Но даже когда и не звучит мелодия, душа поэта причастна к музыке бытия, она способна уловить ее в шуме ветра, рокоте волн, завывании бури и просто в молчании. Считаю в этом смысле маленьким шедевром стихотворение «Горящая музыка», по названию которого назван и весь раздел.
«Сгорает лес, мелодий полный,
цветных, как радужный туман.
Гудит огонь в печи покорной,
огонь, похожий на орган.
До корня музыка сгорает,
до угля черного, дотла.
А все играет, все играет…
И в поддувале дотлевает
еще звучащая зола…
И вот – щепоть немого пепла.
Ты как до этого дошла,
мелодия небес и пекла,
а может, и сама душа?»
Когда же звучит обыкновенный романс, давно уже у всех на слуху, никаких открытий и новизны в себе не содержащий, чуткая душа поэта слышит за этим текстом старую, но вечную для каждого новую историю любви и страдания и откликается на нее… Как это, например, в стихотворении «Жалобно стонет…» (первые слова известного сентиментального романса). Финал стихотворения:
«Так дайте же мне
посидеть у огня без движенья,
опять пережить красоту
этой острой разлуки,
опять осознать, помертвев,
глубину пораженья –
и с жалобным стоном
уткнуться лицом в свои руки».
Ещё один мотив, вовсе не странный у русской поэтессы и очень характерный, значимый для Любови Алексеевны, зазвучал в этом разделе. Целая группа стихотворений объединена общим названием – «Цыганские напевы». Если мы вспомним, какое место занимала цыганская тематика в творчестве А. С. Пушкина, Аполлона Григорьева, Сергея Есенина, Александра Блока и других русских писателей и поэтов, то согласимся, что дело вовсе не только в экзотике цыганских странствий, быта, обрядов и самобытной культуры, хотя и это тоже имеет значение. Для Любови Никоновой, женщины и поэта абсолютно русского, без всякой цыганщины в судьбе, цыганская тема – это символ воли, удали, широты души, всего того, что так характерно для русской души и русских просторов.
В стихотворении «В самарской степи…» она скажет:
«Одною рожденные общею далью
цыганские песни и русские слёзы».
Совершенно поразительно ее провидческое проникновение в поэтическую душу Пушкина, а через нее и в русскую душу в стихотворении «Пушкин у цыган». Вот его заключительные строки:
«В ней (в песне цыганки. – А.С.) зов свободы и плененье,
покой – и тонкое волненье,
живой огонь – и ветер снежный,
и край земли – и мир безбрежный…
Цыганка, вопреки столетьям,
распоряжается всем этим…
И, восхищенья не тая,
он крикнет: «Радость ты моя!»
Ах, эта радость, прелесть эта –
вот утешение поэта.
Цыганки пенье,
свист метели…
Шесть лет осталось до дуэли».
V.
Пятый раздел сборника озаглавлен «Не споря с силой притяженья». Он вобрал в себя стихотворения, развивающие и углубляющие начатую во втором разделе тему любви как главнейшего, универсального жизненного начала. Там же, во втором разделе, появились и стихи, выражающие чувство одиночества, горькие сами по себе и требующие углубленной душевной проработки. Здесь, в пятом разделе, не просто идет эта глубокая проработка, а настоящий спор лирической героини с самой собой и с общепринятой трактовкой темы любви.
Не наше дело, да и вообще недопустимо лезть в обстоятельства личной жизни, судьбы поэта, как сейчас это стало модно, мы должны только поглубже всмотреться в творческий феномен раскрытия этой темы. Во втором разделе преобладало всё-таки переживание любви как страсти. Здесь зазвучали строки, выражающие всю глубину, даже трагизм нелюбви, «не-встречи», как говорила Цветаева, обреченности на одиночество.
Вот заключительные строфы стихотворения «Любовь странника»:
«Душа уже встречалась с тьмой –
и видит тьму на расстоянии.
Никто не станет жить со мной.
И я – ни с кем не в состоянии.
Но «каплю жалости храня»,
явитесь на пути мучительном –
и заступитесь за меня
пред всемогущим Вседержителем».
Стихотворение «Не нравьтесь мне. Я вас люблю» завершается такими строками:
«И там, где явится она, (любовь блистающая. – А.С.)
в раю, в глубинах милосердия,
одна, как скрытая струна,
звучит звенящая трагедия».
В этом плане очень интересно, как Любовь Алексеевна переосмысливает известнейший романс, ставший буквально народной песней, - «Когда б имел златые горы». Отталкиваясь от канонической строки «…с пустой котомкой за плечами стучится странник у окна», она начинает стихотворение строкой: «Я всё с той же сумою стою под окном». Только «с пустой котомкой», «с сумой» стоит не отомщенный «злой изменник», а сама отвергнутая героиня «полжизни в опорках отмерив пешком», возвратилась под заветное окно былого возлюбленного и умоляет хотя бы на минуту дать посмотреть на счастье тех двоих, кого должна ненавидеть, но она их любит: «пусть прольётся ко мне вашей жизни вино».
«И стояла я сутки, и месяц, и век,
Мне терпение было любовью дано.
И раскрылось окно – и сказал человек:
В церкви надо стоять – и захлопнул окно».
Стихотворение вызывает на непростые размышления, и размышления авторские идут в стихотворениях всего этого раздела. Центральное из них – это, без сомнения, стихотворение «Особая форма жизни». И название не поэтическое, и написано оно в прозе. Это совсем не случайно. Плотность мысли в высказывании может быть так велика, что стихотворная форма сковывает ее выражение мерной стихотворной строкой с необходимым количеством ударений, пауз, соблюдения ритма, рифмы и т.п. Отсюда допустимость и необходимость выражения сложной и насыщенной мысли более свободным языком прозы.
Объём стихотворения не позволяет цитировать его здесь полностью, но основные суждения таковы: «Любовь – это какая-то особая форма жизни, нами совершенно не изученная. Она не любит шуму. С ней не надо своевольничать, но можно незаметно радовать её, помогать ей в трудные минуты. Она крепка и хрупка одновременно. Нужно научиться ощущать её присутствие – и не пугать ее, не беспокоить, не навязывать ей своей воли, не угнетать, не подстегивать, не мучить… Она не задерживается долго с теми, кто не щадит ее. Если бы в данный момент у меня спросили: «А где она сейчас?» Я бы ответила: «Она недалеко. Она рядом. Она со мной».
Я не настаиваю на абсолютности своего объяснения причины обращения автора к стихотворению в прозе. Достаточно вспомнить слова великого Пушкина:
«Из наслаждений жизни
Лишь любви музыка уступает.
Но и любовь мелодия».
Здесь же нет мелодии, волшебства, тайны в выражении чувства, есть глубокое, мудрое, но рациональное рассуждение о чувстве радостном и мучительном, есть попытка его преодоления при всем признании.
В стихах этого раздела мелодия любви будет звучать и дальше, очаровывая радостью, болью, великолепной самоиронией:
«Я легко возвращаюсь.
Сама не пойму,
Для чего, почему, интересно?
Если прямо сказать, если всё по уму,
Несвободно мне с Вами, мне тесно.
