Сергей Павлов. Кузбасская сага. Роман. Книга 3. Чужое время, чужие люди… (Окончание) ч. 5
– Ладно, Яш, ты у нас мужик еще молодой, здоровый… Только когда пойдешь назад, кол какой-нибудь возьми: от зверя лесного, от человека лихого… – так напутствовал его Митрофан Салов.
… На лесосклад Максимыч и Яков приехали, когда уже темнело. Максимыч торопливо побежал в сторону дощатой будки, около которой на лавке сидело трое рабочих. Уже на ходу он успел предупредить Якова:
– Ослобони бревна, да держись стороны, а то Колесо – мужик нервный – побить может…
– Чего? – взбрыкнулся Яшка, но Максимыч уже был около сидящих мужиков и что-то заискивающе объяснял самому рослому из них в брезентовой светлой куртке. Судя по тому, что куртка имела первозданную чистоту, ее хозяин, похоже, работой себя не утруждал.
– Ты что, сука, старая! – накинулся верзила на старика. – Мы уже полчаса, как должны быть дома, а из-за тебя, козла, торчим здесь!..
Слов возницы не было слышно, зато голос мужика гремел по всему берегу, усиленный поднимавшимися стеной штабелями бревен. Яков быстро размотал проволоку и ослабил веревки, крепившие бревна, после чего свистнул, показывая рукой: готово. Вытирая со лба испарину, к нему подбежал Максимыч.
– Вот и ладно, Яша, а то Колесо злой, как черт… Давай-ка перекатим бревна поближе к штабелю, а там уж они сами…
– Я не понял, а чо это они сидят на лавочке? Мы привезли им лес за пять килОметров да еще разгружать будем?..
– Что ты, Яша, это же воры, им западло работать, а это сам Колесо… В законе он!.. Он и прибить может!..
– Да ну?.. А как бы мне его поближе посмотреть… – сказал это Яков нарочито громко, чтобы мог слышать этот таинственный «Колесо». Похоже, тот услышал его и медленной вальяжной походкой направился к Якову. К нижней губе его надежно прилипла самокрутка, на лице гуляла недобрая улыбка.
– Щас посмотришь, контра поганая, а потом один эти бревна скатаешь к штабелю, коли не послушал Максимыча…
– Ой, Яша, что же ты на грех-то полез?.. – запричитал старик.
– Да я вроде никуда не лез, я только спросил…– не то, чтобы Яков испугался, но вступать в конфликт с уголовниками да в самом конце рабочего дня, похоже, не входило в его планы. Однако он видел, как с лавки поднялись еще два мужика, видимо, помощники таинственного и грозного Колеса, и пошли вслед за своим вожаком. Яков стал торопливо оглядываться, ища какой-нибудь кол, как и советовал ему Салов. Нашел суковатую дубину, лежавшую в грязи, поднял и даже повеселел.
– Ну, что ты радуешься, козел!?. – грозно прикрикнул на него подошедший верзила. – Не успеешь ей махнуть, как копыта откинешь…
– Ой, как страшно-то!... – уже по инерции Яшка продолжал разговор, все более задирая уголовника. – Что ты за хрен с бугра и почему не знаю?..
– Щас узнаешь!.. Я – Колесо… Я – вор в законе, а ты, падло кулацкое, вякаешь на меня!.. – верзила подошел к Якову вплотную, оттолкнув в сторону Максимыча, который еще надеялся загасить разгоравшийся конфликт. – Ты, батя, отпрыгни в сторону, а то и твоему старому шкилету достанется! Вишь, кулачье осмелело – проучить надобно…
– Колесов?! Сима? – удивленно воскликнул Яшка, узнав в уголовнике Серафима Колесова. – Когда ж ты успел стать вором в законе? Ты же еще пару лет назад у нас был председателем колхоза?.. Сима, да ты ведь даже в тюрьме-то не сидел!.. В армии служил, у нас жил…
Яшка говорил громко и, как ни странно, радостно, словно надеялся, что бывший председатель обрадуется их встрече и, может быть, даже обнимет бывшего односельчанина, но вместо этого Колесов зашипел на него, как сотня гадюк вместе взятых, схватил его за грудки. – Ты что базлаешь, сволочь?!. – при этом он на миг обернулся к своим товарищам, чтобы убедиться, слышали они слова его новоявленного земляка или нет. Те были далеко и наверняка не могли разобрать слов Яшки, в то время как Максимыч от услышанного весь захолодел, а глаза его полезли из орбит.
