Конец июня выдался на редкость сухим, знойным; вода в Реке упала до минимального уровня. Галечные плоские косы угрожающе потянулись от берегов к середине русла. Перекаты заблестели лбами выступающих камней. Пассажирские «ракеты» замерли у причалов, не рискуя двигаться по обмелевшему фарватеру.
На водозаборном канале Завода всасывающие трубы астматически всхлюпывали под самым урезом; сотни тысяч кубов в сутки, которые они уже с трудом забирали у обмелевшей Реки, размеренно вливались в организм Завода через его ненасытную водоводную систему.
Охладив всё, что надо было охладить, промыв всё, что требовало промывки, напитавшись отходами производства, вода тяжёлым угольно-масляным жгутом скатывалась в гидроотвал, расположенный вдали от цехов, в безлюдной пойме Реки.
Живым в этой воде оставалось только одно – её движение.
Гигантское озеро гидроотвала, берегами которого служила многометровая насыпная Дамба, постоянно парило. Зимой густая белесая шапка зловеще сползала на окрестные заснеженные поля. Летом над свинцово-чёрным зеркалом отвала шевелился воздух; отвратительный запах фенола, железной окалины, погашенного кокса был такой же принадлежностью здешних пустынных мест, как куртинки чахлых берёзок, полузадавленных Дамбой, как ручей Есаулка, крадучись, бежавший к Реке по сухой осоке в полукилометре от гидроотвала.
К вечеру жаркого июньского дня воздух загустел, остановился. Мгла заката, смешавшись с промышленной дымкой, поглотила солнце. Уже в сумерках западная сторона неба замигала вспышками молний.
К полуночи грохотало и озарялось белым огнём всё небо. Потоки дождя рухнув на иссушённую почву, на Реку, на притихший вдали Город, придавили, расплющили заводские дымы.
Вместе с грозой пришёл штормовой ветер.
На зеркале отвала, взъерошенном дождевыми струями, поднялись, закачались волны. Они были тяжелы и угрюмы. На гребнях тёмных шевелящихся горбов кипела иссиня чёрная пена. В несколько часов волны размыли защитный – из суглинка – экран Дамбы.
Некоторое время Дамба дренировала, натужно покрываясь сочащейся пеной, а потом как-то враз осела и поползла.
Вал ядовитой промышленной грязи выплеснулся на поле, по кочкарнику, по сухим кривулинам болотца устремился к ручью Есаулке. Он поглотил ленточку ручья и по его ложу, замывая прибрежную осоку, заламывая тальники и смородинники, покатился дальше.
Проран с каждой минутой расширялся; вместе с ним расширялось, стеклянно горбясь, вороново крыло потока.
Над ночными окрестностями гидроотвала повис угрожающе-ровный шум речных порогов.
В заволоке туч возник вдруг разрыв, в который глянуло круглое око Луны, на мгновение облив окрестности цинково-мертвенным, угрюмым светом.
И долгую минуту после того, как тучи снова сомкнулись, воздух продолжал полниться этим странным мерцанием…
1.
В кабинете первого секретаря горкома Каржавина[*], несмотря на глубокую ночь, ярко горел верхний свет.
На приставном столике матово отсвечивали сгрудившиеся телефонные аппараты – аспидно-чёрные, зелёные, красный; пульт переговорного устройства; приборы селекторной связи. Сквозь тамбурные двери то и дело доносились телефонные звонки. Сам Каржавин, стоя, прижимал к уху трубку чёрного аппарата, напряжённо слушал, морща лоб. Входили, вполголоса здоровались, садились за длинный стол заседаний ответственные работники служб города.
Главный инженер завода Ротов, молодой для своей должности, лет тридцати семи, с густой, модно подстриженной шевелюрой, расположившись поодаль от других, уткнулся в раскрытую папочку, как будто в ней было что-то очень существенное.
Последней торопливо вошла главврач санэпидслужбы Перепёлкина. Движения и жесты её в отличие от медлительного не по возрасту Ротова были нервны, порывисты. Села, достала из сумочки гребень, махнула по волосам раз, другой, дёрнула молнию на сумочке – затихла в напряженном ожидании.
Каржавин взглянул на часы, наклонился к переговорнику внутренней связи, сказал нетерпеливо:
– Раиса Степановна, время, время! Как там, на селекторной, всё готово, все в сборе?
Вслед за щелчком голос секретарши:
– Юрий Иванович – Храмов в отпуске…
– Знаю, – перебил Каржавин. – Вызов сделали?
– Да, конечно. Анохин пока задерживается, звонил недавно, Наверное, что-то серьезное.
– А Куклин? – Каржавин мельком оглянул присутствующих.
– Не могут найти. – Голос у секретарши был, как обычно, мягкий, со спокойным придыханием, но, казалось, именно это и приводило сейчас Каржавина в состояние плохо сдерживаемого раздражения.
– Что значит – не могут? Он что, дома не ночует? Что говорит жена?
Секретарша – с той же интонацией:
– Квартира, Юрий Иванович, не отвечает.
Каржавин секунду помолчал. Хотел сказать что-нибудь более резкое: мол, такой ерунды не могут решить самостоятельно – найти человека, руководителя! Но, чувствуя взгляды присутствующих, сдержался.
– Разыщите, – бросил он. – Начнём пока без них. Кто ещё в приёмной? Приглашайте.
Садясь в кресло и придвигая к себе по полированной глади чистого, не заваленного бумагами стола микрофон селекторной связи, Каржавин ощутил вдруг такую внутреннюю усталость, что ему стоило усилия скрыть это от присутствующих.
Карболитовая ножка микрофона холодила подушечки пальцев. Он кашлянул, нажал клавишу и, глядя в круглое сетчато-серебристое брюшко микрофона, сказал:
– Прошу внимания. Прежде всего извините, что поднял в такой час. Причина чрезвычайная… – Он кивнул Ротову, приглашая поближе к себе. – Рядом со мной главный инженер завода Ротов. Передаю ему слово. – И он передвинул микрофон через стол, куда энергично, но не суетливо пересел Ротов, не забыв, однако, прихватить свою папочку. – Глеб Александрович, только коротко, самую суть.
– Постараюсь, – кивнул тот и хорошо поставленным голосом, без словесных излишеств и эмоций, что считалось у руководителей больших производств одним из необходимых показателей их деловых качеств, заговорил в микрофон: – Сегодня в ночь во время грозы и штормового ветра на гидроотвале завода поднятой волной разрушило Дамбу. Отвал этот – вдали от основных цехов, в пойме Реки. В результате из котлована через тело Дамбы выплеснулась масса загрязнённой воды…
– Вынужден уточнить, – перебил Ротова Каржавин: – Главный деликатно называет содержимое отвала загрязнённой водой. Но сейчас не до деликатностей. Выплеснувшийся вал – жидкость с исключительно высокой концентрацией отходов заводского производства. По существу – яд. Для всего живого. – И, глянув хмуро на Ротова, бросил: – Продолжайте.
Тот, ничуть не смутившись от этого уточнения, продолжал:
– Образовался проран – пятьдесят метров. Мы подняли аварийные команды, рабочих завода, землеройную технику. На помощь пришло военное училище…
Селекторный динамик, стоявший в стороне и, казалось, забытый всеми, вдруг спросил чьим-то далёким, будто заблудившимся голосом:
– А много выплеснулось-то?
