1 Подкова-символ, подкова-знак, подкова, не узнавшая копыта, дороги:
На столе тяжелая подкова. Ей бы след печатать на земле, Не сбиваясь с ритма скакового… А она лежит вот на столе. Мне хранить ее всю жизнь велели На мою удачу, на успех. В серии других для этой цели Произвел ее метизный цех.
Поэзия Г. Юрова сильно напитана конкретикой действительности: она вещна, вещественна; иные стихи, кажется, можно взять в руку, как подкову. Огни зажигаются внутри строк – как вспыхивают они ночью, в небесных далях, не означенных на земных картах, влияющих на людские дороги:
Вы видите: горят огни в ночи, На землю небо звездное упало. Вы слышите: мелодия звучит, Поет земля восточнее Урала.
Земля поет. Поэт слышит ее песни и, фиксируя их, поднимает флаг, сотканный из образов, рифм и ритмов.Но… запускает воздушного змея:
Мальчишки, пускайте Бумажного Змея. Все просто: возьмите бумаги и клея. Шесть планок в каркас. Да материи плотной, Чтоб хвост был весомым и гибкою шея...
Ибо, сколько бы ни были тяжелы, насыщены образами земли стихи, поэт не может без полета: в этом его коренная суть. И поэзия Г. Юрова подтверждает это.
2 Коренное, российское: когда дверь открытая –понятие метафизическое, хоть и данное через конкретику образов:
Дверь открой посредине России И лицом к быстрине прикоснись; Сколько там мужики искурили – В тамбурах, размышляя про жизнь.
От мира сего – поэзия Донбая, окрашенная в оттенки иного, проступающие сквозь движение экспрессов, сквозь молодую, вечную силу Сибири:
Мы с тобою на встречных экспрессах Разминемся. Помедлить нельзя! Полетят параллельно и резко Наши волосы, руки, глаза.
Свежий ветер, простор неоглядный... Через слезы предстанет страна – Наши волосы треплет и гладит На восток и на запад она.
Ширь даже больше понятия «шири»: будто бесконечность рядом, и космос прикасается к волосам – через русское движение и силу любви. Воля – коренное для русских понятие: шаровое, неистовое, могучее:
Я родился, вздохнул, задохнулся и ожил: Этот воздух, который впервые схватил, Был густым от страданий и пыли дорожной, Смешан с пеплом и горем отечества был.
И входили в свободном потоке стихии Навсегда: возраст воздуха в тельце мое, Молодая, морозная сила Сибири – И снега, и таежные жабры ее.
Звукописью вибрирует «ж», снежным млеком пролитое «м» словно растворяется в поэтической крови. Ощущение России раскаленной нитью проходит через поэзию Донбая: нить вибрирует, открывая новые возможности счастья и – боли… Воздуха много в поэзии Донбая, простора – того особого, духовного воздуха, который требуется самому сердцу сердца, самой стержневой человеческой сути… В колодец вглядываться трудно: глубь завораживает: В глубоком зените колодца Плетет паутину куржак. Мы – дети холодного солнца: Полгода сугробы лежат. Несем, словно платим налог, Мороза терновый венок...
И труд – нести свой терновый венок, скрученный из волокон истории, правды, шири… С. Донбай несет свой с честью, с высоко поднятой главой, с факельным светом ярко вспыхивающих стихов.
3 В поэзии Б. Бурмистрова много дорог, движения, плазмы жизни – такой конкретной и часто столь неуловимой субстанции:
Сказала, что вышла на миг, Сто лет с той поры пролетело... Исчез под водой материк, И память, как платье, истлела.
Сказала: вернусь, подожди, Куплю только в булочной хлеба, Давно испарились дожди, От зноя потрескалось небо.
Пласты земные – булочная, хлеб – совмещаются с небесными красками, и привкус неба остается как послевкусие по прочтении стихов поэта. Короткая формула счастья сверкает гранью каждой строки:
Три женщины любимых, три печали У трех дорог меня всегда встречали. Три женщины любимых, три огня От злых напастей берегли меня.
Три женщины любимых на земле, Три мотылька, светящихся во мгле, За них готов молиться день и ночь – Храни их, Боже: мать, жену и дочь.
