18.
Но вернёмся в Лабинск. К реальным событиям.
В очередной раз пришел к Лидии Михайловне, чтобы та заглянула в мою санаторную книжечку. Но прежде она протянула мне иную, несколько больше форматом и толще объемом. Сказала: о Пушкине у вас пока не нашла, но на встрече в библиотеке вы сказали, что писали о нем. Может, вам пригодится?.. Только не насовсем. Прочитать. Берегу для внучки: интересуется. Вдруг потом будет тема на выпускных.
На обложке цвета морской волны значилось: «Пушкин на Кубани». Краснодар. 2002.
Повыше названия оттиск памятника Александру Сергеевичу перед краевой библиотекой его имени. И фамилия автора: Соловьев.
Прочитал девяностостраничную книжечку, не отрываясь. И чуть ли не половину текста из неё выписал.
Светлая Вам память, дорогой земляк Виктор Александрович! И благодарение за кропотливый, с ревностью сердца исполненный святой труд.
В биографии талантливого краеведа-исследователя сказано: казак. Из десятого класса ушел на фронт. После войны окончил Краснодарское артиллерийское училище, долго служил. После сокращения армии отучился на историческом факультете педагогического института и написал книжку «Суворов на Кубани».
Это издание не только есть в моей домашней библиотеке. Оно словно поддерживало меня, когда помогал другому земляку, конструктору Калашникову с его мемуарами «От чужого порога до Спасских ворот».
И вот вдруг - удивительный поворот от военной истории к исследованию русского духа в иной области… Или так только кажется, что – в иной?
С тщательностью профессионального разведчика-топографа
Виктор Александрович Соловьев прочерчивает путь Поэта во время первой его поездки на Кавказ… Ну, стыдно мне, стыдно!
Увлекшись давным-давно шутливым определением брички Владимира Алексеевича Мусина-Пушкина – «Отрадная», я доверчиво и вдохновенно изобразил её путь таким, каким он стал нынче от Ростова до Прочного Окопа на поезде да в пассажирском автобусе… И насмешливо улыбнулся, когда потом, перебирая с Гладилиным детские рисунки в музее Захарова, увидал вдруг похожую на боевого слона дюжую лошадку, тащившую коляску с откинутым верхом, возницу и сидящего позади него Александра Сергеевича.
Известное выражение Пушкинского друга Николая Васильевича Гоголя, конечно же, - на все времена: «Над кем смеетесь?!»
Этот рисунок я тут же вспомнил еще в Лабинске, а, вернувшись, первым делом нашел его в своей библиотеке на мансарде: среди нескольких отобранных для «Вольного горца» в пору, когда его пообещали издать одинцовские большие начальники.
На обороте наклейка с данными начинающего художника: «Мишин Никита. 12 лет. Нижегородская область, г. Навашино. Преподаватель: Гузенина Ольга Владимировна. Техника выполнения: бумага, гуашь».
Но меня, конечно же, интересовала не «техника»…
Интересовало знание, которое в торопливости жизни сам я, уже поживший, с опытом литератор, сперва не заметил, а после не придал значения: мол, имею же право на вымысел?
Не тот это вымысел, когда пристойно «облиться слезами»! По Александру Сергеевичу. По Пушкину.
А вот от переданной преподавателем Ольгой Владимировной Гузениной ученику своему Мишину Никите исторической правды, и действительно, можно умилиться.
Из книжечки Соловьева: «Весной 1820 года поэт был выслан из Петербурга за участие в кружке «Зеленая лампа»… с назначением в канцелярию наместника Бессарабии генерала Инзова. Добравшись до Екатеринослава (г. Днепропетровск), где в те дни размещалась канцелярия, Пушкин, искупавшись в Днепре, простыл и заболел. В то время через город проезжал прославленный герой Отечественной войны 1812 года генерал от кавалерии Николай Николаевич Раевский (1770-1829), которому медиками было предписано лечение на Кавказских минеральных водах.
Вместе с генералом ехали на Кавказ и его младшие дети: дочери Софья и Мария, а также младший сын Николай, уже имевший чин ротмистра лейб-гвардии Гусарского полка, давний приятель Пушкина ещё по Царскому селу…
В одной из бедных хижин Екатеринослава Николай Раевский-младший и обнаружил больного Пушкина. По просьбе Николая штаб-лекарь Рудаковский, который сопровождал генерала на Кавказ, осмотрел больного поэта и прописал ему курс лечения, а Николай упросил грозного родителя взять Пушкина с собою на Кавказ…
… Поезд Раевских состоял из открытой коляски с откидным верхом и двух четырехместных карет. В одной карете ехали дочери с бонной мисс Мяттен и компаньонкой детей татаркой Зарой, которую все звали Анной Ивановной. Во второй карете ехал сам генерал с доктором, а Николай с Пушкиным впереди, в упомянутой коляске.
