Война и деревня – два вектора, сложно сошедшиеся в космосе писателя Виктора Астафьева, определили силовое поле его прозы, ставшей веховой в истории русской литературы советского периода.
«Стародуб», «Перевал», «Звездопад» – словно собирались из тех камней, что можно встретить в лесах: лобастых, больших, покрытых мхом времени.
Шероховатость и шершавость становились мощными средствами выразительности; и древесина прозы обрабатывалась своеобразно: со специально оставляемыми не обструганными фрагментами – чтобы ранили сильнее читательское восприятие, не давали возможности пройти мимо, врезались в память.
Зоркость к деталям была необычайна: точно своеобразные окуляры направлялись на действительность, дабы высветить самое характерное и дать через деталь многое. Живая плазма слова бурлила: казалось, мозг писателя словно переполнялся ею, жаждущей свободы воплощения.
Взгляд на войну передавался через восприятия простого солдата, на котором все и держится; иногда – младшего офицера; и обезличенный Ванька-взводный, выдерживающий колоссальную нагрузку, что бы ни происходило, – уникальный собирательный образ Астафьева, знавшего окопную правду изнутри, как и наждачную ее сторону, резко и грубо обрабатывающую души.
«Царь-рыба» – роман в новеллах; повествование столь же глобальное, сколь и провидческое: в центре своем лелея Игнатьича, умелого и уважаемого в деревне рыбака, разоблачает жадность, жажду наживы, потребительское отношение к природе, дающей жизнь, поющей сотнями голосов; производящей – в том числе – великолепных таких чудовищ, как царь-рыба осетр...
А вот – взвод лейтенанта Бориса Костяева, который среди прочих соединений участвует в бою с прорвавшим оборону противником. Взвод, останавливающийся после боя на хуторе. Хозяйка дома Люся, краткое счастье любви в недрах продолжающейся войны: так строится сюжет «Пастуха и пастушки» – пасторали, по определению писателя. Современной пасторали, уходящей жарким составом любви и тоски в вечность, где, может быть, уютнее, чем на земле... Пронизывали токи небесные тертые, мощные книги Астафьева, знавшего, по его словам, богословие весьма неплохо. В сильной мере, согревая теплом и лиризмом; даже тогда, когда, казалось бы, выхода не было...
Роман «Прокляты и убиты» не мог быть закончен, ибо деготь войны не смывался из памяти, и новые, и новые образы героев, выходившие на сцену, чтобы погибнуть, подтверждали невозможность забвенья.
В. Астафьев возводил храм из книг, мощно увеличивая своды, расширяя пределы. Храм этот велик, и, словно через прозрачный его купол, льются лучи вечности в феноменальное строение.
2
Вдвойне взрывными становятся две крайние точки проявления человеческого бытования: любовь и война и, совмещенная, встроенная в реальность под особым ракурсом, любовь на войне. Немудрено, что повесть «Пастух и пастушка» перенасыщена эмоционально, чрезмерно наэлектризована, буквально ощущаешь разорванные метафизические провода, из которых бьют искровые потоки.
Просто и пронзительно создает Астафьев повесть: силы и огня, радости и муки, жизни и смерти; ясно и яростно выписывает ситуации, данные обстоятельствами, которым невозможно противостоять.
Выстоять – и остаться человеком; помимо того что – выстоять и победить...
Психика не останется целой: она будет искромсана, и сможет ли уврачевать ее любовь?
В иных случаях – нет.
...он умирает не от ранения: от страшного надрыва, взорвавшего психический строй его души.
Он – Борис. Пастух, главный персонаж, встретивший первую любовь посреди фронта, наполнившийся воспоминаниями о доме, малой родине, свете...
Просто и ясно, сильно и сложно; не сопереживать невозможно, как невозможно современному человеку представить все то, чем давила война даже выживших...
3
Все затевающие войны, распри, смертоубийства – будут прокляты и убиты: начертано на одной из стихир старообрядцев.
Среди новобранцев, прибывших в запасной полк, был и старообрядец – силач Коля Рындин.
Был и блатной Зеленцов, и симулянт Петька Мусиков, и, и....