Но у Вас на ладони – скворец да снегирь…
Вы любовный романс мне поете…
Подведете меня!
Где же тот монастырь,
Под который меня подведете?»
Так в этой диалектике, в единстве противоречий умной, страстной, чуткой женской души и будет звучать эта тема, «перепетая», по Маяковскому, «не раз и не пять», во всем творчестве Любови Алексеевны. Завершит она этот раздел стихотворением в высшей степени для нее знаменательным, знаковым.
«Прости, Владычица. Я виновата вновь.
Мне тяжко от грехов, от сложной боли.
Я чувствую, как потемнела кровь,
в чистейших жилах певшая дотоле.
Неправильно, чадяще, тяжело
она горит, объятая страстями.
Я погасить в душе пытаюсь зло –
и воду черпаю из родников горстями.
Но все-таки вернее путь простой:
начать элементарно возрожденье –
явиться в храм, упасть перед Тобой,
и плакать, и молить о снисхожденье».
VI.
Хочется обратить внимание ещё на одну особенность творческой манеры Л. А. Никоновой, проявляющуюся на протяжении ее творческого пути все более плодотворно. Это ее склонность, потребность даже, прибегать к цитированию произведений великой русской классики, черпать из этого чистейшего неисчерпаемого источника мудрости и красоты.
Сошлюсь на мысль А. А. Ахматовой:
«Но, может быть, поэзия сама –
Одна великолепная цитата».
Она имела в виду, конечно, что поэзия – это великолепная цитата из Книги Бытия. У Никоновой, человека прекрасно образованного, цитирование, ссылки на русскую литературную классику – эффективнейший способ показать, круг каких культурных ассоциаций, какой сюжет, какой миф втягивается выбранной цитатой в стихи. Самый распространённый способ обращения к классике в её стихах – это использование строк в эпиграфах. Наиболее приоритетны здесь строки из Достоевского, далее Гоголь, Пушкин, Блок, высказывания святых Отцов, строки из широко распространенных романсов и песен. Но об эпиграфах подробнее скажу чуть позже, сначала об использовании строк, которые создают огромное подтекстовое ассоциативное поле, таящее в себе очень глубокие смыслы, при невнимательном чтении могущие остаться вообще закрытыми.
Вот первый пример из стихотворения «Любовь странника». Оно в высшей степени драматично по переживанию чувства одиночества, неверия в любовь, какой-то обреченности. Я уже приводил эти последние строки стихотворения:
«Душа уже встречалась с тьмой –
и видит тьму на расстоянии.
Никто не станет жить со мной.
И я – ни с кем не в состоянии.
Но, «каплю жалости храня»,
явитесь на пути мучительном –
и заступитесь за меня
пред всемогущим Вседержителем».
Включение в него строчки из письма Татьяны к Онегину «но вы к моей несчастной доле/ Хоть каплю жалости храня,/ Вы не оставите меня», придаёт стихотворению огромный подтекстовый смысл. Татьяна, по Пушкину, – это не просто наивная сельская девочка, безответно влюбившаяся в столичного соблазнителя. Это цельный и самобытный характер женщины, которая потом скажет Онегину и «я вас люблю, к чему лукавить?», но скажет и другое: «Зачем у вас я на примете? Не потому ль, что в высшем свете теперь являться я должна? Что я богата и знатна? ... не потому ль, что мой позор теперь бы всеми был замечен и мог бы в обществе принесть вам соблазнительную честь? … Как с вашим сердцем и умом быть чувства мелкого рабом?» Это не тривиальное «отмщение». Для Онегина это открывание ума и душевной глубины женщины и даже открывание себя самого. Недаром он стоит, «как будто громом поражен». Вот этот подтекст образа лирической героини Любови Никоновой не может не крыться за этой строкой.
Вот еще более характерный пример. Одно из стихотворений нашего автора впрямую навеяно известным пушкинским шедевром «Брожу ли я вдоль улиц шумных». Первые 2 строки этого стихотворения она взяла эпиграфом к своему и своеобразным парафразом этих строк свое стихотворение открывает.
«Брожу ли я вдоль улиц шумных
и захожу нередко в храм –
и вижу отклик бурь безумных,
и слышу отголоски драм…»
У Пушкина, как известно, это стихотворение содержит великолепное художественное выражение одного из основных законов бытия: неизбежность гибели и разрушения всего живого и сущего и такую же неизбежность возрождения и торжества всего нового и молодого, торжества вечной жизни. В стихотворении Никоновой духовный взор поэта направлен на схватки человеческих страстей и совести, греха и покаяния, на крушение человеческих надежд и тупики отчаяния, «приливы счастья и тоски», терзающие душу.
Сознавать это и нести в душе, не надломившись, позволяет пушкинская поэзия.
«Горячим воском пол закапан.
И Пушкин в странной красоте
неузнаваемо-заплакан
и близок к огненной черте».
В этом же ряду и великолепное стихотворение «Мусоргский», в котором трагедия русского музыкального гения порождена «затмением душ и ума» в окружающем мире и более всего в горячо любимой России.
В 90–х годах, когда в стране фактически произошла криминальная революция, приведшая к власти чиновную и финансовую верхушку, поэт, не владея, как все мы, конкретными фактами и цифрами, чуткой душой улавливает воздух эпохи и тревогу свою выражает в бессмертных гоголевских образах. В стихотворении «Мне говорят, что это верный признак…» воскресает образ-символ угнетения и страдания бедного человека – гоголевский Акакий Акакиевич Башмачкин.
«… тот, кого звали канцелярской молью,
кто жался с краю со своею болью,
вдруг вымахнул из мысленной могилы
с сознаньем правоты своей и силы –
и показал особое величье
в ином метафизическом обличье».
И с ним рядом встает другой символ – попрания достоинства человеческого, ведущего в полную тьму души и рассудка и взывающего к человеческому состраданию.
«Какая тень… Какая птица мрачная.
Вглядитесь: это же шинель!
Шинель Акакия Башмачкина,
душ оскорбленных колыбель.
Меж тем, дорога их прочищена.
Расписан каждый шаг и миг.
Да это же дневник Поприщина,
сверхчеловеческий дневник!
О, Мир! Скрывать не стоит истину.
Ее бесправные найдут.
И от Башмачкина к Поприщину
Они идут, идут, идут».
Но более всего в стихотворениях Любови Никоновой обращений к памяти Федора Михайловича Достоевского. Думаю, что это связано не только с фактом кратковременного пребывания ссыльного гения у нас в Кузнецке и судьбоносным для него событием – венчанием с Марией Дмитриевной Исаевой. Полагаю, что это сопряжено еще с чувствованием какой-то близости, родственности мятущейся, вечно неспокойной, страдающей души писателя, нашедшей отклик в душе поэта через столько лет. Наиболее полным выражением этой духовной связи и близости является, конечно, широко известное стихотворение «Достоевский и Исаева в Кузнецке. 1857 год». Известно, сколько душевных мук и страданий стоило писателю и обретенной им жене впоследствии это радостное событие, о котором он так мечтал и к которому так стремился. Драматический, провиденциальный смысл этого события, содержащий в себе, как в зародыше, будущие испытания и свершения, замечательно передан в этом стихотворении. Твердое сознавание Любовью Алексеевной, какой дорогой цены стоит творчество, и рождает эту внутреннюю близость.
