***
Их встречи стали частыми, а сближение было стремительным. Однажды они гуляли в полюбившемся им лесопарке, и Аля вдруг прижалась к нему и пробормотала что-то невнятное:
– Или сейчас, или никогда. Мне что-то хочется куда-нибудь под крышу. Давай к тебе. Тут же рядом?
А дома они, не сговариваясь, бросились друг к другу. Одежду скидывали по дороге в спальню...
...Отдышавшись, Аля приподнялась на локте. Почувствовала, как щекотно по ложбинке на груди потекла к животу струйка пота. Аля, хихикнув, поежилась и потянулась было к Василию. Но тот резко встал, завернулся в полотенце и, ничего не говоря, вышел. Аля снова откинулась на подушку и уставилась в потолок. Из кухни доносилось какое-то жужжание. А вскоре появился и сам Василий. На бедрах по-прежнему было полотенце, а в руках небольшой поднос с высоким тонким стаканом. В стакане поблескивала янтарная жидкость, остатки пены пузырьками оседали на стенках.
– На вот, попей.
– Что это?
– Сок. Яблочный сок. Только выжал. Теплый еще.
Аля с наслаждением осушила стакан.
– А что это там у тебя жужжало? – вытерев губы тыльной стороной ладони и протягивая Василию стакан, спросила она.
– Соковыжималка электрическая. У нас таких еще не отыскать. Коллеги зарубежные подарили.
Аля уткнулась лбом в плечо Василию и расплакалась.
– Я думала, что у меня этого уже не будет, – говорила она сквозь слезы. – Что у меня было? Музыкальная школа, консерватория... Гаммы, упражнения, выступления... «Любит рояль»... Х-м... Ну, люблю. А потом окопы, глина, песок, снег – и по всему этому на пузе. И бинты, бинты, бинты. Километры бинтов. Смерти, смерти, смерти... В штаб генерал перевел. Мерзлой земли уже не было, но смертей меньше не стало. А самое гадкое – мерзкие улыбочки. Мол, понимаем-понимаем, мы к тебе приставать не будем, если уж под генералом ты... и чем дальше человек от окопов, тем противнее улыбочка... Ты сам мог сейчас убедиться, что все это ложь, – уже зло, цинично и сухо добавила она.
Некоторое время она молчала, потом резко повернулась к Василию:
– Мне уже тридцать семь. Зачем я тебе? Неужели в твоем институте моложе и лучше нет?..
Василий молчал. Он только прижал ее голову к своей груди и нежно целовал волосы. А Аля, не отрывая головы, сказала в пространство:
– Но напрасно ты все это сделал. Напрасно пришел тогда с цветами, напрасно подвез и проводил. И сегодня все это сделал напрасно. Потому что теперь я тебя никому не отдам и никуда не отпущу.
15
В педагогической практике Алевтины Германовны были странные, на первый взгляд, приемы. Она, например, не поощряла обращение своих учеников к популярным, широко известным пьесам, которые она называла «проходяшками». В то время, когда сверстники ее учеников вызывали умиление слушателей «Лунной» сонатой и этюдом «К Элизе», воспитанники Алевтины Германовны исполняли менее известные, но не менее сложные и выразительные произведения. Педагог объясняла свой метод просто:
– Услышав что-то знакомое и, наверное, любимое, слушатели умиляются, и им больше дела нет до того, как это исполнено, каков уровень исполнения. Не вам, а Бетховену они аплодируют тогда. Вам нужна такая победа? Нет уж, друзья мои, вы сумейте малознакомую публике вещь исполнить так, чтобы вам аплодировали стоя. Вот это будет успех! Нет, не будете вы играть «проходяшки».
Иногда казалось, что требовала Алевтина Германовна прямо противоположного: и максимальной точности с обязательной игрой наизусть, успехов в сольфеджио, добивалась умения читать нотный текст и не любила при этом, когда студент слепо воспроизводил написанное.
– Не нужно быть рабом нот. Сильную долю надо показать, но при этом не тыкать в нее. Трудно? Трудно! Но иначе нельзя. Надо уметь видеть и передавать подтекст. Композитор, конечно, ставит знаки, но ведь не разжевывает, и надо уметь понять логику нотного текста. Подтекст есть везде, как в литературе. Ведь писатель не объясняет каждый шаг и поступок персонажа, а дает возможность читателю думать самому. Вот и вы думайте, – говорила она.
Уже несколько лет преподавала Алевтина Германовна в музыкальной школе и с годами все с меньшей охотой возвращалась памятью к послевоенному времени, хотя со стороны могло показаться, что все у нее складывалось замечательно.
Когда это началось? Когда исподволь стала подкрадываться беда?
В консерватории ее помнили и сразу восстановили. Окончила консерваторию прекрасно. Потом много выступала. Но в последнее время Алевтина все чаще стала ощущать слабость. К концу дня очень уставала, а дома хотелось укутаться в плед и сесть глубже в кресло. И чтобы никакого яркого света! Почему-то резкий свет стал раздражать, она и за инструментом на концертах теперь чаще сидела с закрытыми глазами, благо, текст всегда знала наизусть.
Как-то почувствовала что-то неладное на концерте. Не самый важный концерт был, так сказать, проходной, на выезде, кажется, в Калужской области, хотя сама Алевтина подобную классификацию отвергала и ко всем выступлениям готовилась серьезно. Исполняя сонату, Алевтина вдруг запнулась, словно пальцы зацепились за мелкие камешки, застрявшие между клавишами – зацепились и сбились с отлаженного бега. Это длилось мгновение, и никто в зале, похоже, не заметил. Но мимо острого слуха Ленки Тунцовой не проскочило. За кулисами Лена сразу бросилась к подруге. Подбежала, схватила за руку:
– В чем дело, Алька? Что случилось?