– Молчи, Японец, или тебе хана придет!..
Яшка легко оторвал руки Колесова от себя, оттолкнул прочь и, уже обращаясь к Максимычу, проговорил:
– Бывает же такое? За сотни верст встретил земляка… бывшего нашего председателя колхоза, правда, жуликоватого… Он ведь сбежал из колхоза-то…деньги спер, печать…
– Яша, ты, наверное, ошибся…Он же законник…– Максимыч уже чуть не плакал от досады, – Ты же за базар должен ответить или… он ответит, если братву обманул…
– Вот и пусть ответит!.. – легко согласился Яков. – Ответишь, Сима? Помнишь, как тебя били у нас в Урском… Расскажи своим дружкам – посмеемся… Вор в законе?!. Фу ты - ну ты…
Коротким движением Колесов выхватил заточку из голенища кирзового сапога и по самую рукоять вогнал его в живот своему бывшему земляку. Клинок вошел в тело чуть выше брючного ремня, снизу вверх. Яков захлебнулся последним словом, дрогнул всем телом и медленно завалился на бок. Глаза его еще видели своего убийцу, рот открывался, но из него исходили только сдавленные хрипы.
– Серафим Иваныч… Помилуй!.. – взревел Максимыч, падая на колени перед убийцей, но тот хладнокровно поднял с земли оброненную Яшкой дубинку и ударил ею старика в висок. Коротко ойкнув, Максимыч упал замертво прямо на Якова, крест-накрест…
В это время подбежали помощники Колесова и испуганно забормотали:
– Что такое, Колесо, ты за что их замочил?..
Бывший председатель Колесов уже пришел в себя: уголовники не слышали слов Яшки Японца, старик мертв, а сам Яшка хоть еще и корчится в предсмертной агонии, но сказать уже ничего не сможет… Любая промашка, и братва в лагере поставит его на правеж, а потом и на перо посадит за обман… Он знал, как строго чтут свои «понятия» воры…
– Не по чину горло драл этот амбал… Я ему сказал бревна тащить, что я вор в законе, а он меня на х… А этот старикан вступился за него: «начальнику лагеря все расскажу…»
– Ну чё, тогда за дело ты их, все путем… Братва согласится с тобой…
– Братва-то согласится, да опера замордуют… Что бы такое придумать?.. – лукавил Колесов, еще до того, как он нанес смертельный удар Якову, он уже знал, что делать, но надо было повернуть так, чтобы это озвучил кто-то из его помощников: на сходняке это будет иметь большое значение…
– Не ссы, Колесо!.. – успокоил его Фома, высокий, бритый наголо мужик лет тридцати, с наглыми глазами и большими, покрытыми коростами губами. – Давай-ка ножичек старику в руку сунем… Да, ручку-то обтерем тряпкой, чтобы клешню твою смыть с ножа…А этому мордастому дубинку в руку вставим… - он наклонился и вложил Якову дубинку в руку. Еще живой, он корчился, лежа на земле, и палка выпала из его рук.
– Ну да хрен с ним – пусть лежит рядом… сойдет, а мы подтвердим, как все было… Чтобы какие-то козлы на законника бочку катили!? Все путем, мужики, все путем…
Только на следующее утро охрана обнаружила на территории лесного склада на берегу Васюгана два трупа поселенцев да одиноко стоявшую в упряжке лошадь. Проверкой было установлено, что смерть обоих наступила в результате взаимной драки. Уголовное дело возбуждено не было
…Похоронили Якова Яковлева на поселковом кладбище за бугром. Яков Яковлев-младший, сын Яшки Чуваша или Японца, расписался в каком-то документе у Попкова, что ознакомлен с материалами о гибели отца, вопросов и просьб не имеет и согласен с его захоронением. Проводили в последний путь своего земляка только сын с невесткой, Алена Кузнецова, Никита с Мартой да малолетние внук Алены Ивановны и внучка погибшего. На фанерке, прибитой к столбу, вкопанному на могиле вместо креста, Яков-младший написал дегтем даты жизни отца: 1879 – 1937.
Всю ночь из угла шалаша № 3, где обитал Кузнецовы и Яковлевы, доносился сдавленный плач и невнятный шепот. День прошел в обычных трудах и заботах, а вечером Яков с Раей подошли к Алене Ивановне.
