Никогда не забуду самый первый артобстрел. Я была одна дома. Мама на работе. Маруся тоже куда-то отлучилась. Вдруг страшный пронзительный свист и взрывы. Я испугалась, побежала к маме в сельсовет, который находился через несколько домов. Уже до сельсовета оставалось несколько метров, вижу, как на крыльцо выбежал офицер, а за ним солдат, и вдруг я чувствую острую обжигающую боль в ноге и в то же самое мгновение вижу, как офицеру срезает голову, и она, как мяч, скатывается по ступенькам вниз, из нее маленьким фонтанчиком пульсирует кровь. Потрясенная такой жуткой картиной я встала как вкопанная, забыв про боль, не замечая взрывов, не в силах отвести глаз, тупо и отстранено смотрела, как обезглавленное тело офицера продолжает идти, и сделав два-три шага, валится на землю. Вслед за солдатом на крыльцо выскакивает мама, они бегут ко мне, уносят в блиндаж, вырытый рядом с сельсоветом. Мама своим платком перевязала мне ногу, у нее дрожали руки, но она старалась держаться спокойно и приглушенным, сдавленным от волнения голосом повторяла: «Ничего, потерпи, все заживет». Тот осколок снаряда, что убил офицера и ранил меня, застрял в стене, стены сельпо были саманные, мягкие, я потом отковыряла кусок металла длиной сантиметров двадцать. Просто чудом этот осколок скользнул по моей ноге, не нанеся увечья.
Авианалеты случались реже, укрывались от них, где придется: в блиндаже, траншее, подполе, что было поблизости. Мое первое посещение подпола оказалось неудачным. Мы находились дома, услышали звук самолета, Маруся отодвинула крышку подпола и велела нам спускаться. Меня пропустили вперед. Внизу темно, ничего не видно, промежутки между перекладинами лестницы широкие, мне приходится к ним тянуться и шарить ногой. Руками держусь за боковины лестницы. Бомбежка уже началась, Маруся решила меня поторопить и ладонью сверху легонько надавила на голову. Этого оказалось достаточно, чтобы я сорвалась вниз, там стояли деревянные короба с картошкой. Пока летела, думала, хоть бы не порвать платье, а то мама отругает. Мама с Марусей спустились за мной. Я сильно ударилась коленом и вывихнула мениск. Боль дикая, ногу не согнуть, не разогнуть, голень сместилась в сторону. Мама держала лампу, а Маруся налила на ладонь керосин, хорошо растерла место ушиба, потянула меня за ногу, сустав щелкнул и вправился на место. Острую боль быстро отпустило. Сидим втроем на чурбаках при свете керосиновой лампы, прислушиваемся: где-то вдалеке слышен гул самолетов, ухают взрывы. Маруся говорит: «Я карты захватила. Может в «дурака», а?» Мама покачала головой: «Нет, Маруся, я в карты не играю, есть серьезная причина. Не хочу об этом говорить, ворошить прошлое». «Ладно-ладно, не надо! Давай тогда я тебе погадаю, меня одна старая цыганка научила». Мама согласно кивнула. Маруся положила квадратную фанерку на пустое ведро и стала на подручном столике раскладывать карты. Она внимательно разглядывала их, меняла местами, что-то невнятно проговаривала. Мама с легкой усмешкой, а я, разинув рот, следили за этими загадочными манипуляциями. Наконец, после томительного ожидания Маруся вынесла вердикт: «Сперва будет трудно, но потом все наладится. Ты встретишь большую любовь». Мама засмеялась: «Я думала, ты скажешь, когда война закончится, а ты про любовь. У меня уже есть большая любовь!» Маруся невозмутимо ответила: «Хочешь верь, хочешь не верь. Что карты показывают, то и говорю».
Сложно представить, но мы постепенно привыкали к обстрелам, война становилась для нас будничной, во всяком случае, уже не было панического страха, мы знали, какие можно предпринять защитные меры и обезопасить себя. Однажды Маруся попросила привести корову, которая забрела куда-то на окраину села. Снайперы не трогали детей, и мы с ребятней осмелели и шныряли по всему селу, бегали за огороды к ручью. Я отправилась на поиски. А тут началась артподготовка. Какой-то солдат схватил меня в охапку и затащил в траншею, которая пролегала вдоль реки. Кричит: «Ты что не видишь, стреляют?!» Я говорю: «Мне корову надо найти». Он строго-настрого приказал мне сидеть в укрытии и не высовываться. Поставил передо мной ящик с гранатами и сказал: «Будем заряжать». Стал показывать. Гранаты были крупные, с длинной деревянной ручкой, похожие на толкушку. От меня требовалось взять стеклянную капсулу с жидкостью наполовину белесого и розового цвета, открыть в гранате отверстие, вставить капсулу и снова закрыть. Я заряжала гранаты и подавала солдату, а он складывал их на бруствер, ступеньку наверху траншеи. Наши ожидали наступление немцев после артподготовки. Все стали выбираться из траншеи, стрелять и с криками «ура!» побежали отбивать вражескую атаку. Мой солдат крикнул мне: «Сиди здесь!» - и тоже убежал. Что там происходило, я не видела, только комья земли падали сверху. Когда все стихло, он вернулся: «Ну, все, подруга, можешь идти. Ищи свою буренку».
Возвращаясь домой, я чуть не попала под машину. Откуда-то выскочила большая собака, стала на меня лаять, я испугалась, побежала от нее через дорогу. А тут как раз полуторка ехала, везла боеприпасы на линию. Прямо на дороге я обо что-то споткнулась и упала, водитель резко повернул руль в сторону, я только почувствовала, как вертящееся колесо коснулось локтя. Грузовик съехал в неглубокий кювет. Перепуганный водитель выскочил из машины, поднял меня и отнес в кабину. Успокоившись, что со мной все в порядке, он стал объяснять: «Никогда не убегай от собаки. Это, хоть и домашнее животное, но зверь. А для зверя все, что движется – дичь. Как увидишь собаку, стой спокойно, смотри ей в глаза и разговаривай с ней по-доброму, дескать, ну что лаешь, ты же хорошая псина». Эти слова я запомнила на всю жизнь. С тех пор собак не боялась и могла заговорить зубы любому волкодаву.
