* * *
В последний вечер перед поездкой Роман долго молился. Он не просил сохранить ему жизнь. Он просил укрепить дух его, даровать ему мужество и терпение. Горячо молил Спасителя не оставить его престарелых родителей, его жену, сына и еще не родившегося ребенка.
Поезд отходил в девять часов утра, и встали они рано – невыспавшиеся после бурной ночи. Тяжкой еще и из-за резких перепадов в настроении Полины. Она то безудержно ласкала Романа, то заливалась слезами и обвиняла его в предательстве, повторяя: «Убьют же тебя, дурака, убьют».
На перрон они вышли сразу после объявления о начале посадки в поезд. Глеб нес пакет с продуктами отцу в дорогу.
Все последние дни он не отходил от Романа. Вместе они вскапывали землю под грядки у тещи, вместе чинили теплицу. Глеб даже на улицу перестал убегать. Долгими теплыми раннелетними вечерами они беседовали. Отец рассказывал ему о великих русских полководцах, ученых, писателях – обо всех, кто составил славу России. Сын внимал благоговейно, зернышки попадали на благодатную почву, и Роман был счастлив.
За два дня до отъезда он отогнал машину в гараж, и там Глеб вволю покрутил руль и попипикал звуковым сигналом. Потом они поехали к старикам. Мама загостилась у бабы Груни из соседнего дома, отец остался один, и так было даже лучше: меньше слез.
Роман отдал ключи от машины и гаража. Отец все же расходил свою ногу и собирался даже сесть за руль, был весел, угощал их пирогом с рыбой. Но дрогнула рука Бориса Савельевича с чайником, плеснул он кипятком на клеенку, а одутловатые бледные щеки враз покрылись нездоровой краснотой, когда сын сказал:
– Все, батя, послезавтра уезжаю.
Отец не глядя поставил чайник на стол и грузно осел, хорошо, хоть не мимо стула.
– Все ж таки едешь? А я надеялся, что передумаешь.
– Нет, бать, нельзя передумывать.
– Я телевизор гляжу: там войнища начинается серьезная. Боюсь я за тебя, сына.
Отец как-то сразу поник, голос печален и тих. А Роман старался говорить бодро:
– Батя, мне нельзя погибать. У меня жена молодая да вот и сынишка малый, мне из него еще надо человека вырастить. А на подходе еще один. Так что я должен жить долго.
Но не убедишь отца одним только бодрым голосом.
– Там же не разбирают, у кого жена, у кого сын, косят всех подряд, – сказал Борис Савельевич. – Вон вчера показывали: в Славянске и Донецке много мирных людей погибло. Страшно мне, опять Россию в войну затянут.
– Вот я и еду, чтобы война до нас не дотянулась.
– Не обученный ты войне, а такие первыми погибают.
– Научат немного, а так-то я ловкий.
При этих словах Глеб отвлекся от вкусного пирога:
– Папка у меня самый ловкий, самый сильный!
Дед с любовью посмотрел на мальчишку.
– А его не жалко оставлять? – спросил он у сына. – Он, гляжу, прям прирос к тебе.
– Батя, не рви душу! Я просто поеду в отпуск и через месяц вернусь. Матери пока не говори ничего, я сам ей позвоню с дороги.
Отец достал начатую чекушку, они выпили.
А когда уже уходили от стариков, Роман задержался в двери и тихо сказал отцу:
– Ну, а если все же со мной что-то случится, не бросайте мою семью. Хорошо, батя?
Борис Савельевич обшлагом рукава клетчатой рубашки вытер мокрые глаза.
* * *
У вагона скопился народ, ждали проводника. Роман стоял с Полей и Глебом. Настю он увидел издалека, когда та еще шла по деревянному настилу между рельсами. Да ее трудно было не заметить: одета она была в куртку и брюки камуфляжной окраски, за плечами тоже пятнистый рюкзак. Волосы коротко острижены, на ногах ярко-синие кроссовки. И шла Настя твердым мужским шагом, отмахивая в такт рукой.
– Ну что, дядь Ром, всыпем бандерлогам? – сказала она, подойдя.
– Не понял! – оторопел Роман. – А ты куда собралась?
Настя рассмеялась, сняла рюкзак с плеч, поставила у ног.
– Что непонятного-то? Я еду с тобой, мне очень не нравятся бандеровцы. Я когда увидела, как сжигают людей в Одессе, сразу решила: еду туда. У папаньки своего карточку банковскую стырила, пароль я знала, сняла двадцать пять штук и на вокзал. Переплатила, но билет взяла. Это какой вагон? – повертела она головой, ища номер. – Третий, а у меня пятый.