Все повернулись к динамику, как к живому, а Ротов с профессиональной сдержанностью сказал:
– Грубо ориентировочно – несколько сот тысяч кубов.
– …Сот тысяч кубов?! – воскликнул динамик и с простодушной прямотой добавил: – И куда всё это дерьмо подевалось?
Ротов медленно прихлопнул свою папочку, и этот ненужный в данную минуту жест и связанная с ним пауза были восприняты всеми, кто сидел за столом и хорошо знал главного инженера, как признак растерянности.
– Ушло в Реку, – произнес наконец Ротов и замолчал, откинувшись на спинку стула.
Каржавин резко, не считаясь с тем, что услышат все участники селекторной переклички, спросил:
– У вас, Ротов, всё?
– Да. Всё.
Тогда, подтянув к себе ближе микрофон, он сказал:
– Главный обошёл главное. Ради чего мы вас экстренно собрали…
Но тут щёлкнул переговорник.
– Простите, – сказала секретарша. – Куклина найти не могут. Телефон по-прежнему молчит. А вот парторг[†] Анохин – на линии, просит – срочно.
…Две минуты назад он ввалился в помещение заводской диспетчерской, к ближайшему телефону, – в тяжёлом мокром плаще, в заляпанных глиной сапогах. Крупная, ухватистая рука его, державшая трубку, тоже была грязна.
Ожидая ответа, он то косился на свои сапоги, с которых на линолеум пола стекали струйки, то на женщину-диспетчера, но видел совсем другое: медленно, как в космической невесомости, переворачивающийся через нож ярко-жёлтый в свете огней красавец «катерпиллер».
Он не был кабинетным работником, Анохин, немало времени проводил в горячих точках этого крупнейшего в отрасли завода, много повидал своими глазами. Но никогда ещё, ни в одной из аварийных ситуаций им не овладевало ощущение собственной беспомощности, отчаяния.
А вот сейчас он был растерян, беспомощен.
Он только что вернулся оттуда, где в узкой щели Дамбы, эффектно подсвеченное прожекторами, шевелилось с глухим ворчанием нечто живое, грязно-маслянистое, неукротимое в своей освобождённой ярости. Люди и техника, сгрудившись на узких концах прорыва, в спешке и бестолковой суете что-то пытались спихнуть или скатить на горбящуюся спину этого чудовища – какие-то балки, бетонные сломанные панели, железный бесформенный скрап, не успевший поступить в переплавку, набитые песком мешки и ящики, автопокрышки…
Всё это, на миг вспоров тугую блестящую поверхность потока, тут же исчезало без следа.
«Демон, вырвавшийся из бутылки», – подумал Анохин. Там, на Дамбе, он тоже не стоял без дела – отдавал распоряжения, что-то помогал тащить, задыхаясь от испарений, куда-то сбрасывать, падал на вязких крутых откосах… И всё же главным чувством, которое владело им всё это время и угнетало, была беспомощность.
Это было тяжёлое, унизительное чувство, и он впервые так остро и болезненно переживал его…
Наконец трубка зашуршала, голос с напряженными интонациями произнес:
– Ну что ещё там у тебя стряслось?
– Юрий Иваныч! – встрепенулся Анохин, отгоняя неприятные видения. – Я только что с гидроотвала. Там чёрт знает что… Бульдозер с Дамбы опрокинулся… Главный на селекторном?
– Да, здесь.
– Он позарез нужен. Пусть возвращается. И Куклин тоже.
– Хорошо, Ротова отпускаю, а Куклина нету. Может, он где-то там, на территории?
Анохин повертел головой вместе с прижатой к уху трубкой, будто Куклин мог прятаться тут, в самой диспетчерской.
– Да не видать что-то. А он позарез нужен. Как-никак его хозяйство…
2.
Глядя пристально в сетчатое брюшко селекторного микрофона, Каржавин говорил:
– …значит, главное в чём? По Реке пошла волна этого ядовитого дерьма, вы верно сказали. Время отпускное, летнее. На берегах – туристы, отдыхающие. Пионерские лагеря, детские дачи… По реке ниже нас – областной центр, с населением в полмиллиона… Да вам ли об этом напоминать?
– Докуда уже дошло-то? – нарушая субординацию селекторного разговора, вырвался из динамика женский голос.
Каржавин не стал одёргивать нетерпеливую:
– По данным бассейновой инспекции, волна в районе посёлка Сонино, – ответил он. – Это ниже на двенадцать километров.
– А когда дойдет до областного?
– Часов через шестьдесят.
– В чём конкретно опасность? – не унимался динамик, но голос уже был другой – мужской, рокочущий бас. Кажется, говорил заведующий гороно.
– А это давайте спросим санслужбу, – сказал Каржавин. – Передаю микрофон Перепёлкиной… Анна Сергеевна, прошу.
Перепёлкина вскочила и с выражением испуга на остроскулом веснушчатом лице быстро пересела на стул, на котором только что сидел покинувший кабинет Ротов. Сумочка упала у неё с коленей, но она за ней даже не наклонилась.
– Как, то есть, в чём? Как, то есть, в чём? – нервно, взволнованно заговорила Перепёлкина, глядя на секретаря горкома, будто это он задал столь наивный вопрос. – Да во всём! Ну ладно – вода для питья… Пионерские лагеря, профилактории, посёлки воду для питья могут взять из скважин, из колодцев. Но ведь утром все полезут к реке купаться, ребятишки особенно…
– А областной? – настойчиво пророкотал динамик.
– Господи, если фильтры его водозабора засорятся, забьются, не выдержат… Это я не знаю. Город без воды! Станут пищевые предприятия, в больницах шприца не прокипятишь… Катастрофа, если хотите, вот что!..
– В общем, суть ясна, а время дорого, – перебил Каржавин, которому не по душе пришлась эта нервная взвинченность Перепёлкиной. Встревожить людей, обеспокоить серьезностью положения надо, конечно, однако не до паники же... И он решительно повернул микрофон в свою сторону. – Первая задача – оповестить Реку. Немедленно задействовать все виды связи. Руководители гороно и горздрава, ваши главные заботы – детские дачи и пионерские лагеря, медпункты...
– А как быть с «дикарями» на берегу, с одиночками?
– Поручим авиаторам, – сказал Каржавин. – Командир авиаотряда у селектора? Когда сможете поднять вертолёт?
– Как только начнет светать, – ответил тотчас динамик.
– Прошу установить мне с экипажем связь.
Каржавин посмотрел на часы.
– Все, кто приглашен к селектору, с этой минуты – члены оперативного штаба. Вам даны полномочия. Действовать решительно. Любое промедление, тем более волокиту, считаю преступлением. Меня держать в курсе всего... Да, и еще. При штабе, на случай непредвиденных обстоятельств, организуется аварийная бригада. Помещение выделено в пристройке этажа. Дежурство круглосуточное. Вопросы?
– Областной центр оповещён?
Вопрос этот почему-то раздражил Каржавина, показался праздным, а может быть, в нём услышался и намёк на его, секретаря горкома, недогадливость. Он ответил, помедлив:
– Это моя забота. Всё Селекторную связь прекращаю...
3.