Как представишь! Какие героические отблески Отечественной войны 1812 года освещали судьбу Поэта!..
Так что в бричке «Отрадной» Александр Сергеевич путешествовал в другой раз, и тогда они в объезд, поближе к Калмыкии, Екатеринодар миновали. Примерно так же, как предпочитали потом сторонкой объезжать его более поздние насельники Отрадной, откупаясь, уже в недавнее время, то вкуснейшей на Северном Кавказе «горской» картошкой, потом – тоже знаменитыми на весь Юг меховыми шапками, а теперь – мягкой мебелью. Известной, благодаря участию московских воротил – не только в России, но и в сопредельных странах. Растем!..
Очень жаль, что на следующем за коляской Раевского-младшего, взятом в изящную деревянную рамку, «Пушкинском» рисунке, тоже ожидавшем возможного издания, обозначены только имя и фамилия: «Гулизар Идрисова. СШ № 14». И – все.
Но это, конечно же, дагестанский пейзаж: только тут, пожалуй, встречаются такие живописные ущелья. И – такие, вырастившие Гулизар, учителя. Недаром же именно там, в Махачкале, стоит памятник Русской Учительнице… Или девочку наставляла уже преподавательница-горянка?.. Сама воспитанная Русской Учительницей.
Но почему таким непредугаданным образом закольцевалась лабинская история?.. Почему нас все-таки позвали в свой санаторий Шахматовы?
И причем тут – Три Богатыря?
19.
Еще одно отступление.
В 1960-м в нашей редакции «Металлургстрой» на стройке Запсиба под Новокузнецком появился новый литературный сотрудник: приехавший из Ростова выпускник университетского факультета журналистики Роберт Кесслер.
Сколько я уже написал об этом удивительном экземпляре непредсказуемой немецко-русской породы!
И правда: надоело!
Могу я поэтому, чтобы ещё раз не утруждать себя, позволить цитацию из собственной достаточно давней повести «Донской пролог»?
«У него было легонькое пальтишко, совершенно истрепавшееся еще за годы студенчества. Роберт гордо величал его «мантелем», и это «высокое звание», присвоенное ветхой своей одежонке, грело его, пожалуй, больше, нежели сам продувной пальтишон… Зимой на нем был стального цвета плюшевый капелюх, с постоянно опущенными ушами, и редакционные кирзовые сапоги на простой носок, а то и на босу ногу, когда единственная пара носков, неизвестно чего дожидаясь, лежала, влажная после стирки, на холоднющей батарее в холостяцкой квартире Роберта… Зато летом!
В ту пору он был красивый, с правильными чертами и выразительным подбородком, голубоглазый блондин, и как шел ему светло-серый пиджачок из букле, из-под которого «по красным дням календаря» выглядывал – о, чудо, чудо по тем временам! – темно-синий жилет со спинкой из атласа цвета пепла: так как основной рабочей силой на стройке были добровольцы-«дембили» - только что демобилизованные солдаты, а самой распространенной «формой одежды» - зеленый бушлат да гимнастерка, то после третьей, после четвертой рюмки в любой компании Роберта непременно просили свой шикарный жилет «обнародовать»…
Совершенно «нездешний», прямо-таки киношно-заокеанский, можно сказать, образ дополняла ослепительно-белая – только в первый день после стирки, естественно, - батистовая рубаха с округлыми краями воротничка и с темно-серою бабочкой между ними, а единственное, что портило этот образ – выцветшие китайские штаны из хэбэ, когда-то, видимо, синие – очень, судя по всему, очень давно…
Можно перейти к пище?
С ней обстояло очень просто: точно также, зимою и летом, помню Кесслера с прижатой к груди надщипнутою буханкой черняшки. Одною рукой ее придерживает, а второю отламывает еще кусочек и, пожевав, блаженно зажмуривается: «От законный хлеб мне достался сегодня, шеф! Пища богов!»
И все это не то что с довольным – с таким умиленным видом, что и ты невольно потянешься: «Ну, дай чуток!»
А с одеждою дальше вот что: хоть это было практически невозможно, Роберту выписали – целевым назначением! – премию, и поздней осенью он отправился на городскую толкучку покупать пальто. К этому времени его знаменитый «мантель» уже полгода вместо половика пролежал в коридорчике, об него вытирали ноги: лучше, лучше вытирайте, чуваки! – требовал Роберт. – Так, чтобы я его никогда уже больше не надел!
Надо ли говорить, как мы старались?
И вот он отправился на толкучку, а вечером в назначенный час мы должны были собраться у него: обмыть обнову.
