– А вот и первый любитель раннего купания, – сказал Печорин.
Они снова летели вверх по течению, навстречу выбросу, который, по их расчетам, должны были встретить с минуты на минуту.
Было около шести. Солнце приподнялось уже настолько, что тень от высокого правобережья, укорачиваясь, открывала высветленную воду Реки местами до середины, а где и всю. Только что под ними проплыл остров, широкие галечные берега его были изрисованы вензелями следов трелёвочных тракторов. Кустарник посреди острова щетинился холмом молевого леса, замытого сюда полой водой, и трелёвочники, спихнув в Реку крайние брёвна, ушли, бросив остальное до следующего половодья.
Выше острова тянулся многокилометровый плёс. Он был глубок. Глубину его подчеркивал цвет – густозелёный, отстоявшийся; лишь у самой кромки берегов, где просвечивали донные камни, – с кирпично-красным оттенком.
Посреди этого-то могучего плёса и бултыхался, пуская вокруг себя по зеркальной глади круглые морщинки волн, одиночный пловец.
Они прошли над ним метрах в двухстах, на большой скорости, и пловец, запрокинув голову, помахал им вслед.
– Общительный товарищ, – усмехнулся второй пилот Саша, оторвав взгляд от окна, и к командиру: – оставим на потом?
Печорин хмуро и показал вперёд. Плёс заканчивался, и вода, втекавшая в него широким перекатом, стала стремительно, на глазах, из зеленовато-густой, взблескивающей превращается в серую и радужную до черноты, угрюмую.
Это шёл выброс. Голову его уже довольно сильно размыло, разжижило (что довольно отчётливо виделось с высоты), но основная масса продолжала нагло тяготеть к струям левого берега.
Разогнавшись на перекате, тяжёлые взвеси, клубясь, подымались ото дна – грязно-дымчатые, радужные, игривые, – вторгались в тихую воду плёса, и плёс зловеще мрачнел, точно на него наплывало тенью грозовое облако.
Пролетев немного ещё, до широкой части поймы, Печорин плавно развернул машину, вывел опять на Реку, пригасил скорость. Когда они – теперь уже с другого конца – «подкрались» к плёсу, тень выброса щедро растеклась по его глянцевой поверхности. Пловец, ни о чём, должно быть, не догадываясь, продолжал держать середину.
На этот раз они прогромыхали над ним совсем низко, тот обеспокоенно завертел головой, тут же повернул к берегу. В зарослях черемушника и тальника лётчики только сейчас заметили палатку.
– Как думаешь, успеет? – проговорил Печорин готовясь пойти на разворот.
– Навряд, – пробормотал Саша, следя за пловцом и неожиданно оживился: – Командир, лопни мои глаза, если это не девушка!
Вертолёт, очертив крутой вираж, завис над плёсом.
– Девушка? Помаячь ей, чтобы держалась к правому. К своему ей явно поздно, – приказал Печорин.
Саша откатил дверцу, стал энергичными жестами показывать плывущей – к правому, к правому давай, к левому нельзя! Но та, явно не понимая и, должно быть, уже по-настоящему испугавшись странного поведения вертолёта, изо всех сил замолотила руками и ногами, торопясь к своему берегу.
– Вот дура, – разочарованно констатировал Саша. – Что будем делать, командир?
– Готовьте трап!
Механик скатился по ступенькам в грузоотсек, отстегнул дверную защёлку. Подтащил скрученный в рулон верёвочный трап. Закрепив конец, катнул рулон в двери грузоотсека.
Грохочущая машина с болтающимся хвостом трапа зависла метрах в десяти над водой, стала скользить боком, приближаясь к плывущей. От бешено вращающихся лопсатей стелилась по плёсу мелкая густая рябь. Саша, высунувшись из кабины, вёл корректировку.
В машине стал чувствоваться резкий, удушливый запах фенола.
– Ни хрена себе ароматец! – Саша закрутил носом, заморщился. – Командир, чуть правее, ещё… Так, хорош!
Конец трапа чиркнул по воде, почти на пути плывущей; той оставалось только несколько взмахов, чтобы ухватиться за перекладину. Она даже не подумала этого сделать, проплыла мимо. Хотя уже не могла не ощутить накатившие отвратительные запахи и не заметить, как резко изменила цвет, побурела и почернела вокруг вода, заколыхалась грязной пеной.
– Она что, совсем уж того! – удивлённо протянул Саша, решив, что девушка с перепугу или не увидела брошенного трапа, или – скорее всего – просто не поняла его назначения. – Командир, сдвинемся ещё чуточку вперед, рыбка капризничает что-то. – Минуту наблюдал за происходящим внизу, потом обернулся к Печорину своим возмущенным лицом: – Она оттолкнула трап! Психованная!..
