Размышление о кавказских дорогах А. С. Пушкина,
М. Ю. Лермонтова и Л. Н. Толстого
1.
К «Вольному горцу», к «Запискам о народном пушкиноведении» возвращаюсь через несколько лет после того, как в рукописи была поставлена точка и повесть опубликовали в славном городе Ставрополе, в журнале «Южная звезда»… А сколько там от родной моей станицы Отрадной до Ставрополя? Чуть больше ста километров!
Кто-то спросит: какое это имеет значение?
Не скажите.
На Северном Кавказе чем ближе к Черным Горам, тем явственней ощущаешь еле заметные сдвиги сокровенного русского самосознания, на которые так мало внимания обращает в меркантильной своей сутолоке «Москва белокаменная»…
И не в продолжение ли этих строк вдруг подумалось: письмо с поддержкой моих мыслей на этот счет тоже должно прийти с южной нашей окраины!
Вот это письмо, из которого по вполне понятным причинам пришлось отнять излишне эмоциональное начало: «Давно не встречалась с таким живым, трепетным текстом, который и не «текст» вовсе, а настоящий Пушкинский Дом. Я не с битовским романом «Горца» сопоставляю (в нем все Ваше, кровное, узнаваемое), а повторяю вслед за Вами то, без чего России нет, только ей это часто невдомек: Россия отстала от Пушкина и пока, к сожалению, не собирается не юбилейничать, а постигать и любить. Увы!
Повторю и ещё один Ваш вопрос: «А что же мы – потомки?»
Еще раз благодарю Вас. И радуюсь, и печалуюсь, и надеюсь.
Сердечный привет от моей мамы.
Наташа».
Может быть, дорогие мои, вы слышали?.. Это женское имя, из-за чистоты и чести которого Александр Сергеевич последний раз в жизни взял в руку дуэльный пистолет, сделалось нынче в соседней Турции нарицательным. «Наташами» называют здесь и стареющих от непосильного труда наших «челночих» с тяжеленными, набитыми дешевым шмотьём полосатыми сумками, и легкомысленных, мало чем обремененных русских молодиц, прилетевших в Стамбул либо в Анталию ради другого заработка…
Пусть нынче этот невольный турецкий плен - иного рода, чем встарь, когда ради единственной, случалось, христианской души неслись к чужим берегам сразу несколько казацких «чаек» с отчаянными, якобы бесшабашными хлопцами. Но оттого-то, если вдуматься, нынешний плен еще обиднее и беспомощней. Что там ни говори, бросили мы младших своих сестер на поругание. И пусть каждый из нас сам для себя решит: всё ли сделал, чтобы оно наконец закончилось?
Наташа, написавшая мне письмо, - Наталья Анатольевна Полошевская-Смирнова. Доктор филологии. Профессор кафедры зарубежной литературы Кабардино-Балкарского государственного университета в Нальчике. Вместе с письмом она прислала две своих высокоученых книжечки: «Жизнь и мнения лорда Байрона, джентльмена» и «Шекспировский метатекст в русской и западноевропейской литературе».
Заочно мы познакомились несколько лет назад, когда по воле судьбы я занялся составлением сборников прозы северокавказских писателей, и мне рассказали о «русской филологине», к которой с почтением относится даже бескомпромиссная молодежь из новомодного литературного течения «нальчикский понт», провозглашенного не без иронии, но с явным самодостоинством.
Для очередной книги - «Цепи снеговых гор» - Наталья Анатольевна прислала по моей просьбе оригинальную по форме, редкую по глубине философскую повесть «Сказка о времени», и она меня так поразила и растрогала, что я тут же набрал из Москвы номер домашнего телефона в Нальчике… «Русской филологини» дома не оказалось. Все прихлынувшие на ту пору добрые слова достались её маме, отсюда и ее «сердечный привет».
Потом-то уж я подумал: может, и хорошо, что мои восторги услышала мама. Пусть они хоть самую малость укрепят её дух в непростое наше, многосложное время.
Не подумайте, однако, что мы с Натальей Анатольевной попросту обменялись потом взаимными похвалами. Нет!
Поделились болью.
И нынче, когда в Кобякове под Звенигородом, от Захарова в семи-восьми километрах по прямой, продолжаю свои «Записки…», боль эта лишь с каждым часом усиливается…
2.
Вчера уже в нерабочее время по мобильнику позвонил Михаилу Сергеевичу Гладилину. За последнее время мы с ним не только подружились, но и обнаружили сходство некоторых литературоведческих предположений, вплоть до самых, казалось бы, неожиданных. О них разговор впереди, а пока я спросил Гладилина: не мог бы он припомнить какого-либо пушкинского стиха, строчек из прозы, а то даже из личных писем, в которых Александр Сергеевич давал бы комплиментарный, явно «на вырост», портрет, создавал бы, мягко говоря, чей-то приукрашенный образ?
- Первое, что приходит в голову, это «Стансы» 1826-го года, - тут же привычно отозвался Гладилин вежливым тоном экскурсовода-музейщика. – Помните? «В надежде славы и добра гляжу вперед я без боязни…» Только что прошла коронация, но Александр Сергеевич уже сравнивает Николая Первого с Петром Великим… Николай ведь только вернул его из ссылки, и благодарность Пушкина вполне объяснима. «То академик, то герой» - помните? - «То мореплаватель, то плотник…» По этому поводу его тут же уколол Петр Андреевич Вяземский, достаточно едкий был человек… Но сперва скажите: зачем вам? Для чего?
Попробуй деликатно объяснить, если тебе так вот, сразу: Петр Первый, Николай Второй, Вяземский… Тем более, что новый царь в конце концов оправдал-таки предначертанное ему в Пушкинском стихе. И если в «Стансах» имелся первоначальный, пусть даже явно прагматический умысел, то его потом с лихвой перекрыло установившееся меж Царем и Поэтом равнозначной глубины уважение.
… Но как это все-таки здорово, Господи!..
В кармане ни гроша, диссертацию закончить некогда, мама давно прибаливает… А он - тут же: «Стансы» 1826-го года… Николай Первый. Император Петр. Вяземский.
И сразу – масштаб. Сразу высота.
Не та, что от пяток до макушки. От макушки до неба.
Может, благодаря таким бессребреникам пока и живы?
3.
Долгое время мы бывали в Кобяково только наездами, а когда перебрались сюда наконец со всем скарбом и перевезли библиотеку, то давно живущий в Одинцове кубанский земляк, художник Коля Литвинов, приезжая к нам по грибы, сперва не нарадовался. «Это промысл Божий, поверь! – убеждал меня. - Ты потом поймешь это. Ты почувствуешь. Известно тебе, что глава администрации – кубанец?.. Более того, более! Заместителем по культуре взял также нашего земляка. Редкий случай по теперешним временам: оба знатоки литературы и ценители поэзии. Что ты!.. Помнишь, тебе рассказывал?.. В Одинцове живет Эдуард Асадов. Тот самый, да. Поверь: они его чуть ли не носят на руках!»
Конечно же, это грело.
Эдуарда Асадова помнил со студенческих лет, он часто тогда выступал в Москве: потерявший зрение на войне поэт в черном костюме и черной, закрывавшей глазницы полумаске… Любовная его лирика была не самого высокого сорта, но в этом ли теперь дело!
Достойную старость обеспечили прежде всего полузабытому воину. Который окончательно затерялся бы среди многих и многих больше него талантом и не меньше фронтовыми заслугами. Как вспомнишь мытарства поэта-сибиряка Михаила Борисова!
Он был родом из Новокузнецка. Герой Советского Союза, в свои двадцать лет – мальчишкой, считай, - подбивший в жестоком 1943-ем на «Курской дуге» девять немецких танков.
Иногда за рюмкой мы, еще почти такие же мальчишки, как он тогда, пробовали его разговорить: ну, как, мол, Миша, такое вообще возможно? Почти десяток! Ведь не на полигоне. В бою!