– Не знаю, Лен...Пальцы. Такая боль пронзила, что в глазах потемнело.
– А прежде такое бывало?
– Да не замечала. Правда, иногда кончики пальцев немеют.
– Ой, Алька, смотри – не шути. Отогрей их, что ли, порастирай. А, может быть, ты их перетрудила? Может, отдохнуть надо?
Алевтина улыбнулась:
– Знаешь, как говорил наш старшина? «Отдохнем, как сдохнем!». А я помирать пока не собираюсь. Да ладно, не дрейфь – все пройдет.
И действительно: вроде бы прошло. Но позже состояние стало ухудшаться, физические упражнения не помогали. Однажды в гости пришли новые мамины знакомые – чета врачей. За столом Алевтина то и дело сжимала и разжимала пальцы, растирала их, ела неохотно, а потом просто отложила вилку, отодвинула тарелку.
– И давно у вас так, голубушка? – спросил гость.
– Что?
– Да вот это: пальцы немеют, поди и побаливают, при этом и аппетит плохой?
Аля пожала плечами, а доктор продолжал:
– Вот что, детка. Завтра у меня нет приема. Так что смело приезжайте в клинику по этому адресу, – он написал его карандашом прямо на бумажной салфетке и протянул Але. – Нам никто не помешает, и я вас осмотрю.
Утром после завтрака Аля села к инструменту, играла около часа, пока в дверях комнаты не появилась мама:
– Ты, что же, к врачу не собираешься?
– А зачем? Все в порядке, ничего у меня не болит. Рассосется.
Но на этот раз мама была неумолима:
– Ты сейчас же соберешься и поедешь. Не то я тебя, как маленькую, за ручку отвезу.
И Аля поехала. Доктор ее внимательно осмотрел. Он велел сделать анализы, тщательно обследоваться. Он только предположил диагноз, но слово произнес. Оно было глухим и раскатистым одновременно, словно на барабан набросили кусок сукна и попытались исполнить на нем дробь. Аля ехала домой в троллейбусе и то и дело повторяла чуть слышно:
– Артрит. Артрит.
Он представлялся ей большой чернильной кляксой, похожей на ту, что посадила Аля, когда училась еще во втором классе. Во время урока она почему-то ерзала, часто оборачивалась назад, хихикала с соседкой по парте. Учительница несколько раз делала ей замечание. Аля ненадолго успокаивалась, а потом веселье продолжалось. В очередной раз она обмакнула перо ручки в чернильницу, собралась было уже писать, но сзади ее снова позвали шепотом. Аля обернулась. В этот момент к парте подошла учительница, спросила строго:
– Соколова, ты опять?
Аля резко обернулась – огромная клякса сорвалась с кончика пера прямехонько на середину тетрадного листа. Ни слова не говоря, учительница подошла к своему столу и поставила Але «неуд». В журнал. Раздосадованная Аля насупилась и принялась ручкой выводить из невысохшей еще кляксы линии, завитушки, получались ножки, рога, клыки. В результате появилось чудище, которое катилось куда-то, угрожающе раскрыв пасть. Такой вот кляксой, впивающейся клыками в ее суставы, и представляла Алевтина теперь свое заболевание.
Вечером она проплакала у мужа на плече, а утром поехала в Горконцерт и объяснила притихшей работнице, что выступать больше не сможет. С осени стала преподавать в музыкальной школе.
С бывшими студентами-консерваторцами старалась не встречаться. По-прежнему дружила лишь с Леной Тунцовой. Сразу же условились с ней не говорить о них, концертах и консерватории. Отрезать так отрезать.
Лишь однажды случай свел ее с бывшей однокурсницей довоенной поры Ирой Казаковой.
Как они оказались в одной компании да еще после вполне успешного концерта Ирины, Аля и не помнила. Помнила только большую комнату, обставленную с претензией на XVIII век, с кабинетным роялем у стены. К другой стене был отставлен и стол с закусками. Гости не сидели за ним, а расхаживали по комнате с бокалами и рюмками в руках, изредка подходя к столу и беря закуски. Наверное, это было специально устроено как продолжение успешного выступления Ирины на концерте. Виновница торжества почти весь вечер сидела за роялем, наигрывала, с улыбкой поворачивалась на крутящемся стуле к рассыпавшимся в комплиментах гостям. А потом повернулась к Але и сказала, словно говорили две подруги о чем-то своем, девичьем:
– Может, сыграешь? Ты же у нас лучшей была.
Вроде бы тихо сказала, но эти негромкие слова во внезапной тишине услышали все. И тогда Ирина обратилась уже к гостям:
– Ее исполнительское мастерство еще до войны было замечено. Попросим ее сыграть для нас. Вот она – Алевтина Соколова!
– Просим! Просим! – раздалось со всех сторон, кто-то попытался аплодировать.
Аля побледнела. Потом подошла к роялю, не садясь на стул, взяла два звучных аккорда.
– Ну, кто же встраивается в чужой успех? Бенефис положен одному, – сказала она с вежливой улыбкой и вышла в прихожую.
– Зачем ты так? – бросилась к Ирине Лена. – Ты же прекрасно знаешь, что она не играет на публику. И знаешь, почему не играет. И где она получила все это, тоже знаешь.
Лена выпалила это и кинулась вслед за Алей. А вдогонку ей полетело:
– А кто ее гнал туда?! Геройства захотелось? И все с ней носятся! Носились, когда студенткой была – как же: будущий гений, слава нашей музыкальной сцены! Носились потом, когда выступать стала! И сейчас носятся: ах, бедняжка, ах, пострадала, если бы не война, если бы не болезнь! А кто ее гнал, спрашиваю?! Может, нужно было сидеть дома и учиться, а сейчас быть выдающимся музыкантом?! Что же было талант свой зарывать?! Думала и рыбку съесть, и... Хотелось и геройства, и музыкальной славы. Нет уж, так не бывает. А мы, серенькие середнячки, трудом берем. Потому-то и выступаем сейчас!