Следом раздался в наушниках тревожно-весёлый, простодушный возглас бортмеханика:
– Братцы, да она, гляньте, голенькая!
Второй пилот Саша так быстро «глянул», что чуть не выпал наружу – ремни удержали.
Вертолёт по-прежнему висел низко над водой, и Печорин с большим напряжением сил держал машину в экстремальном режиме.
– Что, так и не желает? – сдержанно поинтересовался он, не сводя глаз с радиовысотомера.
– Нет! – в один голос дружно подтвердили второй пилот и бортмеханик.
– Тогда, значит, ничего не попишешь, женщина есть женщина. Она скорее на дно пойдет... – хладнокровно подытожил Печорин. – Хватит таращиться, жеребцы, отходим, не то еще потопим воздушной струёй девку.
И вертолёт, задрав хвост, заскользил в разгоне вдоль плеса, устремился круто вверх. Девушка плыла, кажется, из последних сил. Но вот она наконец коснулась ногами дна. Побрела к берегу. Остановилась. И вдруг села в пяти шагах от берега, на мелководье, ткнулась руками в песок.
И еще летчики успели заметить: из одиночной в кустах палатки выскочил парень, ринулся к Реке, к сидящей в воде девушке.
– Здоров дрыхнуть гусь, – презрительно кинул второй пилот Саша, глянул на бортмеханика: – Подай, Василий, чурбачок, я ему щас уж точно по темечку врежу...
17.
В помещении аварийной дежурки, в пёстром окружении планов работы, рекламных плакатов и инструкций бригадир слесарей Тютиков разговаривал по телефону, косясь на аппарат в стиле «ретро» (из которого вместо звонков – писклявые вопли клаксона).
– Мотопомпу вам направил. И сварщиков двое... Чево?.. Ково?.. Эхма!.. А дороги туда щас какие? Вон с неба опеть хлещет... Вобчем, ждите.
Осторожно положил трубку на высокий голенастый рычаг. Хмыкнул. Такой допотопный с виду механизм, а слышимость – прямо будто позвонивший в ухе сидит.
Показался Оськин, всё в той же, надетой прямо на майку брезентовке. Тютиков собрал на лбу морщины непреходящей озабоченности:
– Привез?
– Нету в общаге.
– А где?
Оськин прошёл к графину с водой на подоконнике, глотнул из горлышка.
– Откуда мне знать? Никто не знает. Может, у этой... у своей отлёживается.
– Отлёживается! Нашел время! Кобелина! Ежжай к ней немедля!
– А куда? Куда?
Озабоченность на плохо пробритом лице бригадира сменилась искренней растерянностью:
– Дак как же я теперь в сейф?.. Анохин щас тут будет... Ну Кошкин-Мышкин... без ножа, стервец, режет... Получит он у меня в энтом месяце... ноль целых хрен десятых! Ежжай, приказываю!
– Куда?!
– Куда хошь, но чтобы с глаз...
– Пошёл ты! – Оськин сел в кресло, в привычной позе вытянув ноги на середину комнаты: – У меня ответственное дежурство, понял?
– Всё ж даки поедешь!
– Отвали. Не поеду. Хватит!
Вошёл Анохин, сразу взялся за телефон, стоя стал крутить диск.
– Что за шум, а драки нет? – Взглянул на бригадира. – Журнал доставили?
– Товарищ Анохин, Александр Петрович! – Тютиков засуетился, глянул под рукав. – Щас доставим, Щас, ментом! Заминка тут произошла. Вот Оськина посылаю, он надёжный парень... – Приблизился вплотную к слесарю и – тихо, зловеще: – Ежжай, сделай милолость, исчезни!
Оськин, кипя в душе, молча встал и, презрев бригадира взглядом, вышел из дежурки.
Тютиков, удовлетворённый, уселся на его место. Секретарь парткома говорил в трубку:
– ...На Дамбе только экскаваторы и самосвалы. Людей нет. Но с вас-то спрос особый, не обольщайтесь – И резко оборвал разговор. Сел за стол, вынул из внутреннего кармана какую-то бумагу, стал читать.
Тютиков деликатно сказал:
– Я так своим умом кладу. За эти дела статья гласит, а? Как ваше мненье?
– За какие дела? – Анохин поднял голову.
– Это... за отвал. Беды нанёс сколь...
– Думаю, что да.
– А кому в перву голову?
– Это надо разобраться. – Анохин снова уткнулся в бумагу.
