Рослый, мощный и грациозный, да еще и с длинными дредами, Рууд Гуллит в свое время был одной из самых заметных фигур в футбольном мире. И однажды мы с ним столкнулись. И он уступил. Мы ехали из Ниццы в Марсель на полуфинал Бразилия – Голландия. Время не поджимало, и где-то на полпути мы остановились передохнуть-перекусить на заправке. Мы с Пашкой как простые ребята быстро купили у прилавка что-то типа хот-догов и колы, а сложный Кока захотел чего-то более изысканного. Какого-то особого кофе. Он подошел к блестящему автомату с кучей функций, и сразу за ним очередь занял Гуллит. Наивный человек! Он, видимо, думал, что через пару секунд тоже возьмет стаканчик чего-то да и помчит на своем кабриолете на «Велодром», в почетную ложу. Ага! Минуты три Кока просто знакомился с устройством, изучал его возможности. Рууд все это время чинно стоял сзади, нетерпения не выказывал. Но потом же Костя начал еще и размышлять, что выбрать, тянулся к одной кнопке, передумывал, водил пальцем по указателям. И процесс этот занял уже минут пять, не меньше. Тут-то знаменитый бомбардир и дрогнул. Точнее, просто сдался – развернулся и вышел из забегаловки не солоно хлебавши. Мы с Пашкой с любопытством наблюдали за этой сценой. Но не вмешивались. А что мы должны были сказать? «Кока, уступи место Гуллиту»? Это же смешно. Вот мы и ржали потом всю дорогу до Марселя. А самое забавное, что Костя очень любил Гуллита. Очень! Он даже смог бы связать с ним несколько слов по-английски. Но трагедия в том, что не только судьба иногда поворачивается к нам спиной. Мы и сами к ней тоже.
Ради классного словца
Раньше во многих городах (только не в понтовых столицах, конечно) после матчей по хоккею с мячом собирались на пресс-конференции все, кто хотел. Бывало, и восторженные поклонницы просачивались, и просто подкованные болельщики, в том числе и нетрезвые. А однажды на стул рядом со мной присел действующий мэр. Он уже больше четверти века правил нашим областным центром. Я не то чтобы нежно любил его, но уважал – это точно. Он был немногословный, деловой и не пиарился по всякому поводу. И большинство кемеровчан, думаю, относились к нему хорошо. И вот мы оказались рядом. Наверняка мэр помнил, что я газетчик – то ли по спорту, то ли по культуре – и при этом не вредный. Значит, свой. Он успокоился, расслабился (тем более, что и команда наша выиграла) и в порыве какой-то безотчетной симпатии (видя, что тут явный непорядок) с милой заботливостью снял с рукава моей куртки пушинку. Ну, вы знаете, они всегда изнутри как-то пролазят. А я офигел от радости. Это же готовый сюжет, символический жест, настоящая удача! И я заорал на весь конференц-зал: – Вот какой у нас мэр: с прессы пушинки сдувает! Мэр смутился, как-то сразу зажался. А я, хоть и стал героем на целых пять секунд, ощутил и легкий стыд, и горечь. Повторю, мне нравился этот человек, я ценил многое, что он сделал для города. Но опять же повторю: ситуация была настолько редкая и удобная, что не воспользоваться ею было нельзя. Это была классика: «ради красного словца не пожалеешь и отца». Впрочем, что я тут сгущаю краски? Всерьез уязвить нашего крепкого мэра это не могло. Чуть-чуть поддеть – да, но ведь это и не плохо. Вторая власть и должна везде добиваться чистоты и порядка, и тогда четвертая с удовольствием будет об этом орать.