–Тетка Алена…уходим мы…Невмоготу оставаться здесь!.. Меня могилки родителей моих к себе тянут… – сдерживая всхлипы, похожие на стоны, проговорил Яков.– Если не уйду, тетка Алена, я руки на себя наложу…
– Бог с тобой, Яшенька! Грех ведь это! Душа твоя прямиком в ад пойдет…
– Алена Ивановна! Мы здесь в аду живем, а чем тот ад хуже этого? Не могу я больше так…
Алена Ивановна с горестью смотрела на своих земляков. Она знала их сызмальства. Они были молоды, но уже надломлены жизнью, и она, умудренная жизненным опытом и много повидавшая на своем веку, не знала, чем их утешить. Раиса стояла спиной к женщине, уткнувшись лицом в грудь мужа, такого же рослого и крупного, как его убитый отец, и плакала. Алена обняла их обоих и пыталась хоть как-то утешить. Подошли Никита с Мартой. Они уже знали о решении своих друзей по несчастью и подошли проститься.
– Ступайте от греха подальше, – твердо сказала Алена Ивановна, а за вашей дочкой я присмотрю, воспитаем, как свою…
– Тетка Алена, – едва сдерживая слезы, проговорил Яков, – а если придут другие времена…если назад вернетесь домой, а нас… нас не будет, то найдите мою сестру Аксинью… Она в Белово уехала с мужем, а фамилия ее теперь Золина. Она не откажется от племяшки…
– Яш, когда пойдете? – спросил Никита.
– Сегодня, как все затихнет. К утру уже далеко будем… Дорогу я проведал заранее, провианту чуток скопил, да и лето разгорается: колба еще есть, пучки, ягода, авось, не помрем с голоду… Мы ведь и так
собирались уйти, батя добро дал, а видишь, как все получилось…
– Яша, в тайгу-то, вглубь, не забирайтесь – то верная смерть, заблудитесь, опять же – болота! – давала напутствие Алена Ивановна. – Идите обочь реки, покуда она в Обь вольется, а там вверх по ней до людских поселений… На край, останьтесь в стойбище остяков: год-другой поживете, переждете лихое время. Они хоть и темные, да люди отзывчивые – зла не сделают. Спаси вас Бог!.. – и она трижды перекрестила отчаянных беглецов.
– Яшка, как через болото пойдете, слеги наруби, палки, значит, и перед тем, как ступить – тычь ею шибче … Топор-то есть?
– Есть… Ухватил я тут один, а десятнику сказал, что утопил…
Десятки спецпоселенцев уходили через болота на большую землю, но большинство из них возвращались в лагерь, поплутав по тайге две-три недели, истощенные, с потухшими глазами, смирившиеся со своей горькой судьбой. Каждый третий не возвращался в лесную тюрьму. Еще в первый год после образования лагерей и трудовых поселений в Нарымском округе, особенно в бассейне Васюгана, вслед за беглецами уходили в погоню охранники, но потом от этого отказались. Статистика по делам о побегах говорила, что практически все беглецы, кто не вернулся в лагерь, нашли свою смерть в дебрях бескрайней сибирской тайги. Насколько верна была эта статистика, никто не знал, а тайга умеет хранить свои тайны…
Глава 5
Федор надеялся, что его приезд в село останется незамеченным. Не хотелось шумихи, лишних вопросов. Отпустив повозку у моста через Ур, он намеревался идти в родительский дом пешком, но в последний момент передумал и решил сначала заглянуть в харламовский магазин. Те полсотни шагов, что отделяли его от высокого крыльца купеческого особняка, он одолел медленно, устало, понурив голову, изредка бросая взгляды по сторонам и желая лишь одного – не встретить кого-то из знакомых.