– Надо, надо! Ой, надо! – Тютиков энергично закивал, полностью соглашаясь. – Распустились люди, языками забрякали. – Разговаривать с начальством такого ранга ему приходилось нечасто, и он не мог упустить момента.
– Случай взять. Сижу в полуклинике. Женчина рядом, такая из себя... лахудренькая. Ругается: «Полгода хожу лечу болячку – никакого результату. И ещё сиди под дверьми до посиненья!..» А я возьми и ляпни. Гражданочка, полгода – зато бесплатно, а вот, мол, за границами – читаете небось – леченье... ого! Помереть дешевше. Так-то!.. Она, лахудра, как разбрунделась тут: «Мне плевать, что за границей платное, мне чтобы в нашей полуклинике оно было качественным!..». Говорю же, распустился народ, надо бы уж и поприжать.
Писклявые вопли клаксона прервали Тютикова, заставили поморщиться Анохина. Он потянулся к трубке. Это был Каржавин.
– Выходит, лаборатория всё-таки была, – произнёс он. И неясно было по тону – спрашивает или констатирует. Но Анохин понимал: конечно же, констатирует – спрашивал-то два часа назад, через диспетчера. – Была! Но ни главный, ни водоснабженцы – никто о ней понятия не имеет. Невероятно!
– Какая там лаборатория? Фанерная будочка на поплавках. Просто никто всерьёз не принимал.
– А что принималось всерьёз, если речь шла о гидроотвале? – Голос Каржавина уже гремел. – Что?
– Я все выяснил, – Анохин попытался деловым тоном пригасить секретарский гнев. – Копошился там один наш техник, студент-заочник. Опыты по очистке стоков проводил. Электролизным путем.
– Там же вонь кромешная, – усомнился, хмуро бросил Каржавин. – Вместе недавно дышали.
– В респираторе приходилось бедолаге работать, – сказал Анохин. – Его, говорят, так там и звали: Трёхнутый.
– А клоаку отвала – озером Рицца?
– Остряки!
– Та-ак... – сказал Каржавин. – Куда же она могла деться?
– Кто?
– Будочка мать вашу-перемать!..
Анохин пожал плечами.
– Да куда. Наверное, штормом в проран вынесло.
– Там человек был!
– Не было никого. Что ему там ночью делать?
– Но ведь сам говоришь – Трёхнутый!
– Это не я говорю...
Трубка коротко запищала отбой, и Анохин кинул её на высокие рога аппарата.
* * *
Каржавин в своем кабинете перешёл к столику, на нём была установлена рация, стал щёлкать переключателями. Трубка сеяла треском разрядов, значит, грозовой фронт снова приближался.
– Командир... Командир... На связи Каржавин. Где находитесь? Приём.
Пересыпаемый разрядами, то всплывал, то как бы погружался в воду голос Печорина:
– Прошли турбазы, село Варюхино. Выброс расползся, как дерьмо, по всей Реке... За пастухов пришлось вот поработать, стадо из воды ракетами выгонять...
– Слушай внимательно, – сказал Каржавин. – Скоро вас сменит вертолёт областной ГАИ. Разворачивайтесь немедля назад. Немедля! Ищите плот из заваренных труб, вроде понтонов. Будка на нём, домик такой... Там человек должен быть.
– Понял, Юрий Иванович. Будем искать человека на плоту...
Каржавин замедленными движениями отключил рацию, раздёрнул галстук. Глазок индикатора подмигнул последний раз и потух.
18.
В комнате отдыха, позади кабинета, звучала тихая, тревожащая музыка. Зоя лежала на кушетке, укутавшись пледом. Время от времени её начинало трясти, но потом всё проходило.
Вчерашнюю ночь дома она спала плохо, тревожно. С вечера ещё громыхал свирепо гром, и сквозь залитые дождём стёкла временами было видно, как над решёткой ливневого колодца бешеной воронкой вьётся вода.
Среди ночи она проснулась. За окном спальни тихо. И когда снова задремала, на её веки легли чьи-то холодные пальцы. Она встрепенулась, открыла глаза. В окне висела Луна
– только и всего. Правда, была она огромна, необыкновенно, и высвечена до последней жилочки. Такой большой и вызывающе яркой Луну Зое видеть не приходилось. Сон окончательно отлетел, и она стала рассматривать светило, его расписанный кабалистическими письменами лик. Что бы они все значили?.. А вскоре пронзило её ошеломляющее предчувствие: она «непременно умрёт». Господи, от родов?!