...Подняв машину в воздух и взяв заданное направление, командир Ми-4 Печорин оглядел горизонт. Небо повсюду было холодным и чистым. Ломаная линия на востоке с набором высоты стушевывалась в зареве встающего из-за гор солнца. Однако прямо под ними, на земле, куда еще не упали лучи, было сумрачно и зыбко, и только по бледно-зеленоватым пунктирам огней можно было определить, что внизу – улицы пригорода.
Справа крутой дугой взблеснула речная излука, перечёркнутая толстоногим телом коммунального моста; по габаритам его тоже светились бисеринки огней. И тотчас другой берег, лишившись своих, даже слабых ориентиров, исчез, словно накрытый гигантской тенью. Кое-где в прорывах взметнулось живое пламя, проплыли красными колечками сигнальные лампы на концах дымовых труб,– вертолёт проходил рядом с территорией завода.
Этим направлением экипажу Печорина приходилось летать частенько, когда их машину арендовала экспедиция, работавшая в горах Алатау на разведке железной руды. При восточном ветре завод открывался сразу – чёткая и строгая геометрия цехов, обвитых, как лаокооны, змеями труб; ажурные нити коммуникации; купола ёмкостей, похожие на присевшие дирижабли; хмурые, дышащие нежным парком жерла градирен.
Вся эта индустриальная панорама, тянувшаяся на километры, при взгляде с птичьего полёта поражала глаз, ошеломляла мощью своего живого таинственного дыхания. И, наверное, оттого, что человек с такой высоты был столь мал, что становился неразличим, трудно было представить более впечатляющее доказательство торжества и безграничных возможностей его инженерной мысли.
Однако сегодня ветер был северо-западный и тень, внезапно расползшаяся по ту сторону излуки и закрывшая землю, была не что иное, как согнанная этим ветром к Реке тяжёлая от ночной влаги пелена дымов.
И это тоже впечатляло.
Потом Река отошла круто вправо, а с ней и дымы, и пригороды, и угнетённые июньской сушью, бледно зеленеющие поля, и над крутизной берега – каменные сломы крепости, поставленной ещё сибирскими первопроходцами. Потянулись ленты березняков и вскоре растворились в хвойной шкуре тайги.
Но вертолётчики не меняли направления, зная, что Река сейчас опять сделает поворот и они выйдут на заданную точку маршрута.
По логам глыбился туман, вяло накатываясь на склоны сопок. Солнце уже пронизывало верхушки его пышных горбов, а молочно-белый цвет при этом гас, тускнел, и туман на глазах превращался в клочья, оторванные от дождевых туч.
Перевалив последнюю гряду сопок, они заскользили над речной поймой. Туман здесь стлался низко, по самым зарослям.
На левом берегу – высоком, лобастом, оголённом от леса вырубками – зачернели домики посёлка.
Печорин плавным разворотом снизил машину, пошёл вдоль поймы. Солнце, едва оторвавшись от гор, светило теперь справа и чуть сзади, взблескивало нестерпимо в стёклах приборов. Река же под ними продолжала течь в тени заслонивших её сопок и крутого правого берега, в клочьях тумана, тихая, спокойно-сонная...
Командира стали одолевать сомнения.
– Что-нибудь видите? – спросил он в ларингофон членов экипажа – второго пилота и бортмеханика.
Второй неопределенно пошевелил плечами, всматриваясь вниз. Бортмеханик, который сидел сбоку, уронив ноги в люк грузового отсека, тоже ничего не видел.
Одно из двух: или они каким-то манером опередили выброс, или с воздуха он плохо различим; хотя последнее маловероятно. Лётный опыт подсказывал: даже слегка замутневшая вода в ручье или речке прослеживается отчетливо и со значительно большей высоты, чем сейчас.
Но вот Река стала делать плавный поворот к востоку, горы раздвинулись, ушли с горизонта, и солнечные лучи холодно скользнули по глади вод.
И вода на глазах преобразилась, почернела. Тёмная полоса ее, которую они приняли за береговую тень, так и осталась тенью, слегка взволнованной перекатным течением. Печорин опустил машину ещё ниже, пока лобовые стекла не стали мутнеть от летящего навстречу тумана.
– Командир, – сказал второй пилот озабоченно, – вызывают на связь. Но слышимость дохлая. Может, повыше вскарабкаемся?
Командир качнул головой, поправил наушники. Он с трудом узнал далёкий, в осыпях сухих разрядов голос секретаря горкома Каржавина.
– Печорин, где находитесь, как видимость? Что внизу? Приём.
Блики по Реке от низко висящего солнца бежали впереди вертолёта, мешая обзору.
Печорин:
– Только что вошли в створ. Район поселка Макаровский. Видимость дохлая... Стелющийся туман. Выброс движется лентой во много километров. Цвет ядовито-серый, до чёрного, маслянистый. Чётко просматривается граница.
– Людей видите?
– Пока нет, рано ещё, – сказал Печорин, скользя взглядом по стремительно улетающим под кабину клиньям галечных кос, тальниковым кустам, косогорам, по затянутым жирной зеленью прибрежным болотам. – Но картина сверху мрачная, – не выдержал он своего сухого, деловитого тона. – Будто нефть под водой горит, полыхает – клубами идёт, клубами!
Второй пилот молча, чтобы не мешать радиоразговору, ткнул рукой вниз. Печорин склонил голову, вгляделся. На белую от ила галечную отмель стремительно вынеслось из водяной мути что-то живое, веретенообразное – сверкающее. И теперь лежало обречённо на боку, вздыбливая хвостом мелководье.
– Рыба выбрасывается на берег! – вырвалось у Печорина, когда он сообразил наконец, в чём дело. – Не думал, что в нашей Реке ещё осталась такая! Что же это... А?
– Добро, командир. – Голос Каржавина помрачнел. – Нельзя ли улучшить связь, куда-то пропадаешь.
– Низко идём. Из гор выйдем – улучшится.
Река снова повернула, тени гор погасили блеск воды, стушевав краски, но лётчики теперь шли уверенно. Змеиная густо-серая лента, постепенно размываясь на перекатах, всё шире захлестывала коренное русло.
4.
Тихий уголок этот, тропинку к нему сквозь тальниковые дебри они обнаружили случайно, в середине жаркого мая. У них тогда заглох мотор, Алёша стал копаться в нём, а Вика побрела вдоль придорожных кустов и, увидев просвет, отважно нырнула в него. Шагов через сто слабо натоптанная тропа вывела её на речной бережок с мелкой чистой галькой и узеньким барханчиком песка, намытым половодьем под самыми зарослями.
Сверху и снизу по берегу галечник ограничивали тальники, толпясь над самой водой по каменному обрывчику, а сзади пьяно дыбился перемятый весенним льдом черёмушник.
И никаких следов чужого пребывания; это был подарок судьбы.
Они протащили сюда мотороллер, а тропинку со стороны дороги эгоистично забросали ветками: ни в чьем обществе, они не нуждались.
Уезжая, вновь замаскировали тропку и с тех пор постоянно стремились сюда, радуясь, что есть у них местечко, дарящее им уединение.
Но сегодня с погодой не повезло. Когда они, проскакав на мотороллере уйму километров, свернули с проселочной дороги к Реке, грозовая туча уже тмила небо. Редкие капли стучали по плечам, по шлемам.