В конце лета 1942 года немцы подступали все ближе, военные сказали, что будет большой бой, вряд ли удастся удержать село, и надо уходить в степь. Все сельчане собрали самые необходимые вещи, запасы продуктов, уводили с собой скотину. У нас была собака по кличке Дамка, рыжая дворняжка, она недавно ощенилась и за нами не пошла. Обосновались мы в степи среди скирд. Скирды стали нашим временным жилищем. Делали в них норы, и там спали, ночи уже были прохладные. Я боялась залезать в скирду, там темно и колючие сухие травинки. Мама забиралась первой, а потом затаскивала меня. Днем искали и готовили еду на костре. Жили мы там до самых холодов, пока немцев не выбили из села.
Первая разведка
К нашим скирдам подошли двое мужчин, одетые, как деревенские, и сказали, что им нужно пройти в соседнее село, изучить обстановку. Они просили, чтобы кто-нибудь отпустил с ними ребенка для отвода подозрения. Понятно, что своих детей никто отдавать не хотел, и показали на меня, мол, девочка шустрая, смышленая. Думаю, сыграла определенную роль мамина прибалтийская национальность и то, что мы приезжие. К маме относились хорошо, но все-таки нет-нет, да и проскальзывало некоторое недоверие. Не знаю, как эти двое смогли уговорить маму, но она, в конце концов, согласилась.
В назначенное время, рано утром, я отправилась в первую и единственную в своей жизни разведку. Шли довольно долго, через поле, хлеб уже убрали. Припекало солнце, при каждом шаге от земли поднимался столбик пыли, это меня забавляло, и я старалась еще посильней притопнуть ногой. По дороге мы разучили нашу легенду, мои спутники пояснили, что вот этот человек – твой папа. Я с легкостью приняла эти условности, «новый родитель» чем-то напоминал мне Василия. Мы порепетировали, как отвечать на возможные вопросы. Я чувствовала себя ужасно гордой, что мне поручили такое ответственное дело, и со мной так серьезно разговаривают взрослые люди. Сначала шли втроем, потом один из них на перекрестке свернул в другую сторону. Мой старший товарищ по разведке оказался благодарным слушателем, я безумолку трещала, рассказывала стишки, похвасталась, что понимаю по-эстонски и в подтверждение своих слов спела эстонскую песенку. А он терпеливо сносил мой лепет и даже иногда поддакивал.
Уже на подходе к селу, нам повстречались два полицая с черными повязками на руках. Остановили, один стал задавать вопросы: кто такие, куда, откуда. «Папа» отвечает, мол, идем с дочкой в село к родственникам. И вдруг тот полицай, который все время помалкивал и внимательно разглядывал нас, говорит: «Врет он все, и девчонку взял для прикрытия. Давай отведем в сторону, шлепнем его и все дела». Я сразу поняла, что его хотят убить. Первая мысль, что ударила в голову, как же я смогу вернуться к маме?! Обхватила своего спутника за сапоги и как давай кричать: «Папочка, родненький, папочка родненький, не оставляй меня!» Со мной случилась истерика, я рыдала во весь голос, вцепившись в «папу». Полицаи даже немного растерялись, но поверили, махнули рукой и отпустили. Я долго не успокаивалась, уже не могла идти и говорить, а только судорожно всхлипывала и вздрагивала всем телом. «Папочка родненький» нес меня на руках, пока я не затихла.
В селе он завел меня в какой-то дом, сказал хозяйке: «Она очень устала». Они накормили меня, и я уснула, а поздно вечером он вернулся, разбудил: «Нам пора идти». Когда мы пришли к скирдам, мама была вне себя от радости. Одному богу известно, что ей пришлось передумать и пережить за время ожидания. «Папа» рассказал ей про наши геройские похождения и в заключение добавил: «Она спасла мне жизнь».
Вернулись мы в Подколодновку поздней осенью, когда наши освободили село. Дома стояли целые, только окна разбиты. В нашем дворе лежала расстрелянная Дамка и четверо щенков. После четырех месяцев, проведенных в поле, мы, наконец-то, вернулись к нормальным условиям. Женщины натаскали воды, Маруся затопила баню. Мы напарились от души, нахлестались березовыми вениками. После бани я залезла на печную лежанку, свое любимое место, и, закутавшись в одеяло, просто млела от приятного ощущения тепла и чистоты.
Спустя несколько дней после нашего возвращения, через Подколодновку провели большую колонну пленных. Рассказывали, что среди них были не только немцы, но и итальянцы. Многие жители села вышли посмотреть. Пленные солдаты понуро брели по дороге, отводя глаза, стараясь не встречаться с нами взглядом. Сельчане стояли молча, в этом напряженном, гнетущем молчании выразилось все: ненависть, горе, осуждение.
На следующий день мама пошла в соседний брошенный дом, поискать что-нибудь из кухонной утвари. А там два немца притаились на печи, прикладывают палец к губам, дескать, не кричи, и просят: «Матка, ам-ам». Они сбежали из колонны. Молодые совсем, голодные, шеи тощие. Пожалела она их, принесла из дома несколько свёкол. Потом соседка рассказывала, что нашли двух убитых немцев. Вернулись конвоиры, недосчитались пленных, разыскали беглецов и прямо в огороде расстреляли.
В нашем доме военные устроили временный склад трофейного продовольствия, к нему приставили охранять солдата. Большая комната была заставлена ящиками с консервами, мешками, коробками. Как-то Маруся меня подзывает и шепотом говорит: «Я отвлеку солдата, а ты возьми конфеты». Мне хорошо запомнились розенсоновские яблоки, я отвечаю: «Меня мама накажет». Маруся клятвенно пообещала, что не выдаст меня и всю ответственность берет на себя. Она подвязала мне платье веревочкой, чтобы не растерять трофеи. Вызвала солдата на крыльцо, о чем-то стала с ним беседовать. А я тем временем зашла в комнату-склад. Смотрю на груду продуктов и никак не могу отыскать конфеты. В комнату заскочила Маруся, она под каким-то предлогом отправила охранника в сарай, видит, что я еще без добычи, поддала мне ниже спины, чтобы я быстрей шевелилась, и опять убежала. Марусин шлепок, и правда, возымел действие. Я как-то сразу нашла большой плотный бумажный мешок с пакетиками мятных леденцов, вытащила несколько упаковок, сложила за пазуху. Потом все отдала Марусе, а она спрятала в шкафу и месяца два выдавала нам сладкий паек: по две конфетки в день.
