Наконец-то приехали! Тася нетерпеливо соскочила с телеги, огляделась. Бревенчатые домики паслись небольшими улочками. Важные толстые пеструхи лениво обмахивались хвостами с длинными волнистыми метелками, обирали шершавыми языками заросший одуванчиками луг. А пеструшьи дети поднимали из высокой травы испуганные облака капустниц.
Деда Гриша определил приезжую Тасю к своей невестке Лене. Та как раз вернулась с вечерней дойки и елозила по полу мокрой тряпкой. Дала молоденькой фельдшерице умыться. Угостила сладкой паренкой из печки. Налила парного молочка.
Передохнув с дороги, Тася пошла до начальства доложить о прибытии. У входа в двухэтажный барак трепыхался на слабом ветерке призывающий к труду кумач. В распахнутой окошками комнате висели старые фуфайки и шинели. С голой бревенчатой стенки щурился вождь. Немолодая стриженая женщина с худым подвижным лицом лупила по черно-золотым кнопкам ундервуда. Попыхивая вонючей папиросой, она прочла протянутую девушкой бумагу. С сомнением окинула взглядом Тасину воробьиную фигурку, непонятно вздохнула.
Клавдия Ивановна – так звали женщину – выдала Тасе ключи от фельдшерско-акушерского пункта. Тот построили еще в тридцатых годах при большой колонии-поселении.
Вольнонаемные жили в поселке Рассвет: там был клуб, магазин, библиотека и баня. Зэки выращивали зерно и овощи, занимались животноводством, а зимой шили телогрейки и рукавицы, валяли валенки. У зоны было богатое хозяйство, имелся даже свой маслозавод. Осужденные ходили повсюду без охраны, держали при себе деньги, носили обычную одежду. Парни гуляли с девушками. Бегали на танцы, в кино. Среди вольнонаемных встречались бывшие поселенцы, которые обзавелись тут семьями и остались работать на полях и фермах.
Тася сошла на крылечко. Улыбнулась солнцу, любимому ельничку. Рослые елочки, глядевшие на Кию, обрадованно замахали в ответ вихрастыми макушками. Вокруг Тасиного дома стояли высокие созревшие одуванчики, надули свои невесомые парашюты. Ой, полетят! А над ними уже мышковал зависший в синеве коршун. Шарил по земле внимательным взглядом. И Тася будто перебирала пальцами шершавые нитки запаха, вплетенные в диковинный узор из солнца, неба, ветра, деревьев, реки, облаков.
Она привыкла думать о себе как о Тасе. Так ее звали батя и мамка. Сестры. Петро. Поселковые старухи.
Но и на Таисию Ильиничну она откликалась. Хотя в восемнадцать лет от такого обращения ей было нестерпимо смешно – как от щекотки.
Тогда Тася чуть свет прискакала на фельдшерский пункт нетерпеливым воробышком. Даже не завтракала. Отомкнула двери, осмотрела и потрогала сияющие холодным металлом акушерскую кровать и инструментальный столик. В распахнутое окошко заглядывало утро – свежее, как сливки. Девушка открыла тетрадку и написала наверху странички число. В общем, приготовилась к приему больных.
Но вместо пациентов явился Адам Карлович. Он был хирургом, отбывал наказание по довоенному делу, на зоне пользовался громадным уважением.
Стали знакомиться. Белобородый старик с веселыми жгучими глазами поинтересовался полным Тасиным именем и с тех пор величал ее только Таисией Ильиничной. И прозрачная, юная Таисия Ильинична, походившая на фарфоровую балеринку, ассистировала своему учителю при самых сложных операциях. А приходилось делать даже трепанации черепа.
Вместе и порознь они кесарили зэчек, которые на сносях ходили за коровами и свиньями, убирали овощи. Женщины рожали прямо в коровниках, на поле, по дороге на фельдшерский пункт. Роды были трудными, но Тася научилась справляться. И когда Адам Карлович вернулся в родной Ленинград, она не пропала.
По выходным в поселковом клубе были танцы. Только Тася там редко бывала. Как Адама Карловича освободили, на ее попечении оказалось несколько тысяч человек. Больных она проведывала пешком и за день пробегала десятки верст. Скинет обувку и, как в детстве, шлепает босиком по пыли или по лужам. Вечером сильно ныли ноги. А утром фельдшерский чемоданчик в руки – и тем же кругалем по полям да лесам. Так бы и вековала холостячкой. Да помог страшный случай.