У каждой армии свой вкус
Нас, служивших в родном городе, мало кто любил. А сочувствовали вообще единицы. Вот же дом – рядом, сказка, а не армия. И не понять правоверным служакам, что в том-то и была главная тяжесть. А еще и опасность. И тоска. Дом – рядом, но за забором, и попасть туда удавалось ох как нечасто. И не надо усмехаться, товарищи ефрейторы и сержанты, я хоть на что могу поспорить, что в нарядах и на всяких авральных работах за два года (ровно два, 17 ноября ушел и 17 ноября вернулся) был раза в два больше вашего. Особенно зимой: все водители по своим маршрутам разъехались, свинари – у себя в свинарнике, восовцы – всегда только у себя, а кого, например, на срочную разгрузку послать? Конечно, футболистов, что они в мороз в своем зале балду пинают? Другое дело, что однажды, например, нас послали разгружать муку на мясокомбинате, но работа оказалась не слишком срочной (вагон еще не прибыл), и сердобольные тетки прямо в цеху успели сварить «голодненьким солдатикам» на четверых восемь куриц. И мы до последней косточки все их обглодали! И то, что таскать мешки с мукой потом все-таки пришлось, уже не так важно, это не запомнилось трагически. Больше как забавность запомнилось, что бушлаты наши потные, покрывшись мучной пылью, скоро затвердели и стали жесткими, как хлебная корка. Зато мы съели в тот день по две курицы! По две за раз! Такое не забудешь!
Смертельный номер у цирка
«Кто в армии служил, тот в цирке не смеется». Эту остроту явно не солдат-срочник придумал, а кто-то из офицеров-пиджаков. Потому что я сам, будучи рядовым, не раз бывал в цирке и смеялся там за милую душу. Еще бы: из казармы, да в город, да на живое представление выбраться – это уже заранее восторг! Правда, перед этим приходилось повкалывать. Особенно когда одна программа съезжала из цирка, а другая заезжала. И хуже всего, понятно, было провожать программу с животными. Представьте, что оставалось в помещениях, где месяц содержались слоны или буйволы. Хорошо еще, что вместе с нами, как правило, работали элтэпэшники. И тогда проблем не возникало. «Вы чё, у нас форма одна на полгода! Провоняет – старшина нас убьет! Не будем мы этим заниматься!» А элтэпэшники все доходяги, они и не пикнут. Их там то ли били, то ли пичкали чем-то – вот они и были тише воды ниже травы. Работали везде. Другое дело – как. Однажды нас припахали именно в день, когда сворачивалась программа со зверями. От конюшен я легко отбился, а взялся доставить из здания цирка в походный вагончик десять пуделей. Причем за один заход решил управиться. Собаки – вообще умные, а эти еще и дрессированные. Что тут сложного? Собрал я в каждую руку по пять поводков и вышел с четвероногими друзьями на улицу. То есть сорок ног у них и пара у меня. И такой расклад почему-то не казался мне тревожным… Стояла зима. Было не холодно, даже приятно свежо. И вокруг белым-бело от снега. Красота обалденная. Да еще и воздух чистый, бодрящий. Вот пудели на свободе и обалдели, и взбодрились. Никогда больше я так не пугался! Они оказались сильные, как кони. Или в данном случае – как беговые олени. И понесли меня сразу во весь опор. Я держу будто целых две упряжки и скольжу на своих сапогах с дикой скоростью. И что делать? Отпустить вожжи? А вокруг деревья (возле цирка парк) – разобьешься вмиг! Так и мчался метров двести с ветерком, прощаясь с жизнью. Хорошо, что пудели и впрямь были умные. Даже, видимо, остро-умные. Подшутили надо мной. Цирковые ведь все-таки. Разогнались, размялись, а у вагончиков затормозили. А я прикатился натурально уже на попе. Но ни одного поводка из рук не выпустил. Вцепился мертвой хваткой. Больше смерти боялся, что они разбегутся по городу такие отвязные и начнут бедокурить. Может, оценив такое мужество русского солдата, они и сжалились. Вагончики стояли на площадке за парком. Просто коробки, из листов железа сваренные. И как животные в них многие сутки по Сибири мотались? Зимой – в мороз, летом – в жару? Так что не нужно сравнивать дурости и ужасы армии и цирка. Дурацких ужасов у нас везде хватает.
