* * *
То ли задремал или так глубоко ушел в воспоминанья, аж вздрогнул от глухого стука камня, и не сразу Паша вспомнил, где он. Свет прикрыто бродил по борту за машиной: «Наверное, кто-то отлить пошел. Сколько сейчас времени, наверное, смена уже кончилась? Курить охота, ладно, не трави себя. Лежи, отдыхай, спи, пока есть возможность».
* * *
Через неделю получили расчет за стройотряд. За три с половиной месяца заработал Паша около 600 рублей на руки. Высчитали за два проплыва пароходом и ресторанное питание на нем, питание в стройотряде, сигареты, на свадьбу закупали осетров со стерлядками, фрукты и овощи заказывали из Томска, подарки молодым студентам из Казани, на памятник Куйбышеву около главного корпуса тоже надо. А еще отпускные получил, и, приятный подарок, механик проставил ему за стройотряд рабочие смены. Оказалось у Паши на руках около тысячи рублей, никогда раньше и в глаза столько не видывал. Когда он ехал в троллейбусе со стройотрядовской получкой, казалось, все пассажиры глядят на карман его пиджака и думают: «Смотри-ка, такой молодой и столько деньжищ в кармане, ну чисто Крез».
В складчину с Генкой купили двухкатушечный магнитофон «Комета», немного приоделся, маме 150 рублей послал, остальные… пролились остальные меж пальцев.
Лену впервые увидел на танцах в фойе. Она неофитка, а он второкурсник, стройотрядовец, зубр и ловелас. Белые брюки на длинных ногах, фигурка стройная и походка качающаяся произвели впечатление на Пашу, и он тоже закачал девушку на волнах обольщения. Рассказывал про белые ночи, видя восхищение в ее серых глазах, вдохновлялся сам. Подошло его время по графику, в комнате магнитофон, вино, мягкий свет настольной лампы. Она выпила с ним, сели на его койку, Паша за подбородок повернул голову ее к себе:
– Я тебя поцелую, можно?
В глазах плясали чертенята и кивали своими лохматыми образинами согласно. Губки, мягкие, податливые, раскрылись навстречу и слились с его яростными. Рука Пашина потянулась вкрадчиво к острым выступам на кофточке, но… но была перехвачена на подходе. Лена сразу отобрала губы и отодвинулась.
– Паша, я понимаю, ты опытный сердцеед и сюда переводил, наверное, немало абитуриенток, и ты мне нравишься, но не все сразу. Всему свое время. Если хочешь, давай дружить с тобой.
Те, в зрачках, строили глумливые рожи. Вот так и пропадают замечательные парни, пополнил их легион и Павел. Лена поступила на геологический, общага у них на Южной, девятиэтажная. Какое-то время Паша мотался туда, заодно и одноклассника Федьку проведывал в соседнем корпусе. Потом и его перевели в то общежитие и на тот же этаж, судьба явно. На восьмом обитали геологи, химики, рабочие-студенты и просто рабочие, всех вмещал стадионной длины этаж. С Ленкой простаивали ночами в коридорном выступе, свет там Паша выключит, и стой обнимайся. Себе удивлялся, как все успевал, по учебе много приходилось заниматься. Этой осенью и на работе подфартило. Механик предложил сдельное задание, но грязное, Паше и его напарнику Сереге, тот просто работяга, старше на десяток лет, худ, высок, мосласт. Надо чистить канализационные колодцы, ну надо, значит, будем. Один надевает брезентовую робу, спускается в колодец – там сквозной желоб, он забит, – грузит короткой лопаткой в ведро грязь, какушки человеческие, кухонные отходы, иногда презервативы.
– Полное, подымай. – Второй поднимает за веревку, дорогой стук-стук о выступы, плеснуло густой жижей на голову, прикрытую полой, потом меняются. Четыре колодца почистили часов до 12, по четвертаку за каждый колодец получили – ничего, жить можно. Веспасиан вроде говорил, что деньги не пахнут, а может, Тит, не важно, главное, что прав старик, в мойке помоешься – и никакого запаха, нормальный труд. А вот Ленке все же не говорил о специфике своего труда, может, побрезгует, есть в ней нечто эдакое, барское.
Октябрь стоял теплый, за пивом в пивной бар неподалеку бегали в рубашках, в плафон с лампы входило как раз три литра, его в сетку, и нахально через вахту несли: «Квас это, квас, видите, какой темный».
Приехал Генка, а в Пашкиной комнате койка пустует, Серега, геолог, почти не бывает в общаге. С Пашей в комнате теперь жили Витька-певец и кудрявый Вадим, оба не поступили и работают в университетской стройбригаде.
Здесь, на этаже, Пашка и столкнулся случайно с Танькой. Знал ее по Ленина, 49, клинышки подбивал, бесполезно. Танька яростно красива лицом плюс длинные черные волосы, резко рельефная фигура, упитана, но не чрезмерно, когда все оплывает.
– Здравствуй, Танечка.
– Привет, Паша.
– Какими судьбами здесь?
– В гости к подружке приехала.
– Пошли к нам, у нас вина море.
– Пойдем.
Паша завел ее к себе, за столом вся компания: Генка, Вадька и Витька.
– Знакомьтесь, хлопцы, первая красавица Ленина, 49, Танечка.
– Паша, не комплиментируй, я смущаюсь.
Все кинулись угощать гостью. Посидели, попили изрядно. Генка вызвал Пашу в коридор:
– Паш, ты парней уведи и сам с ними побудь, я ее укатаю.
– Гена, ты не знаешь Таньку. Хитрая особа. Парни приезжают с калыма, денег полно, зовут ее в ресторан, ну, в надежде на дальнейшее, а она посидит, попьет-поест, потом вроде в туалет и сматывается. Сколько раз так делала.
– А кто она, учится или работает?
– Работает, в библиотеке.
– Короче, минут через десять-пятнадцать уходите и не стучите,
я сам потом выйду, договорились?
– Хорошо, попробуй, только вряд ли получится.
– Посмотрим.
Ну, было б сказано, еще посидели, и Павел увел хмельных молодняков в коридор.
– Курим, ребята, Генка там Таньку убалтывает.
С полчаса мотались неприкаянно по коридору, вышел Генка, явно довольный:
– Паша, в общем, все удачно.
– Нет, правда, что ли? Не верится прямо!
– Сказал же тебе, все в ажуре, пошли.
Проснулся Паша часов в девять, выходной сегодня, встал, все вроде спят, Вадька на своей койке, сходил в туалет. Заходит обратно, Таня сидит на койке, одеяло до пояса закрывает низ, выше обнажена, и красивее себя ночной.
– А где мои плавки?
– Я не знаю.
– А это что на плафоне? – рукой показывает на потолок, ее синие трусики действительно там, обернуты вокруг пыльного стеклянного колпака.
– Сними, я сейчас оденусь и иду в милицию, скажу, что вы меня изнасиловали.
– Ты че, Тань, сдурела совсем, кто тебя насиловал?
– Ничего на знаю, выходит, вы издеваетесь надо мной, зачем трусы надо было туда вешать?
– Да откуда я знаю, спал я. Генка, вставай. Эй, вы, Витька, Вадька, подъем.
Генка проснулся, и они с Пашей долго будили молодых, те делали заспанный вид. Паша при помощи стула снял трусики. Таня их надела под одеялом, а лифчик водружала на груди демонстративно, не спеша. И смилостивилась, одевшись.
– Ладно, я пошутила, берите вина побольше, и забудем. Гена, а ты ухарь, первый раз меня так уломали. Не так-то это просто, вон Паша знает.
Гена скромно улыбался.
* * *
Любовь – счастье или горе? В любом случае, это большое событие в жизни, и оно пристигло Гену. Проживала на этом же этаже Наташка, рыжая, антично красивая и распутная, работала библиотекарем в научке. Генка познакомился с ней, раз привел в комнату, два, а потом заявил Пашке: «Я влюбился, хочу на ней жениться».