Утром, едва рассвело, в квартире – звонок. Звонила сестрёнка Андрея, младшая школьница. Спросила дрожащим голоском, не знает ли тётя Зоя, где Андрей, он не пришёл ночевать, и маме очень плохо. Зоя прекрасно понимала, не вернуться Андрею на ночь нельзя, больная, в параличе, мать без его помощи не могла сделать шагу. Выслушав девочку, Зоя ахнула и похолодела. Сбылось проклятое предчувствие! Услышать такую весть было хуже, чем умереть самой, – без всякого сомнения.
...В комнату из кабинета вошёл отец, Зоя подняла голову, напряжённо села. Со страхом и надеждой ждала его слова.
Каржавин сказал:
– Его найдут. Обязательно. Летчикам дана команда. Наберемся терпения. – Он пристально посмотрел на дочь. – Кофе сварить? У меня тут всё есть. (Зоя отрицательно качнула головой.) Но ты вся дрожишь.
– Это, наверное, от другого.
– Всё же приготовлю, попьём.
Каржавин открыл сервант, выставил на стол электрочайник, банку с кофе, две чашки. Он не знал, как теперь вести себя с дочерью, был растерян и удручён одновременно.
– Мать и здесь в курсе? – спросил он. Зоя молча стала кутаться в плед. – Прямо заговор какой-то... Выходит, я уже давно не отец?.. Чего набычилась?
Отдалённо звучала музыка – беспокоила Зою. Она смотрела, как отец включает в сеть чайник, насыпает в чашку кофе, перемешивает с сахаром, тщательно растирает ложечкой. Поймала себя на мысли, что видеть отца за таким занятием ей непривычно. С горькой усмешкой, тихо заговорила:
– С детства помню свои наивные вопросы: «Где папа?» – «Встречает делегацию». – «Где папа?» – «Готовится к отчетной конференции». То выбивает фонды. До сих пор фонды для меня – это такие пыльные перины, по которым надо бить палкой... И тут тоже вон – отгородился!
Каржавин приостановил свое занятие, недоуменно посмотрел на дочь.
– От кого? Чем?
– От меня! – сказала Зоя. – Постовым милиционером. Комнатой пропусков. Секретаршей, вооружЁнной до зубов оргтехникой и вежливостью. Двойными дверями. Сдохнуть! – Усмехнулась, натягивая плед до самого подбородка. – Пришлось паспортом доказывать, что дочь... Теперь-то я понимаю: должность ответственная. Но когда последний раз ты был дома в субботу?.. Сейчас наговоришь, что работа твоя – долг... или что-нибудь такое... А мы с мамой – что?.. Да я теперь не о себе... Вы же с мамой разучились ходить в гости. Вот маму жалко. Как-то у нее вырвалось: «Сижу, – говорит, – все вечера у телевизора, как собака у костра...». Не пойму: или ты карьеру делаешь, или такой добросовестный...
– Между прочим, мой отец, а твой дед, был военным. – Каржавин отставил чашку, взялся за другую. – Мы с матерью его почти и не видели. Но я не помню, чтобы мы упрекнули его за это... И мы не стали с отцом чужими от того, что редко виделись.
Он умолк, а Зоя сказала:
– Господи, а как я не любила школу. Все неприятности дома, скандалы – из-за неё, подлой. Не так ответила, не с тем дружу. Не то написала в сочинении, что требует программа. А дневник! Записи: «Ваша дочь грубила...», «Ваша дочь читала постороннюю книгу», «Зайдите в школу». Не дневник, а ябедник! И обязательно в конце – «Учти все замечания». Я однажды сверху написала: «Дневник закрыт на учет». Ой, что было!.. И с младших классов – всё строем, всё под команду. Чтобы все были гладенькие, одинаковые, как шарики в лотерейном барабане. Если в буфете заказ на обеды, то всем сорока – кисель! Так всем классом и в комсомол загнали...
Каржавин отставил чашки, сел в кресло, рядом с кушеткой, с тревогой и недоумением смотрел на дочь.
– Поражаюсь: откуда в тебе этот... винегрет.
Но Зоя, разволновавшись, ушла в дальний угол. Будто близкое присутствие отца мешало её вдруг прорвавшейся откровенности. Его самого она не услышала.
– ...И эти бесконечные «нельзя», – сказала она из угла. – Нельзя мне носить длинную юбку. Нельзя короткую. Нельзя слушать записи Высоцкого. Читать стихи: «Когда румяный комсомольский вождь на нас, поэтов, кулаком грохочет и хочет наши души смять, как воск, и вылепить свое подобье хочет...» Если сегодня верно одно, а завтра уже другое, – значит, нет ни истины, ни правды?.. – Прошла комнату, остановилась перед отцом. – Я, папа, должно быть, заново учусь называть вещи своими именами. Вот откуда...