К концу сорок второго года Богучарский район освободили от немцев. Фронт двинулся на запад. Наши военные покинули село. Вслед за ними засобирались и мы с мамой. Маруся отговаривала, предлагала пожить у нее еще, но мама уже что-то решила. В день отъезда Маруся навертела нам увесистый узел с простой деревенской едой: вареные яйца и картошка, соленые огурцы, моченые яблоки, бутылка молока. Мама отказывалась, но Маруся настояла: «Возьми, тебе надо ребенка в дороге кормить». Перекрестила нас на прощание: «Ну, девчата, храни вас господь. Простите, если что не так».
Эвакогоспиталь №280
Мама, несмотря на женственную внешность, обладала мужским характером. Очень волевая, честная, прямолинейная, порой резкая. Всегда держала слово. Терпеть не могла сплетен и умела хранить чужие секреты. Все наши знакомые, соседи и сослуживцы относились к ней с уважением и обращались по отчеству - Рудольфовна, хотя она была совсем молодой. Маму можно назвать по-настоящему идейным человеком. Ведь она могла эвакуироваться в тыл, как жена офицера, да еще с маленьким ребенком, но она снова устроилась в эвакуационный госпиталь, на этот раз кастеляншей. Вместе с эвакогоспиталем мы переезжали из одного населенного пункта в другой. Обычно размещались в больших зданиях, школах или клубах. Особенно долго наш госпиталь дислоцировался в Днепропетровске.
Я подросла, да и навыки кое-какие накопились, и мне уже поручали более ответственные задания. Мне выдали аптекарские весы с чашечками и деревянный контейнер с гнездами для гирек. Я взвешивала порошки и заворачивала в пакетики из вощеной бумаги, помогала в аптеке скатывать ватные тампоны, скручивала бинты. Как-то я попросила медсестру разрешить мне самой сделать перевязку. Мне интересно было наблюдать, как она ловко управляется. Смочит салфетку на ране водой, чтобы размякла запекшаяся кровь, потом быстро одним движением р-раз! и сдергивает! Мне доверили одного бойца, у него было ранение в голову, я точно также увлажнила салфетку на лбу, да видно, поторопилась снять ее и содрала кровяную корочку, боец невольно отпрянул и поморщился от боли, а из раны потекла струйка крови. При виде крови, а еще больше от осознания, что это случилось по моей вине, я перепугалась и во весь голос заревела. После этого случая я уже боялась браться за какие-либо медицинские процедуры.
Я все время была на подхвате: унести, принести, подать. Была у меня еще одна почетная обязанность: делать раненым самокрутки. Получалось у меня довольно умело: брала кусок газеты, насыпала из кисета табак и сворачивала в трубочку, слюнявила край и склеивала. Кресалом высекала огонь на фитиль. Он загорался, и от него прикуривали. Иногда, если мало было фитиля, или надо было отнести папиросу кому-то из лежачих, просили прикурить меня, но строго предупреждали, чтобы дым не вдыхала, а задерживала во рту. Курнуть я все-таки попробовала, ужасно хотелось испытать, какое в этом удовольствие, я же видела, с каким наслаждением курили солдаты. Поскольку своего табака у меня не было, я решила приготовить его самостоятельно. Нарвала в палисаднике сухих листьев подсолнуха, растерла их в мелкую труху. Завернула в трубочку из газеты, подожгла лучинку от костра на улице. Уединилась за сараем, чтобы никто не застукал, подпалила свою «сигару» и затянулась, предвкушая блаженство. Самокрутка вспыхнула в одно мгновение, я вдохнула огонь и опалила горло, сильно кашляла. От ожога горло долго болело, но я никому не призналась и не жаловалась, а то бы еще от мамы подзатыльников получила. С тех пор желание покурить отбило навсегда.
От Василия не было никаких известий. Мы не знали, что и думать. Первое время, когда мы жили в Миллерово и Подколодновке, письма приходили часто, потом все реже и реже и совсем перестали, хотя почта работала исправно. В 43-м году один знакомый ехал в Баку в отпуск. Мама дала Васин адрес и попросила зайти. Знакомый потом рассказывал, что Василия не застал. Дверь открыла молодая женщина, беременная. На вопрос, кем она ему приходится, ответила, что жена.
С Василием мы встретились уже после войны. Он приезжал в Таганрог по служебным делам. Мама уже вышла замуж. Я училась в шестом классе. Он спросил у соседей, где я учусь и пришел в школу. Удивительно, но мы друг друга сразу узнали, хотя прошло десять лет. Он подарил мне духи «Магнолия» в красивой коробочке. Расспрашивал про маму и сказал, что очень жалеет, что они расстались. С мамой он тоже встретился по дороге с работы. Они долго гуляли по городу. О чем они говорили, никто не знает. Мама в тот вечер была грустная и молчаливая. А ее муж все время ходил и бурчал. Лишь однажды она заговорила о Васе. Я была уже взрослой, она почему-то вспомнила, как он красиво ухаживал. Они шли вдвоем по обочине дороги. Кругом грязь, лужи. И тут мимо на полной скорости несется грузовик, отступить некуда. И тогда Вася распахнул шинель и заслонил маму от грязных брызг. Я думаю, она по-прежнему любила Василия, но гордая была и простить измену не смогла.
В госпитале в Днепропетровске была налажена культурная жизнь. На лечении находился один боец по имени Арсений, из цирковых. Он был среднего роста, кряжистый такой, крепкий. Мы с ним выполняли акробатические этюды. Мама специально для выступления сшила мне из марли юбочку, наподобие балетной пачки. Арсений расстелил матрас на полу посреди палаты. Лег на спину с вытянутыми поверх головы руками. Я встала на его ладони, и он очень медленно, вместе со мной, держа меня за ступни, поднялся. Затем, уже стоя, пожал мою ногу, это был условный знак, я поднимала эту ногу, изображая в воздухе ласточку. Зрителей набилась полная палата, и раненые, и медперсонал, те, кому не хватило места, вставали на стулья в коридоре и заглядывали в дверной проем. Публика не скупилась на аплодисменты и одобрительные возгласы. Каждый номер сопровождался комментариями и шутливой перепалкой среди зрителей. Кто-то ехидно выдал реплику: «Подумаешь, да так и я смогу! Надюшка-то легкая, как перышко, а ты попробуй Зину подними, сразу грыжа вылезет!» Зина, молодая санитарка, рослая и полная, несмотря на внушительные габариты, быстрая и ловкая, обернулась к остряку и под общий гогот отбрила: «Поговори у меня, получишь клизму вне очереди».