На отдаленном участке зоны, куда Тася ходила лечить поселенцев, сидели зэчки с огромными сроками. Они могли убить ни за что: им было плевать. Однажды к молодой фельдшерице вразвалочку подошла женщина. Ощерилась: «Тебя щас резать или потом?» И выхватила из Тасиных рук чемоданчик. Вытрясла таблетки (за ними и охотилась, чтобы кайф словить). Прижала к шее заточку. Тася поняла: это смерть. Зажмурилась.
И вдруг чует: не держит ее никто. Открыла глаза, а напротив стоит перепачканный мазутом парень. Озабоченно заглядывает в Тасино лицо: «Испужалась?» А Тася только головой мотнула: то ли да, то ли нет – не поймешь. Вот с тех пор и начали они встречаться – фельдшерица и механизатор с Рассвета.
Петро был не особо видный. Невысокий. Юркий. Как воробей. Под стать птичке-невеличке Тасе. Родом со станицы Старолеушковской. Его родители работали в большом колхозе. Растили четверых детей. А когда началась война, старший Петро должен был пойти в девятый класс.
Фашист быстро наступал, взял Дон. И всех старолеушковских ребят отправили рыть траншеи. Ночью они шли, а днем прятались в сараях от самолетов. Двигали в сторону Сталинграда, но их развернули на Ростов, который наши сумели отбить у фашиста. Петро копал противотанковые рвы, пока ему не стукнуло восемнадцать. И тогда парня направили в стрелковую дивизию, оборонявшую Крым.
Та понесла большие потери и прибыла для пополнения состава. А из кого его пополняли? Из мальчишек. Три месяца Петро проучился в саперном училище – и сразу на передовую. Им даже не объявили званий, это потом он узнал, что теперь сержант. Его дивизия сначала воевала за Краснодар. Оттуда пехоту отправили в Новороссийск. И кораблями – десантом в Керчь. Петро определили в саперный взвод при командире полка. В пятидесяти метрах от окопа находился командный пункт. Ночью копали ходы, по которым доставлялись боеприпасы и продовольствие. Днем сидели в окопах.
Немцы силы подтянули огромадные: и авиации, и танков. Пришлось откатиться до Керчи. Уже почти весь Крым был под фашистом. Шли жестокие бои за Севастополь. Полк, где служил Петро, Гитлер зажал на берегу залива. Продуктов нет, патронов нет, сверху вражина самолетными бомбами утюжит. Головы не поднять! Какие наши катера прорвутся – чуток продуктов, боеприпасов подбросят. Да раненых заберут. А живые и целые оставались стоять на берегу.
Кто на чем пытался переплыть. Автомобильные камеры на себя надевали, какие-то лодчонки из кустов вытаскивали, вязали плоты. Только мало кто даже до середины залива живой доплывал: фашистские самолеты над головой висели. А кому удавалось доплыть – течение в море уносило. Оно там очень быстрое. Много товарищей потонуло.
Топтался Петро на берегу. Тут кто-то рыбацкий баркас в скалах нашел. Все туда набились. Баркас еще не отплыл, а вода уже через борт хлынула. Петро видит, дело – дрянь. Выскочил. Метров тридцать проплыл, выполз на землю. Но тут рядом снаряд разорвался, и парня накрыло. Глаза забило землей. Оглушило. Очнулся оттого, что кто-то в бок со всей дури толкает. Глаза открывает: немцы! Так Петро в плену оказался. Это было в мае сорок второго.
Немцы гнали пленных через Крым. Жара стояла страшная, хоть и май. Пить не давали. Все отобрали. Вот бежит Петро по какому-то ручейку, на ходу пилотку с головы стянул, черпанул воды и пьет. А вверху по течению раздутая лошадь лежит... Многие тогда брюшным тифом заболели, Петро тоже. Уже больного его в Житомир пригнали. Там здоровых от больных отсеяли и в Германию повезли на работы. Остальных погнали дальше – умирать. Везде были фашистские концентрационные лагеря.
Все лежали в конюшне – на соломе вперемежку тифозные и раненые. Наши пленные врачи, как могли, без лекарств больных выхаживали. А может, и материны молитвы помогли Петро. Только как-то начал он поправляться, и врач, который за ним ухаживал, стал его понемногу подкармливать. Немцы к тифозным боялись заходить. Так наши врачи об умерших только на следующий день докладывали, а пайку, которую на них выдавали, между выздоравливающими делили.
Той пайки-то было – пол-литра жидкого супа из турнепса, кусочек хлебца пополам с опилками, двадцать граммов маргарина да кофе. Только лишняя ложка супа, ломтик хлеба – это не просто еда. Это был шанс на жизнь.