В прихожей раздался щелчок замка захлопнувшейся за Алей и Леной двери, а гости смущенно молчали и прятали друг от друга взгляды. Кто-то смотрел в ночное окно, кто-то пристально изучал корешки книг на полках.
Словом, воспоминания у Али большей частью были нерадостные. Но Ленка (добрая душа!) пыталась расшевелить подругу, развеселить ее, зажечь чем-то. Алевтина криво улыбалась и отмалчивалась, и Лене казалось, что подруга перестала видеть свет впереди, что ей сейчас все равно куда идти.
– Что ты все молчишь? – спросила она однажды.
– О старухе думаю.
– О какой старухе?
– В одной деревне встретила в сорок втором. У нее погибли все – трое сыновей, муж, брат. Все. Сейчас я понимаю, что ей от силы было лет сорок пять-пятьдесят – какая там старуха! Она была во всем черном, и лицо... Говорят, «почернела от горя» – вот она была такая. Вся черная и только светло-голубые, почти бесцветные глаза. Стеклянные. Остановившиеся. Сначала я очень хотела отомстить. За папу, за Гришеньку, за Любку Дужкину, за черную старуху со стеклянными глазами. Сколько раз представляла себе, как прицелюсь, как выстрелю – в одного, в другого, в третьего, а может быть, и выстрелю в упор... И как мне потом легко станет... А когда на самом деле выстрелила, когда этот толстый фриц упал, а перед этим странно подпрыгнул (потом слышала от охотников, что убитые зайцы так подпрыгивают), когда упал он, я не почувствовала ничего – ни удовлетворения, ни разочарования, ни злорадства. Пус-тот-та.
– Аля, скажи, вот тебе не раз, наверное, – да? – пришлось смерть видеть. Сама была рядом с нею. Неужели не было страшно?
– Было. Но не от того, что думаешь ты и многие. Сама по себе смерть не страшна. Не страшно, когда человек стоял и упал. А вот Витек с неразорвавшейся гранатой в руке и без головы – вот это страшно.
– Неужели и это ты видела?
Аля промолчала.
– Ох, Алька, пришлось же тебе пережить...
– Не больше, чем другим. Давай чай пить.
16
Алевтина Германовна привыкла все делать решительно. Решительно ушла на фронт, решительно оставила концерты и выступления и стала только преподавать, а потом, не поладив с руководством музыкальной школы все из-за тех «проходяшек» («Ну как же вы не понимаете, Алевтина Германовна, популярные пьесы – залог успеха, публике они нравятся»), ушла из музыкальной школы и давала только частные уроки. Позже, когда поняла, что не сможет достаточно хорошо показать ученику, как следует играть, оставила и эти уроки. И так же решительно, уже во время болезни, избавилась от своего пианино. Однажды со злостью сказала дочери:
– И что ты его держишь?! Давно продать надо!
– Ну, мам, это же твое пианино. Ты решай.
– А что здесь моего?! Привезли меня в чужой дом, бросили... Не знаешь, что можно взять, чего нельзя!
Алевтина Германовна взяла в руки своего любимого игрушечного львенка, села в кресло и стала поглаживать его. Вообще-то львенок был игрушкой правнучки. В последний ее приезд они увлеченно играли: сооружали для львенка и волчонка домик, укладывали друзей спать. Правнучку увезли, а Алевтина Германовна словно осталась в той игре. По вечерам она укладывала игрушки, накрывала их пледом, утром «поднимала», сажала на подоконник, приговаривая: «Ну, посидите, поглядите в окно. Соскучились, небось, за ночь». А потом опять надолго забывала про львенка и про волчонка, и они неделями сидели на подоконнике. Но объяснять матери, что это обычные игрушки, Вера уже не пыталась – после одной своей вспышки, которую простить себе не могла. Однажды она застала мать сидящей перед телевизором. Точнее, сидела она в кресле боком, неудобно изогнувшись. Зато игрушки были усажены рядком и сидели, уставив в экран пластмассовые глазки.
– Мам, а что так неудобно села? – подошла к матери Вера. – Давай кресло разверну.
– Что ты! Что ты! – встрепенулась Алевтина Германовна. – Они же ничего не увидят!
– Да кто они?!
– Дети.
В голосе Алевтины Германовны было столько тревоги и уверенности одновременно, что Вера сорвалась.
– Какие дети?! – кричала она. – Где ты видишь детей? Это игрушки! Игрушки! Обыкновенные игрушки!
Она схватила плюшевого львенка и ножницами, которыми собиралась стричь матери ногти, стала расстригать нитки на шве лапки игрушки.
– Вот! Вот какие это дети! Вата и пенопласт у них внутри, – крикнула она и увидела вдруг лицо матери.
Она стояла бледная, по щекам текли слезы, и такая мука и детская обида были в глазах, что Вера осеклась, замолкла и почему-то протянула матери вспоротую игрушку. Как ребенок, у которого испортили самое дорогое и любимое, выхватила Алевтина Германовна львенка из рук дочери. Она прижимала его к груди, поглаживала вспоротую лапку и что-то шептала. Что именно шептала, Вера не могла разобрать, но почувствовала опустошение и кромешный стыд. Она подошла к матери, обняла ее:
– Ну, прости, прости. Давай сейчас зашьем ему лапку... Полечим.
Мать ничего не отвечала, отворачивалась, но зашить львенка дала. А потом перевязала лапку носовым платком и весь вечер после этого не расставалась с игрушкой.