– А как же Машенька, мать, отец, парень твой? – продолжал недоумевать Роман.
– А как же Поля, Глеб и тот, неродившийся? – в ответ спросила Настя.
– Но я-то мужик! А ты что там делать будешь?
– Вас, мужиков, перевязывать, если ранят. А если научат, так и воевать буду не хуже тебя. Ладно, пойду определюсь с местом, потом подойду.
Пришла проводница, проверила билет. Роман с Глебом зашли в вагон, а Поля осталась на перроне.
Внутри он нашел свое место, убрал рюкзак под нижнее сиденье, снова вышел. Глеб все это время крепился, хотя на его чистое личико то и дело набегала хмарь душевной тревоги.
Оставалось пять минут до отправления поезда, проводница предложила зайти в вагон. И тут детское сердчишко не выдержало.
– Папочка! – пронзительно вскрикнул Глеб. – Во вскинутых глазишках – бездна отчаянья. – Как же я без тебя?!
Полина кусала скомканный носовой платочек, молодая проводница указательным пальцем смахнула со щек слезинки.
Роман подхватил сына, посадил на левую руку, тот прижался к его щеке, ручонкой крепко обхватил за шею. Молитвенно-жаркие слова ребенка кромсали отцовское сердце:
– Папочка, ну возьми меня с собой! Я буду тебя всегда слушаться и помогать тебе! Мы же с тобой так мало были! Мне плохо будет без тебя...
У щеки Романа разразились рыдания. А он катал желваки по скулам, кусал губу, глотал и никак не мог проглотить ком в горле – надо было самому удержаться от слез.
Наконец совладал с собой, повернул голову Глеба к себе, поцеловал в мокрые глаза:
– Сынуля, ну перестань, ты ж у меня мужик, будущий солдат. Ты остаешься за старшего, должен теперь маме помогать во всем. А я через месяц приеду, и мы с тобой сразу поедем на рыбалку, с ночевкой. Ух и натаскаем хариусов. Договорились?
Отчаянье нелегко покидало детские глаза, но все же ушло. И сквозь пелену слез заблестел интерес:
– Здоровенных?
– Само собой!
– Гражданин, пройдите в вагон, поезд отправляется! – напомнила проводница.
– Все, сына, пора.
Роман поставил Глеба, обнял Полину, ткнулся губами в ее губы – жестко сжатые:
– Через месяц с небольшим приеду.
Она кивнула головой спокойно, словно была уже далеко от него.
– Он вас как на войну провожал, – заметила проводница, закрывая вагон на ключ.
– А мы на войну и едем, – откликнулась Настя из-за спины Романа.
Взгляд у обернувшейся проводницы был тягучий и скорбный – как у русских женщин в сорок первом году.
* * *
«Так, вроде все сделал, что нужно было», – думал Роман, стоя у вагонной двери.
Банковскую карточку он оставил Глебу, записал ему код. Денег им должно хватить. Себе на пропитание и обратную дорогу он снял двадцать тысяч. Немного, но надо думать о семье. Позвонил Галине, просил помочь Полине и Глебу, если в том будет надобность. Пришлось ей сказать, куда он едет.
Галя кричала в трубку:
– Рома, братишка ты мой ненаглядный! Я буду молиться за тебя. Будь спокоен, Ромочка, я все сделаю, только возвращайся живым!
Насколько он знал, Галина в Бога не верила.
«Вот Толяну забыл позвонить», – спохватился он. И тут же звонок, будто его мысли услышали:
– Ромка, дружище, привет!
– Привет, Толь!
– Слушай, Ром, ты уже в отпуске?
– Да.
– Тогда у меня есть предложение. Собирай семейство, садись на свою «четверку» и дуй ко мне. Гарантирую, Ром, отдохнете прекрасно. Ну, как тебе мое предложение?
– Замечательное, и я бы с радостью так сделал.
– Погоди, Ромка, только не отговаривайся делами. Мы вам уже и комнату приготовили, так что никаких возражений не принимаю.
Голос Анатолия напирал, в нем бурлила радость от предстоящей встречи. Тяжело давались Роману ответные слова, да еще и связь была плохая.
– Алло, алло, Толя!
Тишина. Потом голос из тягостной пустоты:
– Ром, ты слышишь меня?
– Да, да, Толя, слышу. Прости, друг ты мой, но я не смогу к тебе приехать.
– Ром, ну что за дела?! Так хочется повидаться, поговорить! Почему не сможешь?