Каржавин молчал. Зоя продолжала:
– Мучаюсь вот: за что погиб Игорь, соклассник? Не отвечай. Знаю. Сто раз слышала! Интернациональный долг. Но скажи – кому он в свои 19 успел так страшно задолжать? Кому – в этой чужой каменной пустыне?
Помнишь, был в городе суд над работниками рыбной базы. От жиру лопались. Икру поварёшками жрали. У директрисы дома четыре японских телевизора – по одному на комнату. Фантазия её, во что бы ещё вбить деньги, дальше не шла... А тут как-то захожу в кондитерский... Папа, от голода у нас вроде бы не умирают... Захожу и вижу своими глазами. Женщина, пожилая уже, скромно одетая, берёт конфет-подушечек на семь копеек. На семь копеечек! Ты можешь представить?..
Каржавин расстроился, что не сразу нашёлся что сказать.
– Но пойми, Зоя, наша страна не столь богата, чтобы всех одеть и накормить по первому, так сказать, разряду.
– Нет, столь! – бросила Зоя. – А тут случайно услышала разговор двух наших доцентов. Мне, говорит один, сегодня некому ставить двойки: за всех просили!.. Скажи, как при этом сохранить веру, что надо жить по совести?
– Но за тебя же не просили.
Зоя остановилась у противоположной стены, молчала. И тогда Каржавин повторил настойчивее и уже с вопросом:
– Но за тебя, надеюсь, не просили?
– Просили. И за меня.
– Кто же?!
Зоя поморщилась от его голоса, ответила устало:
– Не возникай, не кипятись. Не ты, конечно.
– Кто, мама? Я же ей категорически запретил подобные вещи! И ты знала?
– Узнала, когда уже ушла. И не жалею, что ушла. Потому что поняла: не сделаться мне у этих доцентов учителем.
Сквозь полуприкрытые двери комнаты из кабинета то и дело зуммерили прямые телефоны. Это беспокоило Каржавина, не давало сосредоточиться.
– Дожил, называется. Мама знает всё, я – ничего!
– Успокойся. И мама не всё знает.
– Успокоила... А ты, оказывается, у нас злючка. И скрытная.
Зоя строго взглянула на отца:
– Это не злость. Ты, как всегда, во мне ошибаешься... Скрытная, – повторила она, и губы её некрасиво напряглись. – Попробуй перед вами раскройся. Сразу начнёте воспитывать. Тебе, правда, как всегда, будет некогда…
Каржавин потёр лицо, вздохнул:
– Тут ты в точку. Вон телефоны – на разрыв. Надо идти. Отправить тебя домой?
– Нет-нет, – быстро сказала Зоя. – Я тут подожду. Можно?
– Ну хорошо. – Каржавин поднялся. Чайник уже кипел вовсю, оба о нём забыли. Дёрнул шнур. – Выпей кофе, всё приготовлено. И приляг всё же. Во всяком случае, лежи тихо, не высовывайся. Будет результат – скажу.
– Пап, а как понять? Наступит время, когда женщина будет счастлива постирать мужчине рубашку.
– Откуда это ты?
– Вычитала. Слышится намёк на что-то тревожное, а?
Каржавин не нашёл, что ответить, потом проговорил:
– Может быть, ты и права. Тревожное...
Он задёрнул на окне плотную штору, вышел из комнаты. И тотчас же, как только Зоя осталась одна, невесть откуда, из какого источника, выплыла та же тихая, тревожащая мелодия. Зоя уткнулась в подушку.
19.
Куклин припарковал свой старенький «Жигуль» на площадке позади горкома, рядом с чёрной «Волгой». Ни машины Ротова, ни машины Анохина ещё не было. Не торопясь прошёл к главному входу.
В лепных извилинах фронтона стрижи ухитрились налепить гнёзд и теперь в паническом писке носились над входом, диссонируя со строгим ликом этого дома. Куклин с минуту понаблюдал за суматошными птицами. Усмехнулся: ведут себя, будто у них тоже прорвало Дамбу…
Постовой отыскал в списке его фамилию, кивнул. По ступеням, покрытым мраморной плиткой, Куклин поднялся на третий этаж.
В приёмной никого из приглашенных не было. Секретарша узнала его, предложила сесть, подождать – еще рано. Куклин ответил: погуляю в коридоре.