Вот и сейчас она держала львенка на коленях и поглаживала. Поглаживание игрушки означало, что Алевтина Германовна по-настоящему обиделась. Она сидела, глядя вдаль, и лишь спросила:
– А почему Вася не приходит? Давно уж не был.
– Да был он, мама, был. Вчера еще... Только он не Вася, а Игорь.
Алевтина Германовна недоверчиво хмыкнула. Всех мужчин, в том числе зятя и внука, она с недавнего времени называла именем своего покойного мужа.
Однако, похоже, обида прошла. В последнее время вообще ни одно чувство надолго не овладевало ею. Она спокойно поднялась, прошла на кухню, с аппетитом съела приготовленный дочерью обед, даже обсудили они рецепт второго. Такие случайные просветления каждый раз вселяли в Веру надежду, каждый раз ей казалось: вот-вот мама на поправку пойдет. И каждый раз просветления внезапно сменялись провалами. Сейчас, выйдя из ванной комнаты, Алевтина Германовна стояла перед распахнутой настежь дверью и разводила руками. Дочь уловила ее растерянный взгляд и спросила:
– Что такое, мамуля?
Разводя руками, Алевтина Германовна ответила:
– Вот дверь. Я все хожу, а она не отвечает. Вот как?
Дочь догадалась:
– Закрыть хочешь? Это просто: вот так, – и закрыла дверь.
– А свет остался, – заволновалась мать.
– Так вот же выключатель.
Алевтина Германовна сама выключила свет и сказала с горечью и вполне разумно:
– Ну, вот, совсем дурная стала.
17
Как славно было на улице! Как приятно грело майское солнце! Уже давно Алевтина Германовна почти не выходила из дома, точнее, ее почти не выводили. Дочь часто предлагала погулять, Алевтина Германовна соглашалась, даже одежду к этому случаю подыскивала, но, как только оставалось одеться и выйти, выяснялось, что у нее разболелась голова, оказывалось, что подскочило давление. Но теперь... Как славно было идти по весеннему городу! Алевтина Германовна не узнавала улиц да и не понимала, узнает их или нет. Это было неважно. Она шла, ловя лицом лучи майского солнца, и ей было хорошо. Она не думала, куда идет, не было ни цели, ни плана – ее увлекал процесс. Идти было легко, прежние слабость и неуверенность куда-то уходили. Свою старую, с облупившейся до алюминиевой основы краской, трость, которую всегда называла клюкой, она ставила теперь твердо и уверенно.
Алевтина Германовна остановилась у магазина. Из стекла витрины на нее смотрела незнакомая старуха с растрепанными седыми волосами и в домашнем байковом халате. Старуха не заинтересовала Алевтину Германовну, ее привлекли выставленные на витрине гитары, скрипки, барабаны. Что-то напомнили они Алевтине Германовне, и она вошла в магазин. Мимо охранника, открывшего было рот, чтобы остановить странную посетительницу, она прошла уверенно, с достоинством держа голову и даже не взглянув на пузатого стража. Остановилась, осмотрелась и увидела пианино. Она подошла к инструменту, приставила к нему свою клюку и нежно погладила крышку.
– Вам что-то подсказать? – подскочила к ней с заученной фразой работница магазина.
– Подскажите. Я много лет не играла на рояле, наверное, что-то забыла, и руки не слушались. Позвольте попытаться сыграть.
– Да, но инструмент... – начала было девушка, но Алевтина Германовна, махнув на нее рукой, подняла крышку.
Первые звуки прозвучали резко, Алевтина Германовна сбивалась, не попадала в клавиши. К пожилой женщине в выцветшем светло-синем с розовыми цветами домашнем халате стали подходить любопытные, собиралась толпа. Кто-то хихикал, кто-то крутил пальцем у виска. Пузатый охранник начал было протискиваться, расталкивая собравшихся людей, но старшая по залу остановила его.
– Подожди. Пусть играет. Я, кажется, знаю ее.
Алевтина Германовна играла. Скрюченные узловатые пальцы слушались плохо, не попадали на нужные клавиши. Алевтина Германовна морщилась, недовольно трясла головой, но продолжала играть. Мелодия двигалась рывками, как будто за роялем сидел ученик. Но и случайно оказавшиеся здесь слушатели, и старшая по залу, и даже пузатый охранник чувствовали, что за этой сбивчивой, неуклюже звучащей мелодией стоит что-то очень серьезное и глубокое, а этой полубезумной старухе есть о чем рассказать.
Внезапно она прекратила играть, так же внезапно, как и начала. Тяжело дыша, она расправила халат под пояском, развернулась и пошла к двери, по дороге отодвинув вновь попавшего под руку охранника. Выйдя из магазина, она прошла до угла и стала медленно подниматься по широкой лестнице. Белые мраморные балясины в вечернем солнце мерцали оранжевыми отблесками.
В это время к магазину подъехала машина с красным крестом. Кто-то успел все-таки вызвать психиатрическую помощь. Из машины вышел врач, а за ним два санитара. Один держал в руках смирительную рубашку. Все трое подошли к лестнице, но почему-то остановились. Подоспели и вышедшие из магазина бывшие слушатели. Все они смотрели вслед странной старой женщине в выцветшем домашнем халате. Казалось, она поднимается по ступеням без усилий. Ее спина была прямой, а движения точными. И чем дальше уходила она от толпы, тем казалась выше.
Из-за поворота по пути к магазину показалась супружеская пара. Супруги выглядели озабоченно и, очевидно, куда-то спешили или искали кого-то.
– Что там происходит? Игорь, что там? Узнай, – сказала жена.
Был канун великой пятницы.