А как-то в госпиталь пришел маленький вертлявый фотограф с камерой на треножнике. Он принес с собой новенькую гимнастерку, и все в ней по очереди фотографировались. Снимок был до пояса, поэтому так и садились перед камерой: в гимнастерке и кальсонах.
Один из бойцов говорит мне: «Надя, пойдем вместе сфотографируемся». У меня до сих пор сохранилась эта фотография. На ней сидит мужчина, лет тридцати пяти, в гимнастерке со знаками отличия, темные густые волосы. Сзади него стоит девочка с короткой стрижкой и ровной челкой, обняла его за плечи и прижалась щекой к его виску. Фотограф сказал не моргать. И от напряженного ожидания лицо у меня получилось насупленное, бровки домиком. На обратной стороне фотографии лиловыми чернилами написано: «На долгую память в день рождения Нади Кондратьевой от фронтовика гвардии лейтенанта Золотухина Андрея Даниловича. Прошу беречь фотографию. Быть может, когда-нибудь ты вспомнишь меня, Надя. Фотографировались 28 февраля 1944года г. Днепропетровск. 280 эвако-транспортный госпиталь, 2й этаж 31 палата 5 марта 1944год. А. Золотухин». Я выполнила твое пожелание, мой старший фронтовой товарищ. Бережно храню эту фотографию вот уже 70 лет. Не знаю, как сложилась твоя дальнейшая жизнь. Я помню тебя с любовью и благодарностью, дорогой гвардии лейтенант Золотухин! Светлая тебе память.
В Днепропетровске я впервые увидела легендарные «катюши». Госпиталь размещался на окраине города. На площадку неподалеку от нашего здания пригнали грузовики с боевыми установками, похожими на вздыбленные рельсы. Вид у них был очень устрашающий, а когда они начинали стрелять, раздавался оглушительно-пронзительный вой сирены.
В конце сорок четвертого года госпиталь погрузился на поезд и отправился вслед за линией фронта. Ехали очень медленно. Часто останавливались, то ждали встречного поезда, то загружали продукты, медикаменты, принимали раненых. Несколько раз наш поезд-госпиталь подвергался бомбардировке. Это было гораздо страшнее, чем в Подколодновке – в чистом поле спрятаться-то негде. Как начинали бомбить, мы все выскакивали из вагонов и во весь дух бежали прочь, кто куда. В один из авианалетов поезд остановился на высокой крутой насыпи, я не устояла на ногах и кубарем скатилась вниз, все камешки пересчитала. Потом тело ныло от ушибов, на лице и руках остались ссадины. Часто бомбежки начинались на рассвете, я уже приучилась спать при любом шуме, мама хватала меня сонную и выволакивала наружу. Нам повезло, что наш поезд ни разу не задело бомбами, только впереди повреждались железнодорожные пути.
Эвакогоспиталь – это огромное хозяйство на колесах, кроме собственно госпиталя и аптеки, много вспомогательных служб: кухня, прачечная, швейная и обувная мастерские и даже конюшня и коровник. Во время остановок я с бидоном приходила в хозблок за молоком. На печке «буржуйке» мама варила молочные супы, а часть молока ставила на закваску, получалась простокваша. В хозблоке обитал индюк с красным бородавчатым наростом под клювом, важно, высокомерно на всех поглядывал и все время норовил наброситься на меня. Как-то раз я не успела от него увернуться, и он запрыгнул мне на спину и клюнул в голову. Я от испуга кричу: «Помогите!» Солдат-охранник стал сгонять его ремнем, да задел железной пряжкой по башке и зашиб насмерть.
Время от времени выздоравливающие бойцы объезжали коней. Лошади не могут долго находиться без движения. Мне нравилось смотреть, как за медленно идущим составом ехали всадники. Я была единственным ребенком на поезде, меня любили, старались чем-нибудь угостить, уделить внимание. Из гимнастерки мне сшили платье. Из шинели пальтишко. Ткань была плотная, торчала колом. Грубый воротник царапал мне родинку на шее, и я все время недовольно вертела головой. Мне даже смастерили две пары сапожек, одни попроще, светлые из свиной кожи, на повседневку, другие – выходные, как офицерские хромовые, коричневые, правда, большеватые, на вырост, я в них еще два года ходила. Я научилась быстро заворачивать портянки. Мы ночевали и проводили свободное время в так называемом «телячьем» вагоне. Телят там не было, просто в подобных вагонах, типа товарных, перевозили животных. Офицеры и врачи располагались в пассажирских вагонах.
Наш госпиталь приближался к границе с Румынией. И тут возникла неожиданная проблема. Детей через границу запрещалось перевозить. Начальник хозчасти предупредил маму, чтобы отправила меня к родственникам или отдала в детдом. Но она поступила по-своему. Поговорила с плотником, тот специально для меня по моим размерам под нарами смастерил ларь-схрон, нарастил перекладину из бруса, получилась ниша, сверху положили доски и матрас. Мама провела со мной жесткий инструктаж, как надо себя вести: «Не чихать, не кашлять и вообще не дышать. Не вылезать, пока не скажу». Как только начиналась очередная проверка, я стремглав юркала в свое укрытие и сидела там, притаившись и сжавшись в комочек. В нашем вагоне находился склад: белье, посуда, инвентарь, одежда. Пограничники заставляли всех выйти, а сами досматривали вагон. Я зажимала нос и рот ладошкой, старалась сдерживать дыхание, а сердце так колотилось, что, казалось, его могут услышать. Совсем рядом стучали сапогами, разговаривали, отодвигали ящики, на моих нарах, прямо надо мной отворачивали матрас. Трудно сказать, сколько времени длился осмотр, мне казалось бесконечно долго. После долгожданных слов: «Ну, все. Пошли, ничего нет», - я, наконец-то, могла немного перевести дыхание. Но продолжала тихо сидеть, пока мама не вызволяла меня из заточения. Опасность миновала, все обошлось, никто ничего не заподозрил, и мы благополучно переехали на территорию Румынии.