Я пришел первый – Роб полулежал на медвежьей шкуре посреди совершенно пустой комнаты.
«Ничего себе! – удивился я. – Где это ты ее оторвал?»
Он тоже удивился:
«Как это где?.. Ты сам меня отправлял на толкушку!»
«Н-ну и?»
«И я ее купил».
«А пальто?»
«Такая законная шкура, шеф! – мечтательно сказал Роберт. – Один чувак продавал. Была у него в мешке. Мы даже доставать не стали - я только сунул туда руку… Чувак отдал мне с мешком. И не обманул! Посмотри, какой я теперь богач!»
«Но пальто, пальто?!»
«Да ты знаешь, - сказал он также мечтательно – мечтательность эта и выводила из себя Геннашу Емельянова, который до меня был редактором нашего «Металлургстроя»: Геннаша считал ее нарочитой. – Я его хорошенько вытряс, свой мантель… Побил о поручни на балконе, чтобы не то что грязь отскочила – отлетела пыль. Он стал как новый, ты погляди!»
Только теперь я понял, что груда тряпья, висевшая на приоткрытой в «совмещенную» ванную комнату двери, что эта рванина и есть знаменитый «мантель» Роберта, и что мантель этот теперь – как новый.
«Ты меня разыгрываешь, старик?» - спросил я, и голос у Роберта слегка зазвенел:
«Шеф! Разве я тебя хоть единожды разыграл?»
То была правда, и я сказал: «Нет пока».
«Хочешь сигару? – примирительным тоном предложил Роб. – Какую, шеф, предпочтешь? Или тебе сперва виски?»
«Сигары» его были: армавирская «Прима» либо «Памир» - это тогда экстра-класс! – «Махорочные» из Ельца, прокопьевские «Шахтерские» - тоже довольно редкий случай – или новосибирские «Прибой» и «Байкал», в просторечии – «гвоздики». Названия «виски» вообще состояли из одних просторечий: «Стенолаз» - это почти что «Белая лошадь». «Косорыловка» - ну, чисто тебе «Долговязый Джон». «Пучеглазка» - «Королева Анна», примерно, и «Мозголом» - «Старый Учитель».
Пришлось принять стаканчик «Долговязого Джона», и рядом с Робертом я расположился на вытертой – на брюхе и в пахах догола – шкуре какого-то жалкого таежного недоросля.
«Согласись, шеф, что ее очень не хватало в моей берлоге? – мечтательно вздохнул Роберт. – Заметил, как с ней сразу все волшебным образом преобразилось?»
«Да, - согласился я. – Особенно – мантель».
Ну, так вот.
Примерно за полгода до нашего отъезда в Лабинск Роберт – теперь уже Роберт Максович, разумеется, – появился у нас в Кобяково и оставил мне прочитать свой роман «Гений и Муза».
О Пушкине. И об Анне Петровне Керн.
Роман, скажу сразу, вполне состоявшийся. Более того: отмеченный не только поэтическим воображением, Кесслер и в Сибири писал стихи. Но и той самой чистотою помыслов, которая под его пером отличала всегда даже образ какого-нибудь завалящего слесаря-сантехника из жилищно-коммунальной конторы в нашем поселке.
В Москве Роберт Максович был проездом.
В турецкую Анталию, где купил себе крошечную квартиру, точно такую же - по цене, по цене! – продавши перед этим в Ростове.
Чего там мелочиться, верно?.. Прилетать к османам разок в году. Он тогда так в Сибири намерзся, что до сих пор не отойдет. Даже после рюмки-другой натурального теперь, из Шотландии, «Старого Учителя»…
Пошучивать дальше?
Но я только нынче, за компьютером, когда пишу о Кесслере, понял, что литературная его удача оплачена слишком горькой ценой. Умерла Валюша, его жена, которая несколько раз прилетала за ним в его западносибирскую «берлогу».
Бросить Ростов она не могла, потому что еще девчонкой, считай, услышала зов большой и важной науки: генетики. Она очень рано стала доктором и даже из Роберта потом, когда все-таки перетащила его на юг, сделала кандидата наук: несмотря на большое его, как теперь догадываюсь, сопротивление… Но все-таки он пошел навстречу любимой женщине. Почему бы этого и не сделать?.. Ведь талантливый человек, считаем, талантлив во всем…
Так о чем это: «Гений и Муза»?.. Незримо – ещё и о Валюше Гамалей?
О верной долгой любви.
Но вот какая штука. За это время умер учитель литературы из Мысков Геннадий Неунывахин, успевший написать ещё две книжечки о Пушкине: «И жизнь, и слезы, и любовь». «И всюду страсти роковые, и от судьбы защиты нет». Оба заглавия - из Пушкина.