Их встречи стали частыми, а сближение было стремительным. Однажды они гуляли в полюбившемся им лесопарке, и Аля вдруг прижалась к нему и пробормотала что-то невнятное:
– Или сейчас, или никогда. Мне что-то хочется куда-нибудь под крышу. Давай к тебе. Тут же рядом?
А дома они, не сговариваясь, бросились друг к другу. Одежду скидывали по дороге в спальню...
...Отдышавшись, Аля приподнялась на локте. Почувствовала, как щекотно по ложбинке на груди потекла к животу струйка пота. Аля, хихикнув, поежилась и потянулась было к Василию. Но тот резко встал, завернулся в полотенце и, ничего не говоря, вышел. Аля снова откинулась на подушку и уставилась в потолок. Из кухни доносилось какое-то жужжание. А вскоре появился и сам Василий. На бедрах по-прежнему было полотенце, а в руках небольшой поднос с высоким тонким стаканом. В стакане поблескивала янтарная жидкость, остатки пены пузырьками оседали на стенках.
– На вот, попей.
– Что это?
– Сок. Яблочный сок. Только выжал. Теплый еще.
Аля с наслаждением осушила стакан.
– А что это там у тебя жужжало? – вытерев губы тыльной стороной ладони и протягивая Василию стакан, спросила она.
– Соковыжималка электрическая. У нас таких еще не отыскать. Коллеги зарубежные подарили.
Аля уткнулась лбом в плечо Василию и расплакалась.
– Я думала, что у меня этого уже не будет, – говорила она сквозь слезы. – Что у меня было? Музыкальная школа, консерватория... Гаммы, упражнения, выступления... «Любит рояль»... Х-м... Ну, люблю. А потом окопы, глина, песок, снег – и по всему этому на пузе. И бинты, бинты, бинты. Километры бинтов. Смерти, смерти, смерти... В штаб генерал перевел. Мерзлой земли уже не было, но смертей меньше не стало. А самое гадкое – мерзкие улыбочки. Мол, понимаем-понимаем, мы к тебе приставать не будем, если уж под генералом ты... и чем дальше человек от окопов, тем противнее улыбочка... Ты сам мог сейчас убедиться, что все это ложь, – уже зло, цинично и сухо добавила она.
Некоторое время она молчала, потом резко повернулась к Василию:
– Мне уже тридцать семь. Зачем я тебе? Неужели в твоем институте моложе и лучше нет?..
Василий молчал. Он только прижал ее голову к своей груди и нежно целовал волосы. А Аля, не отрывая головы, сказала в пространство:
– Но напрасно ты все это сделал. Напрасно пришел тогда с цветами, напрасно подвез и проводил. И сегодня все это сделал напрасно. Потому что теперь я тебя никому не отдам и никуда не отпущу.
15
В педагогической практике Алевтины Германовны были странные, на первый взгляд, приемы. Она, например, не поощряла обращение своих учеников к популярным, широко известным пьесам, которые она называла «проходяшками». В то время, когда сверстники ее учеников вызывали умиление слушателей «Лунной» сонатой и этюдом «К Элизе», воспитанники Алевтины Германовны исполняли менее известные, но не менее сложные и выразительные произведения. Педагог объясняла свой метод просто:
– Услышав что-то знакомое и, наверное, любимое, слушатели умиляются, и им больше дела нет до того, как это исполнено, каков уровень исполнения. Не вам, а Бетховену они аплодируют тогда. Вам нужна такая победа? Нет уж, друзья мои, вы сумейте малознакомую публике вещь исполнить так, чтобы вам аплодировали стоя. Вот это будет успех! Нет, не будете вы играть «проходяшки».
Иногда казалось, что требовала Алевтина Германовна прямо противоположного: и максимальной точности с обязательной игрой наизусть, успехов в сольфеджио, добивалась умения читать нотный текст и не любила при этом, когда студент слепо воспроизводил написанное.
– Не нужно быть рабом нот. Сильную долю надо показать, но при этом не тыкать в нее. Трудно? Трудно! Но иначе нельзя. Надо уметь видеть и передавать подтекст. Композитор, конечно, ставит знаки, но ведь не разжевывает, и надо уметь понять логику нотного текста. Подтекст есть везде, как в литературе. Ведь писатель не объясняет каждый шаг и поступок персонажа, а дает возможность читателю думать самому. Вот и вы думайте, – говорила она.
Уже несколько лет преподавала Алевтина Германовна в музыкальной школе и с годами все с меньшей охотой возвращалась памятью к послевоенному времени, хотя со стороны могло показаться, что все у нее складывалось замечательно.
Когда это началось? Когда исподволь стала подкрадываться беда?
В консерватории ее помнили и сразу восстановили. Окончила консерваторию прекрасно. Потом много выступала. Но в последнее время Алевтина все чаще стала ощущать слабость. К концу дня очень уставала, а дома хотелось укутаться в плед и сесть глубже в кресло. И чтобы никакого яркого света! Почему-то резкий свет стал раздражать, она и за инструментом на концертах теперь чаще сидела с закрытыми глазами, благо, текст всегда знала наизусть.
Как-то почувствовала что-то неладное на концерте. Не самый важный концерт был, так сказать, проходной, на выезде, кажется, в Калужской области, хотя сама Алевтина подобную классификацию отвергала и ко всем выступлениям готовилась серьезно. Исполняя сонату, Алевтина вдруг запнулась, словно пальцы зацепились за мелкие камешки, застрявшие между клавишами – зацепились и сбились с отлаженного бега. Это длилось мгновение, и никто в зале, похоже, не заметил. Но мимо острого слуха Ленки Тунцовой не проскочило. За кулисами Лена сразу бросилась к подруге. Подбежала, схватила за руку:
– В чем дело, Алька? Что случилось?