Был канун Нового 1945 года. Вагон украсили еловыми ветками, бусами из ватных шариков на нитке, вырезанными из бумаги снежинками. В один из вечеров поезд долго стоял. Мы с дежурным солдатом сидели возле «буржуйки», он мне рассказывал сказки, чтобы не уснуть на посту, ну, а я, конечно, с удовольствием слушала. Так было хорошо, тепло и уютно. Горячий чай, запах хвои, огонь в печке, потрескивают дрова. Я упросила маму, чтобы она разрешила мне посидеть подольше, несмотря на поздний час. Но, как не силилась, все-таки заснула, он унес меня и уложил на нары.
Авианалеты случались реже, укрывались от них, где придется: в блиндаже, траншее, подполе, что было поблизости. Мое первое посещение подпола оказалось неудачным. Мы находились дома, услышали звук самолета, Маруся отодвинула крышку подпола и велела нам спускаться. Меня пропустили вперед. Внизу темно, ничего не видно, промежутки между перекладинами лестницы широкие, мне приходится к ним тянуться и шарить ногой. Руками держусь за боковины лестницы. Бомбежка уже началась, Маруся решила меня поторопить и ладонью сверху легонько надавила на голову. Этого оказалось достаточно, чтобы я сорвалась вниз, там стояли деревянные короба с картошкой. Пока летела, думала, хоть бы не порвать платье, а то мама отругает. Мама с Марусей спустились за мной. Я сильно ударилась коленом и вывихнула мениск. Боль дикая, ногу не согнуть, не разогнуть, голень сместилась в сторону. Мама держала лампу, а Маруся налила на ладонь керосин, хорошо растерла место ушиба, потянула меня за ногу, сустав щелкнул и вправился на место. Острую боль быстро отпустило. Сидим втроем на чурбаках при свете керосиновой лампы, прислушиваемся: где-то вдалеке слышен гул самолетов, ухают взрывы. Маруся говорит: «Я карты захватила. Может в «дурака», а?» Мама покачала головой: «Нет, Маруся, я в карты не играю, есть серьезная причина. Не хочу об этом говорить, ворошить прошлое». «Ладно-ладно, не надо! Давай тогда я тебе погадаю, меня одна старая цыганка научила». Мама согласно кивнула. Маруся положила квадратную фанерку на пустое ведро и стала на подручном столике раскладывать карты. Она внимательно разглядывала их, меняла местами, что-то невнятно проговаривала. Мама с легкой усмешкой, а я, разинув рот, следили за этими загадочными манипуляциями. Наконец, после томительного ожидания Маруся вынесла вердикт: «Сперва будет трудно, но потом все наладится. Ты встретишь большую любовь». Мама засмеялась: «Я думала, ты скажешь, когда война закончится, а ты про любовь. У меня уже есть большая любовь!» Маруся невозмутимо ответила: «Хочешь верь, хочешь не верь. Что карты показывают, то и говорю».
Сложно представить, но мы постепенно привыкали к обстрелам, война становилась для нас будничной, во всяком случае, уже не было панического страха, мы знали, какие можно предпринять защитные меры и обезопасить себя. Однажды Маруся попросила привести корову, которая забрела куда-то на окраину села. Снайперы не трогали детей, и мы с ребятней осмелели и шныряли по всему селу, бегали за огороды к ручью. Я отправилась на поиски. А тут началась артподготовка. Какой-то солдат схватил меня в охапку и затащил в траншею, которая пролегала вдоль реки. Кричит: «Ты что не видишь, стреляют?!» Я говорю: «Мне корову надо найти». Он строго-настрого приказал мне сидеть в укрытии и не высовываться. Поставил передо мной ящик с гранатами и сказал: «Будем заряжать». Стал показывать. Гранаты были крупные, с длинной деревянной ручкой, похожие на толкушку. От меня требовалось взять стеклянную капсулу с жидкостью наполовину белесого и розового цвета, открыть в гранате отверстие, вставить капсулу и снова закрыть. Я заряжала гранаты и подавала солдату, а он складывал их на бруствер, ступеньку наверху траншеи. Наши ожидали наступление немцев после артподготовки. Все стали выбираться из траншеи, стрелять и с криками «ура!» побежали отбивать вражескую атаку. Мой солдат крикнул мне: «Сиди здесь!» - и тоже убежал. Что там происходило, я не видела, только комья земли падали сверху. Когда все стихло, он вернулся: «Ну, все, подруга, можешь идти. Ищи свою буренку».
Возвращаясь домой, я чуть не попала под машину. Откуда-то выскочила большая собака, стала на меня лаять, я испугалась, побежала от нее через дорогу. А тут как раз полуторка ехала, везла боеприпасы на линию. Прямо на дороге я обо что-то споткнулась и упала, водитель резко повернул руль в сторону, я только почувствовала, как вертящееся колесо коснулось локтя. Грузовик съехал в неглубокий кювет. Перепуганный водитель выскочил из машины, поднял меня и отнес в кабину. Успокоившись, что со мной все в порядке, он стал объяснять: «Никогда не убегай от собаки. Это, хоть и домашнее животное, но зверь. А для зверя все, что движется – дичь. Как увидишь собаку, стой спокойно, смотри ей в глаза и разговаривай с ней по-доброму, дескать, ну что лаешь, ты же хорошая псина». Эти слова я запомнила на всю жизнь. С тех пор собак не боялась и могла заговорить зубы любому волкодаву.
В конце лета 1942 года немцы подступали все ближе, военные сказали, что будет большой бой, вряд ли удастся удержать село, и надо уходить в степь. Все сельчане собрали самые необходимые вещи, запасы продуктов, уводили с собой скотину. У нас была собака по кличке Дамка, рыжая дворняжка, она недавно ощенилась и за нами не пошла. Обосновались мы в степи среди скирд. Скирды стали нашим временным жилищем. Делали в них норы, и там спали, ночи уже были прохладные. Я боялась залезать в скирду, там темно и колючие сухие травинки. Мама забиралась первой, а потом затаскивала меня. Днем искали и готовили еду на костре. Жили мы там до самых холодов, пока немцев не выбили из села.