Небогатырского роста, русый и сероглазый, он будто посмеивался печально и над нами, и над собою – тогдашним:
- Да как?.. Оглянулся, ребята все на земле. А снаряды ещё остались. Я и давай – прямой наводкой. Даже считал их: один – есть!.. Второй - есть! Третий!.. А они все прут и прут. Восемь насчитал, а с девятым друг по другу, видать, ударили разом. Помню, что лежу на земле, а колесо от пушки в небе над головой вертится. Даже не думал: упадет на меня, не упадет?.. Сказали потом, упало рядом…
Парадокс, конечно: одного, считай, спасла слепота. Другого погубило хорошее зрение: все видел после войны и не хотел мириться.
Но пусть же хоть кто-нибудь будет по возможности счастлив!
4.
Как это обычно случается, благожелательный слух о чтущих литературу кубанских земляках свое дело сделал. Еще не предполагал, что рассказы мои о Захарове сложатся в документальное повествование, но чуть не в каждом из них старался сказать теплое слово об одинцовских руководителях: я ведь артельный человек. Неважно, чем занимаются они и чем я. Важен общинный дух, без которого никакое большое дело не сделается.
Куда деваться: я – великовозрастное, не исключаю, подзадержавшееся на белом свете, дитя большой стройки. Невольно тоже хочется подчеркнуть: сибирской.
А это, как выясняется теперь, - на всю жизнь.
После разговора с директором музея-заповедника Рязановым о детских рисунках, которые так вдохновили главу Одинцова и его зама, записался к Колесникову на прием и пришел к нему со своим четырехтомником и двумя номерами «Южной звезды», в которых был напечатан «Вольный горец».
Если называть вещи своими именами, пришел побираться?
А что остается писателю с немалым литературным и жизненным опытом, который не по своей вине лишен возможности издаваться?.. Еще недавно тиражи моих книг ниже ста тысяч экземпляров не опускались. Интереса к прозе добавляли фильмы, снятые на Украине и в Белоруссии. Но миллионы экземпляров «Роман-газеты» с портретом на обложке приносили доход не мне. Основные деньги шли в государственную казну. Это благодаря им в том числе развивалось печатное производство, которое, захваченное ловкими ребятами, еще большими тиражами вываливало теперь на книжный прилавок «порнуху с чернухой».
А материал, который собрался у меня за несколько лет соседства с «сельцом Захарово», стучался, что называется, в сердце.
- Коли «Вольный горец» покажется вам достойным внимания, не стоит ли нам объединить усилия? – взялся я объяснять свой план ну прямо-таки неприступному сперва Павлу Николаевичу. – Повесть можно издать с иллюстрациями ребятишек из всех уголков России. Разве эти акварели, на которые ушло краски куда больше, чем требовалось, или не совсем умелая графика – не то же самое «народное пушкиноведение», о котором печемся и вы, и я? По сути оно – любовь к одному из величайших наших предков. Уже на генетическом, если хотите, уровне… Неужели, Павел Николаич, не поддержите?
Думаете, семь лет работы в крупнейшем издательстве страны меня так-таки ничему не научили? Другое дело, что к приемам опытного царедворца прибегать очень не любил. Да что делать?
Через несколько минут о будущей книге мы разговаривали уже как о первоначальном замысле самого Павла Николаевича… Неужели я его, и в самом деле, не поддержу? Не тот я человек, чтобы блестящую его задумку не оценить!
На прощание Колесников дал мне номер своего мобильника, и через неделю я позвонил ему: не разочаровался ли, когда одолел «Пушкинскую» повесть?
Он подтвердил: «Горец» стоит того – договор остается в силе. Единственное, в чем он просит понять его: в план поставят книгу в в этом году, а издадут только в следующем. Когда начнется новое финансирование. Но пусть меня это не расхолаживает: с рисунками надо определяться уже сейчас.
5.
В Захаровском филиале музея-заповедника, в доме Марии Алексеевны Ганнибал, мы с Гладилиным поднялись на просторную мансарду, где на деревянном полу, как бы чуть в уголке… или наоборот?.. Этот самый «уголок» только и остался свободным – все остальное немалое пространство было завалено многослойным ворохом «пушкинских рисунков», которые откуда только сюда не притекли…
- Наденьте, - предложил Михаил Сергеевич, протягивая мне пару новеньких, ещё скрепленных стежком белых перчаток с рубчатым синеватым исподом.
- Вы меня щадите?
- Зачем?.. Хочу, чтобы вы тоже хорошенько поработали. Как без них?
Сам он был уже в перчатках, и вскоре я действительно убедился: без них тут не обойтись.
Размышляю сейчас: вообще-то зрелище это уникальное – гора Пушкинских рисунков!.. Сколько я потом приводил сюда своих гостей, заехавших сперва в наше Кобяково, и всех оно потрясало. Чуть ли не завистливо вздыхал Виктор Васильевич Буланичев, главный редактор алтайского альманаха «Бийский вестник»: сам пишущий о Пушкине, заодно небось прикидывал полиграфические возможности своего уникального по многим параметрам издания… Покачивала головой и разводила руками Елена Трухан, главный специалист музея Достоевского из нашего Новокузнецка: им такое изобилие, конечно же, и не снилось, хоть сам Федор Михайлович наверняка провидел его – наверняка!.. У кубанской землячки Тани Василевской, давно, конечно, Татьяны Андреевны, охапку детских картин, которую она держала в руках, пришлось чуть ли не отымать:
- Ну, куда тебе такой о б е р е м о к , Тань? – корил ее на наш, на южный, манер.
И она, принимая мой тон, несговорчиво отводила рисунки в сторону:
- Оберемок, эх!.. Ну, не будьте хоть тут кугутами – уступите даме, уступите! Не только буду в Краснодаре книжки иллюстрировать – отдам потом на побережье, там развесят по детским пансионатам. Вы тут привыкли к ним, сами не представляете, какое это богатство!
Еще бы не богатство!..
Но можно ли к нему, и в самом деле, привыкнуть?!
Представить себе: при всех наших неладах и нестроениях, при всех наших нехватках и невзгодах сидит себе где-то далеко-далеко, в глухой сибирской глубинке, десятилетний малец, который только что втащил на койку сильно подвыпившего отца, хорошо – если не мать… Сидит и макает кисточку сперва в граненый, с давно помутневшей водой стакан, а после в крошечной пластиковой формочке начинает вымазывать последнюю оставшуюся у него краску: не хватает на Пушкина!
Хорошо, если назавтра отдаст рисунок руководителю кружка в каком-нибудь доме детского творчества или школьному учителю, который сам потом отправит его сюда, в Подмосковье… А если и Дома такого поблизости нет, и давно уже нет учителя, которому это интересно, а до ближайшей почты автобус ходит один раз в сутки…
Думаете, сгущаю краски?
Да нет!
Как-то я в очередной раз попытался воспитывать Гладилина…
Поскольку намного старше него, то он меня – непременно на «вы», а я частенько позволяю себе разговор почти отеческий:
- Ведь в этом можно утонуть, Миша!.. Навсегда. В этих грудах… ворохах… Сам говорил - в волнах?
Он то ли объяснял, а то ли заранее оправдывался:
- Приходят волнами, да… Очередная волна прихлынет – тогда присесть некогда.
- Ну вот! Вот!.. И каждый рисунок ты должен обязательно подержать в руках, рассмотреть. По возможности честно оценить. Балл выставить. Написать ответ. Каждому!.. Кому просто спасибо сказать. За участие. Кого-то поблагодарить пощедрей. Третьему отправить диплом. Но вся эта благотворительность, извини, должна иметь разумный предел. А когда собственная работа лежит неоконченной…
Он вдруг вспомнил:
- Опять забыл вам из дома принести.
- Что забыл?
- Письмо это. От учительницы русского языка. Где она музей наш благодарит. Как раз за такой диплом ученику, помните?.