Натягивали они палатку впопыхах, в весёлой панике; палатка надувалась пузырём – рвалась из рук. По речному плёсу стелились волны. Редкие капли стремительно превратились в обвальный ливень. Вика первая с писком нырнула в палатку, Алёша следом.
Вытряхнув из рюкзака спальные мешки, они развернули их и легли поверх, прислушиваясь к голосам разбушевавшейся стихии. Вдруг стало совсем темно, тревожно, издалека нарастал гул. Вика перекатилась к Алёше, прижалась к нему. Он поцеловал её в волосы.
– Струсила?
– Молчи, – шепнула она, торопясь просунуть руку ему под олимпийку, чтобы скорее ощутить родное, успокаивающее тепло его тела.
Где-то с треском надломилось дерево. Вихревой порыв ударил в стену палатки, выдернул дюралевые хлипкие колья, и палатка повалилась, прихлопнув их мокрой, яростно трепыхающей тканью.
Алёша вскочил. Бодая головой сырую, тяжёлую ткань, стал нашаривать выход.
– Лежи, не высовывайся! – крикнул он и выполз под ливневое, всё в огненных искрах, грохочущее небо. Куцым туристским топориком стал заново вколачивать колья.
Скользкие шнуры рвало из рук, и он раза два больно заехал себя по пальцам, чертыхнулся.
Тогда Вика тоже храбро выскользнула наружу. Молнии вспыхивали в дождевой неистовой мгле, обгоняя катучие гулы грома. Алёша стоял на коленях, завязывая шнур, точно молился, спина его при этом дымилась от дождевых струй. Вика ухватила прыгающий угол палатки, изо всех сил потянула. Колья были наконец крепко вколочены. Но за эти несколько минут оба они промокли до нитки.
С трудом стащили с себя липнувшую, как пластырь, одежду, бросили у входа и, стуча зубами от охватившего вдруг озноба, полезли в палатку.
– Дураки мы! – засмеялся Алёша. – Надо было сразу раздеться!
Вика нашарила в рюкзачных карманах полотенце, вытерла лицо, волосы. Они сидели рядом, запыхавшиеся от борьбы с оголтелой стихией, тяжело дышали.
В блескучем свечении молний сквозь оранжевый полог палатки, нагие, они оба казались Вике первыми грешными людьми на земле, укрывшимися от гнева богов в пещере. И это ей тоже жутко нравилось.
– Знаешь, кто мы с тобой сейчас? Первобытные люди, когда они еще ни огня не знали, ни одежды, – зашептала она. – Представляешь теперь, как им жутко, как страшно было? Особенно в такие ночи. Собьются в кучку, бедняги, и дрожат, каждый в серёдку норовит, слабых выталкивают... – Она притиснулась к Алёше, зажмурила глаза, но вспышки неба проникали сквозь веки. – Интересно, была ли у них уже любовь?
Алёша привлёк её к себе, стал искать губами её губы.
– Вот уж не думаю... Вряд ли, зачем любовь, если нет одежды...
– Да ты что? – Вика даже слегка отстранилась. – Да если хочешь знать, древние были в сто раз эмоциональнее, чем мы. Чаще смеялись, чаще плакали. И вообще жили больше страстями, эмоциями. А ты…
– Ладно, была, была. Смотри, ты вся трясёшься. А ну марш в мешок! Нет, дай я тебя сперва разотру этим цивилизованным полотенцем.
– Что?.. Ты тоже трясёшься…
Ливень с оглушающим треском рушился на тугую, барабанную ткань палатки.
Шумела, вскипая, береговая зелень. Грома щедро рассыпали свою сверкающую медь по окраинам неба. Озоновый влажный воздух тёк по их горячим, пульсирующим жилам, сгорал на губах...
Вика уткнулась пылающим лицом в Алёшино плечо.
Гроза уплывала. Принесённый её освежающим дыханием сумрак не рассеивался, перетекал сразу в ночь. Великая первозданная тишина объяла землю. Вика, поцеловав уснувшего Алёшу, осторожно перебралась в свой нахолодавший спальник. Лежала, остывая, вытянув руки вдоль бёдер...
5.
Переговорник на приставном столике произнес голосом секретарши Раи:
– Вас заведующий гороно. Соединить?
– Да, конечно, – сказал Каржавин и поднял трубку черного телефона. – Слушаю вас.
– Юрий Иванович, с пионерским лагерем «Кедровый бор» прервана телефонная связь. Связисты говорят – столбы штормом повалены.
– Что предпринимаете?
– Посылаем «газик», но туда такая дорога... – заведующий не скрывал ноток скептицизма. – Всё развезло после вчерашнего... Мостки там хлипкие. У шефов стройтреста так руки и не дошли, – не выдержал, съябедничал он.
– Это как будто в районе Ивановки? – Каржавин повернулся в кресле, посмотрел на карту.
– Да. Выше шесть километров.
– Так позвоните туда, в Ивановку.
– Полчаса висим. Боюсь, что та же беда. А «Кедровый», – добавил он, – наш ближайший лагерь на Реке.
Каржавин перебросил трубку к другому уху, сказал:
– Будьте посамостоятельней. Я пока помочь ничем не могу. И ответственности с вас, имейте в виду, не снимаю. Ищите другие возможности.
– Да какие наши возможности...
6.
– Лёш, а Лёш? – позвала она в темноту.
– А? – встрепенулся тот.
– Почему тихо так? Даже птицы не щебечут.
Алёша заворочался, удобнее устраиваясь.
– После такого небесного тарарама не скоро защебечешь. Да и далеко еще до восхода... А ты чего не спишь?
– Не знаю, – вздохнула она, к чему-то прислушиваясь. – Аж в ушах звенит.
Темнота становилась непроницаемой, враждебной. Вика ощутила не то чтобы страх, а какое-то беспокойство, лёгкий душевный гнет. Она протянула руку, нашарила в кармашках фонарик. Дымно-оранжевый овал света упёрся в косой палаточный бок. Мир снова обрёл свою успокаивающую реальность.
Взъерошенный Алёшин затылок был совсем рядом.
Ей сразу стало легко, покойно. Она наклонилась, позвала:
– Лёш, а Лёш?
– М-м... – шевельнулся тот.
Вика обняла его, ладонью скользнула ему по животу, рассмеялась вкрадчиво:
– Мышка пробежала…
– О проклятье! – Алёша потянул спальник на голову, но тот был явно коротковат. Вика – обиженно:
– Фу, как ты можешь спать в такую ночь?
– Ночь как ночь...
Тогда она склонилась над ним и вдруг хлопнула его по лбу. Тот сел, осовело завертел головой.
– А?.. Что такое?.. Кто?
Вика сделала большие глаза.
– Комар! Агромадный. Я его убила.
– Ну, ты у меня достукаешься, довыступаешь!
Алёша сидя стал кутаться в мешок, зевнул.
– Глянь в дырочку, Луна есть?
– А зачем тебе Луна?
– Повыть бы! – сказал Алёша и добавил угрожающе: – Дашь ты спать или нет, несносная девчонка!