Непросто складывалась его жизнь в последние годы. Стало сдавать здоровье, резко обострившаяся обстановка на Дальнем Востоке требовала постоянного напряжения по службе, а массовые аресты военных, буквально захлестнувшие страну, заставили Федора всерьез задуматься об уходе со службы. Пройдя длительный курс лечения в Дальневосточном военном госпитале, он взял двухмесячный отпуск и приехал на родину с тем, чтобы определить свою дальнейшую судьбу. Как старший офицер по окончании службы и выходе в отставку он мог поселиться в любом городе Советского Союза, за исключением Москвы, Ленинграда и столиц республик. Многие из его товарищей-пенсионеров предпочитали осесть в теплых краях, у моря, его же тянуло в родные места. Но там были Гордей, Алена, его сын Никита… И прежде, чем решить вопрос о месте дальнейшего проживания, ему, Федору, нужно было решить еще один и очень важный вопрос… Именно поэтому в эти теплые погожие дни бабьего лета 1937 года он объявился в Урском…
Всего минута понадобилась Федору, чтобы оказаться у крыльца харламовского особняка, но даже в эти короткие мгновения он успел поймать себя на мысли, что сейчас он готов встретить в бывшей купеческой лавке тех своих земляков, кого он не видел уже много лет и кого уже стал забывать. Больше того, ему показалось, что встреть он здесь и сейчас даже тех, кого и в живых нет, он бы не очень удивился: вальяжного купца Харламова, его окаянного сына Федьку, казненного его бойцами в далеком 22-м, взбалмошного деда Прошку…Уже остановившись перед крыльцом, он вскинул голову и увидел покосившуюся вывеску «Сельсовет» и понуро висевший красный флаг на коньке фасада. Видимо, столько было на лице Федора удивления, что сухонькая старушка, вынырнувшая откуда-то из-за угла дома, остановилась рядом, опираясь на батожок, и, не утерпев, спросила его:
– Здравствуйте, мил человек, ишшете кого-то?!. Не из наших, видно, будете?.. Не признаю я вас, никак военный?
– Да тутошний я,– в тон женщине ответил Федор, – давно вот только не
был… Здесь же был магазин Харламова… лавка его…
– У милок – спомнил чего!.. Харламова-то давно уж нет, я уж его не захватила, а магазин-от его топерь скукожился совсем… Тамока он, за углом, где «бистро» его было…
– А Иван-то Кочергин здесь ли?
– А то где же ему быть, сердешному… Скока ни гляжу, а никак не признаю, чьих будешь?..
Никак не хотелось Федору открываться дотошной старушке, потому как знал, что уже через полчаса в самом дальнем углу села и даже в Подкопенной будут знать, кто приехал в Урское светлым осенним днем, а это не входило в его планы. Поэтому он решил отшутиться, чтобы не обидеть старую женщину:
– Да и я не признаю тебя, матушка, но я не в обиде… А если спросят про меня – скажи Ванька Ветров проездом был…
– Ага, значить Иван Ветров?.. Нет, не помню такого… С приездом, Ваня!..
Перехватив небольшой дорожный чемоданчик в другую руку, Федор широко зашагал за угол сельсовета, туда, где, по словам старушки, теперь находился бывший купеческий магазин. Он неторопливо поднялся по скрипучим деревянным ступенькам под навес «бистро». Здесь было пусто и ничего не напоминало о тех веселых летних пирушках, которые порой закатывал сам купец или разгулявшиеся его земляки. В самом углу площадки «бистро» один дубовый стол придавил столешницей другой стол, при этом победно вскинув вверх три ножки вместо четырех. Тут же валялся сломанный стул. Кругом было грязно, сыро. Тишина и запустение…
Над дверью, обитой старой клеенкой, с заметным креном висела вывеска, упреждающая всех забредших сюда, что за дверью находится «Сельпо», а иначе говоря – сельский магазин потребкооперации… Толкнув дверь, Федор оказался в небольшой комнатке, переоборудованной под магазин. Федор, еще помнивший харламовскую лавку, а также повидавший на своем веку немало больших и богатых магазинов, был разочарован увиденным. Его взору открылся невысокий прилавок да полупустые полки: не было здесь ни шоколада, ни диковинных вин, исчезла куда-то и мануфактура. Новые времена на дворе, решил он для себя, советская власть уважает скромность и аскетизм!
Впрочем, скромный интерьер сельпо Федор охватил только мимолетным взглядом, зато прямо перед собой он увидел коренастую фигуру заметно располневшего Ивана Кочергина. Также нетороплив и неулыбчив его извечный соперник в молодые годы, побелел весь – даже брови, и те заснежила седина, да сутулиться стал больше. Иван также сразу признал Федора и, казалось, опешил от неожиданности. Много лет уже не было в селе Федора Кузнецова, с тех самых далеких теперь двадцатых, когда он появился здесь на пару дней с бойцами ЧОНа, чтобы вызволить брата Гордея из ГПУ да изловить ненавистного Федьку Окаянного, а потом снова исчез на годы. Но тогда им не удалось хорошо поговорить. Отзвуки гражданской войны нет-нет да тревожили сибиряков, делая их жизнь неспокойной, опасной, разводя людей в разные стороны. Многое говорили о Федоре на селе: большим человеком стал, красным командиром, но одни уверяли, что он в Москве, а другие считали, что служит он на Дальнем Востоке. Гордей же ни с кем не делился вестями о своем брате по той простой причине, что и сам ничего не знал, куда судьба его забросила, и потому только морщился, когда его одолевали вопросами. А то и вовсе страшный слух пролетел над селом в печальный для кузнецовской родни 34-й год: помер, мол, Федор Михайлович, а то непременно вступился бы за брата, и никакой Кутько не осмелился бы руку поднять на кузнецовский корень! Как бы то ни было, но появление Федора в селе стало для Ивана большой неожиданностью...