– Гена, ты совсем дурак, там пол-общаги перебывало.
– Ну и что, из шлюх получаются самые лучшие жены.
– Дело твое. И что надо для женитьбы?
– Для начала отвадить всех ее любовников от нее, она сама просила, я ей тоже нравлюсь.
– Ты знаешь их?
– Да, она сказала, кто в какой комнате живет.
– Ну, так иди, беседуй с ними, правда, я не уверен в успехе. Моя помощь нужна?
– Только в крайнем случае.
На другой день вечером этот крайний и случился. Один ухажер попался несговорчивый, после разговора с Генкой пришел с подмогой,
и пришлось им вдвоем отбиваться от четверых геологов, благо молодых не было, им бы ни за что попало. Они стройотряд прошли, здоровье есть, отмахнулись. Когда Пашке губу распластали в лоскутья, он сграбастал стул и начал отоваривать противников, Гена подвешивал им слева-справа, выбили их из комнаты. Пашка понимал, что с геологами связываться опасно, они друг за друга стоят, и пошел следом к четверокурснику, Женьке-Сапогу, самому авторитетному геологу на этаже, бородатому здоровяку. Сговорились, что Генка ставит шесть бутылок портвяша и тема закрыта, он убедил Сапога, что это любовь, а любовь для геологов свята. Гена взял, в компании полевиков выпили втрое больше, нормально посидели, обмыли перевязанную голову геолога, Пашкину губу и прочие увечья. Хорошие ребята геологи и пьют хорошо.
Закружились Гена с Наташей в хороводе любовном. Паша познакомил Лену с Наташей, они часто проводили вечера вчетвером в Наташиной комнате. Но Лена как-то сразу почувствовала себя в их компании отшибно, ей бы почитать «дефективы», а они рассуждают об Апулее, Камю, дяде Хэме, лезут в малоизвестные дебри русской истории. Наташа оказалась умницей, начитана, остроумна, втихую на одну ночь таскала им редкие книги из книгохранилища научной библиотеки.
В ноябре Генка съездил куда-то в район. Нашел приличную шабашку, месяца на три работы. Взял с собой Боба, тоже стройотрядовца, еще троих парней, бросивших учебу, Наташку поварихой – и укатили друзья. Пустовато Паше стало, некстати и с Ленкой рассорился вдрызг, хотя и она права, он стал частенько к ней приходить выпивший. А учеба шла нормально, легко давалась. Под Новый год Лена отсессилась и уехала домой. Паша затосковал и понял, что любит вредную свою Леночку. Она не писала, не слала телеграммы. Он помнит до слова письмо, что написал в порыве:
«Лена! Почему ты молчишь? Напиши мне! Напиши! Напиши!
Я кричу у реки, ветер срывает с губ слова, обнаженные звуки стынут в воздухе зимы, смерзаются в мохнатые снежинки. Они полетят с ветром туда, где ты. Будут кружить в неуютье холодной высоты, а когда ты пойдешь домой с вечеринки, и будет падать снег, они найдут тебя, неслышно лягут на ресницы, стают, чертя по щекам бороздки прозрачными капельками слез, будоража душу твою и шепча свое изначальное «напиши».
Позднее Паша считал, что такое мог написать абсолютно безнадежный человек.
31 декабря Паша поехал в бывшую свою общагу, на Ленина, 49. Нашел Таню, с ней встретил Новый год… и пробыл там три дня. Вот такая к Ленке любовь на контркурсах.
Она приехала в январе, числа 20-го, письмо сохранила.
Весной Павел съездил домой на три дня, маму попроведал. Март холодный стоял, обратно летел «кукурузником», ботиночки японские, мех в них, похоже, лягушачий, ноги и застудил. Температура к сорока, парни посоветовали выпить водки с перцем и под одеяло, процедуру проделал, а стало хуже. «Скорая» не взяла – он же пьян.
На другой день пошел в поликлинику и отключился прямо в очереди. Очнулся в больнице, диагноз – экссудативный плеврит, а по-русски – жидкость в легком и перспектива туберкулеза. Жидкость откачали из-под лопатки, месяц отвалялся, благо Вадим, однокурсник, приносил задания. Друзья его посетили: Гена, Наташа, Боб, фрукты, цветы и вино, выпили крадучись за его выздоровление. Гена с Наташей женятся, она сумела понравиться его родителям, коренным сибирским татарам, потом они уезжают в деревню учительствовать. Оттуда напишут. Боб надумал устроиться на секретный химический комбинат лаборантом. Теряет Паша лучших друзей. Они еще проводили его в санаторий. Прекрасный вечер в Лагерном саду, с вином, костром, песнями. Паша ногой ломал старые доски, гвоздь прошел сквозь кед и ногу насквозь – а, мелочи. Так, прихрамывая, и поехал утром за реку, в туберкулезый санаторий, в бывшие купеческие дачи о двух этажах и с резьбой по фасаду.
В санатории взялся за учебу, ездил в город сдавать зачеты, контрольные, с натужным скрипом, но вытянул сессию и одолел второй курс. Здесь же случилась первая близость с Леной, в выходной, когда многие уезжали в город. Произошло естественно и нежно, к этому давно шло и пришло.
Выписали Пашу только в конце августа, но полностью вылеченным, молодой организм переборол недуг. Жаль было уезжать: столько друзей приобрел и санаторий прекрасный, еда – как перед убоем откармливание. К нему товарищи в выходные приезжали отъедаться. Многие больные в отъезде, а готовят на всех, поварихи просили: «Паша, пусть друзья приезжают, столько добра пропадает». Ну, те и рады. Волейбол, теннис настольный, футбол, лодки в томской протоке, сосновый лес и чистый воздух.
Оздоровел, отдохнул, пора и трудиться, да брякнуло по голове вестью неожиданной – Ленка беременна. Не прошли без последствий их жаркие ночки в пенальной двухместной палате второго этажа, когда сосед с пятницы по понедельник отсутствовал. Скоро ты будешь папаша, а не Паша. И что делать? Вечный вопрос. Кто виноват, понятно. Ему только в феврале следующего 1972 года будет 20 лет, а уже отец.
Думали, решали, надумали и решили. Паша бросил не очень любимый факультет, но любимый университет, Лена взяла академку по беременности, и холодным октябрьским вечером они садились в поезд. Провожать приехали все близкие душе: Гена с Наташей, Боб и Винча.
Студенческий период жизни Пашиной закончился, и он чувствовал: больше такого не будет никогда, начинается другая жизнь. Что-то рвалось в нем юношеское, безмятежное. Грустно, товарищи, ой как грустно.
* * *
– Хорош дрыхнуть, лежебоки, – бригадирский басовитый голос раздраил подземельную тишь и звучал от завала.
– А кто дрыхнет, я лежу и думаю.
– Как бы пожрать, да?
– И совсем я жрать не хочу, так если, чуток перекусить.
Слова бригадира исходили из света и приближались вместе, а Лехин рядом бубнил.
– Леха, право слово, тебя легче убить, чем накормить и напоить. Здоров ты на то и другое, работал бы так.
– Что я, плохо работаю?
– Ладно, шучу, настроение вам поднимаю. Петя, ты есть хочешь?
– Нет, обойдусь.
– Не надо так говорить. Пашка, неси свою забутовку, мою оставим на НЗ. Поди, не сожрут крысы, я их што-то и не видел сегодня.
– Их уже вчера не было. Умные они, заранее чуют и уходят.
Я в лагере, в БУРе одну приучил, она у меня с рук ела…
– И не брезговал?
– Чего ими брезговать, у нас один артист был, зубами их ловил. Так вот, крыса эта всегда уходила ровно за пять минут до обхода.