В этой связи я вообще должен сказать, что творчество Л. А. Никоновой относится к малому числу тех поэтов, в чьих стихах преобладает острая конфликтность бытия, идет ли речь о социальных, творческих или чисто личных проблемах. У большинства же, к сожалению, – описательность, мелкотемье, бытовщина, копание в личных переживаниях или надуманный пафос.
VII.
Седьмой раздел сборника, названный автором «Дыхание смутных времен», открывает такую сторону духовного и творческого облика Л. А. Никоновой, которая, конечно же, предполагалась и предчувствовалась, но не казалась очевидной в творчестве этой предельно скромной женщины. Я имею в виду философскую глубину и силу постановки острых и вечных вопросов именно русской, российской социальной общественной жизни. И вовсе не в форме острых критических инвектив с называемыми или угадываемыми адресами и проявлениями, а в форме художественно опосредованной через образы, как я уже говорил, русского искусства, литературы, и через образы, отсылающие нас к божественным заповедям.
Одним из ярчайших проявлений такой глубины и силы является стихотворение, которое я бы соотнес с шекспировским монологом Гамлета, ставящим вопрос «Быть или не быть?» У него нет названия, но ему предпосланы два эпиграфа из пушкинского «Бориса Годунова»: «Народ безмолвствует» и «Народ завыл». Эпиграфы эти и обозначают два полюса бытия, между которыми, по сути, и протекает историческое существование русского народа.
Первая фраза, как хорошо помнят многие читатели, завершает пушкинскую трагедию и выражает собою абсолютное неприятие народом попытки подменить убиенного царем Борисом царевича Димитрия и возвести на русский престол польского ставленника Лжедмитрия. «Народ безмолвствует» в ответ на требование, как бы сейчас сказали, «властей» кричать здравицу ставленнику царя Бориса.
Второй эпиграф – «народ завыл» – это пушкинская ремарка из середины трагедии, она подытоживает то состояние бесправной угнетенности, что испытывает простой люд не только в то смутное время. Трудно назвать такую эпоху нашей истории, в которую, как выразится позже другой великий поэт, «где бы русский мужик не стонал». Будь то революции, войны, хоть Гражданская, хоть Отечественная, хоть перестройки и реформы, до которых так охочи радетели о народном благе. А народное безмолвствование так заманчиво толковать как одобрение, а еще лучше – не придавать ему никакого значения.
Открывает стихотворение вопрос, который затем рефреном – трижды – прозвучит в стихотворении:
«Между «безмолвствовать» и «выть»
как жить, родимые, как быть?»
Два события-символа, воплощающих народную судьбу, встают в стихотворении. Первое – взрыв Чернобыльской АЭС.
«Щепоть землицы разоренной,
к небытию приговоренной,
легко ли на груди носить?
……………………………..
Дешевою давиться жвачкой,
мириться с лучевой болячкой,
не зная даже, болен чем?
А может, и не жить совсем?»
Второе событие – символ физического и духовного попрания народа – это явление нашей истории, отраженное в повести выдающегося русского писателя-провидца Андрея Платонова «Котлован».
Отсылка к нему выражена в стихотворении прямым словом:
«Иль среди леса, среди гор
искать сокрытый там собор,
хранящий в заповедных дебрях
обличия аскетов древних, –
но обнаружить котлован
со множеством крестов нательных
с костями русских христиан
и их младенчиков недельных».
Герои повести, превозмогая нечеловеческие трудности и лишения, роют котлован под будущее светлое здание добра, справедливости и счастья и, ослепленные этой идеей, не замечают даже гибели детей, во имя счастья которых они это делают. Это порочный замкнутый круг, дурная бесконечность, за которую и спросить не с кого.
«Кого винить? С кого спросить?
И узнавать на гребне бедствий
стыда не ведающих бестий,
что топят в лаве речевой
звон колокольный вечевой».
Безысходность и побуждает автора стихотворения ставить вопрос перед Вседержителем, творцом всего сущего:
«Ты на кого оставил нас,
Небесный царь, пресветлый Спас?
Взывая к высшей правоте,
сто лет мы плачем в темноте…»
Любовь Алексеевна была человеком, глубоко и искренно верующим. Вопросом этим она выражает не ропот против Божьей воли. Мысль ее гораздо глубже. В бесконечной цепи времени, в Бытии, каждому поколению выпадает свой миг «на то, чтоб жить, на то, чтоб быть». И чем этот миг бытия наполнить – это вечная задача, стоящая перед сменяющими друг друга поколениями.
Большинство стихотворений этого раздела полны точными наблюдениями над жизнью и окружающими людьми, горькими раздумьями, глубокими обобщениями. Таково стихотворение «Общий вагон», сразу рождающее ассоциацию с великолепным рассказом В. Г. Распутина «Не могу-у-у!» Только в стихотворении обобщающий смысл его полнее выражен, как и положено поэтическому произведению.
Это, конечно, поэтическая метафора нашего простонародного, т.е. преобладающего, бытия и быта, в котором трудно найти ответы на вопросы:
«… чем проймет компанию прожженную
высокое, как небо, божество?
Зачем на землю, смрадом зараженную,
нести ему святое торжество?»
Только и надежды на то, что
«… едут среди шулеров и нехристей
еще и те, кто не туда попал».
Очень острое и печальное обобщение звучит и в стихотворении, отражающем и общие духовные черты времени, и отдельные характерные детали:
«Ниоткуда – ни вздоха, ни ропота.
Не пройдет ветерок по траве.
Равнодушная речь биоробота
днем и ночью звучит по ТВ.
Мир надежно свободен от рыцарей.
Решка выглядит сущим орлом.
Зомбиненок, не помня родителей,
пьет из горлышка яд за углом.
Здесь не видят цветущей черемухи.
Не востребуют светлой красы.
Не заметят, как в наши Чернобыли
входит Спас Золотые Власы».
Авторское неприятие распространеннейших типов современников, утративших в себе всякое божественное начало, до потери себя увлеченных всяческими псевдоинновациями, экуменическими теориями и модными зазеркальями находит выражение даже в такой вот, непривычной для автора, остро гротескной форме:
«Член некой секты зазеркальной –
дитя причуды интегральной,
прошедшей путь от коммунизма
до развитого плюрализма.
Из зазеркалья человечек
Имеет несколько сердечек,
Три глаза, полтора желудка,
Два разномыслящих рассудка,
Тринадцать психик со смещеньем,
Привыкших к перевоплощеньям…
А что еще многоразлично –
О том и молвить неприлично».
Высочайшей степени обобщения, глубины поэтические оценки и характеристики современной жизни достигаются у Никоновой и путем использования прототипов и параллелей из русской классики, как, например, в стихотворениях о Башмачкине и Поприщине из этого же раздела, о которых я уже упоминал. Горькие впечатления от жизни, горькие раздумья не оставляют душу в покое, ищут и находят излияние в стихотворениях этого раздела.
«Здесь и спорить как будто бы не о чем.
Пошлость, пошлость – наверно, навек.