Что в имени тебе моем?
Есть у нас, провинциалов, особый вид гордости. За земляков, ставших знаменитостями. А мы с ними учились параллельно, в один садик ходили, да хотя бы на одной улице жили. Уже железный повод. Дескать, знай наших! Или еще лучше: как же, знаем, знаем… Впервые я увидел Женю на факультетском концерте «Студвесны». Причем тогда не он, а я был звезда (спортсмен и выпускник) – вот и пришел благосклонно глянуть на творчество юных. А Женя выступал еще просто в оригинальном жанре: показывал пантомиму (очень смешно – как космонавт замедленно вышагивает к ракете, прижимая к боку невидимый гермошлем, оборачивается и машет свободной неповоротливой рукой), укладывался на три стула и потом оставался на двух… В общем, парень явно был многообещающий. И мы с женой даже пригласили его с другом к нам домой на Новый год. Хотели как-то расширить круг общения да и «культурную программу» тоже. Да и просто подкормить бедных студентов. То есть ощутить себя этакими меценатами. А Женя вскоре написал одну пьесу, другую, сам стал их ставить и в них играть. Создал свой театр, съездил на фестиваль, засветился в Москве. И, как и положено, отбыл творить поближе к Европе. Мы у себя зорко отслеживали все этапы его карьеры (выпуск музыкального альбома, роль в кино, «Золотая маска»), радовались его успехам и слегка обижались, если в интервью он не слишком восторженно вспоминал родной город (если вообще упоминал). Зато он возвращался с новыми работами. Помню первый его приезд уже в качестве випа – постановка шла на главной сцене областной драмы! Хотя раньше Женя отзывался об этом театре сардонически («о, эти пыльные плюшевые кресла!») – наверняка потому, что «настоящие» артисты и режиссеры воротили от него нос. А тут – все билеты раскуплены заранее! Во всех газетах и по телеку – бис и браво уже за неделю. Да еще за день до спектакля Женя собрал в том же театре журналистов. В фойе где-то в глубине здания я не сразу его и нашел. Явился, когда Женя уже говорил в микрофон. И что вы думаете? Он прервал монолог, встал, шагнул мне навстречу и заключил в объятья. И все вокруг глазели на меня с уважением-завистью-ревностью. Потом мы долго не встречались, даже когда он привозил премьеры. Но на юбилей его театра не прийти я не мог. Все-таки первым написал о самом первом спектакле. Чувствовал сопричастность. Нужно было подняться на второй этаж, и здесь, прямо у лестницы, избранные сразу попадали в Историю: сам юбиляр обнимал гостя, а сухощавая девушка напротив щелкала профессиональной фотокамерой. Меня Женя тоже обнял, и девушка тоже щелкнула. – Здравствуй, Сергей! – тепло сказал Женя. – Привет-привет, рад тебя видеть! – сказал я. Вообще-то я Андрей, но тут не стал поправлять его. Зачем смущать человека? Хотя и интересно, как бы он отыграл такой эпизод. Да, интересно. Победители и судят Последние мгновения важнейшего футбольного матча. Полный стадион ревет. Напряжение – предельное. И вот, наконец, звучит финальный свисток. И вся команда победителей, включая запасных, тренеров, врачей и массажистов, устремляется к главному судье: на него запрыгивают, тискают его, обнимают, целуют...