Паша принес из приямка сверток.
– Чего у тебя там?
– Как обычно, колбасы 200 грамм и хлеб.
Лукич взял у него забутовку, развернул. Порезана, как раз четыре кусочка.
– Мужики, воду экономим, пока нет сильной жажды, не пейте, без еды протянем долго, а вот без воды быстро окочуримся.
Четверым здоровым мужикам по полстаграммовому кругляшу колбасы зажевать – только желудок раздразнить.
– Чем теперь будем заниматься?
– Давайте анекдоты рассказывать.
– Петро, ты, поди их много знаешь?
– Знаю.
– Тогда трави.
Пашке хотелось побыть одному, обдумать свою жизнь, он чувствовал, что не совсем оказался готовым к крутым переменам в ней. Собрал затяжки лежаночные, куртку, пошел по правому борту, дошел до лежебокой вагонетки. «Здесь, что ли, лечь? Нет, тут опасно, от металла камни будут отскакивать, могут пришибить».
Вернулся назад, но не к забою, круга за два, тут меньше слышно нелюбимые им похабные анекдоты. Расстелился, лег и выключил свет, голос за машиной негромко, но эмоционально повествовал, часто гусиным гоготом пыхал смех, у них горел один светильник.
* * *
Жизнь семейная начиналась совсем не так, как мечталось. Остановились сразу у мамы. Пришла тетка с мужем, сидели, выпивали. И тут Ленка начала казать зубки острые – отбирала у Паши стакан, прямо выхватывала из руки, раз да два. Мама не выдержала:
– Слушай, сноха, пока еще я здесь хозяйка и я буду решать, кому и сколько пить. Он пьет не в подворотне с бичами, а дома
с родней.
Мама и так была огорчена до крайности тем, что сын бросил учебу. Наедине она ему сказала:
– Эх, сын, сын, на одного тебя была надежа. Я думала, выучишься, инженером станешь. А ты вон чего удумал. Зачем вы так рано ребенком обзаводитесь?
Нечего сыну ответить.
Не уживались свекровь со снохой. Мать без отца воспитывала их с братом, привыкла сама делать всю работу, и мужскую тоже. И когда застала Пашу с ведром и тряпкой, моющим полы, грянул скандал.
– Счас же брось, сынок, это не мужское дело.
– Мама, она же беременна.
– И што? Я тебя рожать начала, когда по воду шла. Будешь тряпку в руки брать, так сам тряпкой и останешься.
Ленка лежа читала, промолчала, только злые слезы закапали на книгу, а пол тогда остался недомытый.
После Нового года переехали к родителям Лены. Центр города, большая квартира, но и семья немалая, мать и отец – геологи, папа вообще заслуженный. А здесь Паша чувствовал себя барачным подкидышем. Вообще-то тесть нормальный мужик, только замкнут на работу и семью, и не глава. Два брата и сестра Ленины хорошо приняли нового родственника, а с тещей с первой встречи ножи заточились. Но главное – они с женой законной – расписались без помпы, для помпы пузо не позволяло – спали в разных комнатах!!! Постижимо ли уму такое, уму молодого парня – желанная, любимая женщина ночью не рядом, а за стенкой? Да и добираться с работы и на работу ночью проблемно. В общем, и там жизнь не медом губы мазала. Трудиться Паша сразу пошел на шахту, мама здесь работает, отец до гибели вкалывал. В коллектив влился легко, да и как иначе, пахать он может, а жизнь в общаге научила не быть жлобом. А что попивать стал, так цель в жизни потерялась, та, которую ставил, иную только нащупывает. Да, пьянка до добра не доведет. Был случай, о котором ему стыдно и сейчас вспоминать.
Март, у него родился сын, ему дали три дня, и начал он на радостях глыкать винище. Идет по дороге, по проезжей части, пьяный, в каждой руке по «огнетушителю» вина, дорога частью обледенела, сузилась. За ним грузовая машина тихо едет, сигналит, не может его обогнать, а он, не оборачиваясь, прет и приговаривает:
– Ну уж, ну уж, пошли вы, у меня сын родился.
Товарищ увидел, свел его на тротуар, так он вырывался, норовил опять выйти на шоссе. Товарищ и рассказал со смехом, а ему стыдно было. А что сына и жену из роддома забирали тесть с тещей, это каково? Эх, папаша. Нет, надо с пьянками завязывать, а то можно докатиться до тюрьмы, как брат. Николай, пока Паша учился, успел один срок домотать, освободиться и снова сесть, не побыв и месяца на свободе.
Ему теперь предстоит работать и содержать семью. А почему только работать? У них в городе есть институты, можно поступить на заочное, вон хоть в педагогический. Снотворный воздух в шахте – воспоминания и размышления переплавились в сон.
* * *
Откуда гром зимой, морозным вечером на берегу Томи? У него стынут от холода зрачки, и Ленка длинными, выдыхательными «хо-о» отогревает их. Вдали плавящимися квадратиками окон обозначилась общежитская девятиэтажка. Не может он сейчас греметь, не сезон.
А гремит, и треск невидимых молний рвет замороженный воздух. Сон сдался только, когда глухо застукало прямо возле уха. Каску он снял, в ней неудобно лежать, шарил со сна в темноте, нащупал, выдернул фонарь из зацепа, включил и направил туда, к завалу, понимая уже, что произошло скверное событие. Свет вяз в кисее пыли густоты похлебки, но он увидел: вагонетка, у которой хотел лечь, засыпана почти вся.
«Сыпанул еще купол, а где мужики, неужели спят крепче меня, ничего не слышат?»
Надел каску на тонкий подкасник из маминого чулка, встал, вставил свет на место и пошел за погрузочную машину, туда, где должны находиться товарищи. Огибал машину со своей стороны и сразу увидел – нет никого, доски лежат, курток нет, фляжка прислонена к борту, в чехле, Лукича. Сознание не могло принять мысль, отшвыривало страшную, а та нагло лезла в мозг.
«Они там, пошли пробивать завал, и их засыпало».
Пету нашел первого, лежал он головой вниз и к забою, фонарь, может, и светил, но вниз, не видать. Щелкнуло и включилось в мозгу Павла нечто неподвластное ему в тот момент, жесткое, рациональное, давящее эмоции. Не поверилось бы ему в другой ситуации, ему, который не мог поднять топор на курицу для ради пропитания, что он будет спокойно стягивать руками и заматывать бинтом Петино расползшееся, как от полосующего удара опасной бритвой, мясо, под которым видна поврежденная белая-белая на сером и черном с кровавым подмесом кость, на бедре пониже ягодицы. А будет и давить ему безжалостно спину коленом, и материть, а потом разорвет его брючину из толстого шахтерского материала до ремня и наложит жгут из своей, распущенной на лоскуты рубахи в дезинфицирующих разводах соли.
Ты же цепкий и жилистый, Пашенька, ну давай, давай, тащи Леху, а сначала выгреби его пальцами из кучи породы, тащи, я кому говорю, да не лопнут твои жилы на шее. Они же не лопнули, когда ты, соблазнившись карликовой кедрушечкой, ступил на зеленую яркую полянку и повис в бездне трясины, а пока Генка с Бобом склоняли к тебе гибкую березку, она, коварная трясина, утащила твои ноги уже повыше колен, и пришлось тебе, накрутив на запястья зеленые ветви, спасать свою жизнь до крови из-под веток, до страшных узлов вен на шее, но не лопнули узлы, спас жизнь, а кеды зашнурованные остались ей, жуткой, на память или на закуску вместо обеда.