Петро стал ходить, и его записали в гробовую команду. Эсэсовцы были злющие, сволочи. Но встречались среди немцев и те, кто отворачивался, когда местные хлеб пленным кидали. Когда хорошие охранники попадались, парень собирал с земли кусочки, запихивал в рот. А если злой эсэсовец охранял, то бил прикладом по горбу. И мало гаду, что хлебушек выбьет. Еще и ногой ломоть растопчет.
Было в их гробовой команде десять человек. Дали им телегу. На нее мертвых с ледника вытаскивали и потом на себе эту телегу за город тащили. Там могила была вырыта: метров двадцать длины, шириной в человеческий рост. Складывали мертвецов штабелями, немного землей присыпали. На следующий день новых притаскивали. И так, пока могила не заполнится. Кажется, тысяч пятьдесят так уложили. Сверху деревянный крест ставили.
А как наши в наступление пошли, Петро с другими в Белосток перегнали. Двухэтажные нары там были, матрацы, одеяла, подушки, сплетенные из соломы. Кормили худо – на вид пленные мало от скелетов отличались. А работали тяжело: разгружали вагоны на железной дороге, носили шпалы и рельсы, которые немцы на Украине награбили. Одну шпалу тащили вчетвером. У каждой четверки был свой конвоир. Попадались очень злые. Кричит: «Ты русская свинья!» И прикладом двоих из-под шпалы выбивает. Упадут, как подкошенные, сверху еще шпалой придавит. Лежат, двинуться не могут, а фашист прикладом лупасит. Петро чудом живой остался.
Однажды пленных снова погнали. Петро-то думал, что расстреливать. Но, видимо, немцам они были еще нужны. Набили людей в вагоны, все стояли – не шевельнешься. Снова многие умерли – не выдержали дороги. А Петро опять среди выживших оказался.
В концентрационном лагере в Германии он тоже вагоны разгружал. А как наши к Берлину подошли, всех пленных прямо ночью подняли. С нар прикладами выбивали. Петро подумал: теперь-то точно будут убивать. Но людей опять незнамо куда погнали. На дороге народу ужас сколько: беженцы из местного немецкого населения, власовцы. Все от нашей армии драпали. Боялись мести. Власовцы на подводах ехали. А пленные, «шкелеты», пешком, с конвоирами. Если отстал, упал, то просто пристреливали, и все. Много кого пристрелили.
А с неба обстрел из американских самолетов. Они не разбирали по кому – по власовцам или по немцам. Как самолет идет, охрана раз – и на землю. А пленные должны в кучку сбиться и стоять. Но американцы их перелетали – не трогали. Петро со своим другом Иосифом Емельянычем суматохой воспользовались – и ну оттуда деру. Они в лагере сдружились. Иосиф Емельяныч был с Полтавы, на десять лет старше Петро, хороший, добрый.
Думали затереться среди гражданских. Да куда им, таким полосатым? Не промахнешься. Охранник за ними бежит. А сбоку власовские подводы проезжают. Это беглецов и спасло. Сначала фриц не стрелял, чтоб своих не задеть. А когда автомат на «шкелетов» навел, то власовец с последней телеги – свой наставил: не трогай. Кто знает, какие грехи отмывал. В общем, спас. Потом посадил друзей на подводу и они вместе в американскую оккупационную зону приехали.
Американцы всех в лагерь загнали. Власовцы лошадей стали резать, обед варить. Петро и Иосифа Емельяныча тоже накормили. Неделя прошла или больше. Вдруг слух: власовцев отправят в Данию. Друзья всполошились: а их-то туда зачем? Они же не предатели. Эх, была не была. Решились на новый побег. Подняли ночью проволоку, пролезли и скрылись между частных домиков. Вышли на центральную улицу – а там американский патруль.
Отвели Петро и Иосифа Емельяныча на какой-то сборный пункт, где их полосатого брата было полно. Кормили очень хорошо. Потом приехал советский офицер, стал агитировать, чтоб на родину возвращались. Они же на американской территории были. Американцы их в вагоны посадили, продуктовые подарки дали, перевезли в советскую оккупационную зону. Там всех по возрасту разделили. Пожилых поездом на родину отправили, а Петро опять пешком потопал. Так он всю войну и проходил.
Шли от самого Берлина до Волковыска. Все лето шли. По тридцать верст в день получалось с привалами. Там елок наломают, постелят, отдыхают. Кухня впереди ехала, еду готовила. Ничего. Нормально шли. Только по домам не пустили, а разбили на группы и послали восстанавливать страну. Петро оказался в Сибири разнорабочим на шахте.
Уже на месте парня вызвали в особый отдел на допрос. Как в плен попал, почему не застрелился? Спрашивали про предателей из пленных, про полицаев, которые у немцев выслуживались. Петро их очень хорошо запомнил. Особенно много было украинцев. Они на вышках стояли с автоматами, чтобы пленных охранять. Только люди попадаются разные. Иосиф Емельяныч тоже с Украины был.