Как такое забудешь?!
Работа, и правда, наложила на него свой отпечаток: приучила к ровному, благорасполагающему тону ко всему привыкшего экскурсовода. И однажды на очередную мою попытку наставить его он не то чтобы возразил – как бы просто дал разъяснение:
- Пришло одно письмо, я храню его. Из деревни, из которой почти все разъехались. Она там грустно так, учительница: мол, нормально жить тут уже нельзя. Осталась одна надежда: школа. Начальные классы занимаются вместе, а дальше они пока потихоньку учат отдельно. И приехала комиссия. Судили-рядили – решили закрыть и школу. Нет средств… невыгодно, сами понимаете. Уже окончательное решение приняли, уже всем в учительской объявили… И тут она вышла, эта учительница. Добежала, пишет, до своего класса, хорошо, что дети были на месте. Говорит ученику: а ну-ка, Ваня, домой быстренько! Сними свой диплом со стенки и - мигом сюда. Только бегом, Ваня, бегом! Помчался он, принес. Она его за руку взяла и – в учительскую. Посмотрите, говорит, на этого мальчика. У него - Пушкинский диплом! А вы хотите закрыть нашу школу… представьте себе: оставили! Разве это не дорогого стоит?
Вот!
А мы все: «Кто за тебя это сделает? Пушкин?!»
Да он уже устал, бедный.
И работать за нас. И за нас заступаться.
И конца ведь не видать – нет!..
Скорее всего, что именно в этом месте горького моего текста стоит объяснить, хотя бы в самых общих чертах, в каких литературных предположениях мы с Гладилиным сходимся.
Дело в том, что я уже давненько начал подозревать: всем известный Акакий Акакиевич, забубенный чиновник из рассказа Николая Васильевича Гоголя «Шинель» – вовсе не тот человек, за которого вот уже столько десятилетий нам его выдают.
Началось это, когда покойный ныне монах Саввино-Сторожевского монастыря отец Феофил, духовник братии, подарил мне так называемый «Букварь школьника» - шесть изданных по принципу словаря томов по тысяче страниц каждый: «Начала познания вещей божественных и человеческих». В миру батюшка был в Казахстане сельским библиотекарем и по вполне понятной человеческой слабости и пошучивал потом надо мной, и – жалел.
Почему-то я чуть ли не первым делом открыл тогда подаренный «Букварь» на необходимой, как понимаю теперь, для меня странице и вот что нашел: «АКАКИЙ СИНАЙСКИЙ – святой, преподобный. Жил в 6-ом веке и был послушником в одном монастыре. Смиренный инок отличался терпением, простотой, целомудрием, беспрекословным послушанием своему старцу, который часто укорял его, загружал непомерной работой и нещадно бил. Несмотря на такое обращение, прп. Акакий кротко терпел невзгоды, благодарил за все Бога и снискал себе благодать Божию. Прожив в таком послушании 9 лет и поболев перед кончиной, он мирно отошел ко Господу. Его старец через пять дней рассказал о смерти своего ученика одному великому старцу, который не поверил, что инок умер. Тогда учитель Акакия привел подвижника к его могиле. Великий старец громко спросил: «Брат Акакий, умер ли ты?» Из могилы раздался голос послушника: «Нет, отче, не умер, кто переносит послушание, не может умереть». Пораженный учитель прп. Акакия со слезами упал перед гробницей, прося прощения у своего ученика. После этого он изменился нравом, затворился в келии близ погребения святого Акакия, в молитве и кротости окончил свою жизнь».
Конечно, хоть какого-нибудь малого намека на то, что имя своего героя он выбрал неспроста, я попытался искать у самого Николая Васильевича, и что же?.. В восьмом томе изданного в 1994 году девятитомника Гоголя есть «Выписки из творений святых отцов», сделанные им в свое время собственноручно. И там, среди других, очень любопытные строки о преподобном мученике Акакии: «Законно страдальческое терпение, воздержниче, показал на земли, тем же тебе Небесное веселие дадеся… Ум твой, чистым помыслом окормляем, Акакие Богоносне, к Виновному всех благополучно устремися. Укрепляем еси Божественною благодатию, яко воин силен…»
Воин!..
А вы говорите!
Небесный воин и даже самый лучший невоцерковленный спецназовец все-таки – не одно и то же.
Если бы нынче наши чиновники не крали народное добро с утра до вчера, а только и того – терпеливо и честно его пересчитывали, где бы мы сейчас были?!
Но я-то ладно: что с меня, старого романтика, возьмешь. Живу интуицией. А Гладилин дальше пошел: ученый все-таки. Он считает, что «Шинель» - зашифрованный рассказ Николая Васильевича Гоголя о своем друге и соратнике Александре Сергеевиче. О Пушкине.
А вы перечитайте все, что к этой теме относится!.. Пораскиньте умом не только над текстами наших классиков, но и над приметами нашей нынешней жизни. И тогда, не исключено, мы вместе поймём, что бесконечно, с упорством гоголевского Акакия Акакиевича перебирать «Пушкинские рисунки» - это куда важнее, чем защитить гору липовых докторских диссертаций.
… А каких тут работ только нет, в этом ворохе чуть не в рост человека! Акварель, уголь, масло. Инкрустация. Отдельно - даже резьба по дереву.
И каких только нет сюжетов: Пушкин-мальчик и Пушкин-лицеист. С няней. С бабушкой. С товарищами. В светских гостиных с дамами. В парке посреди аллеи один. На берегу речки в Захарово. В своем Михайловском. В Болдино. На Кавказе… Кавказских сюжетов почему-то особенно много, и присланы они не только из наших южных республик – также из срединной России. С Севера. С Урала и Зауралья. И правда ведь: от Калиниграда до другого конца России. До Сахалина с Камчаткой. И если с Северного Кавказа, от Черных гор приходят картинки, нарисованные все больше горскими школьниками, то из остальных мест кавказские сюжеты шлют русачки, татары, буряты либо алтайцы… Удивительно, это как кровеносная система: все пронизано Пушкиным, все им воедино соединено!
С бьющимся сердцем откладывал я в сторонку акварели на ватмане из дорогого сердцу Кузнецкого края, из Кузбасса… Как волшебные слова, как «Сим-Сим, открой дверь», повторял про себя: «Видел бы Аман!.. Видел бы Аман!»
Надо будет непременно вставить хоть одну-единственную картинку из Мысков, о которых есть в моём «Вольном горце»!
Поверьте, это надо было пережить: разглядываешь какой-нибудь полуфантастический сюжет из «Сказки о рыбаке и рыбке» либо о «Золотом петушке», дивишься пробивающемуся сквозь детскую наивность будущему мастерству, а потом переворачиваешь рисунок и на обратной стороне рядом с именем-фамилией, обратным адресом, с номером школы видишь вдруг: «Размер обуви 32».
Сперва я этого попросту не замечал, а потом вдруг удивился: а и правда – это зачем?.. Почему не какие-нибудь иные характеристики автора, а вот – какая ступня?
Спросил у Гладилина, и он стал рассказывать своим ровным тоном: мол, забыл вам сразу все объяснить. У самого музея денег, разумеется, ни копейки, а хотелось бы поощрять художников хоть какими-нибудь подарками. И добрые люди, прознавшие про наш конкурс, нашлись не где-либо – на обувной фабрике «Парижская коммуна». И решили: быть слишком щедрыми позволить себе не могут, но на двадцать пар башмаков для награждения победителей, так и быть, разорятся.
О, причуды русского меценатства!..
В разгильдяйских моих архивах где-то затерялась бумага с ксерокопией стародавнего указа царственного дома: к участию в покровительстве над творческим людом допущены могут быть исключительно добропорядочные купцы и промышленники… А?!
Если бы и это у нас соблюдалось, не оказалось бы завтра большинство наших «звезд» рядом с уличными бомжами?