Тащил он Леху, с левой его рукой, в локтевом сгибе намертво прижатой к разбитому лицу. А с Лукичом что? Подумаешь, придавило к борту здоровым куском породы, жив ведь, хоть и залито лицо кровью,
а каска старого образца, как черепаший панцирь, но положе и с волнистой пелеринкой вкруговую, цела, только треснула повдоль, и фонарь разбит. А ты что, зазря три месяца на Севере кидал мешки с цементом и бетон мешал? Не осилил руками, ломик для чего? – только аккуратно, не повреди Лукича, отвалил глыбу – уже радость, туда же Лукича, за машину, к забою.
Всех вас, ребята, уложу на затяжки, никого не оставлю в завале, хотя вы, гады распоследние, пошли одни, меня, значит, молодого оставили, пожалели. Лукича когда тягал, тот еще извинительно шамкал полуразборно запеклыми губами:
– Паша, ты уж прости меня, само вылилось, не сдержал.
Это он подумал, что Пашка сморщился от запаха мочи, чудак, гримаса натуги так лицо меняет. И он ответил:
– Лукич, и прекрасно, што вылилось, радуйся, вот если бы не вылилось, а лопнуло, хуже было бы.
Нога Лукича мешала тащить – правая завернута внутрь неестественно, сапог покинул ее, такую, и белая портянка, размотавшись частично, шлейфом подвенечного платья шуршала по темно-серому, блеска ртути. Он даже не озаботился, обнаружив, что рукав вентиляции, огрызок метровый, плосок почти. А, не задохлись сразу, значит, и дальше не помрем. Воздух здесь, конечно, не соснового бора, сыро, влажно и духота. Паша работал по пояс голый: рубаху на бинты, курткой укрыл Леху, свитер снял, щипучий пот тек аж по ногам, под портянки, а у пупа поперек живота, мешаясь с грязью, образовал прибойную полосу. Уложив всех – Пету лицом вниз, стонущего и скрипящего зубами в доски, – снял с них каски, рабочий светильник остался только у Петра, проверил фляжки. Лехина сплюснута и пробита, да там и было остатков, может, с глоток, итого три неполных, поить с колпачка, протянуть подольше.
– Эх, воды бы, хоть приямочной, обмыть раны – обычно в приямке под ножками вода хлюпает, а сейчас, как назло, сухо. А может, к лучшему, вода грязная, занесу инфекцию, и раны не стоит трогать, пусть коркой покроются и подсохнут. Кровотечений сильных ни у кого нет, он осмотрел поверхностно. У Лехи развален нос и рот, зубы, наверняка, повышибало, молчит, не стонет, рука точно сломана и еще что – неизвестно. Присел Паша на затяжку, прислонил голое плечо к прохладному металлу и упал в сон, в яму, в небытие – пружина сжатая чуть сдала.
– Пить, Паша, дай пить.
Глаза рванулись веками в открыв, будто и не спал, а может, не спал, просто мозг заблокировался, рука автоматически включила свет, когда успел выключить? Пета просил воды в ткань ртом, осторожно Паша повернул его на левый, целый бок, к Лехе, влил в рот колпачок, рот как у птенчика жаждущего растворен, пришлось еще колпачок туда залить. По-видимому, у Петы температура поднялась, лоб горячит руку.
– Паша, наклонись поближе, – и боковым зрением увидев склоненное к нему лицо, заговорил полубредово, с паузами:
– Паша, я тебя… хотел порезать… тебя… одного… за ту казнь…
– Почему так избирательно, именно меня? – Паша отвечал тоже тихо.
– Честно говорю, завидую тебе.
– Мне? Да в чем мне можно завидовать?
– Я вас… видел с… женой, красивая. И видел… как она на тебя… смотрела. Ты… умный… здоровый… жена… ребенок. А я, што… я такое… – Пета зачастил лихорадочно, уже без пауз: – В детстве пьяные скандалы отца, потом братьев, воровство, грабеж, лагерь. Я первую получку получил здесь, на шахте. Матери отдал, она так удивилась, сидит за столом, считает, а слезы заливают руки с деньгами, а потом ночью проснулся, она гладит меня по голове и опять плачет. И у меня душа заплакала, Паша. Я гадина, паскуда последняя, под тридцать лет мне, а я только первый раз честно заработал деньги. И тебя не смог порезать, потому что ты мне сколько раз фляжку с чаем отдавал, когда у меня колосники горели, а не каждый даст, поверь мне. И вообще у вас все по-другому. А когда в полыни посидели, я понял: правильно вы меня лечили, иначе убийством бы кончилось. А я жениться хочу, и чтобы Света так же на меня смотрела, как твоя жена.
– Петро, да все у тебя будет распрекрасно. Ты стал настоящим шахтером, а настоящих шахтеров девки любят, и мы еще сбацаем такую пляску на твоей свадьбе, что полы повыламываются.
– Ты думаешь, она за меня пойдет, правда, Паш?
– Обязательно, а иначе просто не может быть. Ты представь, заходят в магазин четыре орла в костюмах и галстуках, с огромными букетами цветов, кладут цветы на прилавок, встают все на одно колено, на одно, так встают благородные мужи, склоняют головы, и Лукич торжественно говорит: «Света! Лучшая бригада горняков Кузбасса и периферий просит Вашей руки для нашего товарища Петра Камсатова, встаньте, жених». В магазине народ стоит с открытыми ртами, и мухи у них по ртам ползают. И никто и никогда не сможет меня убедить, что женщина в состоянии отказать такому человеку. А, Петь?
Петя не отвечал, освещенное лицо его склонилось через плечо к доске, глаза закрыты, рот безвольно уронил нижнюю губу. «Плохо дело, жар у него, жгут я снял, кровить вроде меньше стало. Жалко, аптечка у фидеров осталась, чего одним бинтом сделаешь…»
Закашлял Лукич, кашель всхлипывающий, с выхаркиванием. Паша повернулся к нему, у Лукича летели изо рта брызги крови и розовая слюна.
– Лукич, давай я тебя на бок поверну.
Он подышал широким в раззяве ртом, губы открывали кончики окровавленных зубов, так, не закрывая, и продышал:
– Не надо, Паша, у меня внутри што-то раздавилось, если на бок, совсем оторвется. Помнишь, когда ты к нам в бригаду пришел, я тебя разыграл? Не хочу, чтобы ты обижался.
– Лукич, прекращай ерунду говорить, какие обиды? Я жил в студенческом коллективе, в общаге и прекрасно понимаю, что такое розыгрыш. Давай я тебя попою.
Залил по каплям две крышечные мерки, волосяной шарф два раза пошевелился, Лукич закрыл глаза, рот не закрылся.
…Тогда его разыграли красиво. Работали в утреннюю смену, до конца часа полтора оставалось. Лукич сходил к телефону, возвращается, подходит к нему, серьезен:
– Паша, звонили из лаборатории, надо отнести кусок породы на анализ. Там какие-то сложные анализы должны делать, так что побольше возьми породину, да вон ту. Поднимешься по ходку, сдашь в лабораторию, на втором этаже, время первый час, пока выйдешь, сдашь, то, се, можешь сдавать свет и в мойку. Все понял?
– Все.
– Ну, бери и топай.
Ну и взял кусмяку килограмм в пятнадцать весом Паша, потопал. По ровному штреку нормально, а еще ходок. Глубина шахты 500 метров с гаками, надо вылезти вертикально вверх. Деревянная крутая лестница метров пять, перекрытие, люк, дальше следующий пролет. Не считал Паша люки и свои передыхи, но когда вышел на-гора, ножонки треморили, как руки алкаша, зато горд. Последний передых и пошел к комбинату, в руках предмет анализа, сидящие в сторонке от руддвора шахтеры в рабочем сыпанули хохотом, тогда только понял, что его разыграли. И ведь даже тени сомнения не было, нужна ли для анализа такая прорва материала, вот тебе и химик. Три дня ноги не гнулись в коленях, ходульно передвигался, переламываясь при сгибании. А все же полезно для общего развития организма.