Петро разгружал вагоны, укладывал шпалы. В сорок седьмом бывшим пленным разрешили повидать родных. Он-то своих семь лет никого не видел. Только письмо написал, когда до Белоруссии дошли. Всем желающим тогда бумагу выдали, чтобы семьям могли весточку послать.
Когда Петро до дому приехал, две сестры уж замуж вышли, а меньшая школу заканчивала. Станица во время войны под немцем была, но сестренки и мама живые остались. А отец на фронте без вести пропал.
В родном колхозе разорено все было, голодно очень. Петро пошел выхлопотал младшей сестренке паспорт. Она в Днепропетровск к родне уехала (потом семья у нее появилась, дети).
Мама говорит: назад возвертайся, если там лучше. Так Петро окончательно стал сибиряком. Тут пригнали немцев, наших заключенных. Парня охранять их отрядили. Только эта работа не по нему была. Хоть и остался Петро в Рассвете, но выучился на механизатора, трактор водил. Был незаменимым человеком. Его уважали, премировали всегда, награждали.
И невесту себе он в Рассвете нашел – от смерти отбил.
Зажили Тася и Петро на загляденье. Дочку Любочку родили. Собаку такую звонкую завели. Петро, как выходной был, все картинки малевал. Он с детства хорошо рисовал, мечтал в художники выйти. Только Тася маленькая тоже думала, что будет лебедя на сцене танцевать. Война помешала. А потом что? Торопилась, летела жизнь. Тася полюбила Рассвет, работу. Заботилась о муже и дочке. Радовалась.
А было всякое. Злое. Еще не раз и не два на нее с заточками и ножиками кидались. И выплакаться к ней приходили. Кто жаловался, каялся в страшных делах. А кто и бахвалился. От чужой черноты и боли Тася боялась надломиться. Тогда брала удочку и шла на Кию рыбачить. Не заметила, как пристрастилась.
Ее любимое место находилось за ельничком. Там речка была самой говорливой. Дышала и шумела на разные голоса. Тешила. Успокаивала. В просвечивающей до донных камушков водице плавали шустрые рыбки. Манило погладить их прямо по спинке, от головы до хвоста, как котят.
Осенью Кия парила густыми туманами сквозь рубиново-изумрудный, словно летящий, солнечный лес. Зимой надевала толстый белый панцирь. Весной шуршала шугой, берега обсыпали кандыки. Они выглядывали длинными опущенными головками из сахаристого снега, который рассыпался в горсти крупными зернышками-льдинками.
Летний дождь барабанил по тугой листве в ярком лесном лабиринте, нанизывал невесомые алмазы на липкие паучьи сети. И Тася чувствовала такую радость, какая бывает только в детстве, когда все тело звенит-поет от роста, от легкости бытия, от всеобщей и частной чудесности: вселенной, бега, плавания, лета, слепого ливня, запахов, вкуса свежих огурцов с хлебом.
Прислонялась спиной к истекающей терпким смолистым медом шершавой елочке. Поднимала лицо. Ощущала каждый запах, цвет, звук, каждое движение и прикосновение этого мира, пуская в себя его силу. Потом возвращалась в Рассвет. Доверчиво-ласковые поселковые лошадки тянули к ней свои замшево-нежные морды. Суетливые дворняжки тоже подбегали за Тасиной лаской.
...Непоправимое горе пришло за большим счастьем. Любочка привезла в Рассвет маленького Илюшку. Сама-то она давно жила в райцентре, была учительницей, рано овдовела. Муж убился, перевернувшись на машине, и Любочка одна поднимала Илюшку. Каждое лето она привозила сынка в поселок. Деда Петя рисовал внуку коровок, лошадок, собачек. Баба Тася приохотила малыша к рыбалке. Они как раз были вместе на Кии, когда случилась беда.
С зоны бежали заключенные, ворвались в дом фельдшерицы, все перевернули в поисках наркотиков. Под руку им попались женщина и старик...
Тася похоронила Петро и Любочку. Но не озлобилась. Как и раньше, навещала больных, била ноги десятками верст. Илюшка воспитывался в детском саду, потом перешел в школу. Был лучшим учеником. Выучился на компьютерщика. Остался в городе. Только никак не женился, сколько его Тася ни уламывала.