Правильный кадр
В день похорон тещи (тогда, в прошлом веке, выносили покойников еще из квартир, и это, по-моему, было как-то человечней и правильней) к гробу подвели и посадили рядом уже очень больного тестя. А меня попросили запечатлеть этот момент. Я навел фотоаппарат, и тесть по привычке поднял лицо и стал смотреть в объектив. «Смотри на гроб», – подсказала ему одна из сестер. «А, да», – проговорил он и перевел взгляд на покойницу, чтобы я смог сделать правильный снимок. Я, собственно, и запомнил всю ту сцену из-за одной детали – поднятого для традиционного позирования лица: вот, дескать, как сильны в нас условные рефлексы, что даже у гроба любимой жены мы отвлекаемся от горя и по привычке принимаем нужную позу. Но позже, рассмотрев все готовые снимки, я с удивлением обнаружил: именно «неправильная» фотография (где все окружающие, как и положено, скорбно смотрят на покойницу, и только ее муж зачем-то глянул в объектив) и оказалась самой выразительной – то есть выражающей наибольшее горе, наибольшую растерянность человека перед ужасом реальности. И если уж говорить о силе чувств: пережил тесть свою жену всего на 25 дней.
Пятно блестящей репутации
Признание пришло ко мне рано, еще в первом классе. И было оно полным, зримым, безусловным. Пускай и слегка туповатым. В тот день ко мне за парту подсадили новую соседку – Таню. Причем маму ее до этого терзали сомнения: достаточно ли я хорош? На что Мария Кондратьевна даже возмутилась: – Да вы что?! Это же Андрюша! И перечислила еще кучу моих достоинств. Дальше не помню: то ли я подслушал шепот Таниной мамы, то ли сам понял позже, но суть в том, что моей соседке наказали во время урока всё повторять за мной. Я открыл букварь на какой-то странице – и ей нужно открыть там же, я написал буковку – и она пусть выводит точно такую. Испорченный читатель сейчас решит, что я тут же начал издеваться над Таней, заставляя ее проделывать вслед за собой всякие глупости. Да нет же! До такого коварства еще надо было дорасти. И не думал я тогда о Тане совсем – все мысли были о том, как бы еще быстрее задание учительницы выполнить. А очередную кляксу в тетрадке поставил просто случайно – надавив на перо слишком сильно, именно что из-за повышенного рвения. Повернулся к соседке – хотел промокашку попросить, свою-то давно извел – и наткнулся на ее оторопелый взгляд. У нее, пухленькой чистюли в белом фартучке, с розовыми бантиками, прямо на глазах всё мироздание рушилось. Это как же? Да не может же такого быть! Но мама же сказала… И она, горько дыша носом, раскрутила свою ручку. И, приставив перо к строчке, двумя пальчиками нежно-нежно сжала резиновую пипку над цилиндриком с чернилами – чтобы ее клякса на странице получилась хотя бы аккуратней. То есть она по моему примеру добросовестно поставила и свою кляксу. Слово даю: я даже не хихикнул! И вовсе не красивая максима об ответственности за прирученных пронеслась в моей голове. «Из-за этой дуры мне же еще и попадет», – понял я. И оказался прав. Все-таки, видно, и правда умненький тогда был парнишка.
И кто бросит в них Шаман-камень?
Прочтя это в крутом московском журнале, я не поверил своим глазам. Вернулся к фразе. Потом еще и еще раз. И от этого чувство ирреальности только усилилось. Да, в известном федеральном издании именно так и было напечатано. Что Ангара впадает в Байкал. То есть, если вспомнить известную всем (как я думал) легенду про Шаман-камень, Байкал кусок скалы в подбегающую дочь метнул? Странный, однако, папаша… Такое открытие грех скрывать от народа. Вот и зашел я на работу к двум своим приятелям, сотрудничающим с этим журналом. Дескать, как же так, товарищи? Опять, что ли, «течет вода Кубань-реки, куда велят большевики»? Младший из приятелей тоже изумился, вспомнил, сколько раз он бывал в тех краях, и подтвердил, что Ангара действительно из Байкала вытекает, это факт. – Так, может, как-то намекнуть об этом коллегам в Москве? – наивно предложил я. – Что позориться-то? Может, хоть на сайте, в электронном виде исправят? – Ну, понятно же, почему такое происходит, – вступил старший товарищ. – Корректор не вычитал. Да, возможно, и нет там уже корректора… И по его трагично-важному виду стало ясно, что пора, пора мне, несмышленышу, узнать правду о разорении нашей страны наймитами загнившего Запада. Да, чуть не забыл сказать: журнал тот как раз и славится своей беспощадной защитой всего русского. Это-то меня и шибануло особенно, как Шаман-камень бедную Ангару. Ведь что получается? В самом средостении нашего Русского мира самые пылкие его борцы про этот мир не очень-то и в курсе? Даже про главные святыни и символы? Похоже, они там реально берега попутали.