– Не знаю, Лен...Пальцы. Такая боль пронзила, что в глазах потемнело.
– А прежде такое бывало?
– Да не замечала. Правда, иногда кончики пальцев немеют.
– Ой, Алька, смотри – не шути. Отогрей их, что ли, порастирай. А, может быть, ты их перетрудила? Может, отдохнуть надо?
Алевтина улыбнулась:
– Знаешь, как говорил наш старшина? «Отдохнем, как сдохнем!». А я помирать пока не собираюсь. Да ладно, не дрейфь – все пройдет.
И действительно: вроде бы прошло. Но позже состояние стало ухудшаться, физические упражнения не помогали. Однажды в гости пришли новые мамины знакомые – чета врачей. За столом Алевтина то и дело сжимала и разжимала пальцы, растирала их, ела неохотно, а потом просто отложила вилку, отодвинула тарелку.
– И давно у вас так, голубушка? – спросил гость.
– Что?
– Да вот это: пальцы немеют, поди и побаливают, при этом и аппетит плохой?
Аля пожала плечами, а доктор продолжал:
– Вот что, детка. Завтра у меня нет приема. Так что смело приезжайте в клинику по этому адресу, – он написал его карандашом прямо на бумажной салфетке и протянул Але. – Нам никто не помешает, и я вас осмотрю.
Утром после завтрака Аля села к инструменту, играла около часа, пока в дверях комнаты не появилась мама:
– Ты, что же, к врачу не собираешься?
– А зачем? Все в порядке, ничего у меня не болит. Рассосется.
Но на этот раз мама была неумолима:
– Ты сейчас же соберешься и поедешь. Не то я тебя, как маленькую, за ручку отвезу.
И Аля поехала. Доктор ее внимательно осмотрел. Он велел сделать анализы, тщательно обследоваться. Он только предположил диагноз, но слово произнес. Оно было глухим и раскатистым одновременно, словно на барабан набросили кусок сукна и попытались исполнить на нем дробь. Аля ехала домой в троллейбусе и то и дело повторяла чуть слышно:
– Артрит. Артрит.
Он представлялся ей большой чернильной кляксой, похожей на ту, что посадила Аля, когда училась еще во втором классе. Во время урока она почему-то ерзала, часто оборачивалась назад, хихикала с соседкой по парте. Учительница несколько раз делала ей замечание. Аля ненадолго успокаивалась, а потом веселье продолжалось. В очередной раз она обмакнула перо ручки в чернильницу, собралась было уже писать, но сзади ее снова позвали шепотом. Аля обернулась. В этот момент к парте подошла учительница, спросила строго:
– Соколова, ты опять?
Аля резко обернулась – огромная клякса сорвалась с кончика пера прямехонько на середину тетрадного листа. Ни слова не говоря, учительница подошла к своему столу и поставила Але «неуд». В журнал. Раздосадованная Аля насупилась и принялась ручкой выводить из невысохшей еще кляксы линии, завитушки, получались ножки, рога, клыки. В результате появилось чудище, которое катилось куда-то, угрожающе раскрыв пасть. Такой вот кляксой, впивающейся клыками в ее суставы, и представляла Алевтина теперь свое заболевание.
Вечером она проплакала у мужа на плече, а утром поехала в Горконцерт и объяснила притихшей работнице, что выступать больше не сможет. С осени стала преподавать в музыкальной школе.
С бывшими студентами-консерваторцами старалась не встречаться. По-прежнему дружила лишь с Леной Тунцовой. Сразу же условились с ней не говорить о них, концертах и консерватории. Отрезать так отрезать.
Лишь однажды случай свел ее с бывшей однокурсницей довоенной поры Ирой Казаковой.
Как они оказались в одной компании да еще после вполне успешного концерта Ирины, Аля и не помнила. Помнила только большую комнату, обставленную с претензией на XVIII век, с кабинетным роялем у стены. К другой стене был отставлен и стол с закусками. Гости не сидели за ним, а расхаживали по комнате с бокалами и рюмками в руках, изредка подходя к столу и беря закуски. Наверное, это было специально устроено как продолжение успешного выступления Ирины на концерте. Виновница торжества почти весь вечер сидела за роялем, наигрывала, с улыбкой поворачивалась на крутящемся стуле к рассыпавшимся в комплиментах гостям. А потом повернулась к Але и сказала, словно говорили две подруги о чем-то своем, девичьем:
– Может, сыграешь? Ты же у нас лучшей была.
Вроде бы тихо сказала, но эти негромкие слова во внезапной тишине услышали все. И тогда Ирина обратилась уже к гостям:
– Ее исполнительское мастерство еще до войны было замечено. Попросим ее сыграть для нас. Вот она – Алевтина Соколова!
– Просим! Просим! – раздалось со всех сторон, кто-то попытался аплодировать.
Аля побледнела. Потом подошла к роялю, не садясь на стул, взяла два звучных аккорда.
– Ну, кто же встраивается в чужой успех? Бенефис положен одному, – сказала она с вежливой улыбкой и вышла в прихожую.
– Зачем ты так? – бросилась к Ирине Лена. – Ты же прекрасно знаешь, что она не играет на публику. И знаешь, почему не играет. И где она получила все это, тоже знаешь.
Лена выпалила это и кинулась вслед за Алей. А вдогонку ей полетело:
– А кто ее гнал туда?! Геройства захотелось? И все с ней носятся! Носились, когда студенткой была – как же: будущий гений, слава нашей музыкальной сцены! Носились потом, когда выступать стала! И сейчас носятся: ах, бедняжка, ах, пострадала, если бы не война, если бы не болезнь! А кто ее гнал, спрашиваю?! Может, нужно было сидеть дома и учиться, а сейчас быть выдающимся музыкантом?! Что же было талант свой зарывать?! Думала и рыбку съесть, и... Хотелось и геройства, и музыкальной славы. Нет уж, так не бывает. А мы, серенькие середнячки, трудом берем. Потому-то и выступаем сейчас!