Людская смесь, людская плазма, готовая к смерти; пока еще не прокляты и убиты те, которые затевают войны.
Роман Астафьева «Прокляты и убиты» не мог быть окончен, ибо проблемы, поднимаемые им, не решаемы в принципе, но вот то, что через обе части романа проходит огненной нитью мысль о наказании Божием советских людей посредством войны – было новостью.
Особенно непривычно воспринималось это в отсветах того огня, который представляла собой биография В. Астафьева – и человеческая, и литературная.
Боеспособный, сплоченный коллектив получается из новобранцев; постоянное недоедание, голод, холод, конфликты, командир, насмерть забивающий доходягу.
Наждачный натурализм потрясает.
Как будто так не могло быть – но было.
...Прокляты и убиты, прокляты и убиты – как заклинание; и уже не понять, к кому относится сие; и зачем было начертано на старообрядческой стихире, даже богатырь Рындин не вспомнит.
Линия сюжета рвется, на описания боев наплывают описания довоенной жизни; и во второй части романа – «Плацдарме» – смерть царит...
Путь из Чертовой ямы – в нее обоснован.
Вот только затевающие войны вновь жируют и не верят, что будут сами они прокляты и убиты.
4
Война и деревня – два полюса, определяющие махины романов и повестей Астафьева – тертых в лапах бед и событий, достойных античного трагизма, впрочем, превосходящих его, ибо размах двадцатого века и не приснился бы розово-мраморным ветхим временам...
Деревня Астафьева – оплот жизни, корневое, земляное: гущь российская.
Война – огонь подвига безымянной плазмы людской, разлетающейся брызгами смертей; и образ воина, обезличенного Ваньки-взводного, что выдержит все, встает как из былин.
Царь-рыба плывет, доплеснув хвостом до звезд небесных, а брюхом касаясь волшебного Китежа, который никак не всплывет.
«Перевал» столь же вынут из жизни, как любой из пейзажей, данных крутою солью слов.
«Прокляты и убиты» – слова, зафиксированные на одной из старообрядческих стихир, – как письмена хроник, уходящих в века.
Громоздятся тома, пропущенные через жернова боли и просеянные через сито надежд, громоздятся целостностью своею, укрепляя действительность, все более охочую до развлечений и все менее заинтересованную в серьезном чтении.
5
Есть знаковая сила в том, что герой становится жертвой собственного промысла; и Игнатьич, вспоминающий деда, рассказывавшего, что встреча с царь-рыбой может обернуться бедой, оценивает рассказ старика уже собственною судьбой.
Нечто безмолвно нависающее над нами – субстанция, определяющая жизнь настолько, что рассуждения о выборе выглядят вариантом байки.
«Царь-рыба» Астафьева, выстраиваясь блоками новелл, постепенно подводит к стержневому повествованию, давшему название книге. Книге, сильно протертой в ладонях огромного опыта и просвеченной острыми лучевыми линиями мастерства.
Могучий осетр – подлинный царь речных вод – становится символом и природного величия, и таинственного замысла силы, творившей любое естество.
Человек, сделавшись заложником избыточного потребления, теряет собственную суть, требуя все большую и большую меру материальных благ. Человек, разрывающий тончайшие связи с природой, обречен на ужасные блуждания в смысловых потемках без прикосновения к правде, красоте, тотальной осмысленности бытия.
Потребление – бог и царь финала двадцатого века, выводит подданных своих на новые ступени в двадцать первом: еще более крутые, заставляющие не считаться ни с чем.
История, произошедшая с Игнатьичем, так точно сфокусированная и ярко выписанная Виктором Астафьевым, в сущности, провИдение: человек становится жертвою ловушек, расставленных им же...
Как плавно и величественно звучит природа в астафьевских описаниях!
Сколько синевы в глубинах вод и тайной музыки в лесных дебрях!
Сколько труда нужно положить, чтобы, вслушиваясь в недра природы, ощутить связь свою неразрывную со всем бликующим бесконечностью мирозданием...