И обняв её вместе со спальником, борцовским ухватистым приемом перекатил через себя. «Ах, так?» – сказала Вика. Они стали кататься по палатке, вытряхиваясь из своих спальников, – разгорячённые, смуглые от загара, нетерпеливые. Фонарик свалился и деликатно погас...
На водозаборном канале Завода всасывающие трубы астматически всхлюпывали под самым урезом; сотни тысяч кубов в сутки, которые они уже с трудом забирали у обмелевшей Реки, размеренно вливались в организм Завода через его ненасытную водоводную систему.
Охладив всё, что надо было охладить, промыв всё, что требовало промывки, напитавшись отходами производства, вода тяжёлым угольно-масляным жгутом скатывалась в гидроотвал, расположенный вдали от цехов, в безлюдной пойме Реки.
Живым в этой воде оставалось только одно – её движение.
Гигантское озеро гидроотвала, берегами которого служила многометровая насыпная Дамба, постоянно парило. Зимой густая белесая шапка зловеще сползала на окрестные заснеженные поля. Летом над свинцово-чёрным зеркалом отвала шевелился воздух; отвратительный запах фенола, железной окалины, погашенного кокса был такой же принадлежностью здешних пустынных мест, как куртинки чахлых берёзок, полузадавленных Дамбой, как ручей Есаулка, крадучись, бежавший к Реке по сухой осоке в полукилометре от гидроотвала.
К вечеру жаркого июньского дня воздух загустел, остановился. Мгла заката, смешавшись с промышленной дымкой, поглотила солнце. Уже в сумерках западная сторона неба замигала вспышками молний.
К полуночи грохотало и озарялось белым огнём всё небо. Потоки дождя рухнув на иссушённую почву, на Реку, на притихший вдали Город, придавили, расплющили заводские дымы.
Вместе с грозой пришёл штормовой ветер.
На зеркале отвала, взъерошенном дождевыми струями, поднялись, закачались волны. Они были тяжелы и угрюмы. На гребнях тёмных шевелящихся горбов кипела иссиня чёрная пена. В несколько часов волны размыли защитный – из суглинка – экран Дамбы.
Некоторое время Дамба дренировала, натужно покрываясь сочащейся пеной, а потом как-то враз осела и поползла.
Вал ядовитой промышленной грязи выплеснулся на поле, по кочкарнику, по сухим кривулинам болотца устремился к ручью Есаулке. Он поглотил ленточку ручья и по его ложу, замывая прибрежную осоку, заламывая тальники и смородинники, покатился дальше.
Проран с каждой минутой расширялся; вместе с ним расширялось, стеклянно горбясь, вороново крыло потока.
Над ночными окрестностями гидроотвала повис угрожающе-ровный шум речных порогов.
В заволоке туч возник вдруг разрыв, в который глянуло круглое око Луны, на мгновение облив окрестности цинково-мертвенным, угрюмым светом.
И долгую минуту после того, как тучи снова сомкнулись, воздух продолжал полниться этим странным мерцанием…
1.
В кабинете первого секретаря горкома Каржавина[*], несмотря на глубокую ночь, ярко горел верхний свет.
На приставном столике матово отсвечивали сгрудившиеся телефонные аппараты – аспидно-чёрные, зелёные, красный; пульт переговорного устройства; приборы селекторной связи. Сквозь тамбурные двери то и дело доносились телефонные звонки. Сам Каржавин, стоя, прижимал к уху трубку чёрного аппарата, напряжённо слушал, морща лоб. Входили, вполголоса здоровались, садились за длинный стол заседаний ответственные работники служб города.
Главный инженер завода Ротов, молодой для своей должности, лет тридцати семи, с густой, модно подстриженной шевелюрой, расположившись поодаль от других, уткнулся в раскрытую папочку, как будто в ней было что-то очень существенное.
Последней торопливо вошла главврач санэпидслужбы Перепёлкина. Движения и жесты её в отличие от медлительного не по возрасту Ротова были нервны, порывисты. Села, достала из сумочки гребень, махнула по волосам раз, другой, дёрнула молнию на сумочке – затихла в напряженном ожидании.
Каржавин взглянул на часы, наклонился к переговорнику внутренней связи, сказал нетерпеливо:
– Раиса Степановна, время, время! Как там, на селекторной, всё готово, все в сборе?
Вслед за щелчком голос секретарши:
– Юрий Иванович – Храмов в отпуске…
– Знаю, – перебил Каржавин. – Вызов сделали?
– Да, конечно. Анохин пока задерживается, звонил недавно, Наверное, что-то серьезное.
– А Куклин? – Каржавин мельком оглянул присутствующих.
– Не могут найти. – Голос у секретарши был, как обычно, мягкий, со спокойным придыханием, но, казалось, именно это и приводило сейчас Каржавина в состояние плохо сдерживаемого раздражения.
– Что значит – не могут? Он что, дома не ночует? Что говорит жена?
Секретарша – с той же интонацией:
– Квартира, Юрий Иванович, не отвечает.
Каржавин секунду помолчал. Хотел сказать что-нибудь более резкое: мол, такой ерунды не могут решить самостоятельно – найти человека, руководителя! Но, чувствуя взгляды присутствующих, сдержался.
– Разыщите, – бросил он. – Начнём пока без них. Кто ещё в приёмной? Приглашайте.
Садясь в кресло и придвигая к себе по полированной глади чистого, не заваленного бумагами стола микрофон селекторной связи, Каржавин ощутил вдруг такую внутреннюю усталость, что ему стоило усилия скрыть это от присутствующих.
Карболитовая ножка микрофона холодила подушечки пальцев. Он кашлянул, нажал клавишу и, глядя в круглое сетчато-серебристое брюшко микрофона, сказал:
– Прошу внимания. Прежде всего извините, что поднял в такой час. Причина чрезвычайная… – Он кивнул Ротову, приглашая поближе к себе. – Рядом со мной главный инженер завода Ротов. Передаю ему слово. – И он передвинул микрофон через стол, куда энергично, но не суетливо пересел Ротов, не забыв, однако, прихватить свою папочку. – Глеб Александрович, только коротко, самую суть.
– Постараюсь, – кивнул тот и хорошо поставленным голосом, без словесных излишеств и эмоций, что считалось у руководителей больших производств одним из необходимых показателей их деловых качеств, заговорил в микрофон: – Сегодня в ночь во время грозы и штормового ветра на гидроотвале завода поднятой волной разрушило Дамбу. Отвал этот – вдали от основных цехов, в пойме Реки. В результате из котлована через тело Дамбы выплеснулась масса загрязнённой воды…
– Вынужден уточнить, – перебил Ротова Каржавин: – Главный деликатно называет содержимое отвала загрязнённой водой. Но сейчас не до деликатностей. Выплеснувшийся вал – жидкость с исключительно высокой концентрацией отходов заводского производства. По существу – яд. Для всего живого. – И, глянув хмуро на Ротова, бросил: – Продолжайте.
Тот, ничуть не смутившись от этого уточнения, продолжал:
– Образовался проран – пятьдесят метров. Мы подняли аварийные команды, рабочих завода, землеройную технику. На помощь пришло военное училище…
Селекторный динамик, стоявший в стороне и, казалось, забытый всеми, вдруг спросил чьим-то далёким, будто заблудившимся голосом:
– А много выплеснулось-то?