Но за шторами тусклыми вечером
Где-то плачет еще человек.
……………………………………….
Жизнь почти безвозвратно утоплена
В пьянь, и брань, и повальную грязь…
Что ж ты, в белых одеждах утопия,
Не меняешься, тонко светясь?»
Совершенно закономерно, что в полном соответствии с русской духовной и литературной традицией, в творчестве поэта не может не встать вопрос о его предназначении, о его месте и миссии в сложной, полной противоречий реальности. Не стану приводить, в общем-то, всем известные суждения на эту тему титанов русской поэзии. Хочу только подчеркнуть, что и здесь она, оставаясь собой, духовно близка великому Пушкину. «Веленью божьему, о Муза, будь послушна!» – призывал поэт. Любовь Алексеевна этой же высшей мерой судит о своем поэтическом призвании.
«Я бы хотела всего лишь весны,
чтобы черемуха, ветви, волненье…
Господи! Райские, райские сны…
Что Ты взвалил на меня? Для чего?
С крестною ношей я не справляюсь…
…………………………………………..
Будто сквозь черную вижу слюду
зелень, черемуху в нежных соцветьях,
всю дорогую живую среду,
ту, что прозрачно слагалась в столетьях…
Мне ли из этого рая идти
в «социум», в пекло – с чернеющим прахом?
В этот котел, начиненный раздором?
Господи…
Ты подтверждаешь: «Иди».
VIII.
Последний, 8-й раздел сборника, как явствует из его названия «Сокровенное России свеченье», выражает все более крепнувшую в душе поэта уверенность, что Божья милость довлеет над людьми, несмотря на жизненные трудности и невзгоды. И основой этой уверенности стала все более крепнущая в душах людей Вера, все более прорывающаяся сквозь наслоения бытовой нечистоты, равнодушия, тщеславия – всего, что в поэтической системе Л. А. Никоновой получает ёмкое название «смог». Этим словом она обозначает и неотъемлемую часть нашей городской атмосферы, и тот морок душевный, который присущ внутреннему миру людей, лишенных света Веры. На эту тему у нее в 6-м разделе было уже очень хлёсткое стихотворение «Из признаний знахарки» в адрес всяких антихристианских сект. В предыдущем, 7-м разделе, было уже упомянутое очень жёсткое в адрес человеческой порочности стихотворение «Общий вагон», непривычно для нее язвительное стихотворение «Победитель». В этом разделе она, как это уже стало ее творческим принципом, сталкивает в остром нравственном конфликте жизнь без Бога, без Веры и поиск человеческой душой духовной опоры и спасения. Поиск трудный, через преодоление слабостей, соблазнов и тины повседневности. Очень дорогого стоит то мастерство, с каким она выстраивает этот конфликт.
Вот стихотворение, первая строчка которого звучит так:
«Шумел камыш. Шумит и ныне».
Эта полустрочка «шумел камыш» – не просто начало известнейшей песни, которую непременно, рано или поздно, запоет любая пьяная компания и исполнит, пожалуй, не раз. Эти два слова ассоциируются с таким количество пьяного веселья, слез, драк, что рассказывать об этом в русском простонародном, и не только, быту можно очень долго. Это не песня, это символ.
Вторая полустрочка – «шумит и ныне» – картину завершает. Всего одна строчка – и теза уже готова. Антитеза – все остальное стихотворение, где речь идет о душах чистых и преданных Богу. Нравственный конфликт, которым живо стихотворение, разрешается, как и положено, в финале:
«Их грубый шум не поколеблет.
Ничто не помешает им
безмолвно преклонить колени
пред чистым Образом Твоим».
Теза может быть задана и эпиграфом стихотворения, взятом, как правило, из произведений русской классики. А в самом стихотворении разворачивается нравственный конфликт, который, кстати, может и не содержать однозначного вывода, а толкать к размышлению. Так построен лирический сюжет, например, в стихотворении «Расстаньтесь с подвигами, доблестями, славой…» (эпиграф: «О доблестях, о подвигах, о славе»… А. А. Блок) или в стихотворении «Неужели наше сердце остыло?..» (эпиграф: «Красота спасет мир…» Ф. М. Достоевский) и в целом ряде других.
Важно то, что в стихотворениях этого раздела на первый план выдвигается мысль, что в жизненных бурях и конфликтах решающее значение приобретают не только и не столько конфликты между людьми и схватки людей с обстоятельствами. Не менее значима и духовная жизнь, внутренние борения в человеке, не столь очевидно влияющие на его судьбу внешне, но ведущие непременно к нашему главному покровителю и единственному защитнику. В этом было главное, выстраданное убеждение русского поэта Любови Алексеевны Никоновой. Если попытаться коротко выразить динамику ее творчества – это будет путь к Богу.
ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ
Суета, отголоски ненужных речей –
Все осталось за неким порогом.
Погружается сердце в море свечей,
Расцветающих ночью пред богом.
Храм, охваченный славой. Поет.
Он объят ликованьем великим.
Здесь стоит небезгрешный народ
С удивительно праведным ликом.
Все отпало, чем был обольщен,
Чем пленялся он снова и снова…
Нет ни лучших, ни худших времен –
Есть одно Воскресенье Христово.
Стихотворением, выразившим сущность ее поэтической души, своеобразным завещанием считаю это, открывающее последний раздел сборника:
«Была бы цыганкой, когда б не Россия,
ей-богу.
Легко находить наугад в бесконечность дорогу…
Легко без пожитков, без шмуток слоняться
по шару,
по шару земному, готовому вечно к пожару.
Легко проходить под изменчивым сводом небесным,
земель не считая,
по странам просторным и тесным,
не ждать ни приветов, ни писем, ни бедной открытки –
и так умереть на ходу иль в убогой кибитке.
Но где зимовать мне, кочевнице?
Ясно, в России,
в которой сугробы огромны,
огромны и сини.
Но где проводить мне, кочевнице, жаркое лето?
В России оттаявшей, полной прозрачного света.
Что класть в изголовье мне
ночью прохладной и тусклой? –
Должно быть, поляны
с цветами земли этой русской.
Где сном засыпать мне
последним, глухим, незнакомым?
В земле этой русской,
на кладбище русском зеленом».
Творчество Любови Алексеевны Никоновой – это явление не только, как говорится, региональной литературы, не кузбасской только и уж тем более не нашего только города. Это достояние всей литературы российской, русской. И слава Богу, что она своей поэзией осветила и освятила наш сумрачный город, весь угольный Кузбасс. Она жила с нами, она радовала и будет радовать наш край, «где сугробы огромны и сини», «с цветами земли этой русской».
Анатолий Сазыкин,
кандидат педагогических наук, доцент
---------------------------------------------------------------------------------------
Анатолий Семенович Сазыкин всю свою жизнь посвятил литературе. Школьный учитель и преподаватель НГПИ (позднее – КузГПА, НФИ КемГУ), кандидат педагогических наук, доцент, более 11 лет заведовавший кафедрой литературы, он привил любовь к языку тысячам своих учеников и студентов. И сегодня, будучи на заслуженном отдыхе, Анатолий Семенович не сидит без дела. На его публичные лекции собирается обычно вся литературная общественность Новокузнецка.