В Мысках теперь есть Духовный Пушкинский центр имени Геннадия Неунывахина. Уже всего на полставки работает в нем вдова писателя Нина Петровна, еще недавно тянувшая лямку директора центра. По-преженму помогает ей старший сын Виктор. И теперь, когда надо, подставляет плечо сводный брат Геннадия – Владимир Максимович Неунывахин, долго работавший на Севере и дозревший там, несмотря на холода, до очень хорошего прозаика.
Но начиналось-то!
Вспоминаю надпись на подаренной мне в Мысках самим Геннадием Максимовичем книжечки: «Запсиб. 1961-1962 годы. «Металлургстрой» и многое другое. Есть что вспомнить!»
И что же мы, кроме многого остального, разумеется, вспоминали и вспоминаем?
И Геннадий Максимович, ставший потом учителем русской литературы. И я, грешный, подвизающийся в ней - вроде как в самой современной. И вот, нате вам, - теперь Роберт Кесслер, затосковавший по южному теплу, а на самом-то деле – по своей удивительной, талантливой и доброй Валюше…
Вспоминаем Пушкина!
И не слишком ли много нас, «вспоминающих»? На одну такую крошечную, такую тоненькую, не то что нынешние многостраничные еженедельники, рабочую газетенку с сибирской стройки?..
Учитывая при этом, что о каждом из нас уже успела написать одна из самых активных нынче в Москве критиков Руслана Ляшева. Бывшая электросварщица с нашего, не сломать бы язык, Запсибметкомбината. Тоже рядом с нами начинавшая тогда в «Металлургстрое». Как я написал о ней, представляя в «Бийском вестнике» ее роман «Зеркало Пугачева» - «наша младшая сибирская сестренка».
Потому-то и вырвалось у меня в начале главы: «Аман!.. Аман!»
Ну, кто лучше Амана Тулеева, кемеровского губернатора, поймет суть того, о чем тут пытаюсь размышлять? Кто поможет нам поднять дух всем нашим западно-сибирским «старичкам»-ветеранам: живы мы ещё, живы!
Коли думаем не только о той самой, будь она неладна, колбасе, с помощью которой прозападные либералы свернули Россию-Матушку с её исторического пути…
Но вот – возвращается!..
На те рельсы, на которые так и не лег пообещавший это сделать известный деятель.
20.
Писал об этом уже не единожды: начавши на комсомольской стройке чуть ли не с «классовой ненависти» по отношению к окрестным «куркулям», торговавшим на крошечном базарчике кругами мороженого молока да с добрый кулак величиною картохой, мы достаточно скоро обзавелись среди них друзьями и добрыми знакомцами… Высланными когда-то из тех же мест, откуда мы приехали теперь «по зову сердца».
Осознание того, что с Россией еще недавно по историческим меркам произошло, уже не только висело в воздухе – постепенно в нас сокровенно укоренялось. Потому-то «прорабы перестройки» и поспешили расковырять старые раны – через два-три десятка лет это было бы уже невозможно.
И снова нарушена артельная по духу самоорганизация русского мира. Того, что Василий Иванович Белов вынес в заглавие своей уникальной книги о нашем национальном самосознании: «Лад».
Но русский лад немыслим без согласования и сочетания его с сопредельным. Взаимовлияние не разлагало его – всегда скрепляло и только усиливало.
И лучше других это понимали, а если хотите, чувствовали «впередсмотрящие» России, наблюдавшие чужой, резко отличающийся от нашего мир, тоже готовый к взаимовлиянию и к духовному взаимообогащению. Без потери национального начала.
Мудрость-София, многоопытная мать Веры, Надежды и Любви, являла на Кавказе такое терпение, на которое нельзя было не откликнуться.
Всегда ли мы это понимали?
Но дарованным им свыше разумением сердца зрили наши «впередсмотрящие».
Там же, в Лабинске, в санатории «Лаба» я написал о вечных русских скрепах достаточно длинный стих, а потом выжал его до «сухого остатка», сократил до главных четырех строк: «Считается на Кавказе не зря:/хранят здесь Россию три русских богатыря./ Спросите, кто они?.. Ответ простой:/ Пушкин. Лермонтов. И – Толстой».
А потом, уже снова в Москве, опять задумался: только ли – на Кавказе?
А как бы мы без них - в России вообще?
Без этого нашего «секрета» не только в горах – на местности. Но и во временном историческом пространстве.
Права ведь Наталья Анатольевна Смирнова-Полошевская, написавшая «Сказку о времени»…
Как же мы отстали от них, ушедших далеко-далеко вперед и унесших с собой сокровищницу Русского Духа… Да и зачем она нам: в век всеобщего шопинга и почти поголовного потребительства? Только лишние хлопоты.
Неужели и впрямь – так?