То ли задремал или так глубоко ушел в воспоминанья, аж вздрогнул от глухого стука камня, и не сразу Паша вспомнил, где он. Свет прикрыто бродил по борту за машиной: «Наверное, кто-то отлить пошел. Сколько сейчас времени, наверное, смена уже кончилась? Курить охота, ладно, не трави себя. Лежи, отдыхай, спи, пока есть возможность».
* * *
Через неделю получили расчет за стройотряд. За три с половиной месяца заработал Паша около 600 рублей на руки. Высчитали за два проплыва пароходом и ресторанное питание на нем, питание в стройотряде, сигареты, на свадьбу закупали осетров со стерлядками, фрукты и овощи заказывали из Томска, подарки молодым студентам из Казани, на памятник Куйбышеву около главного корпуса тоже надо. А еще отпускные получил, и, приятный подарок, механик проставил ему за стройотряд рабочие смены. Оказалось у Паши на руках около тысячи рублей, никогда раньше и в глаза столько не видывал. Когда он ехал в троллейбусе со стройотрядовской получкой, казалось, все пассажиры глядят на карман его пиджака и думают: «Смотри-ка, такой молодой и столько деньжищ в кармане, ну чисто Крез».
В складчину с Генкой купили двухкатушечный магнитофон «Комета», немного приоделся, маме 150 рублей послал, остальные… пролились остальные меж пальцев.
Лену впервые увидел на танцах в фойе. Она неофитка, а он второкурсник, стройотрядовец, зубр и ловелас. Белые брюки на длинных ногах, фигурка стройная и походка качающаяся произвели впечатление на Пашу, и он тоже закачал девушку на волнах обольщения. Рассказывал про белые ночи, видя восхищение в ее серых глазах, вдохновлялся сам. Подошло его время по графику, в комнате магнитофон, вино, мягкий свет настольной лампы. Она выпила с ним, сели на его койку, Паша за подбородок повернул голову ее к себе:
– Я тебя поцелую, можно?
В глазах плясали чертенята и кивали своими лохматыми образинами согласно. Губки, мягкие, податливые, раскрылись навстречу и слились с его яростными. Рука Пашина потянулась вкрадчиво к острым выступам на кофточке, но… но была перехвачена на подходе. Лена сразу отобрала губы и отодвинулась.
– Паша, я понимаю, ты опытный сердцеед и сюда переводил, наверное, немало абитуриенток, и ты мне нравишься, но не все сразу. Всему свое время. Если хочешь, давай дружить с тобой.
Те, в зрачках, строили глумливые рожи. Вот так и пропадают замечательные парни, пополнил их легион и Павел. Лена поступила на геологический, общага у них на Южной, девятиэтажная. Какое-то время Паша мотался туда, заодно и одноклассника Федьку проведывал в соседнем корпусе. Потом и его перевели в то общежитие и на тот же этаж, судьба явно. На восьмом обитали геологи, химики, рабочие-студенты и просто рабочие, всех вмещал стадионной длины этаж. С Ленкой простаивали ночами в коридорном выступе, свет там Паша выключит, и стой обнимайся. Себе удивлялся, как все успевал, по учебе много приходилось заниматься. Этой осенью и на работе подфартило. Механик предложил сдельное задание, но грязное, Паше и его напарнику Сереге, тот просто работяга, старше на десяток лет, худ, высок, мосласт. Надо чистить канализационные колодцы, ну надо, значит, будем. Один надевает брезентовую робу, спускается в колодец – там сквозной желоб, он забит, – грузит короткой лопаткой в ведро грязь, какушки человеческие, кухонные отходы, иногда презервативы.
– Полное, подымай. – Второй поднимает за веревку, дорогой стук-стук о выступы, плеснуло густой жижей на голову, прикрытую полой, потом меняются. Четыре колодца почистили часов до 12, по четвертаку за каждый колодец получили – ничего, жить можно. Веспасиан вроде говорил, что деньги не пахнут, а может, Тит, не важно, главное, что прав старик, в мойке помоешься – и никакого запаха, нормальный труд. А вот Ленке все же не говорил о специфике своего труда, может, побрезгует, есть в ней нечто эдакое, барское.
Октябрь стоял теплый, за пивом в пивной бар неподалеку бегали в рубашках, в плафон с лампы входило как раз три литра, его в сетку, и нахально через вахту несли: «Квас это, квас, видите, какой темный».
Приехал Генка, а в Пашкиной комнате койка пустует, Серега, геолог, почти не бывает в общаге. С Пашей в комнате теперь жили Витька-певец и кудрявый Вадим, оба не поступили и работают в университетской стройбригаде.
Здесь, на этаже, Пашка и столкнулся случайно с Танькой. Знал ее по Ленина, 49, клинышки подбивал, бесполезно. Танька яростно красива лицом плюс длинные черные волосы, резко рельефная фигура, упитана, но не чрезмерно, когда все оплывает.
– Здравствуй, Танечка.
– Привет, Паша.
– Какими судьбами здесь?
– В гости к подружке приехала.
– Пошли к нам, у нас вина море.
– Пойдем.
Паша завел ее к себе, за столом вся компания: Генка, Вадька и Витька.
– Знакомьтесь, хлопцы, первая красавица Ленина, 49, Танечка.
– Паша, не комплиментируй, я смущаюсь.
Все кинулись угощать гостью. Посидели, попили изрядно. Генка вызвал Пашу в коридор:
– Паш, ты парней уведи и сам с ними побудь, я ее укатаю.
– Гена, ты не знаешь Таньку. Хитрая особа. Парни приезжают с калыма, денег полно, зовут ее в ресторан, ну, в надежде на дальнейшее, а она посидит, попьет-поест, потом вроде в туалет и сматывается. Сколько раз так делала.
– А кто она, учится или работает?
– Работает, в библиотеке.
– Короче, минут через десять-пятнадцать уходите и не стучите,
я сам потом выйду, договорились?
– Хорошо, попробуй, только вряд ли получится.
– Посмотрим.
Ну, было б сказано, еще посидели, и Павел увел хмельных молодняков в коридор.
– Курим, ребята, Генка там Таньку убалтывает.
С полчаса мотались неприкаянно по коридору, вышел Генка, явно довольный:
– Паша, в общем, все удачно.
– Нет, правда, что ли? Не верится прямо!
– Сказал же тебе, все в ажуре, пошли.
Проснулся Паша часов в девять, выходной сегодня, встал, все вроде спят, Вадька на своей койке, сходил в туалет. Заходит обратно, Таня сидит на койке, одеяло до пояса закрывает низ, выше обнажена, и красивее себя ночной.
– А где мои плавки?
– Я не знаю.
– А это что на плафоне? – рукой показывает на потолок, ее синие трусики действительно там, обернуты вокруг пыльного стеклянного колпака.
– Сними, я сейчас оденусь и иду в милицию, скажу, что вы меня изнасиловали.
– Ты че, Тань, сдурела совсем, кто тебя насиловал?
– Ничего на знаю, выходит, вы издеваетесь надо мной, зачем трусы надо было туда вешать?
– Да откуда я знаю, спал я. Генка, вставай. Эй, вы, Витька, Вадька, подъем.
Генка проснулся, и они с Пашей долго будили молодых, те делали заспанный вид. Паша при помощи стула снял трусики. Таня их надела под одеялом, а лифчик водружала на груди демонстративно, не спеша. И смилостивилась, одевшись.
– Ладно, я пошутила, берите вина побольше, и забудем. Гена, а ты ухарь, первый раз меня так уломали. Не так-то это просто, вон Паша знает.
Гена скромно улыбался.
* * *
Любовь – счастье или горе? В любом случае, это большое событие в жизни, и оно пристигло Гену. Проживала на этом же этаже Наташка, рыжая, антично красивая и распутная, работала библиотекарем в научке. Генка познакомился с ней, раз привел в комнату, два, а потом заявил Пашке: «Я влюбился, хочу на ней жениться».