В прихожей раздался щелчок замка захлопнувшейся за Алей и Леной двери, а гости смущенно молчали и прятали друг от друга взгляды. Кто-то смотрел в ночное окно, кто-то пристально изучал корешки книг на полках.
Словом, воспоминания у Али большей частью были нерадостные. Но Ленка (добрая душа!) пыталась расшевелить подругу, развеселить ее, зажечь чем-то. Алевтина криво улыбалась и отмалчивалась, и Лене казалось, что подруга перестала видеть свет впереди, что ей сейчас все равно куда идти.
– Что ты все молчишь? – спросила она однажды.
– О старухе думаю.
– О какой старухе?
– В одной деревне встретила в сорок втором. У нее погибли все – трое сыновей, муж, брат. Все. Сейчас я понимаю, что ей от силы было лет сорок пять-пятьдесят – какая там старуха! Она была во всем черном, и лицо... Говорят, «почернела от горя» – вот она была такая. Вся черная и только светло-голубые, почти бесцветные глаза. Стеклянные. Остановившиеся. Сначала я очень хотела отомстить. За папу, за Гришеньку, за Любку Дужкину, за черную старуху со стеклянными глазами. Сколько раз представляла себе, как прицелюсь, как выстрелю – в одного, в другого, в третьего, а может быть, и выстрелю в упор... И как мне потом легко станет... А когда на самом деле выстрелила, когда этот толстый фриц упал, а перед этим странно подпрыгнул (потом слышала от охотников, что убитые зайцы так подпрыгивают), когда упал он, я не почувствовала ничего – ни удовлетворения, ни разочарования, ни злорадства. Пус-тот-та.
– Аля, скажи, вот тебе не раз, наверное, – да? – пришлось смерть видеть. Сама была рядом с нею. Неужели не было страшно?
– Было. Но не от того, что думаешь ты и многие. Сама по себе смерть не страшна. Не страшно, когда человек стоял и упал. А вот Витек с неразорвавшейся гранатой в руке и без головы – вот это страшно.
– Неужели и это ты видела?
Аля промолчала.
– Ох, Алька, пришлось же тебе пережить...
– Не больше, чем другим. Давай чай пить.
16
Алевтина Германовна привыкла все делать решительно. Решительно ушла на фронт, решительно оставила концерты и выступления и стала только преподавать, а потом, не поладив с руководством музыкальной школы все из-за тех «проходяшек» («Ну как же вы не понимаете, Алевтина Германовна, популярные пьесы – залог успеха, публике они нравятся»), ушла из музыкальной школы и давала только частные уроки. Позже, когда поняла, что не сможет достаточно хорошо показать ученику, как следует играть, оставила и эти уроки. И так же решительно, уже во время болезни, избавилась от своего пианино. Однажды со злостью сказала дочери:
– И что ты его держишь?! Давно продать надо!
– Ну, мам, это же твое пианино. Ты решай.
– А что здесь моего?! Привезли меня в чужой дом, бросили... Не знаешь, что можно взять, чего нельзя!
Алевтина Германовна взяла в руки своего любимого игрушечного львенка, села в кресло и стала поглаживать его. Вообще-то львенок был игрушкой правнучки. В последний ее приезд они увлеченно играли: сооружали для львенка и волчонка домик, укладывали друзей спать. Правнучку увезли, а Алевтина Германовна словно осталась в той игре. По вечерам она укладывала игрушки, накрывала их пледом, утром «поднимала», сажала на подоконник, приговаривая: «Ну, посидите, поглядите в окно. Соскучились, небось, за ночь». А потом опять надолго забывала про львенка и про волчонка, и они неделями сидели на подоконнике. Но объяснять матери, что это обычные игрушки, Вера уже не пыталась – после одной своей вспышки, которую простить себе не могла. Однажды она застала мать сидящей перед телевизором. Точнее, сидела она в кресле боком, неудобно изогнувшись. Зато игрушки были усажены рядком и сидели, уставив в экран пластмассовые глазки.
– Мам, а что так неудобно села? – подошла к матери Вера. – Давай кресло разверну.
– Что ты! Что ты! – встрепенулась Алевтина Германовна. – Они же ничего не увидят!
– Да кто они?!
– Дети.
В голосе Алевтины Германовны было столько тревоги и уверенности одновременно, что Вера сорвалась.
– Какие дети?! – кричала она. – Где ты видишь детей? Это игрушки! Игрушки! Обыкновенные игрушки!
Она схватила плюшевого львенка и ножницами, которыми собиралась стричь матери ногти, стала расстригать нитки на шве лапки игрушки.
– Вот! Вот какие это дети! Вата и пенопласт у них внутри, – крикнула она и увидела вдруг лицо матери.
Она стояла бледная, по щекам текли слезы, и такая мука и детская обида были в глазах, что Вера осеклась, замолкла и почему-то протянула матери вспоротую игрушку. Как ребенок, у которого испортили самое дорогое и любимое, выхватила Алевтина Германовна львенка из рук дочери. Она прижимала его к груди, поглаживала вспоротую лапку и что-то шептала. Что именно шептала, Вера не могла разобрать, но почувствовала опустошение и кромешный стыд. Она подошла к матери, обняла ее:
– Ну, прости, прости. Давай сейчас зашьем ему лапку... Полечим.
Мать ничего не отвечала, отворачивалась, но зашить львенка дала. А потом перевязала лапку носовым платком и весь вечер после этого не расставалась с игрушкой.