Все повернулись к динамику, как к живому, а Ротов с профессиональной сдержанностью сказал:
– Грубо ориентировочно – несколько сот тысяч кубов.
– …Сот тысяч кубов?! – воскликнул динамик и с простодушной прямотой добавил: – И куда всё это дерьмо подевалось?
Ротов медленно прихлопнул свою папочку, и этот ненужный в данную минуту жест и связанная с ним пауза были восприняты всеми, кто сидел за столом и хорошо знал главного инженера, как признак растерянности.
– Ушло в Реку, – произнес наконец Ротов и замолчал, откинувшись на спинку стула.
Каржавин резко, не считаясь с тем, что услышат все участники селекторной переклички, спросил:
– У вас, Ротов, всё?
– Да. Всё.
Тогда, подтянув к себе ближе микрофон, он сказал:
– Главный обошёл главное. Ради чего мы вас экстренно собрали…
Но тут щёлкнул переговорник.
– Простите, – сказала секретарша. – Куклина найти не могут. Телефон по-прежнему молчит. А вот парторг[†] Анохин – на линии, просит – срочно.
…Две минуты назад он ввалился в помещение заводской диспетчерской, к ближайшему телефону, – в тяжёлом мокром плаще, в заляпанных глиной сапогах. Крупная, ухватистая рука его, державшая трубку, тоже была грязна.
Ожидая ответа, он то косился на свои сапоги, с которых на линолеум пола стекали струйки, то на женщину-диспетчера, но видел совсем другое: медленно, как в космической невесомости, переворачивающийся через нож ярко-жёлтый в свете огней красавец «катерпиллер».
Он не был кабинетным работником, Анохин, немало времени проводил в горячих точках этого крупнейшего в отрасли завода, много повидал своими глазами. Но никогда ещё, ни в одной из аварийных ситуаций им не овладевало ощущение собственной беспомощности, отчаяния.
А вот сейчас он был растерян, беспомощен.
Он только что вернулся оттуда, где в узкой щели Дамбы, эффектно подсвеченное прожекторами, шевелилось с глухим ворчанием нечто живое, грязно-маслянистое, неукротимое в своей освобождённой ярости. Люди и техника, сгрудившись на узких концах прорыва, в спешке и бестолковой суете что-то пытались спихнуть или скатить на горбящуюся спину этого чудовища – какие-то балки, бетонные сломанные панели, железный бесформенный скрап, не успевший поступить в переплавку, набитые песком мешки и ящики, автопокрышки…
Всё это, на миг вспоров тугую блестящую поверхность потока, тут же исчезало без следа.
«Демон, вырвавшийся из бутылки», – подумал Анохин. Там, на Дамбе, он тоже не стоял без дела – отдавал распоряжения, что-то помогал тащить, задыхаясь от испарений, куда-то сбрасывать, падал на вязких крутых откосах… И всё же главным чувством, которое владело им всё это время и угнетало, была беспомощность.
Это было тяжёлое, унизительное чувство, и он впервые так остро и болезненно переживал его…
Наконец трубка зашуршала, голос с напряженными интонациями произнес:
– Ну что ещё там у тебя стряслось?
– Юрий Иваныч! – встрепенулся Анохин, отгоняя неприятные видения. – Я только что с гидроотвала. Там чёрт знает что… Бульдозер с Дамбы опрокинулся… Главный на селекторном?
– Да, здесь.
– Он позарез нужен. Пусть возвращается. И Куклин тоже.
– Хорошо, Ротова отпускаю, а Куклина нету. Может, он где-то там, на территории?
Анохин повертел головой вместе с прижатой к уху трубкой, будто Куклин мог прятаться тут, в самой диспетчерской.
– Да не видать что-то. А он позарез нужен. Как-никак его хозяйство…
2.
Глядя пристально в сетчатое брюшко селекторного микрофона, Каржавин говорил:
– …значит, главное в чём? По Реке пошла волна этого ядовитого дерьма, вы верно сказали. Время отпускное, летнее. На берегах – туристы, отдыхающие. Пионерские лагеря, детские дачи… По реке ниже нас – областной центр, с населением в полмиллиона… Да вам ли об этом напоминать?
– Докуда уже дошло-то? – нарушая субординацию селекторного разговора, вырвался из динамика женский голос.
Каржавин не стал одёргивать нетерпеливую:
– По данным бассейновой инспекции, волна в районе посёлка Сонино, – ответил он. – Это ниже на двенадцать километров.
– А когда дойдет до областного?
– Часов через шестьдесят.
– В чём конкретно опасность? – не унимался динамик, но голос уже был другой – мужской, рокочущий бас. Кажется, говорил заведующий гороно.
– А это давайте спросим санслужбу, – сказал Каржавин. – Передаю микрофон Перепёлкиной… Анна Сергеевна, прошу.
Перепёлкина вскочила и с выражением испуга на остроскулом веснушчатом лице быстро пересела на стул, на котором только что сидел покинувший кабинет Ротов. Сумочка упала у неё с коленей, но она за ней даже не наклонилась.
– Как, то есть, в чём? Как, то есть, в чём? – нервно, взволнованно заговорила Перепёлкина, глядя на секретаря горкома, будто это он задал столь наивный вопрос. – Да во всём! Ну ладно – вода для питья… Пионерские лагеря, профилактории, посёлки воду для питья могут взять из скважин, из колодцев. Но ведь утром все полезут к реке купаться, ребятишки особенно…
– А областной? – настойчиво пророкотал динамик.
– Господи, если фильтры его водозабора засорятся, забьются, не выдержат… Это я не знаю. Город без воды! Станут пищевые предприятия, в больницах шприца не прокипятишь… Катастрофа, если хотите, вот что!..
– В общем, суть ясна, а время дорого, – перебил Каржавин, которому не по душе пришлась эта нервная взвинченность Перепёлкиной. Встревожить людей, обеспокоить серьезностью положения надо, конечно, однако не до паники же... И он решительно повернул микрофон в свою сторону. – Первая задача – оповестить Реку. Немедленно задействовать все виды связи. Руководители гороно и горздрава, ваши главные заботы – детские дачи и пионерские лагеря, медпункты...
– А как быть с «дикарями» на берегу, с одиночками?
– Поручим авиаторам, – сказал Каржавин. – Командир авиаотряда у селектора? Когда сможете поднять вертолёт?
– Как только начнет светать, – ответил тотчас динамик.
– Прошу установить мне с экипажем связь.
Каржавин посмотрел на часы.
– Все, кто приглашен к селектору, с этой минуты – члены оперативного штаба. Вам даны полномочия. Действовать решительно. Любое промедление, тем более волокиту, считаю преступлением. Меня держать в курсе всего... Да, и еще. При штабе, на случай непредвиденных обстоятельств, организуется аварийная бригада. Помещение выделено в пристройке этажа. Дежурство круглосуточное. Вопросы?
– Областной центр оповещён?
Вопрос этот почему-то раздражил Каржавина, показался праздным, а может быть, в нём услышался и намёк на его, секретаря горкома, недогадливость. Он ответил, помедлив:
– Это моя забота. Всё Селекторную связь прекращаю...
3.