В длинной офицерской шинели, опоясанный широким кожаным ремнем, в командирской фуражке с красной звездой и в хромовых сапогах, смотрелся Федор грозно. Но аскетичное лицо его, туго обтянутое сухой серой кожей, голубые, словно линялые, глаза да вислые, пшеничного цвета усы выдавали в нем усталого и не совсем здорового человека.
Заметив реакцию Кочергина, Федор не стал торопиться с приветствием, а медленно прошел вдоль полупустых прилавков, оглядел двух незнакомых женщин, о чем-то оживленно разговаривавших с молоденькой продавщицей, но едва он повернулся к ним спиной, как все трое застыли в немом любопытстве.
– Ну, здравствуй Иван! – Федор распахнул объятия для своего старого товарища.
Иван, коренастый, плотный, был ниже Федора. Отстранив в сторону протез с надетой на него черной перчаткой, левой рукой приобнял Федора за плечо и на мгновение припал к его груди.
– Извини, Ваня, запамятовал, как тебя по батюшке величать… Лет пятнадцать мы с тобой не виделись… А ты все по торговой части?
– Да куда же мне в деревне со своей культей? Лавкой вот заведую... Сельпом, по-нонешнему...
– А постарел ты, Ваня, постарел!..
– Да ведь и ты, Федор Михалыч, не помолодел: голова-то ране рыжая была, а нынче сколько снегу в нее намело, а?
– Да, Вань... И никуда не денешься... А как деревня наша? Как вы тут советскую власть налаживаете?
Кочергин уже собрался ответить, но, заметив, как напряженно слушают их разговор бабы и продавщица, проговорил уже совсем тихо:
– Давно ты здесь не был, многого не знаешь…Рассказал бы я тебе, но не здесь…Времена сейчас странные, как ни сказать страшные… Поговорить
бы, да ты, я вижу, торопишься?
– Тороплюсь, Ваня, тороплюсь… Как тут мои-то поживают, Гордей, Алена, племяши? Давно что-то не пишут …
– Как, ты ничего не знаешь!? – голос Кочергина дрогнул, а сам он заметно побледнел.
– Ты о чем, Иван?– внезапно осипшим голосом спросил Федор.
– Нюра, останься у прилавка, а я отлучусь на недолгу…
...Страшные вещи пришлось услышать Федору от своего старого приятеля. Нервно ходили его желваки за впалыми щеками, изрядно заросшими рыжевато-седой щетиной, а на глаза наворачивались непрошеные слезы. Но это уж потом случилось, а поначалу оба они, Иван и Федор, не сговариваясь, какое-то время говорили о вещах сторонних, словно бы готовя себя к тяжелому разговору...
– …Ну ладно, Иван, поговорили о том, о сем, молодость вспомнили, а что же ты мне хочешь сказать такого…
– Скажу, Федя, я тебе страшные вещи, но ты крепись…
Захолодел от этих слов Федор, а Иван молча вытащил из тумбы стола, за которым они сидели, початую бутылку водки, кусок копченой колбасы, луковицу и полковриги черного хлеба. Также молча под пристальным взглядом Федора он разлил водку в граненые стаканы, нарезал хлеба и колбасы и только после этого он встал с табуретки и произнес:
– Я все тебе расскажу, Федя, да только ты к брату не спеши, к нему теперь не надо спешить...
... Более часа продолжался их тяжелый и горестный разговор. Две бутылки из-под водки были пусты, но хлеб и колбаса остались почти нетронутыми: горечь от услышанного глушила горечь водки. Сильно захмелевшие, они теперь и слова подбирали с трудом, но именно этот хмель в какой-то мере смягчил Федору боль утраты. Он то замолкал надолго, уставившись в одну точку, то вскакивал с места, утюжа шагами тесную комнатку завмага, а то спрашивал невесть кого – себя ли, собеседника ли своего:
– Но как же так?! Как же так-то!?. Неужто всех и за что?..