Первая разведка
К нашим скирдам подошли двое мужчин, одетые, как деревенские, и сказали, что им нужно пройти в соседнее село, изучить обстановку. Они просили, чтобы кто-нибудь отпустил с ними ребенка для отвода подозрения. Понятно, что своих детей никто отдавать не хотел, и показали на меня, мол, девочка шустрая, смышленая. Думаю, сыграла определенную роль мамина прибалтийская национальность и то, что мы приезжие. К маме относились хорошо, но все-таки нет-нет, да и проскальзывало некоторое недоверие. Не знаю, как эти двое смогли уговорить маму, но она, в конце концов, согласилась.
В назначенное время, рано утром, я отправилась в первую и единственную в своей жизни разведку. Шли довольно долго, через поле, хлеб уже убрали. Припекало солнце, при каждом шаге от земли поднимался столбик пыли, это меня забавляло, и я старалась еще посильней притопнуть ногой. По дороге мы разучили нашу легенду, мои спутники пояснили, что вот этот человек – твой папа. Я с легкостью приняла эти условности, «новый родитель» чем-то напоминал мне Василия. Мы порепетировали, как отвечать на возможные вопросы. Я чувствовала себя ужасно гордой, что мне поручили такое ответственное дело, и со мной так серьезно разговаривают взрослые люди. Сначала шли втроем, потом один из них на перекрестке свернул в другую сторону. Мой старший товарищ по разведке оказался благодарным слушателем, я безумолку трещала, рассказывала стишки, похвасталась, что понимаю по-эстонски и в подтверждение своих слов спела эстонскую песенку. А он терпеливо сносил мой лепет и даже иногда поддакивал.
Уже на подходе к селу, нам повстречались два полицая с черными повязками на руках. Остановили, один стал задавать вопросы: кто такие, куда, откуда. «Папа» отвечает, мол, идем с дочкой в село к родственникам. И вдруг тот полицай, который все время помалкивал и внимательно разглядывал нас, говорит: «Врет он все, и девчонку взял для прикрытия. Давай отведем в сторону, шлепнем его и все дела». Я сразу поняла, что его хотят убить. Первая мысль, что ударила в голову, как же я смогу вернуться к маме?! Обхватила своего спутника за сапоги и как давай кричать: «Папочка, родненький, папочка родненький, не оставляй меня!» Со мной случилась истерика, я рыдала во весь голос, вцепившись в «папу». Полицаи даже немного растерялись, но поверили, махнули рукой и отпустили. Я долго не успокаивалась, уже не могла идти и говорить, а только судорожно всхлипывала и вздрагивала всем телом. «Папочка родненький» нес меня на руках, пока я не затихла.
В селе он завел меня в какой-то дом, сказал хозяйке: «Она очень устала». Они накормили меня, и я уснула, а поздно вечером он вернулся, разбудил: «Нам пора идти». Когда мы пришли к скирдам, мама была вне себя от радости. Одному богу известно, что ей пришлось передумать и пережить за время ожидания. «Папа» рассказал ей про наши геройские похождения и в заключение добавил: «Она спасла мне жизнь».
Вернулись мы в Подколодновку поздней осенью, когда наши освободили село. Дома стояли целые, только окна разбиты. В нашем дворе лежала расстрелянная Дамка и четверо щенков. После четырех месяцев, проведенных в поле, мы, наконец-то, вернулись к нормальным условиям. Женщины натаскали воды, Маруся затопила баню. Мы напарились от души, нахлестались березовыми вениками. После бани я залезла на печную лежанку, свое любимое место, и, закутавшись в одеяло, просто млела от приятного ощущения тепла и чистоты.
Спустя несколько дней после нашего возвращения, через Подколодновку провели большую колонну пленных. Рассказывали, что среди них были не только немцы, но и итальянцы. Многие жители села вышли посмотреть. Пленные солдаты понуро брели по дороге, отводя глаза, стараясь не встречаться с нами взглядом. Сельчане стояли молча, в этом напряженном, гнетущем молчании выразилось все: ненависть, горе, осуждение.
На следующий день мама пошла в соседний брошенный дом, поискать что-нибудь из кухонной утвари. А там два немца притаились на печи, прикладывают палец к губам, дескать, не кричи, и просят: «Матка, ам-ам». Они сбежали из колонны. Молодые совсем, голодные, шеи тощие. Пожалела она их, принесла из дома несколько свёкол. Потом соседка рассказывала, что нашли двух убитых немцев. Вернулись конвоиры, недосчитались пленных, разыскали беглецов и прямо в огороде расстреляли.
В нашем доме военные устроили временный склад трофейного продовольствия, к нему приставили охранять солдата. Большая комната была заставлена ящиками с консервами, мешками, коробками. Как-то Маруся меня подзывает и шепотом говорит: «Я отвлеку солдата, а ты возьми конфеты». Мне хорошо запомнились розенсоновские яблоки, я отвечаю: «Меня мама накажет». Маруся клятвенно пообещала, что не выдаст меня и всю ответственность берет на себя. Она подвязала мне платье веревочкой, чтобы не растерять трофеи. Вызвала солдата на крыльцо, о чем-то стала с ним беседовать. А я тем временем зашла в комнату-склад. Смотрю на груду продуктов и никак не могу отыскать конфеты. В комнату заскочила Маруся, она под каким-то предлогом отправила охранника в сарай, видит, что я еще без добычи, поддала мне ниже спины, чтобы я быстрей шевелилась, и опять убежала. Марусин шлепок, и правда, возымел действие. Я как-то сразу нашла большой плотный бумажный мешок с пакетиками мятных леденцов, вытащила несколько упаковок, сложила за пазуху. Потом все отдала Марусе, а она спрятала в шкафу и месяца два выдавала нам сладкий паек: по две конфетки в день.
К концу сорок второго года Богучарский район освободили от немцев. Фронт двинулся на запад. Наши военные покинули село. Вслед за ними засобирались и мы с мамой. Маруся отговаривала, предлагала пожить у нее еще, но мама уже что-то решила. В день отъезда Маруся навертела нам увесистый узел с простой деревенской едой: вареные яйца и картошка, соленые огурцы, моченые яблоки, бутылка молока. Мама отказывалась, но Маруся настояла: «Возьми, тебе надо ребенка в дороге кормить». Перекрестила нас на прощание: «Ну, девчата, храни вас господь. Простите, если что не так».