И мудрая царь-рыба, плеснув, уходит в тайну свою, призывая прислушаться к ней, как к вечности.
6
Война и деревня – жизненные и творческие векторы Виктора Астафьева.
Страшно звучание книги «Прокляты и убиты» – единственной в своем роде, и – не законченной: она и не могла быть закончена никогда – продолжаясь в вечности, которую, сколько ни затягивает искусственная мгла забвения войны, не затянет никогда.
Бесконечно-ежеминутный, становящийся ежечасным, ежедневным потом бытийно-военный ритм – с жадными вшами и тощими пацанами – существования новобранцев в лютые зимы 1942–1943 годов...
Жесткий ритм повествования: завораживающий, втягивающий в себя так мощно, будто сам участвуешь в действе войны...
...над всем народом надо поплакать: говорит бабушка героя из «Последнего поклона» – детально восстановленной хроники детства, дающей такой спектр ощущений, что, кажется, все возможные включены...
Царственна рыба...
Величественный осетр словно проплывает в огромно-пространных небесах, плавностью величественных движений своих призывая к осветлению жизни, к изменению ее под светлыми полюсами.
Оказавшись в миллиметре от смерти, герой раскается в ворохах грехов, которые наваливал в реальность...
«Царь-рыба» звучит мощным покаянным колоколом; и мир природы обретает в ней столько голосов, что заслушаешься хором.
Неожиданно звучащая «Кража»: поэма в прозе, но пронизанная занимательностью детективного сюжета: выверенного и не отпускающего внимания.
Разворачивается приход весны, соперничающей с морозами, и все же входит она, проявляется нежными своими мотивами, и так сказочно-поэтично звучит зачин повести!
«Звездопад» рассказывает о первой любви, зарождающейся в недрах войны: адской, не отменяющей обыденности бытия, в том числе – любовного сердечного рассвета.
А вот «Ода русскому огороду», столько веков бывшему не просто кормильцем – спасителем. Ода, выписанная стройно и сочно, богато насыщенная и реалиями бытия, и густыми эмоциями.
Густая плоть астафьевской прозы!
И возвышается храм томов, возведенный им, уходит в метафизические небеса, не ветшая.
г. Москва
«Стародуб», «Перевал», «Звездопад» – словно собирались из тех камней, что можно встретить в лесах: лобастых, больших, покрытых мхом времени.
Шероховатость и шершавость становились мощными средствами выразительности; и древесина прозы обрабатывалась своеобразно: со специально оставляемыми не обструганными фрагментами – чтобы ранили сильнее читательское восприятие, не давали возможности пройти мимо, врезались в память.
Зоркость к деталям была необычайна: точно своеобразные окуляры направлялись на действительность, дабы высветить самое характерное и дать через деталь многое. Живая плазма слова бурлила: казалось, мозг писателя словно переполнялся ею, жаждущей свободы воплощения.
Взгляд на войну передавался через восприятия простого солдата, на котором все и держится; иногда – младшего офицера; и обезличенный Ванька-взводный, выдерживающий колоссальную нагрузку, что бы ни происходило, – уникальный собирательный образ Астафьева, знавшего окопную правду изнутри, как и наждачную ее сторону, резко и грубо обрабатывающую души.
«Царь-рыба» – роман в новеллах; повествование столь же глобальное, сколь и провидческое: в центре своем лелея Игнатьича, умелого и уважаемого в деревне рыбака, разоблачает жадность, жажду наживы, потребительское отношение к природе, дающей жизнь, поющей сотнями голосов; производящей – в том числе – великолепных таких чудовищ, как царь-рыба осетр...
А вот – взвод лейтенанта Бориса Костяева, который среди прочих соединений участвует в бою с прорвавшим оборону противником. Взвод, останавливающийся после боя на хуторе. Хозяйка дома Люся, краткое счастье любви в недрах продолжающейся войны: так строится сюжет «Пастуха и пастушки» – пасторали, по определению писателя. Современной пасторали, уходящей жарким составом любви и тоски в вечность, где, может быть, уютнее, чем на земле... Пронизывали токи небесные тертые, мощные книги Астафьева, знавшего, по его словам, богословие весьма неплохо. В сильной мере, согревая теплом и лиризмом; даже тогда, когда, казалось бы, выхода не было...