Тонкий ценитель и активный пропагандист творчества Любови Никоновой, он посвятил поэтессе ряд статей.
«Сгорает лес, мелодий полный,
цветных, как радужный туман.
Гудит огонь в печи покорной,
огонь, похожий на орган.
До корня музыка сгорает,
до угля черного, дотла.
А все играет, все играет…
И в поддувале дотлевает
еще звучащая зола…
И вот – щепоть немого пепла.
Ты как до этого дошла,
мелодия небес и пекла,
а может, и сама душа?»
Когда же звучит обыкновенный романс, давно уже у всех на слуху, никаких открытий и новизны в себе не содержащий, чуткая душа поэта слышит за этим текстом старую, но вечную для каждого новую историю любви и страдания и откликается на нее… Как это, например, в стихотворении «Жалобно стонет…» (первые слова известного сентиментального романса). Финал стихотворения:
«Так дайте же мне
посидеть у огня без движенья,
опять пережить красоту
этой острой разлуки,
опять осознать, помертвев,
глубину пораженья –
и с жалобным стоном
уткнуться лицом в свои руки».
Ещё один мотив, вовсе не странный у русской поэтессы и очень характерный, значимый для Любови Алексеевны, зазвучал в этом разделе. Целая группа стихотворений объединена общим названием – «Цыганские напевы». Если мы вспомним, какое место занимала цыганская тематика в творчестве А. С. Пушкина, Аполлона Григорьева, Сергея Есенина, Александра Блока и других русских писателей и поэтов, то согласимся, что дело вовсе не только в экзотике цыганских странствий, быта, обрядов и самобытной культуры, хотя и это тоже имеет значение. Для Любови Никоновой, женщины и поэта абсолютно русского, без всякой цыганщины в судьбе, цыганская тема – это символ воли, удали, широты души, всего того, что так характерно для русской души и русских просторов.
В стихотворении «В самарской степи…» она скажет:
«Одною рожденные общею далью
цыганские песни и русские слёзы».
Совершенно поразительно ее провидческое проникновение в поэтическую душу Пушкина, а через нее и в русскую душу в стихотворении «Пушкин у цыган». Вот его заключительные строки:
«В ней (в песне цыганки. – А.С.) зов свободы и плененье,
покой – и тонкое волненье,
живой огонь – и ветер снежный,
и край земли – и мир безбрежный…
Цыганка, вопреки столетьям,
распоряжается всем этим…
И, восхищенья не тая,
он крикнет: «Радость ты моя!»
Ах, эта радость, прелесть эта –
вот утешение поэта.
Цыганки пенье,
свист метели…
Шесть лет осталось до дуэли».
V.
Пятый раздел сборника озаглавлен «Не споря с силой притяженья». Он вобрал в себя стихотворения, развивающие и углубляющие начатую во втором разделе тему любви как главнейшего, универсального жизненного начала. Там же, во втором разделе, появились и стихи, выражающие чувство одиночества, горькие сами по себе и требующие углубленной душевной проработки. Здесь, в пятом разделе, не просто идет эта глубокая проработка, а настоящий спор лирической героини с самой собой и с общепринятой трактовкой темы любви.
Не наше дело, да и вообще недопустимо лезть в обстоятельства личной жизни, судьбы поэта, как сейчас это стало модно, мы должны только поглубже всмотреться в творческий феномен раскрытия этой темы. Во втором разделе преобладало всё-таки переживание любви как страсти. Здесь зазвучали строки, выражающие всю глубину, даже трагизм нелюбви, «не-встречи», как говорила Цветаева, обреченности на одиночество.
Вот заключительные строфы стихотворения «Любовь странника»:
«Душа уже встречалась с тьмой –
и видит тьму на расстоянии.
Никто не станет жить со мной.
И я – ни с кем не в состоянии.
Но «каплю жалости храня»,
явитесь на пути мучительном –
и заступитесь за меня
пред всемогущим Вседержителем».
Стихотворение «Не нравьтесь мне. Я вас люблю» завершается такими строками:
«И там, где явится она, (любовь блистающая. – А.С.)
в раю, в глубинах милосердия,
одна, как скрытая струна,
звучит звенящая трагедия».
В этом плане очень интересно, как Любовь Алексеевна переосмысливает известнейший романс, ставший буквально народной песней, - «Когда б имел златые горы». Отталкиваясь от канонической строки «…с пустой котомкой за плечами стучится странник у окна», она начинает стихотворение строкой: «Я всё с той же сумою стою под окном». Только «с пустой котомкой», «с сумой» стоит не отомщенный «злой изменник», а сама отвергнутая героиня «полжизни в опорках отмерив пешком», возвратилась под заветное окно былого возлюбленного и умоляет хотя бы на минуту дать посмотреть на счастье тех двоих, кого должна ненавидеть, но она их любит: «пусть прольётся ко мне вашей жизни вино».
«И стояла я сутки, и месяц, и век,
Мне терпение было любовью дано.
И раскрылось окно – и сказал человек:
В церкви надо стоять – и захлопнул окно».
Стихотворение вызывает на непростые размышления, и размышления авторские идут в стихотворениях всего этого раздела. Центральное из них – это, без сомнения, стихотворение «Особая форма жизни». И название не поэтическое, и написано оно в прозе. Это совсем не случайно. Плотность мысли в высказывании может быть так велика, что стихотворная форма сковывает ее выражение мерной стихотворной строкой с необходимым количеством ударений, пауз, соблюдения ритма, рифмы и т.п. Отсюда допустимость и необходимость выражения сложной и насыщенной мысли более свободным языком прозы.
Объём стихотворения не позволяет цитировать его здесь полностью, но основные суждения таковы: «Любовь – это какая-то особая форма жизни, нами совершенно не изученная. Она не любит шуму. С ней не надо своевольничать, но можно незаметно радовать её, помогать ей в трудные минуты. Она крепка и хрупка одновременно. Нужно научиться ощущать её присутствие – и не пугать ее, не беспокоить, не навязывать ей своей воли, не угнетать, не подстегивать, не мучить… Она не задерживается долго с теми, кто не щадит ее. Если бы в данный момент у меня спросили: «А где она сейчас?» Я бы ответила: «Она недалеко. Она рядом. Она со мной».
Я не настаиваю на абсолютности своего объяснения причины обращения автора к стихотворению в прозе. Достаточно вспомнить слова великого Пушкина:
«Из наслаждений жизни
Лишь любви музыка уступает.
Но и любовь мелодия».
Здесь же нет мелодии, волшебства, тайны в выражении чувства, есть глубокое, мудрое, но рациональное рассуждение о чувстве радостном и мучительном, есть попытка его преодоления при всем признании.
В стихах этого раздела мелодия любви будет звучать и дальше, очаровывая радостью, болью, великолепной самоиронией:
«Я легко возвращаюсь.
Сама не пойму,
Для чего, почему, интересно?
Если прямо сказать, если всё по уму,
Несвободно мне с Вами, мне тесно.
Но у Вас на ладони – скворец да снегирь…
Вы любовный романс мне поете…
Подведете меня!
Где же тот монастырь,
Под который меня подведете?»