Понуро сидел перед ним Кочергин, словно вину свою признавал, но затем, спохватившись, заговорил:
– Не ведаю, Федор Михалыч, за что их, но сельсоветчики наши пояснили, кулаки они все: и Гордей, и Яшка Чуваш…Не место им средь добрых людей… Вот как! Большое горе у тебя, Федя, большое, но ты же солдат… – старался утешить друга Кочергин. – Была война, а тут сам знаешь, как бывает: кому повезло – тот спасся, а кому-то не повезло. На все Божья воля!..
– Зачем же, Ваня, на Бога вещать грехи наши? Сами себе понаделали гадостей, а теперь на Бога киваем? Нехорошо как-то, да и ты помнить должен, что говоришь с полковником… с коммунистом! Я же атеист, Ваня, а ты мне про бога…
– Атеист? Это что же, безбожник, что ли?
– Ну да… Я должен в партию верить, в товарища Ленина, Сталина…
Ч-черт! Мы же с тобой до котр-р-еволюционных р-разговорчиков уже дошли… – Федор с трудом выговорил это длинное слово, после чего снова надолго замолчал. Иван с тревогой смотрел на гостя и что-то напряженно обдумывал.
– А кто в нашем доме живет? – наконец подал голос Федор.
– Начальство большое – председатель сельсовета... Скобцов Семен Тимофеевич...
– Кто таков? Откуда он?..
– Окстись, Федор! Тимохи Скопцова сын... крестник Гордеев... Сам Кутько надоумил Семку Скобцова занять ваш дом, тем и повязал его в своих грязных делах...
Федор совсем по-звериному зарычал, уронил голову на сжатые кулаки, положенные на стол и надолго затих…
В это время дверь каморки бесшумно приоткрылась, и продавщица Анна поманила Ивана на выход.
– Иван Иваныч, там Бобров пришел в магазин, секлетарь партейный, вас кличет к себе...
Оглянувшись на замершего в усталой позе Федора, Иван осторожно прикрыл дверь и спустился в торговый зал вслед за Анной, где Бобров его встретил упреками:
– Ну, что же ты, Кочергин, распустил так своих работников? В магазине народу полно, товар, между прочим, социалистическая собственность, а за прилавком ни тебя, ни твоих продавцов? Вы так всю советскую власть разбазарите!..
– Да у нас сроду воровства в деревне не было, Фадей Иванович, – начал было Иван, но тут же был остановлен секретарем.
– ... Не было - так будет! Мало ли врагов кругом, а?
– Фадей Иванович, – пришла на помощь Кочергину Анна, – я почему ушла? Вы же сами меня попросили позвать Ивана Ивановича, а теперь ругаетесь на него...
– А ты и обрадовалась: хвост трубой да ветер в ушах! Непорядок, Нюра, непорядок... – его большая лысая голова с осуждением покачивалась из стороны в сторону на толстой короткой шее, а ершик усов, каким-то непонятным образом уместившийся у него под самым шишковатым носом, сердито топорщился.
– Ну, ладно, Нюра, иди к прилавку... На первый раз делаю замечание...
– Я тоже пойду...– неуверенно произнес Иван, считая, что разговор окончен, но главный колхозный коммунист придержал его за рукав.
– Э-э, нет, дружок, а к тебе у меня будет конфиденциальный разговор…
– Это как? – Иван непонимающе глядел на парторга.
– Это значит, что секретный и очень важный разговор…
Бобров прильнул к самому уху Ивана и горячо зашептал:
– Сегодня из району приедет сам товарищ Кутько… Знаешь ли такого?
Его собеседник только плечами пожал: знаю, мол.
– Так вот, надо бы сегодня в сельсовет водочки донести штук так пять- шесть, да на закусочку не поскупись... Селедочки там, сыру, сладостей каких ни есть, Богдан Иванович сладкое любит... – его жирное потное лицо растянулось в неестественной улыбке. – Ну, мы из дому чего-нибудь прихватим... картошечки, сальца, огурчиков…
– Опять, что ли?!. А как же с оплатой, Фадей Иваныч, вы же сами говорите – социалистическая собственность!.. Меня же посодют?!..
– А вот это, дружок, меня не касается... Ты сам парень с головой, чай, у Харламова вдоволь поживился-то, а?
– Да вы что, Фадей Иванович?.. – от возмущения Иван едва не задохнулся, но партийный секретарь погладил его грудь мягкой ладошкой.