Но вернёмся в Лабинск. К реальным событиям.
В очередной раз пришел к Лидии Михайловне, чтобы та заглянула в мою санаторную книжечку. Но прежде она протянула мне иную, несколько больше форматом и толще объемом. Сказала: о Пушкине у вас пока не нашла, но на встрече в библиотеке вы сказали, что писали о нем. Может, вам пригодится?.. Только не насовсем. Прочитать. Берегу для внучки: интересуется. Вдруг потом будет тема на выпускных.
На обложке цвета морской волны значилось: «Пушкин на Кубани». Краснодар. 2002.
Повыше названия оттиск памятника Александру Сергеевичу перед краевой библиотекой его имени. И фамилия автора: Соловьев.
Прочитал девяностостраничную книжечку, не отрываясь. И чуть ли не половину текста из неё выписал.
Светлая Вам память, дорогой земляк Виктор Александрович! И благодарение за кропотливый, с ревностью сердца исполненный святой труд.
В биографии талантливого краеведа-исследователя сказано: казак. Из десятого класса ушел на фронт. После войны окончил Краснодарское артиллерийское училище, долго служил. После сокращения армии отучился на историческом факультете педагогического института и написал книжку «Суворов на Кубани».
Это издание не только есть в моей домашней библиотеке. Оно словно поддерживало меня, когда помогал другому земляку, конструктору Калашникову с его мемуарами «От чужого порога до Спасских ворот».
И вот вдруг - удивительный поворот от военной истории к исследованию русского духа в иной области… Или так только кажется, что – в иной?
С тщательностью профессионального разведчика-топографа
Виктор Александрович Соловьев прочерчивает путь Поэта во время первой его поездки на Кавказ… Ну, стыдно мне, стыдно!
Увлекшись давным-давно шутливым определением брички Владимира Алексеевича Мусина-Пушкина – «Отрадная», я доверчиво и вдохновенно изобразил её путь таким, каким он стал нынче от Ростова до Прочного Окопа на поезде да в пассажирском автобусе… И насмешливо улыбнулся, когда потом, перебирая с Гладилиным детские рисунки в музее Захарова, увидал вдруг похожую на боевого слона дюжую лошадку, тащившую коляску с откинутым верхом, возницу и сидящего позади него Александра Сергеевича.
Известное выражение Пушкинского друга Николая Васильевича Гоголя, конечно же, - на все времена: «Над кем смеетесь?!»
Этот рисунок я тут же вспомнил еще в Лабинске, а, вернувшись, первым делом нашел его в своей библиотеке на мансарде: среди нескольких отобранных для «Вольного горца» в пору, когда его пообещали издать одинцовские большие начальники.
На обороте наклейка с данными начинающего художника: «Мишин Никита. 12 лет. Нижегородская область, г. Навашино. Преподаватель: Гузенина Ольга Владимировна. Техника выполнения: бумага, гуашь».
Но меня, конечно же, интересовала не «техника»…
Интересовало знание, которое в торопливости жизни сам я, уже поживший, с опытом литератор, сперва не заметил, а после не придал значения: мол, имею же право на вымысел?
Не тот это вымысел, когда пристойно «облиться слезами»! По Александру Сергеевичу. По Пушкину.
А вот от переданной преподавателем Ольгой Владимировной Гузениной ученику своему Мишину Никите исторической правды, и действительно, можно умилиться.
Из книжечки Соловьева: «Весной 1820 года поэт был выслан из Петербурга за участие в кружке «Зеленая лампа»… с назначением в канцелярию наместника Бессарабии генерала Инзова. Добравшись до Екатеринослава (г. Днепропетровск), где в те дни размещалась канцелярия, Пушкин, искупавшись в Днепре, простыл и заболел. В то время через город проезжал прославленный герой Отечественной войны 1812 года генерал от кавалерии Николай Николаевич Раевский (1770-1829), которому медиками было предписано лечение на Кавказских минеральных водах.
Вместе с генералом ехали на Кавказ и его младшие дети: дочери Софья и Мария, а также младший сын Николай, уже имевший чин ротмистра лейб-гвардии Гусарского полка, давний приятель Пушкина ещё по Царскому селу…
В одной из бедных хижин Екатеринослава Николай Раевский-младший и обнаружил больного Пушкина. По просьбе Николая штаб-лекарь Рудаковский, который сопровождал генерала на Кавказ, осмотрел больного поэта и прописал ему курс лечения, а Николай упросил грозного родителя взять Пушкина с собою на Кавказ…
… Поезд Раевских состоял из открытой коляски с откидным верхом и двух четырехместных карет. В одной карете ехали дочери с бонной мисс Мяттен и компаньонкой детей татаркой Зарой, которую все звали Анной Ивановной. Во второй карете ехал сам генерал с доктором, а Николай с Пушкиным впереди, в упомянутой коляске.