Так в этой диалектике, в единстве противоречий умной, страстной, чуткой женской души и будет звучать эта тема, «перепетая», по Маяковскому, «не раз и не пять», во всем творчестве Любови Алексеевны. Завершит она этот раздел стихотворением в высшей степени для нее знаменательным, знаковым.
«Прости, Владычица. Я виновата вновь.
Мне тяжко от грехов, от сложной боли.
Я чувствую, как потемнела кровь,
в чистейших жилах певшая дотоле.
Неправильно, чадяще, тяжело
она горит, объятая страстями.
Я погасить в душе пытаюсь зло –
и воду черпаю из родников горстями.
Но все-таки вернее путь простой:
начать элементарно возрожденье –
явиться в храм, упасть перед Тобой,
и плакать, и молить о снисхожденье».
VI.
Хочется обратить внимание ещё на одну особенность творческой манеры Л. А. Никоновой, проявляющуюся на протяжении ее творческого пути все более плодотворно. Это ее склонность, потребность даже, прибегать к цитированию произведений великой русской классики, черпать из этого чистейшего неисчерпаемого источника мудрости и красоты.
Сошлюсь на мысль А. А. Ахматовой:
«Но, может быть, поэзия сама –
Одна великолепная цитата».
Она имела в виду, конечно, что поэзия – это великолепная цитата из Книги Бытия. У Никоновой, человека прекрасно образованного, цитирование, ссылки на русскую литературную классику – эффективнейший способ показать, круг каких культурных ассоциаций, какой сюжет, какой миф втягивается выбранной цитатой в стихи. Самый распространённый способ обращения к классике в её стихах – это использование строк в эпиграфах. Наиболее приоритетны здесь строки из Достоевского, далее Гоголь, Пушкин, Блок, высказывания святых Отцов, строки из широко распространенных романсов и песен. Но об эпиграфах подробнее скажу чуть позже, сначала об использовании строк, которые создают огромное подтекстовое ассоциативное поле, таящее в себе очень глубокие смыслы, при невнимательном чтении могущие остаться вообще закрытыми.
Вот первый пример из стихотворения «Любовь странника». Оно в высшей степени драматично по переживанию чувства одиночества, неверия в любовь, какой-то обреченности. Я уже приводил эти последние строки стихотворения:
«Душа уже встречалась с тьмой –
и видит тьму на расстоянии.
Никто не станет жить со мной.
И я – ни с кем не в состоянии.
Но, «каплю жалости храня»,
явитесь на пути мучительном –
и заступитесь за меня
пред всемогущим Вседержителем».
Включение в него строчки из письма Татьяны к Онегину «но вы к моей несчастной доле/ Хоть каплю жалости храня,/ Вы не оставите меня», придаёт стихотворению огромный подтекстовый смысл. Татьяна, по Пушкину, – это не просто наивная сельская девочка, безответно влюбившаяся в столичного соблазнителя. Это цельный и самобытный характер женщины, которая потом скажет Онегину и «я вас люблю, к чему лукавить?», но скажет и другое: «Зачем у вас я на примете? Не потому ль, что в высшем свете теперь являться я должна? Что я богата и знатна? ... не потому ль, что мой позор теперь бы всеми был замечен и мог бы в обществе принесть вам соблазнительную честь? … Как с вашим сердцем и умом быть чувства мелкого рабом?» Это не тривиальное «отмщение». Для Онегина это открывание ума и душевной глубины женщины и даже открывание себя самого. Недаром он стоит, «как будто громом поражен». Вот этот подтекст образа лирической героини Любови Никоновой не может не крыться за этой строкой.
Вот еще более характерный пример. Одно из стихотворений нашего автора впрямую навеяно известным пушкинским шедевром «Брожу ли я вдоль улиц шумных». Первые 2 строки этого стихотворения она взяла эпиграфом к своему и своеобразным парафразом этих строк свое стихотворение открывает.
«Брожу ли я вдоль улиц шумных
и захожу нередко в храм –
и вижу отклик бурь безумных,
и слышу отголоски драм…»
У Пушкина, как известно, это стихотворение содержит великолепное художественное выражение одного из основных законов бытия: неизбежность гибели и разрушения всего живого и сущего и такую же неизбежность возрождения и торжества всего нового и молодого, торжества вечной жизни. В стихотворении Никоновой духовный взор поэта направлен на схватки человеческих страстей и совести, греха и покаяния, на крушение человеческих надежд и тупики отчаяния, «приливы счастья и тоски», терзающие душу.
Сознавать это и нести в душе, не надломившись, позволяет пушкинская поэзия.
«Горячим воском пол закапан.
И Пушкин в странной красоте
неузнаваемо-заплакан
и близок к огненной черте».
В этом же ряду и великолепное стихотворение «Мусоргский», в котором трагедия русского музыкального гения порождена «затмением душ и ума» в окружающем мире и более всего в горячо любимой России.
В 90–х годах, когда в стране фактически произошла криминальная революция, приведшая к власти чиновную и финансовую верхушку, поэт, не владея, как все мы, конкретными фактами и цифрами, чуткой душой улавливает воздух эпохи и тревогу свою выражает в бессмертных гоголевских образах. В стихотворении «Мне говорят, что это верный признак…» воскресает образ-символ угнетения и страдания бедного человека – гоголевский Акакий Акакиевич Башмачкин.
«… тот, кого звали канцелярской молью,
кто жался с краю со своею болью,
вдруг вымахнул из мысленной могилы
с сознаньем правоты своей и силы –
и показал особое величье
в ином метафизическом обличье».
И с ним рядом встает другой символ – попрания достоинства человеческого, ведущего в полную тьму души и рассудка и взывающего к человеческому состраданию.
«Какая тень… Какая птица мрачная.
Вглядитесь: это же шинель!
Шинель Акакия Башмачкина,
душ оскорбленных колыбель.
Меж тем, дорога их прочищена.
Расписан каждый шаг и миг.
Да это же дневник Поприщина,
сверхчеловеческий дневник!
О, Мир! Скрывать не стоит истину.
Ее бесправные найдут.
И от Башмачкина к Поприщину
Они идут, идут, идут».
Но более всего в стихотворениях Любови Никоновой обращений к памяти Федора Михайловича Достоевского. Думаю, что это связано не только с фактом кратковременного пребывания ссыльного гения у нас в Кузнецке и судьбоносным для него событием – венчанием с Марией Дмитриевной Исаевой. Полагаю, что это сопряжено еще с чувствованием какой-то близости, родственности мятущейся, вечно неспокойной, страдающей души писателя, нашедшей отклик в душе поэта через столько лет. Наиболее полным выражением этой духовной связи и близости является, конечно, широко известное стихотворение «Достоевский и Исаева в Кузнецке. 1857 год». Известно, сколько душевных мук и страданий стоило писателю и обретенной им жене впоследствии это радостное событие, о котором он так мечтал и к которому так стремился. Драматический, провиденциальный смысл этого события, содержащий в себе, как в зародыше, будущие испытания и свершения, замечательно передан в этом стихотворении. Твердое сознавание Любовью Алексеевной, какой дорогой цены стоит творчество, и рождает эту внутреннюю близость.