– Ну ладно, Ваня, ладно… верю... Посодют-не посодют – еще неизвестно, а вот коли не уважишь?!. О-о, дружок, да ты, я смотрю, пьян в матушку?!. В рабочее-то время? Ай-ай, Иван Иваныч, не хорошо!.. Ну, ладно, ладно, так и быть, я никому не скажу про это, ну уж и ты будь добр все сделай, как нужно… а как списать… Ваня, не первый же раз? Что, мне тебя учить, что ли?.. Ты уж принеси, а там что- нибудь придумаем: спишем как-нибудь, но чтобы сегодня все было на месте часикам, эдак, к семи... Как темнять начнет... В гостевой комнате сельсовета, на втором этаже…. Надо бы баньку затопить, но... понимаю, понимаю... тебе с одной рукой трудно управиться... Найдем нужного человечка... А магазин-то без глазу не оставляй... ни-ни... Народ у нас гнилой – загремишь в тюрягу, а тебе это надо? – он покровительственно похлопал Ивана по плечу и поспешил на выход.
Любой приезд районного начальства был серьезным испытанием для сельского руководства, визит же младшего лейтенанта РО НКВД Кутько, казалось, вызывал головную боль даже у ночного сторожа...
* * *
... Как ушат холодной воды приводит в чувство разомлевшего на полке от банного зноя купальщика, так внезапный визит секретаря партячейки отрезвил Кочергина. Вернувшись назад, он с удивлением обнаружил, что и гость его тоже почти протрезвел, будто и не были выпиты две бутылки водки. Федор с отрешенным взглядом сидел, облокотившись на колени. Медленно, словно нехотя, поднял он глаза на вошедшего Кочергина. Не дожидаясь вопросов, Иван рассказал ему о причине отлучки и передал весь разговор с Бобровым. И снова заиграли желваки на аскетичном лице Федора, а голос дрожал от негодования...
– И что, Ваня, часто они такие вот гульбища здесь устраивают?
– Ну, часто-нечасто, но раз-то в месяц кто-нибудь да наведается из районного начальства, и попробуй им откажи!..
– А что, этот Кутько сейчас в больших чинах ходит?
– Да куда там – младшой лейтенант, кажись!.. Он ведь в форме-то здесь не быват…
– И что же так стелются ваши отцы- командиры?
– Да он... вроде как отвечает за наше село и другие, что рядом...
– Ага... курирует, значит?
– Навроде того... Сначала по хлебозаготовкам тут промышлял, потом наладился было к нам в председатели колхоза, да прокатили мы его на собрании. Тогда он подался ГПУ, вот он там теперь и ошивается. Важный стал, обиды все помнит, вот потому-то наши сельсоветчики и стелются перед ним... Да и самим гульнуть на дармовщинку охота…Колхоз-то у нас неважнецкий... Скотина как дохла, так и дохнет, урожай маленький... Филю Гультикова поставили председателем, вроде честный мужик, так его со всех сторон подпирают – житья не дают! А что он один сделает супротив этой оравы? Так мало – начинают попрекать его судимостью... Мол, тебе партия поверила, поэтому ты теперь всю жизнь на нее должен тянуться...
– Это что же тут у вас происходит, если даже председатель колхоза в
тюрьме сидел?
– Старая эта история, многие ее уже забыли, но Семка Скобцов да Илья Гвоздев нет-нет, да и напомнят о ней Филиппу: убивец, мол, ты, не забывайся! Как наскочат на него с такими угрозами, так мужик потом сам не свой ходит, а они вьют из него веревки… – Иван вынул из кармана штанов часы-луковицу, глянул на циферблат и щелкнул крышкой.– Ладно, Федя, до семи время еще есть, расскажу тебе, почему наш председатель в тюрьму попал, но только давай еще выпьем... – и он выставил на стол новую бутылку водки.
* * *
… Утомленный долгим и тяжелым разговором с Кочергиным и огромным количеством выпитого, Федор неверной походкой направился к дому Грини Павлова, где ему посоветовал переночевать Иван Кочергин. Давно он не был в родном селе, но все ему здесь было дорого: те же тополя вдоль берега стоят, скидывая с себя желтую листву. Только выше они стали теперь да беспокойнее... вишь, как шумят под напором прохладного ветра… Ночная тьма только начала подступать к селу, и потому Федор без труда углядел в вечерних сумерках и тополя, и мост через Ур. Казалось бы, тот же он, деревянный, да только просевший весь. На одну доску наступил, что чуть тоньше да послабее - она прогнулась до самой воды, а когда распрямилась, то чавкнула и выбросила наверх небольшой фонтанчик речной воды, обдав полы его длинной шинели. Да и сваи, что держат мост на своих плечах, уже почти не видны из воды…
– Нет, парень, скоро и ты окажешься на дне реки, если эти горе-колхозники не починят тебя, – мысленно пожалел старый мост Федор.