– Я еду в поезде.
Связь опять пропала.
– Алло, Толя!
– Да, да, говори.
– Я еду в поезде!
– Куда?
– На Украину.
– У тебя там родня?
– Нет, Толя, я еду воевать за Родину, бить фашистов.
После паузы у далекого друга осекшийся голос:
– Тебе это очень нужно?
– Мне это жизненно необходимо.
Связь снова прервалась.
– Алло, алло, Толя!
Долгая-долгая пауза. Наконец снова голос Анатолия:
– Да, Рома, я слышу. Возвращайся живым. – Голос обретал силу, полноту звучания: – Я горжусь тобой, Роман, друг ты мой единственный. Я очень тебя прошу: вернись живой. Слышишь? Живой!
– Слышу. Я не могу обещать, там же война, но я постараюсь.
Сказано все.
– Прощай, Толя.
– Нет, не прощай, до свидания.
«Вот, оказывается, кто друг мой настоящий, – подумал Роман. – А понял я это поздно, лишь когда расстояние разделило нас».
* * *
Роман Купавин стоял в тамбуре вагона. Солнце уже скрылось, синева летнего неба из ярко насыщенной постепенно переходила в мягкую просинь, напитываясь крадущейся темнотой, а ближе к горизонту отдавала зеленоватым. Тайгу сменили степи, невдалеке проплывали длинные озера, они сливались в темнеющем воздухе с плоской равниной, поросшей молодой травой.
И все это есть Россия.
Внезапно мощно и жарко затолкалось сердце. Эх, крылья бы! Взмыл бы он тогда в поднебесье и еще выше – так высоко, чтобы увидеть всю Россию от края и до края, великую и прекрасную, родную и любимую!
Роман сильнее сжал пальцами металлический пруток. Если бы ему сейчас сказали: «Ты готов умереть за Родину свою, умереть в муках и страданиях?» – он бы, не промедля ни секунды, ответил: «Да, я готов. Это же счастье – погибнуть за Отечество, за землю родную и приложиться к народу своему русскому, которого тьмы и тьмы сложили головы в битвах с ворогами».
Он ехал туда, где ворог снова огнем и мечом пытается завоевать землю русскую. Вагон сильнее потряхивало, поезд вкатывался в ночь, пришедшую с запада.
2016
В последний вечер перед поездкой Роман долго молился. Он не просил сохранить ему жизнь. Он просил укрепить дух его, даровать ему мужество и терпение. Горячо молил Спасителя не оставить его престарелых родителей, его жену, сына и еще не родившегося ребенка.
Поезд отходил в девять часов утра, и встали они рано – невыспавшиеся после бурной ночи. Тяжкой еще и из-за резких перепадов в настроении Полины. Она то безудержно ласкала Романа, то заливалась слезами и обвиняла его в предательстве, повторяя: «Убьют же тебя, дурака, убьют».
На перрон они вышли сразу после объявления о начале посадки в поезд. Глеб нес пакет с продуктами отцу в дорогу.
Все последние дни он не отходил от Романа. Вместе они вскапывали землю под грядки у тещи, вместе чинили теплицу. Глеб даже на улицу перестал убегать. Долгими теплыми раннелетними вечерами они беседовали. Отец рассказывал ему о великих русских полководцах, ученых, писателях – обо всех, кто составил славу России. Сын внимал благоговейно, зернышки попадали на благодатную почву, и Роман был счастлив.
За два дня до отъезда он отогнал машину в гараж, и там Глеб вволю покрутил руль и попипикал звуковым сигналом. Потом они поехали к старикам. Мама загостилась у бабы Груни из соседнего дома, отец остался один, и так было даже лучше: меньше слез.
Роман отдал ключи от машины и гаража. Отец все же расходил свою ногу и собирался даже сесть за руль, был весел, угощал их пирогом с рыбой. Но дрогнула рука Бориса Савельевича с чайником, плеснул он кипятком на клеенку, а одутловатые бледные щеки враз покрылись нездоровой краснотой, когда сын сказал:
– Все, батя, послезавтра уезжаю.
Отец не глядя поставил чайник на стол и грузно осел, хорошо, хоть не мимо стула.
– Все ж таки едешь? А я надеялся, что передумаешь.
– Нет, бать, нельзя передумывать.
– Я телевизор гляжу: там войнища начинается серьезная. Боюсь я за тебя, сына.
Отец как-то сразу поник, голос печален и тих. А Роман старался говорить бодро:
– Батя, мне нельзя погибать. У меня жена молодая да вот и сынишка малый, мне из него еще надо человека вырастить. А на подходе еще один. Так что я должен жить долго.