Роман «Прокляты и убиты» не мог быть закончен, ибо деготь войны не смывался из памяти, и новые, и новые образы героев, выходившие на сцену, чтобы погибнуть, подтверждали невозможность забвенья.
В. Астафьев возводил храм из книг, мощно увеличивая своды, расширяя пределы. Храм этот велик, и, словно через прозрачный его купол, льются лучи вечности в феноменальное строение.
2
Вдвойне взрывными становятся две крайние точки проявления человеческого бытования: любовь и война и, совмещенная, встроенная в реальность под особым ракурсом, любовь на войне. Немудрено, что повесть «Пастух и пастушка» перенасыщена эмоционально, чрезмерно наэлектризована, буквально ощущаешь разорванные метафизические провода, из которых бьют искровые потоки.
Просто и пронзительно создает Астафьев повесть: силы и огня, радости и муки, жизни и смерти; ясно и яростно выписывает ситуации, данные обстоятельствами, которым невозможно противостоять.
Выстоять – и остаться человеком; помимо того что – выстоять и победить...
Психика не останется целой: она будет искромсана, и сможет ли уврачевать ее любовь?
В иных случаях – нет.
...он умирает не от ранения: от страшного надрыва, взорвавшего психический строй его души.
Он – Борис. Пастух, главный персонаж, встретивший первую любовь посреди фронта, наполнившийся воспоминаниями о доме, малой родине, свете...
Просто и ясно, сильно и сложно; не сопереживать невозможно, как невозможно современному человеку представить все то, чем давила война даже выживших...
3
Все затевающие войны, распри, смертоубийства – будут прокляты и убиты: начертано на одной из стихир старообрядцев.
Среди новобранцев, прибывших в запасной полк, был и старообрядец – силач Коля Рындин.
Был и блатной Зеленцов, и симулянт Петька Мусиков, и, и....
Людская смесь, людская плазма, готовая к смерти; пока еще не прокляты и убиты те, которые затевают войны.
Роман Астафьева «Прокляты и убиты» не мог быть окончен, ибо проблемы, поднимаемые им, не решаемы в принципе, но вот то, что через обе части романа проходит огненной нитью мысль о наказании Божием советских людей посредством войны – было новостью.
Особенно непривычно воспринималось это в отсветах того огня, который представляла собой биография В. Астафьева – и человеческая, и литературная.
Боеспособный, сплоченный коллектив получается из новобранцев; постоянное недоедание, голод, холод, конфликты, командир, насмерть забивающий доходягу.
Наждачный натурализм потрясает.
Как будто так не могло быть – но было.
...Прокляты и убиты, прокляты и убиты – как заклинание; и уже не понять, к кому относится сие; и зачем было начертано на старообрядческой стихире, даже богатырь Рындин не вспомнит.
Линия сюжета рвется, на описания боев наплывают описания довоенной жизни; и во второй части романа – «Плацдарме» – смерть царит...
Путь из Чертовой ямы – в нее обоснован.
Вот только затевающие войны вновь жируют и не верят, что будут сами они прокляты и убиты.
4
Война и деревня – два полюса, определяющие махины романов и повестей Астафьева – тертых в лапах бед и событий, достойных античного трагизма, впрочем, превосходящих его, ибо размах двадцатого века и не приснился бы розово-мраморным ветхим временам...
Деревня Астафьева – оплот жизни, корневое, земляное: гущь российская.
Война – огонь подвига безымянной плазмы людской, разлетающейся брызгами смертей; и образ воина, обезличенного Ваньки-взводного, что выдержит все, встает как из былин.
Царь-рыба плывет, доплеснув хвостом до звезд небесных, а брюхом касаясь волшебного Китежа, который никак не всплывет.
«Перевал» столь же вынут из жизни, как любой из пейзажей, данных крутою солью слов.
«Прокляты и убиты» – слова, зафиксированные на одной из старообрядческих стихир, – как письмена хроник, уходящих в века.