Густой ворс дорожки мягко глотал шаги. Во внешности Куклина и в его поведении была разительная перемена. Строг, подтянут. Отличный с зеленоватой искрой костюм. Однако сидел он на нем мешковато, «провинциально». Что делать – нестандартная фигура, всю жизнь приносящая ему мелкие неудобства.
Появился главный инженер Ротов, в руке чёрная изящная папочка. Увидев Куклина, направился к нему. И – с ходу:
– Слушай, что там за лаборатория у тебя плавала?
– Да ну! – Куклин махнул рукой. – Анохин из меня душу вынул. А я, убей, не соображу, о чём речь. Ну не врубаюсь. Туалет на два очка, а в нём гидролизная установка. «Лабллатория»!
– Слышал, брат, слышал, ты тут с дачкой лажанулся. Или языки приукрасили?
– Слушай, Глебушка. Не забывай, мы же с тобой из одного студенческого котла кашу скребли. Где-нибудь уж я тебя знаю. В этой папочке – что?
Ротов не спеша убрал папку за спину.
– Твое «знаю», Паша, звучит так сакраментально, будто ты только что вылез из-под моей кровати.
– Полегче! He погляжу, что начальство, – врежу... Под все твои кровати лазить – коленки сотрёшь.
Главный инженер засмеялся:
– Остёр как всегда. Но нервишки у тебя, Паша, ни к чёрту стали. Когда ещё тебе говорил – не связывайся с этой дачной заразой.
– Говорил, говорил, – фыркнул Куклин. – А хочешь знать, почему ты сам не связался, когда все тут повально с ума сходили, детей-жен закладывали, чтобы участок отхватить?
– Не намерен здесь якорь бросать. А не потому, что дачная суетня отвлекла бы тебя от государственных дел, как ты тонко любишь подчеркивать.
Куклин наклонил голову, как бы желая заглянуть Ротову за спину. – Все-таки, что тама? Голову на отруб – компромат на меня.
– Ну, Паша, да ты чистый экстрасенс!
– Ты мне мозги своими импортными словечками не пудри. – Паша был в своей истинной форме. – Знаешь, как одна потерпевшая давала показания? «И никакого насилования, гражданин следователь, промеж нами не было. Только он говорит, что это было в экстазе, а я точно помню, что в сарае...»
Ротов сдержанно засмеялся, но тут же нахмурился:
– Ты, друже, выходит, в местные патриоты вступил.
– Я родился здесь,– сказал Куклин хмуро,– здесь и подыхать буду. Во всяком случае, не на Ваганьковском.
– Что же ты тогда, патриот, Дамбу прокакал?
– А то, что ты мне продыху не давал!.. Как на уборочную – так моих людей. Разгрузку вагонов – тоже Куклин изворачивайся. А потом чуть в водосистеме сбой – кого на ковёр?.. Я тебе что, в затылок дышу? Да на кой ляд ты мне сдался! – Сказав это, Куклин стал не торопясь вынимать из карманов какие-то мятые, затёртые листки, расправлять, пробегать глазами.
– Но учти, однокашничек, если решил на мне тут отоспаться – просчитаешься. Мне терять вроде уже нечего. – Он снова бегло перебрал сложенные в пачку листки, вполголоса:
– Так... Копия докладной о состоянии Дамбы главному инженеру... Еще аналогичная бумага... Протокол комиссии... Хватает – Как видишь, твой покорный слуга – он тоже не в дровах найден.
– Паша, да с чего ты разбухтелся, бумажками затряс? Ты ли это?
– Я, я, можешь пощупать... В нашей жизни как? Одни служат делу, а другие –начальству. Так вот ты, Ротов, – из других.
– Да утихни ты, неврастеник! Вон на нас уже косятся.
Из приёмной выглянула секретарша, увидела их, позвала: «Входите!»
Они пошли бесшумной мягкой дорожкой в приёмную. Ротов шутливо и примирённо положил на плечо Куклина руку.
– Но ты же согласен, что предшественник твой был специалист с куриными мозгами?
– С этим-то согласен.
– А взлетел! И куда! – воскликнул Ротов. – Вопреки твоей любимой присказке, что труднее всего взлететь с куриными мозгами...
20.
За столом заседаний в кабинете первого секретаря сидели семеро: главный инженер завода Ротов, секретарь парткома Анохин, начальник цеха водоснабжения Куклин, главврач санэпидслужбы Перепёлкина, двое заведующих отделами горкома – и сам Каржавин. Он побывал в районе гидроотвала и теперь, удручённый всем, что увидел своими глазами, был мрачен, раздражён и даже не пытался скрыть этого.