– Гена, ты совсем дурак, там пол-общаги перебывало.
– Ну и что, из шлюх получаются самые лучшие жены.
– Дело твое. И что надо для женитьбы?
– Для начала отвадить всех ее любовников от нее, она сама просила, я ей тоже нравлюсь.
– Ты знаешь их?
– Да, она сказала, кто в какой комнате живет.
– Ну, так иди, беседуй с ними, правда, я не уверен в успехе. Моя помощь нужна?
– Только в крайнем случае.
На другой день вечером этот крайний и случился. Один ухажер попался несговорчивый, после разговора с Генкой пришел с подмогой,
и пришлось им вдвоем отбиваться от четверых геологов, благо молодых не было, им бы ни за что попало. Они стройотряд прошли, здоровье есть, отмахнулись. Когда Пашке губу распластали в лоскутья, он сграбастал стул и начал отоваривать противников, Гена подвешивал им слева-справа, выбили их из комнаты. Пашка понимал, что с геологами связываться опасно, они друг за друга стоят, и пошел следом к четверокурснику, Женьке-Сапогу, самому авторитетному геологу на этаже, бородатому здоровяку. Сговорились, что Генка ставит шесть бутылок портвяша и тема закрыта, он убедил Сапога, что это любовь, а любовь для геологов свята. Гена взял, в компании полевиков выпили втрое больше, нормально посидели, обмыли перевязанную голову геолога, Пашкину губу и прочие увечья. Хорошие ребята геологи и пьют хорошо.
Закружились Гена с Наташей в хороводе любовном. Паша познакомил Лену с Наташей, они часто проводили вечера вчетвером в Наташиной комнате. Но Лена как-то сразу почувствовала себя в их компании отшибно, ей бы почитать «дефективы», а они рассуждают об Апулее, Камю, дяде Хэме, лезут в малоизвестные дебри русской истории. Наташа оказалась умницей, начитана, остроумна, втихую на одну ночь таскала им редкие книги из книгохранилища научной библиотеки.
В ноябре Генка съездил куда-то в район. Нашел приличную шабашку, месяца на три работы. Взял с собой Боба, тоже стройотрядовца, еще троих парней, бросивших учебу, Наташку поварихой – и укатили друзья. Пустовато Паше стало, некстати и с Ленкой рассорился вдрызг, хотя и она права, он стал частенько к ней приходить выпивший. А учеба шла нормально, легко давалась. Под Новый год Лена отсессилась и уехала домой. Паша затосковал и понял, что любит вредную свою Леночку. Она не писала, не слала телеграммы. Он помнит до слова письмо, что написал в порыве:
«Лена! Почему ты молчишь? Напиши мне! Напиши! Напиши!
Я кричу у реки, ветер срывает с губ слова, обнаженные звуки стынут в воздухе зимы, смерзаются в мохнатые снежинки. Они полетят с ветром туда, где ты. Будут кружить в неуютье холодной высоты, а когда ты пойдешь домой с вечеринки, и будет падать снег, они найдут тебя, неслышно лягут на ресницы, стают, чертя по щекам бороздки прозрачными капельками слез, будоража душу твою и шепча свое изначальное «напиши».
Позднее Паша считал, что такое мог написать абсолютно безнадежный человек.
31 декабря Паша поехал в бывшую свою общагу, на Ленина, 49. Нашел Таню, с ней встретил Новый год… и пробыл там три дня. Вот такая к Ленке любовь на контркурсах.
Она приехала в январе, числа 20-го, письмо сохранила.
Весной Павел съездил домой на три дня, маму попроведал. Март холодный стоял, обратно летел «кукурузником», ботиночки японские, мех в них, похоже, лягушачий, ноги и застудил. Температура к сорока, парни посоветовали выпить водки с перцем и под одеяло, процедуру проделал, а стало хуже. «Скорая» не взяла – он же пьян.
На другой день пошел в поликлинику и отключился прямо в очереди. Очнулся в больнице, диагноз – экссудативный плеврит, а по-русски – жидкость в легком и перспектива туберкулеза. Жидкость откачали из-под лопатки, месяц отвалялся, благо Вадим, однокурсник, приносил задания. Друзья его посетили: Гена, Наташа, Боб, фрукты, цветы и вино, выпили крадучись за его выздоровление. Гена с Наташей женятся, она сумела понравиться его родителям, коренным сибирским татарам, потом они уезжают в деревню учительствовать. Оттуда напишут. Боб надумал устроиться на секретный химический комбинат лаборантом. Теряет Паша лучших друзей. Они еще проводили его в санаторий. Прекрасный вечер в Лагерном саду, с вином, костром, песнями. Паша ногой ломал старые доски, гвоздь прошел сквозь кед и ногу насквозь – а, мелочи. Так, прихрамывая, и поехал утром за реку, в туберкулезый санаторий, в бывшие купеческие дачи о двух этажах и с резьбой по фасаду.
В санатории взялся за учебу, ездил в город сдавать зачеты, контрольные, с натужным скрипом, но вытянул сессию и одолел второй курс. Здесь же случилась первая близость с Леной, в выходной, когда многие уезжали в город. Произошло естественно и нежно, к этому давно шло и пришло.
Выписали Пашу только в конце августа, но полностью вылеченным, молодой организм переборол недуг. Жаль было уезжать: столько друзей приобрел и санаторий прекрасный, еда – как перед убоем откармливание. К нему товарищи в выходные приезжали отъедаться. Многие больные в отъезде, а готовят на всех, поварихи просили: «Паша, пусть друзья приезжают, столько добра пропадает». Ну, те и рады. Волейбол, теннис настольный, футбол, лодки в томской протоке, сосновый лес и чистый воздух.
Оздоровел, отдохнул, пора и трудиться, да брякнуло по голове вестью неожиданной – Ленка беременна. Не прошли без последствий их жаркие ночки в пенальной двухместной палате второго этажа, когда сосед с пятницы по понедельник отсутствовал. Скоро ты будешь папаша, а не Паша. И что делать? Вечный вопрос. Кто виноват, понятно. Ему только в феврале следующего 1972 года будет 20 лет, а уже отец.
Думали, решали, надумали и решили. Паша бросил не очень любимый факультет, но любимый университет, Лена взяла академку по беременности, и холодным октябрьским вечером они садились в поезд. Провожать приехали все близкие душе: Гена с Наташей, Боб и Винча.
Студенческий период жизни Пашиной закончился, и он чувствовал: больше такого не будет никогда, начинается другая жизнь. Что-то рвалось в нем юношеское, безмятежное. Грустно, товарищи, ой как грустно.
* * *
– Хорош дрыхнуть, лежебоки, – бригадирский басовитый голос раздраил подземельную тишь и звучал от завала.
– А кто дрыхнет, я лежу и думаю.
– Как бы пожрать, да?
– И совсем я жрать не хочу, так если, чуток перекусить.
Слова бригадира исходили из света и приближались вместе, а Лехин рядом бубнил.
– Леха, право слово, тебя легче убить, чем накормить и напоить. Здоров ты на то и другое, работал бы так.
– Что я, плохо работаю?
– Ладно, шучу, настроение вам поднимаю. Петя, ты есть хочешь?
– Нет, обойдусь.
– Не надо так говорить. Пашка, неси свою забутовку, мою оставим на НЗ. Поди, не сожрут крысы, я их што-то и не видел сегодня.
– Их уже вчера не было. Умные они, заранее чуют и уходят.
Я в лагере, в БУРе одну приучил, она у меня с рук ела…
– И не брезговал?
– Чего ими брезговать, у нас один артист был, зубами их ловил. Так вот, крыса эта всегда уходила ровно за пять минут до обхода.