Но не убедишь отца одним только бодрым голосом.
– Там же не разбирают, у кого жена, у кого сын, косят всех подряд, – сказал Борис Савельевич. – Вон вчера показывали: в Славянске и Донецке много мирных людей погибло. Страшно мне, опять Россию в войну затянут.
– Вот я и еду, чтобы война до нас не дотянулась.
– Не обученный ты войне, а такие первыми погибают.
– Научат немного, а так-то я ловкий.
При этих словах Глеб отвлекся от вкусного пирога:
– Папка у меня самый ловкий, самый сильный!
Дед с любовью посмотрел на мальчишку.
– А его не жалко оставлять? – спросил он у сына. – Он, гляжу, прям прирос к тебе.
– Батя, не рви душу! Я просто поеду в отпуск и через месяц вернусь. Матери пока не говори ничего, я сам ей позвоню с дороги.
Отец достал начатую чекушку, они выпили.
А когда уже уходили от стариков, Роман задержался в двери и тихо сказал отцу:
– Ну, а если все же со мной что-то случится, не бросайте мою семью. Хорошо, батя?
Борис Савельевич обшлагом рукава клетчатой рубашки вытер мокрые глаза.
* * *
У вагона скопился народ, ждали проводника. Роман стоял с Полей и Глебом. Настю он увидел издалека, когда та еще шла по деревянному настилу между рельсами. Да ее трудно было не заметить: одета она была в куртку и брюки камуфляжной окраски, за плечами тоже пятнистый рюкзак. Волосы коротко острижены, на ногах ярко-синие кроссовки. И шла Настя твердым мужским шагом, отмахивая в такт рукой.
– Ну что, дядь Ром, всыпем бандерлогам? – сказала она, подойдя.
– Не понял! – оторопел Роман. – А ты куда собралась?
Настя рассмеялась, сняла рюкзак с плеч, поставила у ног.
– Что непонятного-то? Я еду с тобой, мне очень не нравятся бандеровцы. Я когда увидела, как сжигают людей в Одессе, сразу решила: еду туда. У папаньки своего карточку банковскую стырила, пароль я знала, сняла двадцать пять штук и на вокзал. Переплатила, но билет взяла. Это какой вагон? – повертела она головой, ища номер. – Третий, а у меня пятый.
– А как же Машенька, мать, отец, парень твой? – продолжал недоумевать Роман.
– А как же Поля, Глеб и тот, неродившийся? – в ответ спросила Настя.
– Но я-то мужик! А ты что там делать будешь?
– Вас, мужиков, перевязывать, если ранят. А если научат, так и воевать буду не хуже тебя. Ладно, пойду определюсь с местом, потом подойду.
Пришла проводница, проверила билет. Роман с Глебом зашли в вагон, а Поля осталась на перроне.
Внутри он нашел свое место, убрал рюкзак под нижнее сиденье, снова вышел. Глеб все это время крепился, хотя на его чистое личико то и дело набегала хмарь душевной тревоги.
Оставалось пять минут до отправления поезда, проводница предложила зайти в вагон. И тут детское сердчишко не выдержало.
– Папочка! – пронзительно вскрикнул Глеб. – Во вскинутых глазишках – бездна отчаянья. – Как же я без тебя?!
Полина кусала скомканный носовой платочек, молодая проводница указательным пальцем смахнула со щек слезинки.
Роман подхватил сына, посадил на левую руку, тот прижался к его щеке, ручонкой крепко обхватил за шею. Молитвенно-жаркие слова ребенка кромсали отцовское сердце:
– Папочка, ну возьми меня с собой! Я буду тебя всегда слушаться и помогать тебе! Мы же с тобой так мало были! Мне плохо будет без тебя...
У щеки Романа разразились рыдания. А он катал желваки по скулам, кусал губу, глотал и никак не мог проглотить ком в горле – надо было самому удержаться от слез.
Наконец совладал с собой, повернул голову Глеба к себе, поцеловал в мокрые глаза:
– Сынуля, ну перестань, ты ж у меня мужик, будущий солдат. Ты остаешься за старшего, должен теперь маме помогать во всем. А я через месяц приеду, и мы с тобой сразу поедем на рыбалку, с ночевкой. Ух и натаскаем хариусов. Договорились?
Отчаянье нелегко покидало детские глаза, но все же ушло. И сквозь пелену слез заблестел интерес:
– Здоровенных?
– Само собой!
– Гражданин, пройдите в вагон, поезд отправляется! – напомнила проводница.