Вот и сейчас она держала львенка на коленях и поглаживала. Поглаживание игрушки означало, что Алевтина Германовна по-настоящему обиделась. Она сидела, глядя вдаль, и лишь спросила:
– А почему Вася не приходит? Давно уж не был.
– Да был он, мама, был. Вчера еще... Только он не Вася, а Игорь.
Алевтина Германовна недоверчиво хмыкнула. Всех мужчин, в том числе зятя и внука, она с недавнего времени называла именем своего покойного мужа.
Однако, похоже, обида прошла. В последнее время вообще ни одно чувство надолго не овладевало ею. Она спокойно поднялась, прошла на кухню, с аппетитом съела приготовленный дочерью обед, даже обсудили они рецепт второго. Такие случайные просветления каждый раз вселяли в Веру надежду, каждый раз ей казалось: вот-вот мама на поправку пойдет. И каждый раз просветления внезапно сменялись провалами. Сейчас, выйдя из ванной комнаты, Алевтина Германовна стояла перед распахнутой настежь дверью и разводила руками. Дочь уловила ее растерянный взгляд и спросила:
– Что такое, мамуля?
Разводя руками, Алевтина Германовна ответила:
– Вот дверь. Я все хожу, а она не отвечает. Вот как?
Дочь догадалась:
– Закрыть хочешь? Это просто: вот так, – и закрыла дверь.
– А свет остался, – заволновалась мать.
– Так вот же выключатель.
Алевтина Германовна сама выключила свет и сказала с горечью и вполне разумно:
– Ну, вот, совсем дурная стала.
17
Как славно было на улице! Как приятно грело майское солнце! Уже давно Алевтина Германовна почти не выходила из дома, точнее, ее почти не выводили. Дочь часто предлагала погулять, Алевтина Германовна соглашалась, даже одежду к этому случаю подыскивала, но, как только оставалось одеться и выйти, выяснялось, что у нее разболелась голова, оказывалось, что подскочило давление. Но теперь... Как славно было идти по весеннему городу! Алевтина Германовна не узнавала улиц да и не понимала, узнает их или нет. Это было неважно. Она шла, ловя лицом лучи майского солнца, и ей было хорошо. Она не думала, куда идет, не было ни цели, ни плана – ее увлекал процесс. Идти было легко, прежние слабость и неуверенность куда-то уходили. Свою старую, с облупившейся до алюминиевой основы краской, трость, которую всегда называла клюкой, она ставила теперь твердо и уверенно.
Алевтина Германовна остановилась у магазина. Из стекла витрины на нее смотрела незнакомая старуха с растрепанными седыми волосами и в домашнем байковом халате. Старуха не заинтересовала Алевтину Германовну, ее привлекли выставленные на витрине гитары, скрипки, барабаны. Что-то напомнили они Алевтине Германовне, и она вошла в магазин. Мимо охранника, открывшего было рот, чтобы остановить странную посетительницу, она прошла уверенно, с достоинством держа голову и даже не взглянув на пузатого стража. Остановилась, осмотрелась и увидела пианино. Она подошла к инструменту, приставила к нему свою клюку и нежно погладила крышку.
– Вам что-то подсказать? – подскочила к ней с заученной фразой работница магазина.
– Подскажите. Я много лет не играла на рояле, наверное, что-то забыла, и руки не слушались. Позвольте попытаться сыграть.
– Да, но инструмент... – начала было девушка, но Алевтина Германовна, махнув на нее рукой, подняла крышку.
Первые звуки прозвучали резко, Алевтина Германовна сбивалась, не попадала в клавиши. К пожилой женщине в выцветшем светло-синем с розовыми цветами домашнем халате стали подходить любопытные, собиралась толпа. Кто-то хихикал, кто-то крутил пальцем у виска. Пузатый охранник начал было протискиваться, расталкивая собравшихся людей, но старшая по залу остановила его.
– Подожди. Пусть играет. Я, кажется, знаю ее.
Алевтина Германовна играла. Скрюченные узловатые пальцы слушались плохо, не попадали на нужные клавиши. Алевтина Германовна морщилась, недовольно трясла головой, но продолжала играть. Мелодия двигалась рывками, как будто за роялем сидел ученик. Но и случайно оказавшиеся здесь слушатели, и старшая по залу, и даже пузатый охранник чувствовали, что за этой сбивчивой, неуклюже звучащей мелодией стоит что-то очень серьезное и глубокое, а этой полубезумной старухе есть о чем рассказать.
Внезапно она прекратила играть, так же внезапно, как и начала. Тяжело дыша, она расправила халат под пояском, развернулась и пошла к двери, по дороге отодвинув вновь попавшего под руку охранника. Выйдя из магазина, она прошла до угла и стала медленно подниматься по широкой лестнице. Белые мраморные балясины в вечернем солнце мерцали оранжевыми отблесками.
В это время к магазину подъехала машина с красным крестом. Кто-то успел все-таки вызвать психиатрическую помощь. Из машины вышел врач, а за ним два санитара. Один держал в руках смирительную рубашку. Все трое подошли к лестнице, но почему-то остановились. Подоспели и вышедшие из магазина бывшие слушатели. Все они смотрели вслед странной старой женщине в выцветшем домашнем халате. Казалось, она поднимается по ступеням без усилий. Ее спина была прямой, а движения точными. И чем дальше уходила она от толпы, тем казалась выше.
Из-за поворота по пути к магазину показалась супружеская пара. Супруги выглядели озабоченно и, очевидно, куда-то спешили или искали кого-то.
– Что там происходит? Игорь, что там? Узнай, – сказала жена.
Был канун великой пятницы.
Назад |