Паша принес из приямка сверток.
– Чего у тебя там?
– Как обычно, колбасы 200 грамм и хлеб.
Лукич взял у него забутовку, развернул. Порезана, как раз четыре кусочка.
– Мужики, воду экономим, пока нет сильной жажды, не пейте, без еды протянем долго, а вот без воды быстро окочуримся.
Четверым здоровым мужикам по полстаграммовому кругляшу колбасы зажевать – только желудок раздразнить.
– Чем теперь будем заниматься?
– Давайте анекдоты рассказывать.
– Петро, ты, поди их много знаешь?
– Знаю.
– Тогда трави.
Пашке хотелось побыть одному, обдумать свою жизнь, он чувствовал, что не совсем оказался готовым к крутым переменам в ней. Собрал затяжки лежаночные, куртку, пошел по правому борту, дошел до лежебокой вагонетки. «Здесь, что ли, лечь? Нет, тут опасно, от металла камни будут отскакивать, могут пришибить».
Вернулся назад, но не к забою, круга за два, тут меньше слышно нелюбимые им похабные анекдоты. Расстелился, лег и выключил свет, голос за машиной негромко, но эмоционально повествовал, часто гусиным гоготом пыхал смех, у них горел один светильник.
* * *
Жизнь семейная начиналась совсем не так, как мечталось. Остановились сразу у мамы. Пришла тетка с мужем, сидели, выпивали. И тут Ленка начала казать зубки острые – отбирала у Паши стакан, прямо выхватывала из руки, раз да два. Мама не выдержала:
– Слушай, сноха, пока еще я здесь хозяйка и я буду решать, кому и сколько пить. Он пьет не в подворотне с бичами, а дома
с родней.
Мама и так была огорчена до крайности тем, что сын бросил учебу. Наедине она ему сказала:
– Эх, сын, сын, на одного тебя была надежа. Я думала, выучишься, инженером станешь. А ты вон чего удумал. Зачем вы так рано ребенком обзаводитесь?
Нечего сыну ответить.
Не уживались свекровь со снохой. Мать без отца воспитывала их с братом, привыкла сама делать всю работу, и мужскую тоже. И когда застала Пашу с ведром и тряпкой, моющим полы, грянул скандал.
– Счас же брось, сынок, это не мужское дело.
– Мама, она же беременна.
– И што? Я тебя рожать начала, когда по воду шла. Будешь тряпку в руки брать, так сам тряпкой и останешься.
Ленка лежа читала, промолчала, только злые слезы закапали на книгу, а пол тогда остался недомытый.
После Нового года переехали к родителям Лены. Центр города, большая квартира, но и семья немалая, мать и отец – геологи, папа вообще заслуженный. А здесь Паша чувствовал себя барачным подкидышем. Вообще-то тесть нормальный мужик, только замкнут на работу и семью, и не глава. Два брата и сестра Ленины хорошо приняли нового родственника, а с тещей с первой встречи ножи заточились. Но главное – они с женой законной – расписались без помпы, для помпы пузо не позволяло – спали в разных комнатах!!! Постижимо ли уму такое, уму молодого парня – желанная, любимая женщина ночью не рядом, а за стенкой? Да и добираться с работы и на работу ночью проблемно. В общем, и там жизнь не медом губы мазала. Трудиться Паша сразу пошел на шахту, мама здесь работает, отец до гибели вкалывал. В коллектив влился легко, да и как иначе, пахать он может, а жизнь в общаге научила не быть жлобом. А что попивать стал, так цель в жизни потерялась, та, которую ставил, иную только нащупывает. Да, пьянка до добра не доведет. Был случай, о котором ему стыдно и сейчас вспоминать.
Март, у него родился сын, ему дали три дня, и начал он на радостях глыкать винище. Идет по дороге, по проезжей части, пьяный, в каждой руке по «огнетушителю» вина, дорога частью обледенела, сузилась. За ним грузовая машина тихо едет, сигналит, не может его обогнать, а он, не оборачиваясь, прет и приговаривает:
– Ну уж, ну уж, пошли вы, у меня сын родился.
Товарищ увидел, свел его на тротуар, так он вырывался, норовил опять выйти на шоссе. Товарищ и рассказал со смехом, а ему стыдно было. А что сына и жену из роддома забирали тесть с тещей, это каково? Эх, папаша. Нет, надо с пьянками завязывать, а то можно докатиться до тюрьмы, как брат. Николай, пока Паша учился, успел один срок домотать, освободиться и снова сесть, не побыв и месяца на свободе.
Ему теперь предстоит работать и содержать семью. А почему только работать? У них в городе есть институты, можно поступить на заочное, вон хоть в педагогический. Снотворный воздух в шахте – воспоминания и размышления переплавились в сон.
* * *
Откуда гром зимой, морозным вечером на берегу Томи? У него стынут от холода зрачки, и Ленка длинными, выдыхательными «хо-о» отогревает их. Вдали плавящимися квадратиками окон обозначилась общежитская девятиэтажка. Не может он сейчас греметь, не сезон.
А гремит, и треск невидимых молний рвет замороженный воздух. Сон сдался только, когда глухо застукало прямо возле уха. Каску он снял, в ней неудобно лежать, шарил со сна в темноте, нащупал, выдернул фонарь из зацепа, включил и направил туда, к завалу, понимая уже, что произошло скверное событие. Свет вяз в кисее пыли густоты похлебки, но он увидел: вагонетка, у которой хотел лечь, засыпана почти вся.
«Сыпанул еще купол, а где мужики, неужели спят крепче меня, ничего не слышат?»
Надел каску на тонкий подкасник из маминого чулка, встал, вставил свет на место и пошел за погрузочную машину, туда, где должны находиться товарищи. Огибал машину со своей стороны и сразу увидел – нет никого, доски лежат, курток нет, фляжка прислонена к борту, в чехле, Лукича. Сознание не могло принять мысль, отшвыривало страшную, а та нагло лезла в мозг.
«Они там, пошли пробивать завал, и их засыпало».
Пету нашел первого, лежал он головой вниз и к забою, фонарь, может, и светил, но вниз, не видать. Щелкнуло и включилось в мозгу Павла нечто неподвластное ему в тот момент, жесткое, рациональное, давящее эмоции. Не поверилось бы ему в другой ситуации, ему, который не мог поднять топор на курицу для ради пропитания, что он будет спокойно стягивать руками и заматывать бинтом Петино расползшееся, как от полосующего удара опасной бритвой, мясо, под которым видна поврежденная белая-белая на сером и черном с кровавым подмесом кость, на бедре пониже ягодицы. А будет и давить ему безжалостно спину коленом, и материть, а потом разорвет его брючину из толстого шахтерского материала до ремня и наложит жгут из своей, распущенной на лоскуты рубахи в дезинфицирующих разводах соли.
Ты же цепкий и жилистый, Пашенька, ну давай, давай, тащи Леху, а сначала выгреби его пальцами из кучи породы, тащи, я кому говорю, да не лопнут твои жилы на шее. Они же не лопнули, когда ты, соблазнившись карликовой кедрушечкой, ступил на зеленую яркую полянку и повис в бездне трясины, а пока Генка с Бобом склоняли к тебе гибкую березку, она, коварная трясина, утащила твои ноги уже повыше колен, и пришлось тебе, накрутив на запястья зеленые ветви, спасать свою жизнь до крови из-под веток, до страшных узлов вен на шее, но не лопнули узлы, спас жизнь, а кеды зашнурованные остались ей, жуткой, на память или на закуску вместо обеда.