В этой связи я вообще должен сказать, что творчество Л. А. Никоновой относится к малому числу тех поэтов, в чьих стихах преобладает острая конфликтность бытия, идет ли речь о социальных, творческих или чисто личных проблемах. У большинства же, к сожалению, – описательность, мелкотемье, бытовщина, копание в личных переживаниях или надуманный пафос.
VII.
Седьмой раздел сборника, названный автором «Дыхание смутных времен», открывает такую сторону духовного и творческого облика Л. А. Никоновой, которая, конечно же, предполагалась и предчувствовалась, но не казалась очевидной в творчестве этой предельно скромной женщины. Я имею в виду философскую глубину и силу постановки острых и вечных вопросов именно русской, российской социальной общественной жизни. И вовсе не в форме острых критических инвектив с называемыми или угадываемыми адресами и проявлениями, а в форме художественно опосредованной через образы, как я уже говорил, русского искусства, литературы, и через образы, отсылающие нас к божественным заповедям.
Одним из ярчайших проявлений такой глубины и силы является стихотворение, которое я бы соотнес с шекспировским монологом Гамлета, ставящим вопрос «Быть или не быть?» У него нет названия, но ему предпосланы два эпиграфа из пушкинского «Бориса Годунова»: «Народ безмолвствует» и «Народ завыл». Эпиграфы эти и обозначают два полюса бытия, между которыми, по сути, и протекает историческое существование русского народа.
Первая фраза, как хорошо помнят многие читатели, завершает пушкинскую трагедию и выражает собою абсолютное неприятие народом попытки подменить убиенного царем Борисом царевича Димитрия и возвести на русский престол польского ставленника Лжедмитрия. «Народ безмолвствует» в ответ на требование, как бы сейчас сказали, «властей» кричать здравицу ставленнику царя Бориса.
Второй эпиграф – «народ завыл» – это пушкинская ремарка из середины трагедии, она подытоживает то состояние бесправной угнетенности, что испытывает простой люд не только в то смутное время. Трудно назвать такую эпоху нашей истории, в которую, как выразится позже другой великий поэт, «где бы русский мужик не стонал». Будь то революции, войны, хоть Гражданская, хоть Отечественная, хоть перестройки и реформы, до которых так охочи радетели о народном благе. А народное безмолвствование так заманчиво толковать как одобрение, а еще лучше – не придавать ему никакого значения.
Открывает стихотворение вопрос, который затем рефреном – трижды – прозвучит в стихотворении:
«Между «безмолвствовать» и «выть»
как жить, родимые, как быть?»
Два события-символа, воплощающих народную судьбу, встают в стихотворении. Первое – взрыв Чернобыльской АЭС.
«Щепоть землицы разоренной,
к небытию приговоренной,
легко ли на груди носить?
……………………………..
Дешевою давиться жвачкой,
мириться с лучевой болячкой,
не зная даже, болен чем?
А может, и не жить совсем?»
Второе событие – символ физического и духовного попрания народа – это явление нашей истории, отраженное в повести выдающегося русского писателя-провидца Андрея Платонова «Котлован».
Отсылка к нему выражена в стихотворении прямым словом:
«Иль среди леса, среди гор
искать сокрытый там собор,
хранящий в заповедных дебрях
обличия аскетов древних, –
но обнаружить котлован
со множеством крестов нательных
с костями русских христиан
и их младенчиков недельных».
Герои повести, превозмогая нечеловеческие трудности и лишения, роют котлован под будущее светлое здание добра, справедливости и счастья и, ослепленные этой идеей, не замечают даже гибели детей, во имя счастья которых они это делают. Это порочный замкнутый круг, дурная бесконечность, за которую и спросить не с кого.
«Кого винить? С кого спросить?
И узнавать на гребне бедствий
стыда не ведающих бестий,
что топят в лаве речевой
звон колокольный вечевой».
Безысходность и побуждает автора стихотворения ставить вопрос перед Вседержителем, творцом всего сущего:
«Ты на кого оставил нас,
Небесный царь, пресветлый Спас?
Взывая к высшей правоте,
сто лет мы плачем в темноте…»
Любовь Алексеевна была человеком, глубоко и искренно верующим. Вопросом этим она выражает не ропот против Божьей воли. Мысль ее гораздо глубже. В бесконечной цепи времени, в Бытии, каждому поколению выпадает свой миг «на то, чтоб жить, на то, чтоб быть». И чем этот миг бытия наполнить – это вечная задача, стоящая перед сменяющими друг друга поколениями.
Большинство стихотворений этого раздела полны точными наблюдениями над жизнью и окружающими людьми, горькими раздумьями, глубокими обобщениями. Таково стихотворение «Общий вагон», сразу рождающее ассоциацию с великолепным рассказом В. Г. Распутина «Не могу-у-у!» Только в стихотворении обобщающий смысл его полнее выражен, как и положено поэтическому произведению.
Это, конечно, поэтическая метафора нашего простонародного, т.е. преобладающего, бытия и быта, в котором трудно найти ответы на вопросы:
«… чем проймет компанию прожженную
высокое, как небо, божество?
Зачем на землю, смрадом зараженную,
нести ему святое торжество?»
Только и надежды на то, что
«… едут среди шулеров и нехристей
еще и те, кто не туда попал».
Очень острое и печальное обобщение звучит и в стихотворении, отражающем и общие духовные черты времени, и отдельные характерные детали:
«Ниоткуда – ни вздоха, ни ропота.
Не пройдет ветерок по траве.
Равнодушная речь биоробота
днем и ночью звучит по ТВ.
Мир надежно свободен от рыцарей.
Решка выглядит сущим орлом.
Зомбиненок, не помня родителей,
пьет из горлышка яд за углом.
Здесь не видят цветущей черемухи.
Не востребуют светлой красы.
Не заметят, как в наши Чернобыли
входит Спас Золотые Власы».
Авторское неприятие распространеннейших типов современников, утративших в себе всякое божественное начало, до потери себя увлеченных всяческими псевдоинновациями, экуменическими теориями и модными зазеркальями находит выражение даже в такой вот, непривычной для автора, остро гротескной форме:
«Член некой секты зазеркальной –
дитя причуды интегральной,
прошедшей путь от коммунизма
до развитого плюрализма.
Из зазеркалья человечек
Имеет несколько сердечек,
Три глаза, полтора желудка,
Два разномыслящих рассудка,
Тринадцать психик со смещеньем,
Привыкших к перевоплощеньям…
А что еще многоразлично –
О том и молвить неприлично».
Высочайшей степени обобщения, глубины поэтические оценки и характеристики современной жизни достигаются у Никоновой и путем использования прототипов и параллелей из русской классики, как, например, в стихотворениях о Башмачкине и Поприщине из этого же раздела, о которых я уже упоминал. Горькие впечатления от жизни, горькие раздумья не оставляют душу в покое, ищут и находят излияние в стихотворениях этого раздела.
«Здесь и спорить как будто бы не о чем.
Пошлость, пошлость – наверно, навек.
Но за шторами тусклыми вечером
Где-то плачет еще человек.
……………………………………….