Эвакогоспиталь №280
Мама, несмотря на женственную внешность, обладала мужским характером. Очень волевая, честная, прямолинейная, порой резкая. Всегда держала слово. Терпеть не могла сплетен и умела хранить чужие секреты. Все наши знакомые, соседи и сослуживцы относились к ней с уважением и обращались по отчеству - Рудольфовна, хотя она была совсем молодой. Маму можно назвать по-настоящему идейным человеком. Ведь она могла эвакуироваться в тыл, как жена офицера, да еще с маленьким ребенком, но она снова устроилась в эвакуационный госпиталь, на этот раз кастеляншей. Вместе с эвакогоспиталем мы переезжали из одного населенного пункта в другой. Обычно размещались в больших зданиях, школах или клубах. Особенно долго наш госпиталь дислоцировался в Днепропетровске.
Я подросла, да и навыки кое-какие накопились, и мне уже поручали более ответственные задания. Мне выдали аптекарские весы с чашечками и деревянный контейнер с гнездами для гирек. Я взвешивала порошки и заворачивала в пакетики из вощеной бумаги, помогала в аптеке скатывать ватные тампоны, скручивала бинты. Как-то я попросила медсестру разрешить мне самой сделать перевязку. Мне интересно было наблюдать, как она ловко управляется. Смочит салфетку на ране водой, чтобы размякла запекшаяся кровь, потом быстро одним движением р-раз! и сдергивает! Мне доверили одного бойца, у него было ранение в голову, я точно также увлажнила салфетку на лбу, да видно, поторопилась снять ее и содрала кровяную корочку, боец невольно отпрянул и поморщился от боли, а из раны потекла струйка крови. При виде крови, а еще больше от осознания, что это случилось по моей вине, я перепугалась и во весь голос заревела. После этого случая я уже боялась браться за какие-либо медицинские процедуры.
Я все время была на подхвате: унести, принести, подать. Была у меня еще одна почетная обязанность: делать раненым самокрутки. Получалось у меня довольно умело: брала кусок газеты, насыпала из кисета табак и сворачивала в трубочку, слюнявила край и склеивала. Кресалом высекала огонь на фитиль. Он загорался, и от него прикуривали. Иногда, если мало было фитиля, или надо было отнести папиросу кому-то из лежачих, просили прикурить меня, но строго предупреждали, чтобы дым не вдыхала, а задерживала во рту. Курнуть я все-таки попробовала, ужасно хотелось испытать, какое в этом удовольствие, я же видела, с каким наслаждением курили солдаты. Поскольку своего табака у меня не было, я решила приготовить его самостоятельно. Нарвала в палисаднике сухих листьев подсолнуха, растерла их в мелкую труху. Завернула в трубочку из газеты, подожгла лучинку от костра на улице. Уединилась за сараем, чтобы никто не застукал, подпалила свою «сигару» и затянулась, предвкушая блаженство. Самокрутка вспыхнула в одно мгновение, я вдохнула огонь и опалила горло, сильно кашляла. От ожога горло долго болело, но я никому не призналась и не жаловалась, а то бы еще от мамы подзатыльников получила. С тех пор желание покурить отбило навсегда.
От Василия не было никаких известий. Мы не знали, что и думать. Первое время, когда мы жили в Миллерово и Подколодновке, письма приходили часто, потом все реже и реже и совсем перестали, хотя почта работала исправно. В 43-м году один знакомый ехал в Баку в отпуск. Мама дала Васин адрес и попросила зайти. Знакомый потом рассказывал, что Василия не застал. Дверь открыла молодая женщина, беременная. На вопрос, кем она ему приходится, ответила, что жена.
С Василием мы встретились уже после войны. Он приезжал в Таганрог по служебным делам. Мама уже вышла замуж. Я училась в шестом классе. Он спросил у соседей, где я учусь и пришел в школу. Удивительно, но мы друг друга сразу узнали, хотя прошло десять лет. Он подарил мне духи «Магнолия» в красивой коробочке. Расспрашивал про маму и сказал, что очень жалеет, что они расстались. С мамой он тоже встретился по дороге с работы. Они долго гуляли по городу. О чем они говорили, никто не знает. Мама в тот вечер была грустная и молчаливая. А ее муж все время ходил и бурчал. Лишь однажды она заговорила о Васе. Я была уже взрослой, она почему-то вспомнила, как он красиво ухаживал. Они шли вдвоем по обочине дороги. Кругом грязь, лужи. И тут мимо на полной скорости несется грузовик, отступить некуда. И тогда Вася распахнул шинель и заслонил маму от грязных брызг. Я думаю, она по-прежнему любила Василия, но гордая была и простить измену не смогла.
В госпитале в Днепропетровске была налажена культурная жизнь. На лечении находился один боец по имени Арсений, из цирковых. Он был среднего роста, кряжистый такой, крепкий. Мы с ним выполняли акробатические этюды. Мама специально для выступления сшила мне из марли юбочку, наподобие балетной пачки. Арсений расстелил матрас на полу посреди палаты. Лег на спину с вытянутыми поверх головы руками. Я встала на его ладони, и он очень медленно, вместе со мной, держа меня за ступни, поднялся. Затем, уже стоя, пожал мою ногу, это был условный знак, я поднимала эту ногу, изображая в воздухе ласточку. Зрителей набилась полная палата, и раненые, и медперсонал, те, кому не хватило места, вставали на стулья в коридоре и заглядывали в дверной проем. Публика не скупилась на аплодисменты и одобрительные возгласы. Каждый номер сопровождался комментариями и шутливой перепалкой среди зрителей. Кто-то ехидно выдал реплику: «Подумаешь, да так и я смогу! Надюшка-то легкая, как перышко, а ты попробуй Зину подними, сразу грыжа вылезет!» Зина, молодая санитарка, рослая и полная, несмотря на внушительные габариты, быстрая и ловкая, обернулась к остряку и под общий гогот отбрила: «Поговори у меня, получишь клизму вне очереди».
А как-то в госпиталь пришел маленький вертлявый фотограф с камерой на треножнике. Он принес с собой новенькую гимнастерку, и все в ней по очереди фотографировались. Снимок был до пояса, поэтому так и садились перед камерой: в гимнастерке и кальсонах.