Как представишь! Какие героические отблески Отечественной войны 1812 года освещали судьбу Поэта!..
Так что в бричке «Отрадной» Александр Сергеевич путешествовал в другой раз, и тогда они в объезд, поближе к Калмыкии, Екатеринодар миновали. Примерно так же, как предпочитали потом сторонкой объезжать его более поздние насельники Отрадной, откупаясь, уже в недавнее время, то вкуснейшей на Северном Кавказе «горской» картошкой, потом – тоже знаменитыми на весь Юг меховыми шапками, а теперь – мягкой мебелью. Известной, благодаря участию московских воротил – не только в России, но и в сопредельных странах. Растем!..
Очень жаль, что на следующем за коляской Раевского-младшего, взятом в изящную деревянную рамку, «Пушкинском» рисунке, тоже ожидавшем возможного издания, обозначены только имя и фамилия: «Гулизар Идрисова. СШ № 14». И – все.
Но это, конечно же, дагестанский пейзаж: только тут, пожалуй, встречаются такие живописные ущелья. И – такие, вырастившие Гулизар, учителя. Недаром же именно там, в Махачкале, стоит памятник Русской Учительнице… Или девочку наставляла уже преподавательница-горянка?.. Сама воспитанная Русской Учительницей.
Но почему таким непредугаданным образом закольцевалась лабинская история?.. Почему нас все-таки позвали в свой санаторий Шахматовы?
И причем тут – Три Богатыря?
19.
Еще одно отступление.
В 1960-м в нашей редакции «Металлургстрой» на стройке Запсиба под Новокузнецком появился новый литературный сотрудник: приехавший из Ростова выпускник университетского факультета журналистики Роберт Кесслер.
Сколько я уже написал об этом удивительном экземпляре непредсказуемой немецко-русской породы!
И правда: надоело!
Могу я поэтому, чтобы ещё раз не утруждать себя, позволить цитацию из собственной достаточно давней повести «Донской пролог»?
«У него было легонькое пальтишко, совершенно истрепавшееся еще за годы студенчества. Роберт гордо величал его «мантелем», и это «высокое звание», присвоенное ветхой своей одежонке, грело его, пожалуй, больше, нежели сам продувной пальтишон… Зимой на нем был стального цвета плюшевый капелюх, с постоянно опущенными ушами, и редакционные кирзовые сапоги на простой носок, а то и на босу ногу, когда единственная пара носков, неизвестно чего дожидаясь, лежала, влажная после стирки, на холоднющей батарее в холостяцкой квартире Роберта… Зато летом!
В ту пору он был красивый, с правильными чертами и выразительным подбородком, голубоглазый блондин, и как шел ему светло-серый пиджачок из букле, из-под которого «по красным дням календаря» выглядывал – о, чудо, чудо по тем временам! – темно-синий жилет со спинкой из атласа цвета пепла: так как основной рабочей силой на стройке были добровольцы-«дембили» - только что демобилизованные солдаты, а самой распространенной «формой одежды» - зеленый бушлат да гимнастерка, то после третьей, после четвертой рюмки в любой компании Роберта непременно просили свой шикарный жилет «обнародовать»…
Совершенно «нездешний», прямо-таки киношно-заокеанский, можно сказать, образ дополняла ослепительно-белая – только в первый день после стирки, естественно, - батистовая рубаха с округлыми краями воротничка и с темно-серою бабочкой между ними, а единственное, что портило этот образ – выцветшие китайские штаны из хэбэ, когда-то, видимо, синие – очень, судя по всему, очень давно…
Можно перейти к пище?
С ней обстояло очень просто: точно также, зимою и летом, помню Кесслера с прижатой к груди надщипнутою буханкой черняшки. Одною рукой ее придерживает, а второю отламывает еще кусочек и, пожевав, блаженно зажмуривается: «От законный хлеб мне достался сегодня, шеф! Пища богов!»
И все это не то что с довольным – с таким умиленным видом, что и ты невольно потянешься: «Ну, дай чуток!»
А с одеждою дальше вот что: хоть это было практически невозможно, Роберту выписали – целевым назначением! – премию, и поздней осенью он отправился на городскую толкучку покупать пальто. К этому времени его знаменитый «мантель» уже полгода вместо половика пролежал в коридорчике, об него вытирали ноги: лучше, лучше вытирайте, чуваки! – требовал Роберт. – Так, чтобы я его никогда уже больше не надел!
Надо ли говорить, как мы старались?
И вот он отправился на толкучку, а вечером в назначенный час мы должны были собраться у него: обмыть обнову.