Но пока чуть не каждый из них и сам – бомж. В новой расшифровке: «более одного места жительства».
Это всего лишь к слову. К горькому и печальному слову, которое ещё придётся сказать впереди.
В глубокой порядочности шефов «Пушкинского конкурса» из «Парижской коммуны» нет ни малейшего основания сомневаться.
После рассказа Гладилина об этом отошел чуть в сторонку и пальцами в уже замаранных акварельными красками перчатках достал из кармана брюк носовой платок…
Кому-то наверняка неизвестно: у казаков не принято кланяться. Перед вручением Нобелевской премии за его «Тихий Дон» перед Михаилом Александровичем Шолоховым целая проблема возникла: как ему быть? Каждый лауреат после вручения должен королю Швеции поклониться. Сам Шолохов не казак, но какая за ним стоит казачья история, какие великие тени казачьих страдальцев соберутся в тот вечер вокруг него в шведском Королевском дворце!
Если вам когда-либо доведется, повнимательней приглядитесь к старой советской хронике. Кроме всех других, Шолохов оставил нам и этот завет: как не уронить собственного достоинства.
Что ж он, и в самом деле – «азиат»? Как о нас обо всех приучали думать и Европу, и остальной мир.
Конечно же, он поклонился!
А вроде бы нет…
Или все-таки поклонился… да поклонился, само собой, поклонился!
Или – нет?..
Нет же!
Нам в этом смысле с тезкой Шолохова, с Михаилом Гладилиным, заботиться было не о чем: никто не увидит и ни за что никто не осудит.
И я вернулся к разноцветной горе рисунков, в которой, сколько мы из нее ни отбирали, оставалось, словно в добром колодце, все столько же, и низко поклонился этому великому вороху, в котором нынче все собралось: и надежды со всей Руси-России школяров наших, и открытый, бесконечно уверенный взгляд Пушкина не только на «племя младое, незнакомое», но и на тех, кто в тяжкую пору ему помогает выстоять.
Что делать: у меня особое отношение к обуви.
Когда-то после войны, когда и разбитых сандалий ни у кого не было, в жарком августе по горячей, чуть ли не выше щиколоток, пыли, мы ходили на речку след в след, и какой-нибудь впереди цепочки идущий «первопроходец» почти сразу же начинал канючить, чтобы его сменили: припекло!
В молодости этот разбитый конскими копытами да колесами бричек станичный путь сменили почти бескрайние сибирские снега, торить дорогу среди которых было, само собою, трудней, но жалоб впереди случалось все-таки меньше… Эка беда!
Зато густая новостроечная мешанина из чернозема, рыжей обычной глины и вывороченного экскаваторами с большой глубины голубого аллювия под ногами превращалась в такой приставучий клей, что никакие подмётки с подошвами не выдерживали… Лучшим другом нашей крошечной газетенки «Металлургстрой» стал косорукий и колченогий инвалид Митя, на своем продавленном, с кожаными полосами крест-накрест кресле бессменно сидевший в поселковой сапожной мастерской… Какой был мастер! Как он нас, как ветер быстроногих в то время, выручал!
Теперь, хоть несколько что к чему разобравший, понимать начинаю: ведь это, считай, в его, в его, уже почти из ничего перетачанных вдоль и поперек туристских ботинках мы обегали потом стремительно, как забродившая бражка, растекавшуюся во все концы гигантскую стройку, о которой, бывало, первому ему потом и рассказывали… Сидевший сиднем он знал куда больше остальных!
Это в благодарность самоотверженному, терпевшему наши бесконечные долги сапожнику Мите одну из самых любимых глав в романе «Проникающее ранение» я назвал потом: «Крепкие башмаки». Это из-за него потом, в том числе, уговорил жену нашего третьего сына назвать Митей…
Мите потом недолго пришлось побегать по земле. Первачком ещё зашиб напротив нашего дома на Бутырской промчавшийся не по правилам трамвай… Но то, что отпущенный ему путь дохаживать приходится мне, это я знаю определенно.
Это он и привел меня на мансарду дома-музея Марии Алексеевны Ганнибал. Кому, как не мне, хорошо известно, что такое – твердо стоять на ногах, обутых в крепкие башмаки!
Повзрослевшие, давно вступившие в пору плодоносящей зрелости мужчины и женщины наверняка потом надолго запомнят и свои «подростковые» ботинки, и легенькие туфли для тонконогих девчонок…
Это вам был поклон, неравнодушные соотечественники с московской обувной фабрики «Парижская коммуна»!
6.
Время шло, а общее наше с Одинцовской администрацией дело не подвигалось…
Сначала Павел Николаевич сообщил мне, что издание «Горца» с детскими рисунками снова придётся на год перенести: где-то там у них не сходились концы с концами… Или я не привык?
То самое финансирование родной культуры по остаточному принципу, да.
Тем более тут. В самом богатом районе Подмосковья. Что на всю нищую культуру России от здешней-то знаменитой Рублёвки останется – то и наше!
Сказать это прямым текстом Колесникову? Не сказать?
Однажды начал было, но он тут же укорил: «непродуктивный», мол, разговор!
Да и связываться все трудней с ним стало. Ответит по мобильнику полушепотом: на совещании у большого начальства!.. Потом вдруг: не могу разговаривать, я – в алтаре!
Что же ты телефон там, думаешь невольно, не отключил? В таком-то почитаемом месте!..
Храм-то они, конечно, славный в Одинцове возвели! Во имя святого Георгия Победоносца. Для меня ли не свято?
В Сибири, в Новокузнецке, второго сына мы назвали Георгием. Отправил тогда на юг две телеграммы: одну в Отрадную, родному дяде Георгию Мироновичу Лизогубову, магаданскому страдальцу. Вторую во Владикавказ – душевному другу Жоре Черчесову, осетину. Дважды, так получилось, однокашнику: по выпускному классу в станице и по факультету журналистики МГУ.
Это он потом, будучи министром культуры Осетии, чуть не за руку притащил меня в цирк: ты просто обязан написать о нашем джигите Ирбеке Кантемирове!..
Ну, для начала я рассмеялся, как там никто еще до этого, может, в цирке и не смеялся. Это я-то?.. Сибиряк-романист, которому теперь такое дело доверено: заведовать редакцией «русской советской прозы» в самом крупном в стране издательстве?! Ты, конечно, всегда был, Жорка, большой шутник, но это все-таки слишком!
И что?..
Заговорила-таки казачья кровь?.. Или проникся невольным уважением, когда вдруг понял, что более соленого пота, чем у «цирковых», нету даже на полыхающей огнем и дымом литейке доменного цеха на твоем любимом Запсибе?
А тут ещё все соединилось: оказывается, этот осетин убежден, что самый понимающий конное дело зритель живет вовсе не в Мексике и не в Аргентине, а в сибирском, соседнем с нашей Кузней Прокопьевске!.. В этой черной, зияющей провалами Прокопе, под которой десятками лет рылись, словно кроты, ссыльные донские да кубанские казаки…
О, милая моя родина с горькой твоей, как соленый пот, как алая кровь, историей!
Через несколько лет окрестившийся первым из братьев Мухтарбек Кантемиров, Михаил, известный каскадер, подарит мне собственноручно сработанную им дорожную кожаную иконку святого Георгия – покровителя путников у осетин, одного из самых чтимых святых. Где только я потом ни побываю с этой иконкой! Под конец жизни православие примет Ирбек, которого старые друзья всегда звали Юрой. Теперь он уже как бы официально примет имя Георгия, и в дорогом душе Мишином подарке прибавится для меня и ещё света, и ещё символов. Носимая всегда с собой одухотворенная память об ушедших в иной мир. Безмолвная просьба к Отцу небесному о даровании долгого пути ныне живущим… и все-таки, все-таки.
Не об этом ли предупреждали святые печальники? Что храмов станет больше, а вера ослабеет.