...Подняв машину в воздух и взяв заданное направление, командир Ми-4 Печорин оглядел горизонт. Небо повсюду было холодным и чистым. Ломаная линия на востоке с набором высоты стушевывалась в зареве встающего из-за гор солнца. Однако прямо под ними, на земле, куда еще не упали лучи, было сумрачно и зыбко, и только по бледно-зеленоватым пунктирам огней можно было определить, что внизу – улицы пригорода.
Справа крутой дугой взблеснула речная излука, перечёркнутая толстоногим телом коммунального моста; по габаритам его тоже светились бисеринки огней. И тотчас другой берег, лишившись своих, даже слабых ориентиров, исчез, словно накрытый гигантской тенью. Кое-где в прорывах взметнулось живое пламя, проплыли красными колечками сигнальные лампы на концах дымовых труб,– вертолёт проходил рядом с территорией завода.
Этим направлением экипажу Печорина приходилось летать частенько, когда их машину арендовала экспедиция, работавшая в горах Алатау на разведке железной руды. При восточном ветре завод открывался сразу – чёткая и строгая геометрия цехов, обвитых, как лаокооны, змеями труб; ажурные нити коммуникации; купола ёмкостей, похожие на присевшие дирижабли; хмурые, дышащие нежным парком жерла градирен.
Вся эта индустриальная панорама, тянувшаяся на километры, при взгляде с птичьего полёта поражала глаз, ошеломляла мощью своего живого таинственного дыхания. И, наверное, оттого, что человек с такой высоты был столь мал, что становился неразличим, трудно было представить более впечатляющее доказательство торжества и безграничных возможностей его инженерной мысли.
Однако сегодня ветер был северо-западный и тень, внезапно расползшаяся по ту сторону излуки и закрывшая землю, была не что иное, как согнанная этим ветром к Реке тяжёлая от ночной влаги пелена дымов.
И это тоже впечатляло.
Потом Река отошла круто вправо, а с ней и дымы, и пригороды, и угнетённые июньской сушью, бледно зеленеющие поля, и над крутизной берега – каменные сломы крепости, поставленной ещё сибирскими первопроходцами. Потянулись ленты березняков и вскоре растворились в хвойной шкуре тайги.
Но вертолётчики не меняли направления, зная, что Река сейчас опять сделает поворот и они выйдут на заданную точку маршрута.
По логам глыбился туман, вяло накатываясь на склоны сопок. Солнце уже пронизывало верхушки его пышных горбов, а молочно-белый цвет при этом гас, тускнел, и туман на глазах превращался в клочья, оторванные от дождевых туч.
Перевалив последнюю гряду сопок, они заскользили над речной поймой. Туман здесь стлался низко, по самым зарослям.
На левом берегу – высоком, лобастом, оголённом от леса вырубками – зачернели домики посёлка.
Печорин плавным разворотом снизил машину, пошёл вдоль поймы. Солнце, едва оторвавшись от гор, светило теперь справа и чуть сзади, взблескивало нестерпимо в стёклах приборов. Река же под ними продолжала течь в тени заслонивших её сопок и крутого правого берега, в клочьях тумана, тихая, спокойно-сонная...
Командира стали одолевать сомнения.
– Что-нибудь видите? – спросил он в ларингофон членов экипажа – второго пилота и бортмеханика.
Второй неопределенно пошевелил плечами, всматриваясь вниз. Бортмеханик, который сидел сбоку, уронив ноги в люк грузового отсека, тоже ничего не видел.
Одно из двух: или они каким-то манером опередили выброс, или с воздуха он плохо различим; хотя последнее маловероятно. Лётный опыт подсказывал: даже слегка замутневшая вода в ручье или речке прослеживается отчетливо и со значительно большей высоты, чем сейчас.
Но вот Река стала делать плавный поворот к востоку, горы раздвинулись, ушли с горизонта, и солнечные лучи холодно скользнули по глади вод.
И вода на глазах преобразилась, почернела. Тёмная полоса ее, которую они приняли за береговую тень, так и осталась тенью, слегка взволнованной перекатным течением. Печорин опустил машину ещё ниже, пока лобовые стекла не стали мутнеть от летящего навстречу тумана.
– Командир, – сказал второй пилот озабоченно, – вызывают на связь. Но слышимость дохлая. Может, повыше вскарабкаемся?
Командир качнул головой, поправил наушники. Он с трудом узнал далёкий, в осыпях сухих разрядов голос секретаря горкома Каржавина.
– Печорин, где находитесь, как видимость? Что внизу? Приём.
Блики по Реке от низко висящего солнца бежали впереди вертолёта, мешая обзору.
Печорин:
– Только что вошли в створ. Район поселка Макаровский. Видимость дохлая... Стелющийся туман. Выброс движется лентой во много километров. Цвет ядовито-серый, до чёрного, маслянистый. Чётко просматривается граница.
– Людей видите?
– Пока нет, рано ещё, – сказал Печорин, скользя взглядом по стремительно улетающим под кабину клиньям галечных кос, тальниковым кустам, косогорам, по затянутым жирной зеленью прибрежным болотам. – Но картина сверху мрачная, – не выдержал он своего сухого, деловитого тона. – Будто нефть под водой горит, полыхает – клубами идёт, клубами!
Второй пилот молча, чтобы не мешать радиоразговору, ткнул рукой вниз. Печорин склонил голову, вгляделся. На белую от ила галечную отмель стремительно вынеслось из водяной мути что-то живое, веретенообразное – сверкающее. И теперь лежало обречённо на боку, вздыбливая хвостом мелководье.
– Рыба выбрасывается на берег! – вырвалось у Печорина, когда он сообразил наконец, в чём дело. – Не думал, что в нашей Реке ещё осталась такая! Что же это... А?
– Добро, командир. – Голос Каржавина помрачнел. – Нельзя ли улучшить связь, куда-то пропадаешь.
– Низко идём. Из гор выйдем – улучшится.
Река снова повернула, тени гор погасили блеск воды, стушевав краски, но лётчики теперь шли уверенно. Змеиная густо-серая лента, постепенно размываясь на перекатах, всё шире захлестывала коренное русло.
4.
Тихий уголок этот, тропинку к нему сквозь тальниковые дебри они обнаружили случайно, в середине жаркого мая. У них тогда заглох мотор, Алёша стал копаться в нём, а Вика побрела вдоль придорожных кустов и, увидев просвет, отважно нырнула в него. Шагов через сто слабо натоптанная тропа вывела её на речной бережок с мелкой чистой галькой и узеньким барханчиком песка, намытым половодьем под самыми зарослями.
Сверху и снизу по берегу галечник ограничивали тальники, толпясь над самой водой по каменному обрывчику, а сзади пьяно дыбился перемятый весенним льдом черёмушник.
И никаких следов чужого пребывания; это был подарок судьбы.
Они протащили сюда мотороллер, а тропинку со стороны дороги эгоистично забросали ветками: ни в чьем обществе, они не нуждались.
Уезжая, вновь замаскировали тропку и с тех пор постоянно стремились сюда, радуясь, что есть у них местечко, дарящее им уединение.
Но сегодня с погодой не повезло. Когда они, проскакав на мотороллере уйму километров, свернули с проселочной дороги к Реке, грозовая туча уже тмила небо. Редкие капли стучали по плечам, по шлемам.