– Все, сына, пора.
Роман поставил Глеба, обнял Полину, ткнулся губами в ее губы – жестко сжатые:
– Через месяц с небольшим приеду.
Она кивнула головой спокойно, словно была уже далеко от него.
– Он вас как на войну провожал, – заметила проводница, закрывая вагон на ключ.
– А мы на войну и едем, – откликнулась Настя из-за спины Романа.
Взгляд у обернувшейся проводницы был тягучий и скорбный – как у русских женщин в сорок первом году.
* * *
«Так, вроде все сделал, что нужно было», – думал Роман, стоя у вагонной двери.
Банковскую карточку он оставил Глебу, записал ему код. Денег им должно хватить. Себе на пропитание и обратную дорогу он снял двадцать тысяч. Немного, но надо думать о семье. Позвонил Галине, просил помочь Полине и Глебу, если в том будет надобность. Пришлось ей сказать, куда он едет.
Галя кричала в трубку:
– Рома, братишка ты мой ненаглядный! Я буду молиться за тебя. Будь спокоен, Ромочка, я все сделаю, только возвращайся живым!
Насколько он знал, Галина в Бога не верила.
«Вот Толяну забыл позвонить», – спохватился он. И тут же звонок, будто его мысли услышали:
– Ромка, дружище, привет!
– Привет, Толь!
– Слушай, Ром, ты уже в отпуске?
– Да.
– Тогда у меня есть предложение. Собирай семейство, садись на свою «четверку» и дуй ко мне. Гарантирую, Ром, отдохнете прекрасно. Ну, как тебе мое предложение?
– Замечательное, и я бы с радостью так сделал.
– Погоди, Ромка, только не отговаривайся делами. Мы вам уже и комнату приготовили, так что никаких возражений не принимаю.
Голос Анатолия напирал, в нем бурлила радость от предстоящей встречи. Тяжело давались Роману ответные слова, да еще и связь была плохая.
– Алло, алло, Толя!
Тишина. Потом голос из тягостной пустоты:
– Ром, ты слышишь меня?
– Да, да, Толя, слышу. Прости, друг ты мой, но я не смогу к тебе приехать.
– Ром, ну что за дела?! Так хочется повидаться, поговорить! Почему не сможешь?
– Я еду в поезде.
Связь опять пропала.
– Алло, Толя!
– Да, да, говори.
– Я еду в поезде!
– Куда?
– На Украину.
– У тебя там родня?
– Нет, Толя, я еду воевать за Родину, бить фашистов.
После паузы у далекого друга осекшийся голос:
– Тебе это очень нужно?
– Мне это жизненно необходимо.
Связь снова прервалась.
– Алло, алло, Толя!
Долгая-долгая пауза. Наконец снова голос Анатолия:
– Да, Рома, я слышу. Возвращайся живым. – Голос обретал силу, полноту звучания: – Я горжусь тобой, Роман, друг ты мой единственный. Я очень тебя прошу: вернись живой. Слышишь? Живой!
– Слышу. Я не могу обещать, там же война, но я постараюсь.
Сказано все.
– Прощай, Толя.
– Нет, не прощай, до свидания.
«Вот, оказывается, кто друг мой настоящий, – подумал Роман. – А понял я это поздно, лишь когда расстояние разделило нас».
* * *
Роман Купавин стоял в тамбуре вагона. Солнце уже скрылось, синева летнего неба из ярко насыщенной постепенно переходила в мягкую просинь, напитываясь крадущейся темнотой, а ближе к горизонту отдавала зеленоватым. Тайгу сменили степи, невдалеке проплывали длинные озера, они сливались в темнеющем воздухе с плоской равниной, поросшей молодой травой.
И все это есть Россия.
Внезапно мощно и жарко затолкалось сердце. Эх, крылья бы! Взмыл бы он тогда в поднебесье и еще выше – так высоко, чтобы увидеть всю Россию от края и до края, великую и прекрасную, родную и любимую!
Роман сильнее сжал пальцами металлический пруток. Если бы ему сейчас сказали: «Ты готов умереть за Родину свою, умереть в муках и страданиях?» – он бы, не промедля ни секунды, ответил: «Да, я готов. Это же счастье – погибнуть за Отечество, за землю родную и приложиться к народу своему русскому, которого тьмы и тьмы сложили головы в битвах с ворогами».
Он ехал туда, где ворог снова огнем и мечом пытается завоевать землю русскую. Вагон сильнее потряхивало, поезд вкатывался в ночь, пришедшую с запада.
2016
Назад |