Я пришел первый – Роб полулежал на медвежьей шкуре посреди совершенно пустой комнаты.
«Ничего себе! – удивился я. – Где это ты ее оторвал?»
Он тоже удивился:
«Как это где?.. Ты сам меня отправлял на толкушку!»
«Н-ну и?»
«И я ее купил».
«А пальто?»
«Такая законная шкура, шеф! – мечтательно сказал Роберт. – Один чувак продавал. Была у него в мешке. Мы даже доставать не стали - я только сунул туда руку… Чувак отдал мне с мешком. И не обманул! Посмотри, какой я теперь богач!»
«Но пальто, пальто?!»
«Да ты знаешь, - сказал он также мечтательно – мечтательность эта и выводила из себя Геннашу Емельянова, который до меня был редактором нашего «Металлургстроя»: Геннаша считал ее нарочитой. – Я его хорошенько вытряс, свой мантель… Побил о поручни на балконе, чтобы не то что грязь отскочила – отлетела пыль. Он стал как новый, ты погляди!»
Только теперь я понял, что груда тряпья, висевшая на приоткрытой в «совмещенную» ванную комнату двери, что эта рванина и есть знаменитый «мантель» Роберта, и что мантель этот теперь – как новый.
«Ты меня разыгрываешь, старик?» - спросил я, и голос у Роберта слегка зазвенел:
«Шеф! Разве я тебя хоть единожды разыграл?»
То была правда, и я сказал: «Нет пока».
«Хочешь сигару? – примирительным тоном предложил Роб. – Какую, шеф, предпочтешь? Или тебе сперва виски?»
«Сигары» его были: армавирская «Прима» либо «Памир» - это тогда экстра-класс! – «Махорочные» из Ельца, прокопьевские «Шахтерские» - тоже довольно редкий случай – или новосибирские «Прибой» и «Байкал», в просторечии – «гвоздики». Названия «виски» вообще состояли из одних просторечий: «Стенолаз» - это почти что «Белая лошадь». «Косорыловка» - ну, чисто тебе «Долговязый Джон». «Пучеглазка» - «Королева Анна», примерно, и «Мозголом» - «Старый Учитель».
Пришлось принять стаканчик «Долговязого Джона», и рядом с Робертом я расположился на вытертой – на брюхе и в пахах догола – шкуре какого-то жалкого таежного недоросля.
«Согласись, шеф, что ее очень не хватало в моей берлоге? – мечтательно вздохнул Роберт. – Заметил, как с ней сразу все волшебным образом преобразилось?»
«Да, - согласился я. – Особенно – мантель».
Ну, так вот.
Примерно за полгода до нашего отъезда в Лабинск Роберт – теперь уже Роберт Максович, разумеется, – появился у нас в Кобяково и оставил мне прочитать свой роман «Гений и Муза».
О Пушкине. И об Анне Петровне Керн.
Роман, скажу сразу, вполне состоявшийся. Более того: отмеченный не только поэтическим воображением, Кесслер и в Сибири писал стихи. Но и той самой чистотою помыслов, которая под его пером отличала всегда даже образ какого-нибудь завалящего слесаря-сантехника из жилищно-коммунальной конторы в нашем поселке.
В Москве Роберт Максович был проездом.
В турецкую Анталию, где купил себе крошечную квартиру, точно такую же - по цене, по цене! – продавши перед этим в Ростове.
Чего там мелочиться, верно?.. Прилетать к османам разок в году. Он тогда так в Сибири намерзся, что до сих пор не отойдет. Даже после рюмки-другой натурального теперь, из Шотландии, «Старого Учителя»…
Пошучивать дальше?
Но я только нынче, за компьютером, когда пишу о Кесслере, понял, что литературная его удача оплачена слишком горькой ценой. Умерла Валюша, его жена, которая несколько раз прилетала за ним в его западносибирскую «берлогу».
Бросить Ростов она не могла, потому что еще девчонкой, считай, услышала зов большой и важной науки: генетики. Она очень рано стала доктором и даже из Роберта потом, когда все-таки перетащила его на юг, сделала кандидата наук: несмотря на большое его, как теперь догадываюсь, сопротивление… Но все-таки он пошел навстречу любимой женщине. Почему бы этого и не сделать?.. Ведь талантливый человек, считаем, талантлив во всем…
Так о чем это: «Гений и Муза»?.. Незримо – ещё и о Валюше Гамалей?
О верной долгой любви.
Но вот какая штука. За это время умер учитель литературы из Мысков Геннадий Неунывахин, успевший написать ещё две книжечки о Пушкине: «И жизнь, и слезы, и любовь». «И всюду страсти роковые, и от судьбы защиты нет». Оба заглавия - из Пушкина.