Тащил он Леху, с левой его рукой, в локтевом сгибе намертво прижатой к разбитому лицу. А с Лукичом что? Подумаешь, придавило к борту здоровым куском породы, жив ведь, хоть и залито лицо кровью,
а каска старого образца, как черепаший панцирь, но положе и с волнистой пелеринкой вкруговую, цела, только треснула повдоль, и фонарь разбит. А ты что, зазря три месяца на Севере кидал мешки с цементом и бетон мешал? Не осилил руками, ломик для чего? – только аккуратно, не повреди Лукича, отвалил глыбу – уже радость, туда же Лукича, за машину, к забою.
Всех вас, ребята, уложу на затяжки, никого не оставлю в завале, хотя вы, гады распоследние, пошли одни, меня, значит, молодого оставили, пожалели. Лукича когда тягал, тот еще извинительно шамкал полуразборно запеклыми губами:
– Паша, ты уж прости меня, само вылилось, не сдержал.
Это он подумал, что Пашка сморщился от запаха мочи, чудак, гримаса натуги так лицо меняет. И он ответил:
– Лукич, и прекрасно, што вылилось, радуйся, вот если бы не вылилось, а лопнуло, хуже было бы.
Нога Лукича мешала тащить – правая завернута внутрь неестественно, сапог покинул ее, такую, и белая портянка, размотавшись частично, шлейфом подвенечного платья шуршала по темно-серому, блеска ртути. Он даже не озаботился, обнаружив, что рукав вентиляции, огрызок метровый, плосок почти. А, не задохлись сразу, значит, и дальше не помрем. Воздух здесь, конечно, не соснового бора, сыро, влажно и духота. Паша работал по пояс голый: рубаху на бинты, курткой укрыл Леху, свитер снял, щипучий пот тек аж по ногам, под портянки, а у пупа поперек живота, мешаясь с грязью, образовал прибойную полосу. Уложив всех – Пету лицом вниз, стонущего и скрипящего зубами в доски, – снял с них каски, рабочий светильник остался только у Петра, проверил фляжки. Лехина сплюснута и пробита, да там и было остатков, может, с глоток, итого три неполных, поить с колпачка, протянуть подольше.
– Эх, воды бы, хоть приямочной, обмыть раны – обычно в приямке под ножками вода хлюпает, а сейчас, как назло, сухо. А может, к лучшему, вода грязная, занесу инфекцию, и раны не стоит трогать, пусть коркой покроются и подсохнут. Кровотечений сильных ни у кого нет, он осмотрел поверхностно. У Лехи развален нос и рот, зубы, наверняка, повышибало, молчит, не стонет, рука точно сломана и еще что – неизвестно. Присел Паша на затяжку, прислонил голое плечо к прохладному металлу и упал в сон, в яму, в небытие – пружина сжатая чуть сдала.
– Пить, Паша, дай пить.
Глаза рванулись веками в открыв, будто и не спал, а может, не спал, просто мозг заблокировался, рука автоматически включила свет, когда успел выключить? Пета просил воды в ткань ртом, осторожно Паша повернул его на левый, целый бок, к Лехе, влил в рот колпачок, рот как у птенчика жаждущего растворен, пришлось еще колпачок туда залить. По-видимому, у Петы температура поднялась, лоб горячит руку.
– Паша, наклонись поближе, – и боковым зрением увидев склоненное к нему лицо, заговорил полубредово, с паузами:
– Паша, я тебя… хотел порезать… тебя… одного… за ту казнь…
– Почему так избирательно, именно меня? – Паша отвечал тоже тихо.
– Честно говорю, завидую тебе.
– Мне? Да в чем мне можно завидовать?
– Я вас… видел с… женой, красивая. И видел… как она на тебя… смотрела. Ты… умный… здоровый… жена… ребенок. А я, што… я такое… – Пета зачастил лихорадочно, уже без пауз: – В детстве пьяные скандалы отца, потом братьев, воровство, грабеж, лагерь. Я первую получку получил здесь, на шахте. Матери отдал, она так удивилась, сидит за столом, считает, а слезы заливают руки с деньгами, а потом ночью проснулся, она гладит меня по голове и опять плачет. И у меня душа заплакала, Паша. Я гадина, паскуда последняя, под тридцать лет мне, а я только первый раз честно заработал деньги. И тебя не смог порезать, потому что ты мне сколько раз фляжку с чаем отдавал, когда у меня колосники горели, а не каждый даст, поверь мне. И вообще у вас все по-другому. А когда в полыни посидели, я понял: правильно вы меня лечили, иначе убийством бы кончилось. А я жениться хочу, и чтобы Света так же на меня смотрела, как твоя жена.
– Петро, да все у тебя будет распрекрасно. Ты стал настоящим шахтером, а настоящих шахтеров девки любят, и мы еще сбацаем такую пляску на твоей свадьбе, что полы повыламываются.
– Ты думаешь, она за меня пойдет, правда, Паш?
– Обязательно, а иначе просто не может быть. Ты представь, заходят в магазин четыре орла в костюмах и галстуках, с огромными букетами цветов, кладут цветы на прилавок, встают все на одно колено, на одно, так встают благородные мужи, склоняют головы, и Лукич торжественно говорит: «Света! Лучшая бригада горняков Кузбасса и периферий просит Вашей руки для нашего товарища Петра Камсатова, встаньте, жених». В магазине народ стоит с открытыми ртами, и мухи у них по ртам ползают. И никто и никогда не сможет меня убедить, что женщина в состоянии отказать такому человеку. А, Петь?
Петя не отвечал, освещенное лицо его склонилось через плечо к доске, глаза закрыты, рот безвольно уронил нижнюю губу. «Плохо дело, жар у него, жгут я снял, кровить вроде меньше стало. Жалко, аптечка у фидеров осталась, чего одним бинтом сделаешь…»
Закашлял Лукич, кашель всхлипывающий, с выхаркиванием. Паша повернулся к нему, у Лукича летели изо рта брызги крови и розовая слюна.
– Лукич, давай я тебя на бок поверну.
Он подышал широким в раззяве ртом, губы открывали кончики окровавленных зубов, так, не закрывая, и продышал:
– Не надо, Паша, у меня внутри што-то раздавилось, если на бок, совсем оторвется. Помнишь, когда ты к нам в бригаду пришел, я тебя разыграл? Не хочу, чтобы ты обижался.
– Лукич, прекращай ерунду говорить, какие обиды? Я жил в студенческом коллективе, в общаге и прекрасно понимаю, что такое розыгрыш. Давай я тебя попою.
Залил по каплям две крышечные мерки, волосяной шарф два раза пошевелился, Лукич закрыл глаза, рот не закрылся.
…Тогда его разыграли красиво. Работали в утреннюю смену, до конца часа полтора оставалось. Лукич сходил к телефону, возвращается, подходит к нему, серьезен:
– Паша, звонили из лаборатории, надо отнести кусок породы на анализ. Там какие-то сложные анализы должны делать, так что побольше возьми породину, да вон ту. Поднимешься по ходку, сдашь в лабораторию, на втором этаже, время первый час, пока выйдешь, сдашь, то, се, можешь сдавать свет и в мойку. Все понял?
– Все.
– Ну, бери и топай.
Ну и взял кусмяку килограмм в пятнадцать весом Паша, потопал. По ровному штреку нормально, а еще ходок. Глубина шахты 500 метров с гаками, надо вылезти вертикально вверх. Деревянная крутая лестница метров пять, перекрытие, люк, дальше следующий пролет. Не считал Паша люки и свои передыхи, но когда вышел на-гора, ножонки треморили, как руки алкаша, зато горд. Последний передых и пошел к комбинату, в руках предмет анализа, сидящие в сторонке от руддвора шахтеры в рабочем сыпанули хохотом, тогда только понял, что его разыграли. И ведь даже тени сомнения не было, нужна ли для анализа такая прорва материала, вот тебе и химик. Три дня ноги не гнулись в коленях, ходульно передвигался, переламываясь при сгибании. А все же полезно для общего развития организма.