В том числе – и друг в друга?..
М. Ю. Лермонтова и Л. Н. Толстого
1.
К «Вольному горцу», к «Запискам о народном пушкиноведении» возвращаюсь через несколько лет после того, как в рукописи была поставлена точка и повесть опубликовали в славном городе Ставрополе, в журнале «Южная звезда»… А сколько там от родной моей станицы Отрадной до Ставрополя? Чуть больше ста километров!
Кто-то спросит: какое это имеет значение?
Не скажите.
На Северном Кавказе чем ближе к Черным Горам, тем явственней ощущаешь еле заметные сдвиги сокровенного русского самосознания, на которые так мало внимания обращает в меркантильной своей сутолоке «Москва белокаменная»…
И не в продолжение ли этих строк вдруг подумалось: письмо с поддержкой моих мыслей на этот счет тоже должно прийти с южной нашей окраины!
Вот это письмо, из которого по вполне понятным причинам пришлось отнять излишне эмоциональное начало: «Давно не встречалась с таким живым, трепетным текстом, который и не «текст» вовсе, а настоящий Пушкинский Дом. Я не с битовским романом «Горца» сопоставляю (в нем все Ваше, кровное, узнаваемое), а повторяю вслед за Вами то, без чего России нет, только ей это часто невдомек: Россия отстала от Пушкина и пока, к сожалению, не собирается не юбилейничать, а постигать и любить. Увы!
Повторю и ещё один Ваш вопрос: «А что же мы – потомки?»
Еще раз благодарю Вас. И радуюсь, и печалуюсь, и надеюсь.
Сердечный привет от моей мамы.
Наташа».
Может быть, дорогие мои, вы слышали?.. Это женское имя, из-за чистоты и чести которого Александр Сергеевич последний раз в жизни взял в руку дуэльный пистолет, сделалось нынче в соседней Турции нарицательным. «Наташами» называют здесь и стареющих от непосильного труда наших «челночих» с тяжеленными, набитыми дешевым шмотьём полосатыми сумками, и легкомысленных, мало чем обремененных русских молодиц, прилетевших в Стамбул либо в Анталию ради другого заработка…
Пусть нынче этот невольный турецкий плен - иного рода, чем встарь, когда ради единственной, случалось, христианской души неслись к чужим берегам сразу несколько казацких «чаек» с отчаянными, якобы бесшабашными хлопцами. Но оттого-то, если вдуматься, нынешний плен еще обиднее и беспомощней. Что там ни говори, бросили мы младших своих сестер на поругание. И пусть каждый из нас сам для себя решит: всё ли сделал, чтобы оно наконец закончилось?
Наташа, написавшая мне письмо, - Наталья Анатольевна Полошевская-Смирнова. Доктор филологии. Профессор кафедры зарубежной литературы Кабардино-Балкарского государственного университета в Нальчике. Вместе с письмом она прислала две своих высокоученых книжечки: «Жизнь и мнения лорда Байрона, джентльмена» и «Шекспировский метатекст в русской и западноевропейской литературе».
Заочно мы познакомились несколько лет назад, когда по воле судьбы я занялся составлением сборников прозы северокавказских писателей, и мне рассказали о «русской филологине», к которой с почтением относится даже бескомпромиссная молодежь из новомодного литературного течения «нальчикский понт», провозглашенного не без иронии, но с явным самодостоинством.
Для очередной книги - «Цепи снеговых гор» - Наталья Анатольевна прислала по моей просьбе оригинальную по форме, редкую по глубине философскую повесть «Сказка о времени», и она меня так поразила и растрогала, что я тут же набрал из Москвы номер домашнего телефона в Нальчике… «Русской филологини» дома не оказалось. Все прихлынувшие на ту пору добрые слова достались её маме, отсюда и ее «сердечный привет».
Потом-то уж я подумал: может, и хорошо, что мои восторги услышала мама. Пусть они хоть самую малость укрепят её дух в непростое наше, многосложное время.
Не подумайте, однако, что мы с Натальей Анатольевной попросту обменялись потом взаимными похвалами. Нет!
Поделились болью.
И нынче, когда в Кобякове под Звенигородом, от Захарова в семи-восьми километрах по прямой, продолжаю свои «Записки…», боль эта лишь с каждым часом усиливается…
2.
Вчера уже в нерабочее время по мобильнику позвонил Михаилу Сергеевичу Гладилину. За последнее время мы с ним не только подружились, но и обнаружили сходство некоторых литературоведческих предположений, вплоть до самых, казалось бы, неожиданных. О них разговор впереди, а пока я спросил Гладилина: не мог бы он припомнить какого-либо пушкинского стиха, строчек из прозы, а то даже из личных писем, в которых Александр Сергеевич давал бы комплиментарный, явно «на вырост», портрет, создавал бы, мягко говоря, чей-то приукрашенный образ?
- Первое, что приходит в голову, это «Стансы» 1826-го года, - тут же привычно отозвался Гладилин вежливым тоном экскурсовода-музейщика. – Помните? «В надежде славы и добра гляжу вперед я без боязни…» Только что прошла коронация, но Александр Сергеевич уже сравнивает Николая Первого с Петром Великим… Николай ведь только вернул его из ссылки, и благодарность Пушкина вполне объяснима. «То академик, то герой» - помните? - «То мореплаватель, то плотник…» По этому поводу его тут же уколол Петр Андреевич Вяземский, достаточно едкий был человек… Но сперва скажите: зачем вам? Для чего?
Попробуй деликатно объяснить, если тебе так вот, сразу: Петр Первый, Николай Второй, Вяземский… Тем более, что новый царь в конце концов оправдал-таки предначертанное ему в Пушкинском стихе. И если в «Стансах» имелся первоначальный, пусть даже явно прагматический умысел, то его потом с лихвой перекрыло установившееся меж Царем и Поэтом равнозначной глубины уважение.
… Но как это все-таки здорово, Господи!..
В кармане ни гроша, диссертацию закончить некогда, мама давно прибаливает… А он - тут же: «Стансы» 1826-го года… Николай Первый. Император Петр. Вяземский.
И сразу – масштаб. Сразу высота.
Не та, что от пяток до макушки. От макушки до неба.
Может, благодаря таким бессребреникам пока и живы?
3.
Долгое время мы бывали в Кобяково только наездами, а когда перебрались сюда наконец со всем скарбом и перевезли библиотеку, то давно живущий в Одинцове кубанский земляк, художник Коля Литвинов, приезжая к нам по грибы, сперва не нарадовался. «Это промысл Божий, поверь! – убеждал меня. - Ты потом поймешь это. Ты почувствуешь. Известно тебе, что глава администрации – кубанец?.. Более того, более! Заместителем по культуре взял также нашего земляка. Редкий случай по теперешним временам: оба знатоки литературы и ценители поэзии. Что ты!.. Помнишь, тебе рассказывал?.. В Одинцове живет Эдуард Асадов. Тот самый, да. Поверь: они его чуть ли не носят на руках!»
Конечно же, это грело.
Эдуарда Асадова помнил со студенческих лет, он часто тогда выступал в Москве: потерявший зрение на войне поэт в черном костюме и черной, закрывавшей глазницы полумаске… Любовная его лирика была не самого высокого сорта, но в этом ли теперь дело!
Достойную старость обеспечили прежде всего полузабытому воину. Который окончательно затерялся бы среди многих и многих больше него талантом и не меньше фронтовыми заслугами. Как вспомнишь мытарства поэта-сибиряка Михаила Борисова!
Он был родом из Новокузнецка. Герой Советского Союза, в свои двадцать лет – мальчишкой, считай, - подбивший в жестоком 1943-ем на «Курской дуге» девять немецких танков.
Иногда за рюмкой мы, еще почти такие же мальчишки, как он тогда, пробовали его разговорить: ну, как, мол, Миша, такое вообще возможно? Почти десяток! Ведь не на полигоне. В бою!