Натягивали они палатку впопыхах, в весёлой панике; палатка надувалась пузырём – рвалась из рук. По речному плёсу стелились волны. Редкие капли стремительно превратились в обвальный ливень. Вика первая с писком нырнула в палатку, Алёша следом.
Вытряхнув из рюкзака спальные мешки, они развернули их и легли поверх, прислушиваясь к голосам разбушевавшейся стихии. Вдруг стало совсем темно, тревожно, издалека нарастал гул. Вика перекатилась к Алёше, прижалась к нему. Он поцеловал её в волосы.
– Струсила?
– Молчи, – шепнула она, торопясь просунуть руку ему под олимпийку, чтобы скорее ощутить родное, успокаивающее тепло его тела.
Где-то с треском надломилось дерево. Вихревой порыв ударил в стену палатки, выдернул дюралевые хлипкие колья, и палатка повалилась, прихлопнув их мокрой, яростно трепыхающей тканью.
Алёша вскочил. Бодая головой сырую, тяжёлую ткань, стал нашаривать выход.
– Лежи, не высовывайся! – крикнул он и выполз под ливневое, всё в огненных искрах, грохочущее небо. Куцым туристским топориком стал заново вколачивать колья.
Скользкие шнуры рвало из рук, и он раза два больно заехал себя по пальцам, чертыхнулся.
Тогда Вика тоже храбро выскользнула наружу. Молнии вспыхивали в дождевой неистовой мгле, обгоняя катучие гулы грома. Алёша стоял на коленях, завязывая шнур, точно молился, спина его при этом дымилась от дождевых струй. Вика ухватила прыгающий угол палатки, изо всех сил потянула. Колья были наконец крепко вколочены. Но за эти несколько минут оба они промокли до нитки.
С трудом стащили с себя липнувшую, как пластырь, одежду, бросили у входа и, стуча зубами от охватившего вдруг озноба, полезли в палатку.
– Дураки мы! – засмеялся Алёша. – Надо было сразу раздеться!
Вика нашарила в рюкзачных карманах полотенце, вытерла лицо, волосы. Они сидели рядом, запыхавшиеся от борьбы с оголтелой стихией, тяжело дышали.
В блескучем свечении молний сквозь оранжевый полог палатки, нагие, они оба казались Вике первыми грешными людьми на земле, укрывшимися от гнева богов в пещере. И это ей тоже жутко нравилось.
– Знаешь, кто мы с тобой сейчас? Первобытные люди, когда они еще ни огня не знали, ни одежды, – зашептала она. – Представляешь теперь, как им жутко, как страшно было? Особенно в такие ночи. Собьются в кучку, бедняги, и дрожат, каждый в серёдку норовит, слабых выталкивают... – Она притиснулась к Алёше, зажмурила глаза, но вспышки неба проникали сквозь веки. – Интересно, была ли у них уже любовь?
Алёша привлёк её к себе, стал искать губами её губы.
– Вот уж не думаю... Вряд ли, зачем любовь, если нет одежды...
– Да ты что? – Вика даже слегка отстранилась. – Да если хочешь знать, древние были в сто раз эмоциональнее, чем мы. Чаще смеялись, чаще плакали. И вообще жили больше страстями, эмоциями. А ты…
– Ладно, была, была. Смотри, ты вся трясёшься. А ну марш в мешок! Нет, дай я тебя сперва разотру этим цивилизованным полотенцем.
– Что?.. Ты тоже трясёшься…
Ливень с оглушающим треском рушился на тугую, барабанную ткань палатки.
Шумела, вскипая, береговая зелень. Грома щедро рассыпали свою сверкающую медь по окраинам неба. Озоновый влажный воздух тёк по их горячим, пульсирующим жилам, сгорал на губах...
Вика уткнулась пылающим лицом в Алёшино плечо.
Гроза уплывала. Принесённый её освежающим дыханием сумрак не рассеивался, перетекал сразу в ночь. Великая первозданная тишина объяла землю. Вика, поцеловав уснувшего Алёшу, осторожно перебралась в свой нахолодавший спальник. Лежала, остывая, вытянув руки вдоль бёдер...
5.
Переговорник на приставном столике произнес голосом секретарши Раи:
– Вас заведующий гороно. Соединить?
– Да, конечно, – сказал Каржавин и поднял трубку черного телефона. – Слушаю вас.
– Юрий Иванович, с пионерским лагерем «Кедровый бор» прервана телефонная связь. Связисты говорят – столбы штормом повалены.
– Что предпринимаете?
– Посылаем «газик», но туда такая дорога... – заведующий не скрывал ноток скептицизма. – Всё развезло после вчерашнего... Мостки там хлипкие. У шефов стройтреста так руки и не дошли, – не выдержал, съябедничал он.
– Это как будто в районе Ивановки? – Каржавин повернулся в кресле, посмотрел на карту.
– Да. Выше шесть километров.
– Так позвоните туда, в Ивановку.
– Полчаса висим. Боюсь, что та же беда. А «Кедровый», – добавил он, – наш ближайший лагерь на Реке.
Каржавин перебросил трубку к другому уху, сказал:
– Будьте посамостоятельней. Я пока помочь ничем не могу. И ответственности с вас, имейте в виду, не снимаю. Ищите другие возможности.
– Да какие наши возможности...
6.
– Лёш, а Лёш? – позвала она в темноту.
– А? – встрепенулся тот.
– Почему тихо так? Даже птицы не щебечут.
Алёша заворочался, удобнее устраиваясь.
– После такого небесного тарарама не скоро защебечешь. Да и далеко еще до восхода... А ты чего не спишь?
– Не знаю, – вздохнула она, к чему-то прислушиваясь. – Аж в ушах звенит.
Темнота становилась непроницаемой, враждебной. Вика ощутила не то чтобы страх, а какое-то беспокойство, лёгкий душевный гнет. Она протянула руку, нашарила в кармашках фонарик. Дымно-оранжевый овал света упёрся в косой палаточный бок. Мир снова обрёл свою успокаивающую реальность.
Взъерошенный Алёшин затылок был совсем рядом.
Ей сразу стало легко, покойно. Она наклонилась, позвала:
– Лёш, а Лёш?
– М-м... – шевельнулся тот.
Вика обняла его, ладонью скользнула ему по животу, рассмеялась вкрадчиво:
– Мышка пробежала…
– О проклятье! – Алёша потянул спальник на голову, но тот был явно коротковат. Вика – обиженно:
– Фу, как ты можешь спать в такую ночь?
– Ночь как ночь...
Тогда она склонилась над ним и вдруг хлопнула его по лбу. Тот сел, осовело завертел головой.
– А?.. Что такое?.. Кто?
Вика сделала большие глаза.
– Комар! Агромадный. Я его убила.
– Ну, ты у меня достукаешься, довыступаешь!
Алёша сидя стал кутаться в мешок, зевнул.
– Глянь в дырочку, Луна есть?
– А зачем тебе Луна?
– Повыть бы! – сказал Алёша и добавил угрожающе: – Дашь ты спать или нет, несносная девчонка!
И обняв её вместе со спальником, борцовским ухватистым приемом перекатил через себя. «Ах, так?» – сказала Вика. Они стали кататься по палатке, вытряхиваясь из своих спальников, – разгорячённые, смуглые от загара, нетерпеливые. Фонарик свалился и деликатно погас...
| Далее