Подъездной дороги практически не было. Посыпанный когда-то в полотно горельник был втрамбован в грязь, так что и следов его не осталось. Ухабы, выбитые колесами тяжёлых машин, залиты водой. Делая вынужденные объезды, шофёры раскатали пойменный луг на пятьдесят метров в обе стороны. Грейдер здесь, похоже, никогда не гулял.
На вездеходном «уазике» Анохина им удалось добраться только до пульпоперекачивающей станции, сиротливо стоящей в этом унылом, в редкой щётке кустарника, краю. Анохин вытащил из багажника две пары резиновых сапог. Они переобулись и пошли дальше пешком.
В полутора километрах, под грядой сопок, дымилась городская свалка. Белесый дым стлался над землей ползучим шлейфом, достигая чаши гидроотвала, сливался с его влажным тяжёлым запахом. К месту промыва самосвалы с гравием шли по самой Дамбе. Один из них забуксовал на подъёме, и шофёр, матерясь, сыпанул груз под колёса.
Как тут в ночь прорыва работали сотни людей, что вынесла техника – можно только догадываться...
Каржавин раскрыл папку, стал медленно, внутренне сосредоточиваясь, перелистывать собранные по его распоряжению документы. Все они касались работы завода, главным образом его сточной системы, гидроотвального хозяйства.
Потом оглядел собравшихся. Разговор предстоял трудный. Ротов сидел, склонив голову, крутил в пальцах авторучку. Этот человек умел держать свои эмоции в узде. Нельзя было угадать истинное его душевное состояние: возмущен он или расстроен, или ему всё по барабану. Качество это Каржавин готов был признать в ряду несомненных достоинств специалиста, «технаря» лишь в том случае, если оно приходит к человеку с возрастом, в результате делового и жизненного опыта. Ротов же был сравнительно молод – и по возрасту, и как руководитель. Поэтому стиль его поведения казался Каржавину, да и, возможно, всем окружающим, нарочитым, искусственным. А значит, не вызывающим особых симпатий.
Рядом с Ротовым, плечо в плечо, хотя свободных стульев было достаточно, облокотился о стол Анохин. Но эта «сплочённость» в данном случае – Каржавин отлично понимал – была чисто внешней, случайной. Главный инженер и секретарь парткома душевной близостью похвастаться не могли. Взаимоотношения их вполне вписывались в их деловые, служебные рамки. Анохин был постарше. В нём было больше открытости, что импонировало людям, в гуще которых ему приходилось работать, но что частенько приносило ему и неприятности. Открытость ценит открытый же человек. Иной другой видит в ней прежде всего чужую слабость. И поступает соответственно. Может быть, именно здесь, в столь очевидной разности их характеров, крылась причина того, что в определённой среде деликатно обозначается как отсутствие дружеского контакта.
Перепёлкина примостилась поодаль. Светлая кофта с длинным рукавом, глухой ворот, перламутровые горошины клипс. Она всегда старалась держаться особняком.
Ее вмешательства как санврача в производственные процессы предприятий мало кому приходились по душе. Чаще вмешательства эти ни к чему не приводили. Производственники имели богатый арсенал средств обойти, оспорить, а иногда и просто игнорировать её предписания. И это при всём том, что Перепёлкина, будучи санврачом, обладала большими правами. Если предприятие не выполняло её требований, она могла «запломбировать» его, остановить работу. Но тогда она должна быть готовой выдержать такой шквал звонков и протестов, такой натиск инстанций, что, прежде чем решиться на этот шаг, ей надо было крепко подумать.
Двойственное, а то и ложное положение, в которое попадала санврач Перепёлкина, накладывало на её деловые отношения печать отчуждённости, болезненной готовности принимать выпады и одновременно самой наносить их – иначе «выжить» было бы трудно.
Каржавин захлопнул наконец папку, остановил свой взгляд на начальнике цеха водоснабжения.
– Павел Кузьмич, как получилось, что за последний добрый десяток лет дамба не ремонтировалась?
– Почему же? – возразил Куклин. – Латали ее. Только так... Кустарно.
– Кустарно?
– У нас же нет специализированной ремонтной бригады.
– Почему?
– Да таковой нету и на всей очистной системе завода,
– Но ведь в техническом проекте она заложена. Авторы его были, должно быть, не глупее нас.
– В проекте, – усмехнулся Куклин. – По проекту Дамба из гравия. А она – сами могли убедиться – из шлака. И гребень ниже проектной отметки. И защитного экрана во многих местах нету. Сигнализаторы не смонтированы... Многое можно перечислять.
– Опять же почему, чёрт возьми! – не выдержал, повысил голос Каржавин.