Небогатырского роста, русый и сероглазый, он будто посмеивался печально и над нами, и над собою – тогдашним:
- Да как?.. Оглянулся, ребята все на земле. А снаряды ещё остались. Я и давай – прямой наводкой. Даже считал их: один – есть!.. Второй - есть! Третий!.. А они все прут и прут. Восемь насчитал, а с девятым друг по другу, видать, ударили разом. Помню, что лежу на земле, а колесо от пушки в небе над головой вертится. Даже не думал: упадет на меня, не упадет?.. Сказали потом, упало рядом…
Парадокс, конечно: одного, считай, спасла слепота. Другого погубило хорошее зрение: все видел после войны и не хотел мириться.
Но пусть же хоть кто-нибудь будет по возможности счастлив!
4.
Как это обычно случается, благожелательный слух о чтущих литературу кубанских земляках свое дело сделал. Еще не предполагал, что рассказы мои о Захарове сложатся в документальное повествование, но чуть не в каждом из них старался сказать теплое слово об одинцовских руководителях: я ведь артельный человек. Неважно, чем занимаются они и чем я. Важен общинный дух, без которого никакое большое дело не сделается.
Куда деваться: я – великовозрастное, не исключаю, подзадержавшееся на белом свете, дитя большой стройки. Невольно тоже хочется подчеркнуть: сибирской.
А это, как выясняется теперь, - на всю жизнь.
После разговора с директором музея-заповедника Рязановым о детских рисунках, которые так вдохновили главу Одинцова и его зама, записался к Колесникову на прием и пришел к нему со своим четырехтомником и двумя номерами «Южной звезды», в которых был напечатан «Вольный горец».
Если называть вещи своими именами, пришел побираться?
А что остается писателю с немалым литературным и жизненным опытом, который не по своей вине лишен возможности издаваться?.. Еще недавно тиражи моих книг ниже ста тысяч экземпляров не опускались. Интереса к прозе добавляли фильмы, снятые на Украине и в Белоруссии. Но миллионы экземпляров «Роман-газеты» с портретом на обложке приносили доход не мне. Основные деньги шли в государственную казну. Это благодаря им в том числе развивалось печатное производство, которое, захваченное ловкими ребятами, еще большими тиражами вываливало теперь на книжный прилавок «порнуху с чернухой».
А материал, который собрался у меня за несколько лет соседства с «сельцом Захарово», стучался, что называется, в сердце.
- Коли «Вольный горец» покажется вам достойным внимания, не стоит ли нам объединить усилия? – взялся я объяснять свой план ну прямо-таки неприступному сперва Павлу Николаевичу. – Повесть можно издать с иллюстрациями ребятишек из всех уголков России. Разве эти акварели, на которые ушло краски куда больше, чем требовалось, или не совсем умелая графика – не то же самое «народное пушкиноведение», о котором печемся и вы, и я? По сути оно – любовь к одному из величайших наших предков. Уже на генетическом, если хотите, уровне… Неужели, Павел Николаич, не поддержите?
Думаете, семь лет работы в крупнейшем издательстве страны меня так-таки ничему не научили? Другое дело, что к приемам опытного царедворца прибегать очень не любил. Да что делать?
Через несколько минут о будущей книге мы разговаривали уже как о первоначальном замысле самого Павла Николаевича… Неужели я его, и в самом деле, не поддержу? Не тот я человек, чтобы блестящую его задумку не оценить!
На прощание Колесников дал мне номер своего мобильника, и через неделю я позвонил ему: не разочаровался ли, когда одолел «Пушкинскую» повесть?
Он подтвердил: «Горец» стоит того – договор остается в силе. Единственное, в чем он просит понять его: в план поставят книгу в в этом году, а издадут только в следующем. Когда начнется новое финансирование. Но пусть меня это не расхолаживает: с рисунками надо определяться уже сейчас.
5.
В Захаровском филиале музея-заповедника, в доме Марии Алексеевны Ганнибал, мы с Гладилиным поднялись на просторную мансарду, где на деревянном полу, как бы чуть в уголке… или наоборот?.. Этот самый «уголок» только и остался свободным – все остальное немалое пространство было завалено многослойным ворохом «пушкинских рисунков», которые откуда только сюда не притекли…
- Наденьте, - предложил Михаил Сергеевич, протягивая мне пару новеньких, ещё скрепленных стежком белых перчаток с рубчатым синеватым исподом.
- Вы меня щадите?
- Зачем?.. Хочу, чтобы вы тоже хорошенько поработали. Как без них?
Сам он был уже в перчатках, и вскоре я действительно убедился: без них тут не обойтись.
Размышляю сейчас: вообще-то зрелище это уникальное – гора Пушкинских рисунков!.. Сколько я потом приводил сюда своих гостей, заехавших сперва в наше Кобяково, и всех оно потрясало. Чуть ли не завистливо вздыхал Виктор Васильевич Буланичев, главный редактор алтайского альманаха «Бийский вестник»: сам пишущий о Пушкине, заодно небось прикидывал полиграфические возможности своего уникального по многим параметрам издания… Покачивала головой и разводила руками Елена Трухан, главный специалист музея Достоевского из нашего Новокузнецка: им такое изобилие, конечно же, и не снилось, хоть сам Федор Михайлович наверняка провидел его – наверняка!.. У кубанской землячки Тани Василевской, давно, конечно, Татьяны Андреевны, охапку детских картин, которую она держала в руках, пришлось чуть ли не отымать:
- Ну, куда тебе такой о б е р е м о к , Тань? – корил ее на наш, на южный, манер.
И она, принимая мой тон, несговорчиво отводила рисунки в сторону:
- Оберемок, эх!.. Ну, не будьте хоть тут кугутами – уступите даме, уступите! Не только буду в Краснодаре книжки иллюстрировать – отдам потом на побережье, там развесят по детским пансионатам. Вы тут привыкли к ним, сами не представляете, какое это богатство!
Еще бы не богатство!..
Но можно ли к нему, и в самом деле, привыкнуть?!
Представить себе: при всех наших неладах и нестроениях, при всех наших нехватках и невзгодах сидит себе где-то далеко-далеко, в глухой сибирской глубинке, десятилетний малец, который только что втащил на койку сильно подвыпившего отца, хорошо – если не мать… Сидит и макает кисточку сперва в граненый, с давно помутневшей водой стакан, а после в крошечной пластиковой формочке начинает вымазывать последнюю оставшуюся у него краску: не хватает на Пушкина!
Хорошо, если назавтра отдаст рисунок руководителю кружка в каком-нибудь доме детского творчества или школьному учителю, который сам потом отправит его сюда, в Подмосковье… А если и Дома такого поблизости нет, и давно уже нет учителя, которому это интересно, а до ближайшей почты автобус ходит один раз в сутки…
Думаете, сгущаю краски?
Да нет!
Как-то я в очередной раз попытался воспитывать Гладилина…
Поскольку намного старше него, то он меня – непременно на «вы», а я частенько позволяю себе разговор почти отеческий:
- Ведь в этом можно утонуть, Миша!.. Навсегда. В этих грудах… ворохах… Сам говорил - в волнах?
Он то ли объяснял, а то ли заранее оправдывался:
- Приходят волнами, да… Очередная волна прихлынет – тогда присесть некогда.
- Ну вот! Вот!.. И каждый рисунок ты должен обязательно подержать в руках, рассмотреть. По возможности честно оценить. Балл выставить. Написать ответ. Каждому!.. Кому просто спасибо сказать. За участие. Кого-то поблагодарить пощедрей. Третьему отправить диплом. Но вся эта благотворительность, извини, должна иметь разумный предел. А когда собственная работа лежит неоконченной…
Он вдруг вспомнил:
- Опять забыл вам из дома принести.
- Что забыл?
- Письмо это. От учительницы русского языка. Где она музей наш благодарит. Как раз за такой диплом ученику, помните?.