Один из бойцов говорит мне: «Надя, пойдем вместе сфотографируемся». У меня до сих пор сохранилась эта фотография. На ней сидит мужчина, лет тридцати пяти, в гимнастерке со знаками отличия, темные густые волосы. Сзади него стоит девочка с короткой стрижкой и ровной челкой, обняла его за плечи и прижалась щекой к его виску. Фотограф сказал не моргать. И от напряженного ожидания лицо у меня получилось насупленное, бровки домиком. На обратной стороне фотографии лиловыми чернилами написано: «На долгую память в день рождения Нади Кондратьевой от фронтовика гвардии лейтенанта Золотухина Андрея Даниловича. Прошу беречь фотографию. Быть может, когда-нибудь ты вспомнишь меня, Надя. Фотографировались 28 февраля 1944года г. Днепропетровск. 280 эвако-транспортный госпиталь, 2й этаж 31 палата 5 марта 1944год. А. Золотухин». Я выполнила твое пожелание, мой старший фронтовой товарищ. Бережно храню эту фотографию вот уже 70 лет. Не знаю, как сложилась твоя дальнейшая жизнь. Я помню тебя с любовью и благодарностью, дорогой гвардии лейтенант Золотухин! Светлая тебе память.
В Днепропетровске я впервые увидела легендарные «катюши». Госпиталь размещался на окраине города. На площадку неподалеку от нашего здания пригнали грузовики с боевыми установками, похожими на вздыбленные рельсы. Вид у них был очень устрашающий, а когда они начинали стрелять, раздавался оглушительно-пронзительный вой сирены.
В конце сорок четвертого года госпиталь погрузился на поезд и отправился вслед за линией фронта. Ехали очень медленно. Часто останавливались, то ждали встречного поезда, то загружали продукты, медикаменты, принимали раненых. Несколько раз наш поезд-госпиталь подвергался бомбардировке. Это было гораздо страшнее, чем в Подколодновке – в чистом поле спрятаться-то негде. Как начинали бомбить, мы все выскакивали из вагонов и во весь дух бежали прочь, кто куда. В один из авианалетов поезд остановился на высокой крутой насыпи, я не устояла на ногах и кубарем скатилась вниз, все камешки пересчитала. Потом тело ныло от ушибов, на лице и руках остались ссадины. Часто бомбежки начинались на рассвете, я уже приучилась спать при любом шуме, мама хватала меня сонную и выволакивала наружу. Нам повезло, что наш поезд ни разу не задело бомбами, только впереди повреждались железнодорожные пути.
Эвакогоспиталь – это огромное хозяйство на колесах, кроме собственно госпиталя и аптеки, много вспомогательных служб: кухня, прачечная, швейная и обувная мастерские и даже конюшня и коровник. Во время остановок я с бидоном приходила в хозблок за молоком. На печке «буржуйке» мама варила молочные супы, а часть молока ставила на закваску, получалась простокваша. В хозблоке обитал индюк с красным бородавчатым наростом под клювом, важно, высокомерно на всех поглядывал и все время норовил наброситься на меня. Как-то раз я не успела от него увернуться, и он запрыгнул мне на спину и клюнул в голову. Я от испуга кричу: «Помогите!» Солдат-охранник стал сгонять его ремнем, да задел железной пряжкой по башке и зашиб насмерть.
Время от времени выздоравливающие бойцы объезжали коней. Лошади не могут долго находиться без движения. Мне нравилось смотреть, как за медленно идущим составом ехали всадники. Я была единственным ребенком на поезде, меня любили, старались чем-нибудь угостить, уделить внимание. Из гимнастерки мне сшили платье. Из шинели пальтишко. Ткань была плотная, торчала колом. Грубый воротник царапал мне родинку на шее, и я все время недовольно вертела головой. Мне даже смастерили две пары сапожек, одни попроще, светлые из свиной кожи, на повседневку, другие – выходные, как офицерские хромовые, коричневые, правда, большеватые, на вырост, я в них еще два года ходила. Я научилась быстро заворачивать портянки. Мы ночевали и проводили свободное время в так называемом «телячьем» вагоне. Телят там не было, просто в подобных вагонах, типа товарных, перевозили животных. Офицеры и врачи располагались в пассажирских вагонах.
Наш госпиталь приближался к границе с Румынией. И тут возникла неожиданная проблема. Детей через границу запрещалось перевозить. Начальник хозчасти предупредил маму, чтобы отправила меня к родственникам или отдала в детдом. Но она поступила по-своему. Поговорила с плотником, тот специально для меня по моим размерам под нарами смастерил ларь-схрон, нарастил перекладину из бруса, получилась ниша, сверху положили доски и матрас. Мама провела со мной жесткий инструктаж, как надо себя вести: «Не чихать, не кашлять и вообще не дышать. Не вылезать, пока не скажу». Как только начиналась очередная проверка, я стремглав юркала в свое укрытие и сидела там, притаившись и сжавшись в комочек. В нашем вагоне находился склад: белье, посуда, инвентарь, одежда. Пограничники заставляли всех выйти, а сами досматривали вагон. Я зажимала нос и рот ладошкой, старалась сдерживать дыхание, а сердце так колотилось, что, казалось, его могут услышать. Совсем рядом стучали сапогами, разговаривали, отодвигали ящики, на моих нарах, прямо надо мной отворачивали матрас. Трудно сказать, сколько времени длился осмотр, мне казалось бесконечно долго. После долгожданных слов: «Ну, все. Пошли, ничего нет», - я, наконец-то, могла немного перевести дыхание. Но продолжала тихо сидеть, пока мама не вызволяла меня из заточения. Опасность миновала, все обошлось, никто ничего не заподозрил, и мы благополучно переехали на территорию Румынии.
Был канун Нового 1945 года. Вагон украсили еловыми ветками, бусами из ватных шариков на нитке, вырезанными из бумаги снежинками. В один из вечеров поезд долго стоял. Мы с дежурным солдатом сидели возле «буржуйки», он мне рассказывал сказки, чтобы не уснуть на посту, ну, а я, конечно, с удовольствием слушала. Так было хорошо, тепло и уютно. Горячий чай, запах хвои, огонь в печке, потрескивают дрова. Я упросила маму, чтобы она разрешила мне посидеть подольше, несмотря на поздний час. Но, как не силилась, все-таки заснула, он унес меня и уложил на нары.