Неожиданно для себя он остановился на его середине, оперся на перила и склонился над водой. Темная и стылая, она шумела у него под самыми ногами, с ворчанием вырываясь из-под просевших тесин моста. Словно в оцепенении стоял Федор над журчащей во тьме водой, и сравнил вдруг ее со своей жизнью: так же бурлива и неспокойна она была, также стремилась куда-то, оставляя позади хорошее и плохое. Тяжелыми плитами выкладывалась она у него, много лишений было. Ведь только тюрьма да каторга более десятка лет отняли. Было ли в этой жизни ему тепло и светло? Да, было, но как-то очень уж быстро прошли эти мгновения, не успел он вдохнуть их полной грудью, насладиться, порадоваться до веселых колик. А теперь его жизнь, как эта холодная и чужая вода под мостом: несется куда-то, не давая ни тепла, ни радости, вымывая из памяти и без того редкие светлые воспоминания… И почему-то так случилось, что в последнее время его, Федора, стало окружать все чужое: чужие люди, которые еще вчера называли себя твоими друзьями, но сегодня вдруг ставшие в одночасье подозрительными и замкнутыми; чужие слова, еще вчера зажигавшие и поднимавшие на бой с врагом, теперь, казалось, таили в себе какую-то зловещую опасность. Даже собственное здоровье раз за разом стало предавать его: то словно обручем схватит грудь почти до полной остановки сердца, то в глазах темнота образуется со вспышками ярких звезд. Врачи ставили диагнозы, выписывали лекарства, наступало временное улучшение, а потом все возвращалось на круги своя. Это-то и понудило его уйти в отставку. Но не только это…
Насторожил и огорчил его последний разговор с начальником УНКВД Дальневосточного края Генрихом Самойловичем Люшковым, который состоялся в конце июня 1937 года. Уже два месяца прошло, а все бередит он его душу, время от времени всплывая в его памяти…
– …Вы коммунист с дореволюционным стажем, Федор Михайлович, но почему вокруг вас столько… случайных, а точнее сказать, враждебных для Советской власти людей? – с нотками злорадства в голосе говорил он. – Почему у вас столько непростительных ошибок? Да-да, я имею в виду вашу связь с этой еврейкой из секретариата правительства Дальневосточной Республики? В течение нескольких лет встречаться с женщиной, делить с ней постель… Не смотрите на меня так! Всем известно, что именно в постели наступает момент истины, человек раскрывается и говорит самое сокровенное, а вы, уже не молодой, умудренный жизнью человек, прошедший школу ВЧК, ОГПУ и НКВД, не смогли под носом у себя разоблачить заклятую троцкистку?! А что же нам тогда предъявлять молодым коммунистам, которые о нашей революции знают только из трудов товарища Сталина и материалов газеты «Правда»? Может быть, вы прикроетесь как щитом словами о любви, которая вас вдруг поразила вас при встрече с Фаиной? Какая к черту любовь в ваши-то годы?!.
… А ваш племянник, что ушел за кордон с колчаковцами? Парень, видать, не промах, потому как при вступлении в банду белых казаков ему присвоили чин подхорунжего, а на корабль во Владивостоке он уже садился в чине подъесаула! Скажете, воюет хорошо? Наверное, но ведь воюет-то он с нами, с большевиками!.. На пролитой крови наших товарищей он так быстро вырос в чине!.. Да, вы не помогали ему в этом, вы воевали по другую сторону баррикад, но почему, когда партия обязала всех коммунистов «очиститься», вы предпочли отмолчаться и не заявили о своем племяннике-белогвардейце? Только не говорите, что вы ничего не знали об этом! Осенью 22-го вы командовали отрядом ЧОНа Томской губчека и проводили операцию в родных местах… Вспоминаете? Отбили своего брата-кулака у гурьевских чекистов… Малоподготовленными оказались товарищи, потому и спасовали тогда перед вами: как-никак за вами тогда было двести сабель и четыре пулемета!.. Вы гостили у брата несколько дней и тогда-то узнали о бегстве племянника за кордон, но никогда ни в одной анкете не сообщили о нем! Почему?!.