Как такое забудешь?!
Работа, и правда, наложила на него свой отпечаток: приучила к ровному, благорасполагающему тону ко всему привыкшего экскурсовода. И однажды на очередную мою попытку наставить его он не то чтобы возразил – как бы просто дал разъяснение:
- Пришло одно письмо, я храню его. Из деревни, из которой почти все разъехались. Она там грустно так, учительница: мол, нормально жить тут уже нельзя. Осталась одна надежда: школа. Начальные классы занимаются вместе, а дальше они пока потихоньку учат отдельно. И приехала комиссия. Судили-рядили – решили закрыть и школу. Нет средств… невыгодно, сами понимаете. Уже окончательное решение приняли, уже всем в учительской объявили… И тут она вышла, эта учительница. Добежала, пишет, до своего класса, хорошо, что дети были на месте. Говорит ученику: а ну-ка, Ваня, домой быстренько! Сними свой диплом со стенки и - мигом сюда. Только бегом, Ваня, бегом! Помчался он, принес. Она его за руку взяла и – в учительскую. Посмотрите, говорит, на этого мальчика. У него - Пушкинский диплом! А вы хотите закрыть нашу школу… представьте себе: оставили! Разве это не дорогого стоит?
Вот!
А мы все: «Кто за тебя это сделает? Пушкин?!»
Да он уже устал, бедный.
И работать за нас. И за нас заступаться.
И конца ведь не видать – нет!..
Скорее всего, что именно в этом месте горького моего текста стоит объяснить, хотя бы в самых общих чертах, в каких литературных предположениях мы с Гладилиным сходимся.
Дело в том, что я уже давненько начал подозревать: всем известный Акакий Акакиевич, забубенный чиновник из рассказа Николая Васильевича Гоголя «Шинель» – вовсе не тот человек, за которого вот уже столько десятилетий нам его выдают.
Началось это, когда покойный ныне монах Саввино-Сторожевского монастыря отец Феофил, духовник братии, подарил мне так называемый «Букварь школьника» - шесть изданных по принципу словаря томов по тысяче страниц каждый: «Начала познания вещей божественных и человеческих». В миру батюшка был в Казахстане сельским библиотекарем и по вполне понятной человеческой слабости и пошучивал потом надо мной, и – жалел.
Почему-то я чуть ли не первым делом открыл тогда подаренный «Букварь» на необходимой, как понимаю теперь, для меня странице и вот что нашел: «АКАКИЙ СИНАЙСКИЙ – святой, преподобный. Жил в 6-ом веке и был послушником в одном монастыре. Смиренный инок отличался терпением, простотой, целомудрием, беспрекословным послушанием своему старцу, который часто укорял его, загружал непомерной работой и нещадно бил. Несмотря на такое обращение, прп. Акакий кротко терпел невзгоды, благодарил за все Бога и снискал себе благодать Божию. Прожив в таком послушании 9 лет и поболев перед кончиной, он мирно отошел ко Господу. Его старец через пять дней рассказал о смерти своего ученика одному великому старцу, который не поверил, что инок умер. Тогда учитель Акакия привел подвижника к его могиле. Великий старец громко спросил: «Брат Акакий, умер ли ты?» Из могилы раздался голос послушника: «Нет, отче, не умер, кто переносит послушание, не может умереть». Пораженный учитель прп. Акакия со слезами упал перед гробницей, прося прощения у своего ученика. После этого он изменился нравом, затворился в келии близ погребения святого Акакия, в молитве и кротости окончил свою жизнь».
Конечно, хоть какого-нибудь малого намека на то, что имя своего героя он выбрал неспроста, я попытался искать у самого Николая Васильевича, и что же?.. В восьмом томе изданного в 1994 году девятитомника Гоголя есть «Выписки из творений святых отцов», сделанные им в свое время собственноручно. И там, среди других, очень любопытные строки о преподобном мученике Акакии: «Законно страдальческое терпение, воздержниче, показал на земли, тем же тебе Небесное веселие дадеся… Ум твой, чистым помыслом окормляем, Акакие Богоносне, к Виновному всех благополучно устремися. Укрепляем еси Божественною благодатию, яко воин силен…»
Воин!..
А вы говорите!
Небесный воин и даже самый лучший невоцерковленный спецназовец все-таки – не одно и то же.
Если бы нынче наши чиновники не крали народное добро с утра до вчера, а только и того – терпеливо и честно его пересчитывали, где бы мы сейчас были?!
Но я-то ладно: что с меня, старого романтика, возьмешь. Живу интуицией. А Гладилин дальше пошел: ученый все-таки. Он считает, что «Шинель» - зашифрованный рассказ Николая Васильевича Гоголя о своем друге и соратнике Александре Сергеевиче. О Пушкине.
А вы перечитайте все, что к этой теме относится!.. Пораскиньте умом не только над текстами наших классиков, но и над приметами нашей нынешней жизни. И тогда, не исключено, мы вместе поймём, что бесконечно, с упорством гоголевского Акакия Акакиевича перебирать «Пушкинские рисунки» - это куда важнее, чем защитить гору липовых докторских диссертаций.
… А каких тут работ только нет, в этом ворохе чуть не в рост человека! Акварель, уголь, масло. Инкрустация. Отдельно - даже резьба по дереву.
И каких только нет сюжетов: Пушкин-мальчик и Пушкин-лицеист. С няней. С бабушкой. С товарищами. В светских гостиных с дамами. В парке посреди аллеи один. На берегу речки в Захарово. В своем Михайловском. В Болдино. На Кавказе… Кавказских сюжетов почему-то особенно много, и присланы они не только из наших южных республик – также из срединной России. С Севера. С Урала и Зауралья. И правда ведь: от Калиниграда до другого конца России. До Сахалина с Камчаткой. И если с Северного Кавказа, от Черных гор приходят картинки, нарисованные все больше горскими школьниками, то из остальных мест кавказские сюжеты шлют русачки, татары, буряты либо алтайцы… Удивительно, это как кровеносная система: все пронизано Пушкиным, все им воедино соединено!
С бьющимся сердцем откладывал я в сторонку акварели на ватмане из дорогого сердцу Кузнецкого края, из Кузбасса… Как волшебные слова, как «Сим-Сим, открой дверь», повторял про себя: «Видел бы Аман!.. Видел бы Аман!»
Надо будет непременно вставить хоть одну-единственную картинку из Мысков, о которых есть в моём «Вольном горце»!
Поверьте, это надо было пережить: разглядываешь какой-нибудь полуфантастический сюжет из «Сказки о рыбаке и рыбке» либо о «Золотом петушке», дивишься пробивающемуся сквозь детскую наивность будущему мастерству, а потом переворачиваешь рисунок и на обратной стороне рядом с именем-фамилией, обратным адресом, с номером школы видишь вдруг: «Размер обуви 32».
Сперва я этого попросту не замечал, а потом вдруг удивился: а и правда – это зачем?.. Почему не какие-нибудь иные характеристики автора, а вот – какая ступня?
Спросил у Гладилина, и он стал рассказывать своим ровным тоном: мол, забыл вам сразу все объяснить. У самого музея денег, разумеется, ни копейки, а хотелось бы поощрять художников хоть какими-нибудь подарками. И добрые люди, прознавшие про наш конкурс, нашлись не где-либо – на обувной фабрике «Парижская коммуна». И решили: быть слишком щедрыми позволить себе не могут, но на двадцать пар башмаков для награждения победителей, так и быть, разорятся.
О, причуды русского меценатства!..
В разгильдяйских моих архивах где-то затерялась бумага с ксерокопией стародавнего указа царственного дома: к участию в покровительстве над творческим людом допущены могут быть исключительно добропорядочные купцы и промышленники… А?!
Если бы и это у нас соблюдалось, не оказалось бы завтра большинство наших «звезд» рядом с уличными бомжами?
