, конечно, самодельный, из подручных деревяшек. Для дома он мастерит другие – изящные, на тонких ножках – креслица, неотличимые от магазинных. Родионов умеет приручить дикое место, любит превратить хаос в космос. Прочел у Брокгауза и Ефрона: «космос» в одном из значений – «порядок, гармония, красота». Отсюда любовь Родионова к словосочетанию «русский космос». Увидев в 2006-м одноименную рубрику в краевом еженедельнике «Два слова», он радуется: «Хорошо назвали». Рубая деревяшечки, обихаживая свой угол, ему важно кроме сиюминутного чувства удовлетворения – смог, сумел! – знать на собственном опыте: каково было ладить с сибирской первозданностью предкам-переселенцам? Каково утверждать на голом месте русский космос? Пока он работает топором, собирая камералки, в сознании зреет тема чистодеревщиков.
Удивительная и важная подробность: с ним в экспедиции Библия. Многие ли читали Вечную книгу в начале семидесятых? Где он ее раздобыл? Нет, книга не бабусина, не Марфы Яковлевны. Возможно, приобрел он ее у старушек, к которым бегал на «фольклорную практику».
Таянским летом Родионов запрещает себе посиделки у костра и споры «до обугленной ручки молотка». Жалко времени «на потраву пьянству и болтовне». «Одиночества, одиночества...» – просит он в дневнике. После маршрута – к верстаку: за книги и тетради. На Таяне написано 24 стихотворения. Без «абортышей». Хороший задел для будущего сборника.
В середине октября, через пять месяцев таежной жизни, партия выдвинется на базу экспедиции в Елань. «Выходить к людям после такого периода приходится с некоторым сопротивлением». А 1 ноября Родионов начнет очередной образовательный «сет»: Москва – Валдай – Ленинград. В это путешествие Александр и Лизавета едут вместе.