Жизнь почти безвозвратно утоплена
В пьянь, и брань, и повальную грязь…
Что ж ты, в белых одеждах утопия,
Не меняешься, тонко светясь?»
Совершенно закономерно, что в полном соответствии с русской духовной и литературной традицией, в творчестве поэта не может не встать вопрос о его предназначении, о его месте и миссии в сложной, полной противоречий реальности. Не стану приводить, в общем-то, всем известные суждения на эту тему титанов русской поэзии. Хочу только подчеркнуть, что и здесь она, оставаясь собой, духовно близка великому Пушкину. «Веленью божьему, о Муза, будь послушна!» – призывал поэт. Любовь Алексеевна этой же высшей мерой судит о своем поэтическом призвании.
«Я бы хотела всего лишь весны,
чтобы черемуха, ветви, волненье…
Господи! Райские, райские сны…
Что Ты взвалил на меня? Для чего?
С крестною ношей я не справляюсь…
…………………………………………..
Будто сквозь черную вижу слюду
зелень, черемуху в нежных соцветьях,
всю дорогую живую среду,
ту, что прозрачно слагалась в столетьях…
Мне ли из этого рая идти
в «социум», в пекло – с чернеющим прахом?
В этот котел, начиненный раздором?
Господи…
Ты подтверждаешь: «Иди».
VIII.
Последний, 8-й раздел сборника, как явствует из его названия «Сокровенное России свеченье», выражает все более крепнувшую в душе поэта уверенность, что Божья милость довлеет над людьми, несмотря на жизненные трудности и невзгоды. И основой этой уверенности стала все более крепнущая в душах людей Вера, все более прорывающаяся сквозь наслоения бытовой нечистоты, равнодушия, тщеславия – всего, что в поэтической системе Л. А. Никоновой получает ёмкое название «смог». Этим словом она обозначает и неотъемлемую часть нашей городской атмосферы, и тот морок душевный, который присущ внутреннему миру людей, лишенных света Веры. На эту тему у нее в 6-м разделе было уже очень хлёсткое стихотворение «Из признаний знахарки» в адрес всяких антихристианских сект. В предыдущем, 7-м разделе, было уже упомянутое очень жёсткое в адрес человеческой порочности стихотворение «Общий вагон», непривычно для нее язвительное стихотворение «Победитель». В этом разделе она, как это уже стало ее творческим принципом, сталкивает в остром нравственном конфликте жизнь без Бога, без Веры и поиск человеческой душой духовной опоры и спасения. Поиск трудный, через преодоление слабостей, соблазнов и тины повседневности. Очень дорогого стоит то мастерство, с каким она выстраивает этот конфликт.
Вот стихотворение, первая строчка которого звучит так:
«Шумел камыш. Шумит и ныне».
Эта полустрочка «шумел камыш» – не просто начало известнейшей песни, которую непременно, рано или поздно, запоет любая пьяная компания и исполнит, пожалуй, не раз. Эти два слова ассоциируются с таким количество пьяного веселья, слез, драк, что рассказывать об этом в русском простонародном, и не только, быту можно очень долго. Это не песня, это символ.
Вторая полустрочка – «шумит и ныне» – картину завершает. Всего одна строчка – и теза уже готова. Антитеза – все остальное стихотворение, где речь идет о душах чистых и преданных Богу. Нравственный конфликт, которым живо стихотворение, разрешается, как и положено, в финале:
«Их грубый шум не поколеблет.
Ничто не помешает им
безмолвно преклонить колени
пред чистым Образом Твоим».
Теза может быть задана и эпиграфом стихотворения, взятом, как правило, из произведений русской классики. А в самом стихотворении разворачивается нравственный конфликт, который, кстати, может и не содержать однозначного вывода, а толкать к размышлению. Так построен лирический сюжет, например, в стихотворении «Расстаньтесь с подвигами, доблестями, славой…» (эпиграф: «О доблестях, о подвигах, о славе»… А. А. Блок) или в стихотворении «Неужели наше сердце остыло?..» (эпиграф: «Красота спасет мир…» Ф. М. Достоевский) и в целом ряде других.
Важно то, что в стихотворениях этого раздела на первый план выдвигается мысль, что в жизненных бурях и конфликтах решающее значение приобретают не только и не столько конфликты между людьми и схватки людей с обстоятельствами. Не менее значима и духовная жизнь, внутренние борения в человеке, не столь очевидно влияющие на его судьбу внешне, но ведущие непременно к нашему главному покровителю и единственному защитнику. В этом было главное, выстраданное убеждение русского поэта Любови Алексеевны Никоновой. Если попытаться коротко выразить динамику ее творчества – это будет путь к Богу.
ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ
Суета, отголоски ненужных речей –
Все осталось за неким порогом.
Погружается сердце в море свечей,
Расцветающих ночью пред богом.
Храм, охваченный славой. Поет.
Он объят ликованьем великим.
Здесь стоит небезгрешный народ
С удивительно праведным ликом.
Все отпало, чем был обольщен,
Чем пленялся он снова и снова…
Нет ни лучших, ни худших времен –
Есть одно Воскресенье Христово.
Стихотворением, выразившим сущность ее поэтической души, своеобразным завещанием считаю это, открывающее последний раздел сборника:
«Была бы цыганкой, когда б не Россия,
ей-богу.
Легко находить наугад в бесконечность дорогу…
Легко без пожитков, без шмуток слоняться
по шару,
по шару земному, готовому вечно к пожару.
Легко проходить под изменчивым сводом небесным,
земель не считая,
по странам просторным и тесным,
не ждать ни приветов, ни писем, ни бедной открытки –
и так умереть на ходу иль в убогой кибитке.
Но где зимовать мне, кочевнице?
Ясно, в России,
в которой сугробы огромны,
огромны и сини.
Но где проводить мне, кочевнице, жаркое лето?
В России оттаявшей, полной прозрачного света.
Что класть в изголовье мне
ночью прохладной и тусклой? –
Должно быть, поляны
с цветами земли этой русской.
Где сном засыпать мне
последним, глухим, незнакомым?
В земле этой русской,
на кладбище русском зеленом».
Творчество Любови Алексеевны Никоновой – это явление не только, как говорится, региональной литературы, не кузбасской только и уж тем более не нашего только города. Это достояние всей литературы российской, русской. И слава Богу, что она своей поэзией осветила и освятила наш сумрачный город, весь угольный Кузбасс. Она жила с нами, она радовала и будет радовать наш край, «где сугробы огромны и сини», «с цветами земли этой русской».
Анатолий Сазыкин,
кандидат педагогических наук, доцент
---------------------------------------------------------------------------------------
Анатолий Семенович Сазыкин всю свою жизнь посвятил литературе. Школьный учитель и преподаватель НГПИ (позднее – КузГПА, НФИ КемГУ), кандидат педагогических наук, доцент, более 11 лет заведовавший кафедрой литературы, он привил любовь к языку тысячам своих учеников и студентов. И сегодня, будучи на заслуженном отдыхе, Анатолий Семенович не сидит без дела. На его публичные лекции собирается обычно вся литературная общественность Новокузнецка.
Тонкий ценитель и активный пропагандист творчества Любови Никоновой, он посвятил поэтессе ряд статей.
Назад |