Ой, мороз, мороз
Подобных историй в современной молодежной среде, уверен, пруд пруди, и гораздо смешнее этой. Когда из-за одной неправильной буквы в переписке возникают всякие новые смыслы. Так оно и понятно: молодежь не столько значения грамотности придает. Это мы, архаичные литературоцентричные, носимся со своим написанным, как с писаной торбой. Мой вредный столичный друг намного младше, мобильней, интернет-совместимей. И, конечно, никогда не упустит случая поддеть земляков. То из Большого зала консерватории селфи вышлет, то зафотает свой стол на кухне, заставленный дорогими разносолами. У них, понауехавших, это вообще главная (по отношению к нам, робким, бесталанным и спивающимся на малой родине) тема: мы, дескать, уже по гамбургскому счету добились успеха, но душой ничуть не изменились, стали даже богаче. В одной заочной полемике с таким вот счастливцем, в его подписи под гневной мне отповедью были перечислены все его регалии, собранные за четыре десятка лет, а завершалось всё гордым званием «коренной дальневосточник». То есть он почти полвека живет в Москве (в Хабаровске жил по молодости, но перерос его и уехал), вскарабкался вверх по столичной карьерной лестнице, но при этом остался чистым и светлым коренным дальневосточником. И как у них, умелых, такой смысл в голове образуется, – это вопрос не ко мне. Я-то подписался короче и проще: «коренной кемеровчанин». Потому и коренной, что здесь укоренился. В общем, мой дружок (к слову, работавший одно время пристяжным при том коренном) прислал мне два скриншота сводок погоды: «Лобня – минус 21» и «Кемерово – минус 1». Мол, это у нас реально круто, а вы там, в Сибири, как всегда, на обочине жизни прозябаете. И такого вот вообще спускать нельзя. Мало того, что они денег за любую работу изначально получат больше, на спектакли лучшие при желании могут сходить и за границу выбраться проще, так эти снобы еще и на оставшееся наше преимущество посягают – умение сносить любые невзгоды, в том числе и природные. Разумеется, я тут же отправился в парк, с детства любимый этим выскочкой. Заснял сугробы, лучистые нимбы фонарей, шапки снега на ветвях берез и лиственниц. В общем, нашу классическую зимнюю сказку. Дружка моего, я знаю, это проймет. Другое дело, что подпись под снимком я сделал с ошибкой. Набрал и отправил: «Вот это зима. А не то, что вы подумали, испытав синус 21». Ну, да, вот такие мы отсталые. Не всегда точно по клавишам попадаем, навыка большого нет, не каждую секунду смартфоном пользуемся. Но сдаваться же нельзя! И я продолжил атаку дальше, исправившись: «Минус 21. Синус вы вообще ни разу не испытали». Мне даже самому этот словесный образ понравился – «синус 21»: волны метели, свистя, налетают, и случайные путники гнутся под такой силой стихии, особенно хилые столичные парвеню вместе с коренными дальневосточниками. А друг в ответ не стал состязаться в остроумии. Просто поздравил меня с Новым годом, дал понять, что скучает. Возможно, и у них, подмосквичей, после минус 21 тоже что-то нормальное внутри начинает оттаивать.