Но пока чуть не каждый из них и сам – бомж. В новой расшифровке: «более одного места жительства».
Это всего лишь к слову. К горькому и печальному слову, которое ещё придётся сказать впереди.
В глубокой порядочности шефов «Пушкинского конкурса» из «Парижской коммуны» нет ни малейшего основания сомневаться.
После рассказа Гладилина об этом отошел чуть в сторонку и пальцами в уже замаранных акварельными красками перчатках достал из кармана брюк носовой платок…
Кому-то наверняка неизвестно: у казаков не принято кланяться. Перед вручением Нобелевской премии за его «Тихий Дон» перед Михаилом Александровичем Шолоховым целая проблема возникла: как ему быть? Каждый лауреат после вручения должен королю Швеции поклониться. Сам Шолохов не казак, но какая за ним стоит казачья история, какие великие тени казачьих страдальцев соберутся в тот вечер вокруг него в шведском Королевском дворце!
Если вам когда-либо доведется, повнимательней приглядитесь к старой советской хронике. Кроме всех других, Шолохов оставил нам и этот завет: как не уронить собственного достоинства.
Что ж он, и в самом деле – «азиат»? Как о нас обо всех приучали думать и Европу, и остальной мир.
Конечно же, он поклонился!
А вроде бы нет…
Или все-таки поклонился… да поклонился, само собой, поклонился!
Или – нет?..
Нет же!
Нам в этом смысле с тезкой Шолохова, с Михаилом Гладилиным, заботиться было не о чем: никто не увидит и ни за что никто не осудит.
И я вернулся к разноцветной горе рисунков, в которой, сколько мы из нее ни отбирали, оставалось, словно в добром колодце, все столько же, и низко поклонился этому великому вороху, в котором нынче все собралось: и надежды со всей Руси-России школяров наших, и открытый, бесконечно уверенный взгляд Пушкина не только на «племя младое, незнакомое», но и на тех, кто в тяжкую пору ему помогает выстоять.
Что делать: у меня особое отношение к обуви.
Когда-то после войны, когда и разбитых сандалий ни у кого не было, в жарком августе по горячей, чуть ли не выше щиколоток, пыли, мы ходили на речку след в след, и какой-нибудь впереди цепочки идущий «первопроходец» почти сразу же начинал канючить, чтобы его сменили: припекло!
В молодости этот разбитый конскими копытами да колесами бричек станичный путь сменили почти бескрайние сибирские снега, торить дорогу среди которых было, само собою, трудней, но жалоб впереди случалось все-таки меньше… Эка беда!
Зато густая новостроечная мешанина из чернозема, рыжей обычной глины и вывороченного экскаваторами с большой глубины голубого аллювия под ногами превращалась в такой приставучий клей, что никакие подмётки с подошвами не выдерживали… Лучшим другом нашей крошечной газетенки «Металлургстрой» стал косорукий и колченогий инвалид Митя, на своем продавленном, с кожаными полосами крест-накрест кресле бессменно сидевший в поселковой сапожной мастерской… Какой был мастер! Как он нас, как ветер быстроногих в то время, выручал!
Теперь, хоть несколько что к чему разобравший, понимать начинаю: ведь это, считай, в его, в его, уже почти из ничего перетачанных вдоль и поперек туристских ботинках мы обегали потом стремительно, как забродившая бражка, растекавшуюся во все концы гигантскую стройку, о которой, бывало, первому ему потом и рассказывали… Сидевший сиднем он знал куда больше остальных!
Это в благодарность самоотверженному, терпевшему наши бесконечные долги сапожнику Мите одну из самых любимых глав в романе «Проникающее ранение» я назвал потом: «Крепкие башмаки». Это из-за него потом, в том числе, уговорил жену нашего третьего сына назвать Митей…
Мите потом недолго пришлось побегать по земле. Первачком ещё зашиб напротив нашего дома на Бутырской промчавшийся не по правилам трамвай… Но то, что отпущенный ему путь дохаживать приходится мне, это я знаю определенно.
Это он и привел меня на мансарду дома-музея Марии Алексеевны Ганнибал. Кому, как не мне, хорошо известно, что такое – твердо стоять на ногах, обутых в крепкие башмаки!
Повзрослевшие, давно вступившие в пору плодоносящей зрелости мужчины и женщины наверняка потом надолго запомнят и свои «подростковые» ботинки, и легенькие туфли для тонконогих девчонок…
Это вам был поклон, неравнодушные соотечественники с московской обувной фабрики «Парижская коммуна»!
6.
Время шло, а общее наше с Одинцовской администрацией дело не подвигалось…
Сначала Павел Николаевич сообщил мне, что издание «Горца» с детскими рисунками снова придётся на год перенести: где-то там у них не сходились концы с концами… Или я не привык?
То самое финансирование родной культуры по остаточному принципу, да.
Тем более тут. В самом богатом районе Подмосковья. Что на всю нищую культуру России от здешней-то знаменитой Рублёвки останется – то и наше!
Сказать это прямым текстом Колесникову? Не сказать?
Однажды начал было, но он тут же укорил: «непродуктивный», мол, разговор!
Да и связываться все трудней с ним стало. Ответит по мобильнику полушепотом: на совещании у большого начальства!.. Потом вдруг: не могу разговаривать, я – в алтаре!
Что же ты телефон там, думаешь невольно, не отключил? В таком-то почитаемом месте!..
Храм-то они, конечно, славный в Одинцове возвели! Во имя святого Георгия Победоносца. Для меня ли не свято?
В Сибири, в Новокузнецке, второго сына мы назвали Георгием. Отправил тогда на юг две телеграммы: одну в Отрадную, родному дяде Георгию Мироновичу Лизогубову, магаданскому страдальцу. Вторую во Владикавказ – душевному другу Жоре Черчесову, осетину. Дважды, так получилось, однокашнику: по выпускному классу в станице и по факультету журналистики МГУ.
Это он потом, будучи министром культуры Осетии, чуть не за руку притащил меня в цирк: ты просто обязан написать о нашем джигите Ирбеке Кантемирове!..
Ну, для начала я рассмеялся, как там никто еще до этого, может, в цирке и не смеялся. Это я-то?.. Сибиряк-романист, которому теперь такое дело доверено: заведовать редакцией «русской советской прозы» в самом крупном в стране издательстве?! Ты, конечно, всегда был, Жорка, большой шутник, но это все-таки слишком!
И что?..
Заговорила-таки казачья кровь?.. Или проникся невольным уважением, когда вдруг понял, что более соленого пота, чем у «цирковых», нету даже на полыхающей огнем и дымом литейке доменного цеха на твоем любимом Запсибе?
А тут ещё все соединилось: оказывается, этот осетин убежден, что самый понимающий конное дело зритель живет вовсе не в Мексике и не в Аргентине, а в сибирском, соседнем с нашей Кузней Прокопьевске!.. В этой черной, зияющей провалами Прокопе, под которой десятками лет рылись, словно кроты, ссыльные донские да кубанские казаки…
О, милая моя родина с горькой твоей, как соленый пот, как алая кровь, историей!
Через несколько лет окрестившийся первым из братьев Мухтарбек Кантемиров, Михаил, известный каскадер, подарит мне собственноручно сработанную им дорожную кожаную иконку святого Георгия – покровителя путников у осетин, одного из самых чтимых святых. Где только я потом ни побываю с этой иконкой! Под конец жизни православие примет Ирбек, которого старые друзья всегда звали Юрой. Теперь он уже как бы официально примет имя Георгия, и в дорогом душе Мишином подарке прибавится для меня и ещё света, и ещё символов. Носимая всегда с собой одухотворенная память об ушедших в иной мир. Безмолвная просьба к Отцу небесному о даровании долгого пути ныне живущим… и все-таки, все-таки.
Не об этом ли предупреждали святые печальники? Что храмов станет больше, а вера ослабеет.
В том числе – и друг в друга?..
| Далее