Здесь как будто и кредо – основное: любовь и суровые, мужественные, синевато-стального отлива стихи Бурмистрова поднимаются от земли на пестрых крыльях основного чувства. Поднимаются, парят, призывая к счастью полета и читательские… сердца… сознания…
4 Живая речь родного края раскрывается свое-образными цветами в поэзии В. Крёкова:
Я вижу отчий край. Он весь как речь живая, Кругом светлынь небес и кислорода ток. Привет тебе, привет, гвоздичка полевая! Как малый мотылек твой розовый цветок. Как в прошлом, на лугу короткое свиданье, И отошедшей той летучая краса…
На венчике твоем и пух, и расстоянье Стоят, как в летних лужах небеса.
Все живо, все пламенеет силою и славой жизни – бесконечно разнообразной, трепещущей, как тугие связки грудных мускулов коня. …сложно идет осмысление жизни, рождая собственную метафизику поэта, выраженную через образный строй стиха, через силовое притяжение – неба, крыла:
И оттого, что в этом хлебе Кому-то, а не мне везло, Я жаждал, чтоб в осеннем небе Завязло лебедя крыло. Кричал ему: «Постой, товарищ! Пусть груды зерен на току – Ты дожинать мне оставляешь С полей созревшую тоску».
И все равно поэзия Крёкова воспринимается поэзией счастливого человека, ибо жизнь, плеща собой и пленяя, сильно нагружая и легко поднимая ввысь, оправдывает и искупает собою все негожее, все, с лихвою…
5 Силовое, световое поле родины концентрируется в малых объектах мира, становящихся призмами, сквозь которые поэт рассматривает целостность:
Это родина – синие ставни, это родина – ивы в наклон, над которыми сирыми стаями птицы тянутся в небосклон.
Было вдоволь и песен, и хлеба, жизнь взахлеб и беда по плечу. Но под этим единственным небом я от родины мало хочу. Есть сдержанная самоотверженность, своего рода духовная аскеза в стихотворениях А. Каткова: всего достаточно, больше не надо – редкость в наши утилитарные времена. Поэзия Каткова дышит совестливостью, она напитана свежей водою духа, и росные высверки часто озаряют строку. Порой через боль – если слово о матери:
Поднимала себя и сына, И на внуков хватило сил, У которых теперь над камином Электрические часы.
Нет тебя. Только крест над холмиком На погосте, среди тополей. Но не крест – я поставил бы ходики, Словно памятник жизни твоей.
Боль и любовь соединяются причудливыми космическими дугами судеб. А боль за страну – беспредельна:
Разрушилась страна, А я остался цел. Меня они не взяли на прицел.
Но я с тех пор живу на той войне С разрушенной страной наедине.
И тем не менее световое начало превалирует в поэзии Каткова, поднимая стихи выше и выше по световой вертикали. 6 Метафизика сочетается с лирикой – в недрах поэтического делания Д. Мурзина, и метафизика отличается высотой понимания земной правды:
Не давай мне, Боже, власти, Чтоб тираном я не стал, Да избави от напасти Капиталить капитал. Ниспошли смягченье нрава, Все, что будет, – будет пусть, Но не дай отведать славы, Потому что возгоржусь.
Изнаночная сторона метафизики – ирония, оттого и рождается лихое и забавное «капиталить»… …Кратко-мускульные стихи, рисующие форму коллапса – общего, российского, – который никогда не случится, поскольку:
Когда пройдут сто видов колбасы И сдохнут электронные часы, Закончится весь углеводород – Тогда тайгой Россия прирастет. Набычится пузырь в оконной раме, И в лес идти придется за дровами.
Счастье идти в лес за дровами ныне не почитается таковым, но избыток технологий выглядит угрожающе, так что… Грядущее всегда область поэтического порыва. Интересны иносказания Мурзина – басенные, спаянные с вековечной мудростью предков:
Рыба-отец берет рыбу-ремень Воспитывать рыбу-дочь. Так начинается рыбный день (Кончается рыбная ночь).
Это какая-то рыба-кошмар, Траченый осьминог! Его любимая рыба-школяр Не знает рыбу-урок!
Разнообразные совмещая мотивы, поэт творит свой поэтический манускрипт, и знаки его достаточно ярки, чтобы вглядеться в них.