В Мысках теперь есть Духовный Пушкинский центр имени Геннадия Неунывахина. Уже всего на полставки работает в нем вдова писателя Нина Петровна, еще недавно тянувшая лямку директора центра. По-преженму помогает ей старший сын Виктор. И теперь, когда надо, подставляет плечо сводный брат Геннадия – Владимир Максимович Неунывахин, долго работавший на Севере и дозревший там, несмотря на холода, до очень хорошего прозаика.
Но начиналось-то!
Вспоминаю надпись на подаренной мне в Мысках самим Геннадием Максимовичем книжечки: «Запсиб. 1961-1962 годы. «Металлургстрой» и многое другое. Есть что вспомнить!»
И что же мы, кроме многого остального, разумеется, вспоминали и вспоминаем?
И Геннадий Максимович, ставший потом учителем русской литературы. И я, грешный, подвизающийся в ней - вроде как в самой современной. И вот, нате вам, - теперь Роберт Кесслер, затосковавший по южному теплу, а на самом-то деле – по своей удивительной, талантливой и доброй Валюше…
Вспоминаем Пушкина!
И не слишком ли много нас, «вспоминающих»? На одну такую крошечную, такую тоненькую, не то что нынешние многостраничные еженедельники, рабочую газетенку с сибирской стройки?..
Учитывая при этом, что о каждом из нас уже успела написать одна из самых активных нынче в Москве критиков Руслана Ляшева. Бывшая электросварщица с нашего, не сломать бы язык, Запсибметкомбината. Тоже рядом с нами начинавшая тогда в «Металлургстрое». Как я написал о ней, представляя в «Бийском вестнике» ее роман «Зеркало Пугачева» - «наша младшая сибирская сестренка».
Потому-то и вырвалось у меня в начале главы: «Аман!.. Аман!»
Ну, кто лучше Амана Тулеева, кемеровского губернатора, поймет суть того, о чем тут пытаюсь размышлять? Кто поможет нам поднять дух всем нашим западно-сибирским «старичкам»-ветеранам: живы мы ещё, живы!
Коли думаем не только о той самой, будь она неладна, колбасе, с помощью которой прозападные либералы свернули Россию-Матушку с её исторического пути…
Но вот – возвращается!..
На те рельсы, на которые так и не лег пообещавший это сделать известный деятель.
20.
Писал об этом уже не единожды: начавши на комсомольской стройке чуть ли не с «классовой ненависти» по отношению к окрестным «куркулям», торговавшим на крошечном базарчике кругами мороженого молока да с добрый кулак величиною картохой, мы достаточно скоро обзавелись среди них друзьями и добрыми знакомцами… Высланными когда-то из тех же мест, откуда мы приехали теперь «по зову сердца».
Осознание того, что с Россией еще недавно по историческим меркам произошло, уже не только висело в воздухе – постепенно в нас сокровенно укоренялось. Потому-то «прорабы перестройки» и поспешили расковырять старые раны – через два-три десятка лет это было бы уже невозможно.
И снова нарушена артельная по духу самоорганизация русского мира. Того, что Василий Иванович Белов вынес в заглавие своей уникальной книги о нашем национальном самосознании: «Лад».
Но русский лад немыслим без согласования и сочетания его с сопредельным. Взаимовлияние не разлагало его – всегда скрепляло и только усиливало.
И лучше других это понимали, а если хотите, чувствовали «впередсмотрящие» России, наблюдавшие чужой, резко отличающийся от нашего мир, тоже готовый к взаимовлиянию и к духовному взаимообогащению. Без потери национального начала.
Мудрость-София, многоопытная мать Веры, Надежды и Любви, являла на Кавказе такое терпение, на которое нельзя было не откликнуться.
Всегда ли мы это понимали?
Но дарованным им свыше разумением сердца зрили наши «впередсмотрящие».
Там же, в Лабинске, в санатории «Лаба» я написал о вечных русских скрепах достаточно длинный стих, а потом выжал его до «сухого остатка», сократил до главных четырех строк: «Считается на Кавказе не зря:/хранят здесь Россию три русских богатыря./ Спросите, кто они?.. Ответ простой:/ Пушкин. Лермонтов. И – Толстой».
А потом, уже снова в Москве, опять задумался: только ли – на Кавказе?
А как бы мы без них - в России вообще?
Без этого нашего «секрета» не только в горах – на местности. Но и во временном историческом пространстве.
Права ведь Наталья Анатольевна Смирнова-Полошевская, написавшая «Сказку о времени»…
Как же мы отстали от них, ушедших далеко-далеко вперед и унесших с собой сокровищницу Русского Духа… Да и зачем она нам: в век всеобщего шопинга и почти поголовного потребительства? Только лишние хлопоты.
Неужели и впрямь – так?
Назад |