Громоздятся тома, пропущенные через жернова боли и просеянные через сито надежд, громоздятся целостностью своею, укрепляя действительность, все более охочую до развлечений и все менее заинтересованную в серьезном чтении.
5
Есть знаковая сила в том, что герой становится жертвой собственного промысла; и Игнатьич, вспоминающий деда, рассказывавшего, что встреча с царь-рыбой может обернуться бедой, оценивает рассказ старика уже собственною судьбой.
Нечто безмолвно нависающее над нами – субстанция, определяющая жизнь настолько, что рассуждения о выборе выглядят вариантом байки.
«Царь-рыба» Астафьева, выстраиваясь блоками новелл, постепенно подводит к стержневому повествованию, давшему название книге. Книге, сильно протертой в ладонях огромного опыта и просвеченной острыми лучевыми линиями мастерства.
Могучий осетр – подлинный царь речных вод – становится символом и природного величия, и таинственного замысла силы, творившей любое естество.
Человек, сделавшись заложником избыточного потребления, теряет собственную суть, требуя все большую и большую меру материальных благ. Человек, разрывающий тончайшие связи с природой, обречен на ужасные блуждания в смысловых потемках без прикосновения к правде, красоте, тотальной осмысленности бытия.
Потребление – бог и царь финала двадцатого века, выводит подданных своих на новые ступени в двадцать первом: еще более крутые, заставляющие не считаться ни с чем.
История, произошедшая с Игнатьичем, так точно сфокусированная и ярко выписанная Виктором Астафьевым, в сущности, провИдение: человек становится жертвою ловушек, расставленных им же...
Как плавно и величественно звучит природа в астафьевских описаниях!
Сколько синевы в глубинах вод и тайной музыки в лесных дебрях!
Сколько труда нужно положить, чтобы, вслушиваясь в недра природы, ощутить связь свою неразрывную со всем бликующим бесконечностью мирозданием...
И мудрая царь-рыба, плеснув, уходит в тайну свою, призывая прислушаться к ней, как к вечности.
6
Война и деревня – жизненные и творческие векторы Виктора Астафьева.
Страшно звучание книги «Прокляты и убиты» – единственной в своем роде, и – не законченной: она и не могла быть закончена никогда – продолжаясь в вечности, которую, сколько ни затягивает искусственная мгла забвения войны, не затянет никогда.
Бесконечно-ежеминутный, становящийся ежечасным, ежедневным потом бытийно-военный ритм – с жадными вшами и тощими пацанами – существования новобранцев в лютые зимы 1942–1943 годов...
Жесткий ритм повествования: завораживающий, втягивающий в себя так мощно, будто сам участвуешь в действе войны...
...над всем народом надо поплакать: говорит бабушка героя из «Последнего поклона» – детально восстановленной хроники детства, дающей такой спектр ощущений, что, кажется, все возможные включены...
Царственна рыба...
Величественный осетр словно проплывает в огромно-пространных небесах, плавностью величественных движений своих призывая к осветлению жизни, к изменению ее под светлыми полюсами.
Оказавшись в миллиметре от смерти, герой раскается в ворохах грехов, которые наваливал в реальность...
«Царь-рыба» звучит мощным покаянным колоколом; и мир природы обретает в ней столько голосов, что заслушаешься хором.
Неожиданно звучащая «Кража»: поэма в прозе, но пронизанная занимательностью детективного сюжета: выверенного и не отпускающего внимания.
Разворачивается приход весны, соперничающей с морозами, и все же входит она, проявляется нежными своими мотивами, и так сказочно-поэтично звучит зачин повести!
«Звездопад» рассказывает о первой любви, зарождающейся в недрах войны: адской, не отменяющей обыденности бытия, в том числе – любовного сердечного рассвета.
А вот «Ода русскому огороду», столько веков бывшему не просто кормильцем – спасителем. Ода, выписанная стройно и сочно, богато насыщенная и реалиями бытия, и густыми эмоциями.
Густая плоть астафьевской прозы!
И возвышается храм томов, возведенный им, уходит в метафизические небеса, не ветшая.
г. Москва