– Потому что к победному рапорту торопились, к орденам и премиям опаздывали... Да об этом лучше вон – главного инженера.
Ротов при его последних словах раскрыл было свою тоненькую сафьяновую папочку. Куклин, сидевший почти напротив, демонстративно вынул из кармана кипу потёртых бумажек. Ротов захлопнул папочку. Этой их пантомимы не понял никто.
– Я всё это готовенькое получил, – сказал Ротов.– По наследству, так сказать.
– Ну, Глеб Александрович, – протянул Анохин- с укоризной. – Ну что вы – за предшественника? Он-то разве тут работал? Болел за эту землю? Он Москву высиживал, ваш предшественник. Теперь оттуда ценные указания шлет...
Каржавин полистал документы, взглянул на Ротова.
– Вот копия директорского приказа. Уже в ваше время. Вам предписывалось в прошлом году нарастить Дамбу до проекта.
– Простите, каким месяцем он означен? – спросил тот.
– Какая разница? Августом, пятым числом, если угодно.
– Угодно, – сказал Ротов. – Ибо это ответ. В августе и сентябре люди и транспорт вспомогательных цехов были отправлены на сельхозработы... Приказ издать легко.
– Ну, а позже?
– Позже свалилась зима. А какая она была – все помнят. Вагоны с агломератом отбойными молотками разгружали.
– А пляжи – главная защита от волнобоя?
Ротов покачал головой;
– Для намывки пляжей нужен земснаряд. Министерство из нашей заявки его выбросило. Дорогая, говорят, для вашей ямы игрушка.
Тут уж не выдержал Анохин:
– А вы бы еще раз включили. Да потверже, понахальней. Не вас учить! Хватка-то у вас – ого! Ваши подчинённые её очень даже хорошо ощущают... Вы знаете, во что обошелся выплеск этой ямы? И во что еще наверняка обойдется?
– Лучше, если бы это узнал наш министр, – не поворачиваясь к секретарю парткома, с которым они сидели бок о бок, хмуро бросил Ротов.
– Так за чем дело стало? Просигнальте – и узнает! Да в таких тонах, чтобы вам лично выговор пришёл, а заводу – земснаряд. – Анохин в упор на главного инженера. –У вас же нет ни одного министерского выговора! Как ухитряетесь?.. Директора ждёте, Храмова? Чтоб за его подпись спрятаться?.. – Он перевел взгляд на сидевшего напротив Куклина. – Павел Кузьмич, вам бригадир Тютиков сообщал о состоянии Дамбы накануне прорыва?
– Не помню... нет.
– Но оперативный журнал читаете?
– Просматриваю.
– В нём об этом же – была запись?
– He помню такой.
Анохин усмехнулся:
– Это, наверное, удобно – ничего не помнить?
Куклин сощурился, произнес с ответной усмешкой:
– О, да. Французы говорят: счастье – это хорошее здоровье при плохой памяти...
Анохин повернулся к Каржавину:
– Юрий Иванович, разрешите? – И тут же секретарше: – Раиса Степановна, зови приглашённых.
Секретарша вышла.
– Как случилось, что к стокам завода подключилась обогатительная фабрика? – спросил Каржавин.
И тут Ротов впервые, кажется, не нашёлся, что сразу ответить. На секунду заколебался, и это заметили все. Перепёлкина в другом конце стола нетерпеливо шевельнулась, сдерживаясь, но не сдержалась – нанесла выпад:
– А, как говорится, «по знакомству»! У фабрики засорились отстойники, и она стала гнать отходы в соседнее озеро, в старицу. Мы в судебном порядке добились приостановки работ. Тогда фабрика подключила свои шламы к гидроотвалу завода.
– Ну, деятели... – зло усмехнулся Каржавин, с возникшей вдруг неприязнью покосившись на санврача, и снова, теперь уже напрямик обращаясь к Ротову: – Чьё это распоряжение?
Ротов на этот раз не отвел взгляда.
– Храмова, – сказал он. – И... ваше, Юрий Иванович...
Он действительно не помнил, чтобы когда-нибудь вмешивался в дела завода, связанные с его гидроотвальной системой... Да и какое он мог давать распоряжение в этой сугубо производственной сфере, о которой он и понятия не имел!
– Могу напомнить, – сказал Ротов, – вам позвонил Храмов: у завода только трехсуточный запас концентрата, практически работаем с колёс. Если встанет обогатительная – остановятся наши печи. Вы ответили: этого – ни в коем разе! Но и озеро, имейте в виду – отпадает. Мол, вы инженеры – думайте!
Каржавин тяжело навалился на стол:
– И вашей инженерной думы только на это и хватило?..