Тасин фельдшерский пункт упразднили за ненадобностью. У колонии были свои врачи. А десяток живущих в Рассвете старух в расчет не взяли. Но Тася по собственному почину продолжала ходить по дворам. Приносила собранные на берегу Кии чабрец, ромашку, птичий горец, кровохлебку, пижму. Кому давление померяет, таблетки посоветует. С кем чая попьет за неспешными разговорами, послабляя тоску чужого одиночества.
Иные поселковые старухи были помоложе фельдшерицы, но хвори донимали, ноги-руки не слушались. А Тася и в старость вошла прежней шустрой птичкой-невеличкой. Проснется от солнечного луча, затопит печку, надергает чего надо в огороде (если не зима). Потом идет проведывать больных. Еще на могилки заглянет.
Вот и в это утро Тася рано была на ногах, обежала Рассвет, навестила Петро и Любочку. Возвращается, а у калитки Илюшкина машина стоит.
Незнакомая девушка по двору ходит: внук привез знакомить. Ничего, хорошая девушка. Глаза от улыбки расцветают – как пролеска. Синие-синие. Все норовит к Илюше прижаться, голову на плечо положить, а узенькой ладошкой живот бережет.
И не загадывала Тася столько радости: Илюшкина-то невеста на восьмом месяце оказалась. Посидели на крылечке, пока солнце не спряталось. Аня все выспрашивала Таисию Ильиничну про жизнь.
Ночью Илюшиной девушке стало худо. Воды отошли. Начались преждевременные роды. Тася велела внуку дозваниваться до скорой, а сама помогала напуганной Ане. Ту выгибали сильные болезненные схватки.
И вот показалась головка ребенка, которую Тася подхватила умелой ладонью. Ловко сняла с крошечной шеи петельку пуповины. Обрезала ее ножницами. Очистила ротик от слизи. Растерев младенчика, укутала в одеяло и положила на маму. А тут и врачи подоспели, увезли Аню и новорожденную девочку в райцентр.
В роддоме сказали: малышка могла бы погибнуть, если б роды принимал неопытный человек. Но все обернулось удачно. Илюшина дочка быстро набирала вес. Их с мамой выписали домой. Рядом хлопотала счастливая Тася.
Она давно перебралась к Петро и Любочке. Пирует теперь за одним столом с родными. И чего там только нет! Зажаристая бабка. Драчена. Налистники. Медовая саладуха. Аж слюнки текут.
Мамка прижалась к батиному плечу – и не дышит от нежности. Меньшой братик в нарядной льняной рубашке крошит прозрачными пальчиками масленый цыбрик. Двойняшки о чем-то говорят – не наговорятся (всегда болтушками были). Петро рисует новую картинку, Любочка читает книжку. В хате тихо-тихо. Будто за окошками падает снег. От этого небо белым-бело.
Только это не снег – просто летят одуванчики. Вбегает Пашка. Зовет на укос. Там уже все собрались. Навстречу Тасе выкатываются хохочущие подружки Алеся и Марийка.
Ух как пахнет трава на косовице! Соком и солнцем. Мужчины шабрят литовки, и те весело вскрикивают в их руках. Женщины, перешучиваясь, проходят внаклонку по мохнатым кочкам. Скошенная трава сохнет на поле зелеными кружевами. Над прохладным ручьем сладко шепчется березовый лесок.
Притомившаяся Тася уткнулась макушкой в копнушку – наблюдает за скольжением облачных перышек. Вот бы вытянуть такое из неба – как из наперника. Она протягивает руку и крепко ухватывает за колкий кончик. Облако мягко раскрывается белым парашютиком.
Когда летят одуванчики, в Рассвет приезжает Илья. Они с Аней убирают могилки, моют и чинят старый бабушкин дом, косят траву в огороде. А десятилетняя Тася играет на крылечке. Вокруг дома стоят еще не скошенные высокие одуванчики. А над ними мышкует зависший в синеве коршун. Шарит по земле внимательным взглядом.
По улице ковыляют поселковые старухи: каждой хочется поглядеть на фельдшерицыну правнучку. Сама-то она Таисию Ильиничну почти не помнит. Но по рассказам взрослых все-все про бабу Тасю знает.
С крылечка виднеется вихрастый ельничек, глядящий на Кию. Папа, когда был маленьким, ловил там рыбу. Вот окончит работать, и они пойдут на речку гулять. В просвечивающей до донных камушков водице плавают шустрые рыбки. И манит погладить их прямо по спинке, как котят. А может, Тася встретит на лесной тропинке ежика. И тот никуда не убежит.
Солнечный луч щекочет губы, нос. Будто кто-то ласковый водит по ним сказочным птичьим перышком. Тася принимается мечтать. Как вырастет и станет балериной (она ходит в балетный кружок). Или врачом. девочка еще не решила.
Назад |
