Александр Давыдов
1
Крупный пушистый снег падал с самого утра на шахтерский город, его крыши, деревья, мостовые и тротуары, накрывая всю округу, черную от вечной в воздухе угольной пыли, толстым белым одеялом. Снега много, вполне достаточно, чтобы слепить большого снеговика с морковью вместо носа и с пластмассовым, набекрень надетым ведром. Снеговик, гостеприимно распахнув ветви-руки, улыбаясь прочерченной в снежной голове улыбкой, встречал каждого, кто входил в отдельно стоящее здание темно-красного кирпича.
Это трехэтажное П-образное, казенного вида строение на самой окраине шахтерского города могло прикинуться чем угодно: казармой, периферийной больницей, даже исправительным учреждением. Но если вы подходили достаточно близко, то видели на крыльце группку детей в школьной форме, слышали приглушенный кирпичными стенами школьный звонок и понимали: перед вами определенно школа. Не просто школа, а школа-интернат, где лишившиеся родителей дети не только учатся, но и живут.
Валентина Сергеевна, учительница русского языка и литературы, подходила к месту своей работы всегда с опаской. Дело было в стае бродячих собак, собиравшихся у крыльца. Дети выносили им недоеденные котлеты, гладили по косматым головам. У каждой собаки была своя, детьми даденная кличка, так что дворняги были не совсем бродячими, поскольку принимали детей за своих коллективных хозяев. Взрослых же собачья стая облаивала, очевидно, считала их посторонними, зашедшими на их собачью территорию. Собаки инстинктивно чувствовали, что настоящие хозяева здесь дети, что интернат их дом, где они не только учатся, но и обитают, взрослые же приходят сюда на время, отработать положенные часы и вновь удалиться.
Дети унимали собак, когда Валентина Сергеевна подходила к школе, и кричали ей:
– Не бойтесь, Валентина Сергеевна, проходите, не бойтесь!
Так было до недавнего времени, но новая директриса вызвала службу по отлову собак, после чего разгорелось что-то вроде небольшой войнушки, чему Валентина Сергеевна была невольным свидетелем. Ловцы собак прибыли на большой крытой машине с клетками внутри. Одетые в фуфайки и ватные штаны, вооруженные длинными палками с кольцами на конце, собачники – угрюмые мужики с недовольными лицами – едва принялись за дело, как вся школа, побросав уроки, высыпала на улицу. Дети кидались в них комьями земли, камнями и обломками кирпичей; собачники угрюмо выполняли свою работу – ловили собак и тащили их к машине. А собаки никак не могли взять в толк, что происходит, и вместо того, чтобы убегать, бестолково метались по школьному двору.
До сих пор в ушах у Валентины Сергеевны детский крик вперемежку с собачьим лаем, перед глазами сцена этого побоища, а еще очкастое, искаженное испугом лицо директрисы, прильнувшей к стеклу своего кабинета на втором этаже.
После зачистки спаслись лишь двое – большой печальный пес Серый и маленькая Жулька. Лишившись остальной стаи, эти двое присмирели и даже не рычали, так что заходить в школу стало совсем безопасно. Больше собачников директриса не вызывала, решив оставить все как есть: две собаки все-таки не огромная стая, пусть будут.
Теперь, когда Валентина Сергеевна подходит к школе, Жулька разве что тявкнет пару раз, а Серый вообще лежит и не поднимет от лап голову, лишь поставит торчком уши. У Серого обгорел до мяса бок и теперь постепенно заживает. Это семиклассник Володя Зеньковский выстрелил в него из поджиги. Используя навыки, приобретенные на уроках труда, соорудил Зеньковский из куска дерева, обрезка трубы и проволоки свое страшное оружие, зарядил взрывной смесью и металлическим мусором, а после решил испытать на ком-то живом.
«Зачем ты это сделал, Володя, зачем?» – пытали его директор с завучем, классный руководитель с воспитателем. Поочередно и все вместе допрашивали Зеньковского с благоговейным ужасом: что за изверг такой растет под их присмотром в интернате?
Но молчал Зеньковский, лишь тупо смотрел в пол. Бог весть, какие темные мысли бродят в его голове. И пса не убил, только бок ему обжег, и всеобщее осуждение заслужил. И предполагал ведь небось, что выйдет нехорошо, но раз уж засела ему в голову эта мысль – бабахнуть в живого пса, – не мог успокоиться, пока не исполнит.
– Валентина Сергеевна, зайдите ко мне на минутку, – перехватила ее в коридоре директриса.
– Что такое, Нина Ивановна?
– Да вы проходите, садитесь.
Директриса носила строгий костюм с большой брошью на лацкане и грозную, высокую, львиную прическу. Но Валентина Сергеевна подозревала, что, как бы ни старалась директриса выглядеть грозной, она постоянно была чем-то испугана. Она боялась проверок и комиссий, анонимных жалоб и разного рода происшествий. Вот и сейчас, наклонившись через стол, глядя на Валентину Сергеевну в упор, глаза в глаза, она выглядела серьезной и испуганной.
– Вы знаете, у нас опять ЧП.
– Что случилось?
– Две ученицы 5 «В» класса – в которым вы, кстати, классным руководителем – сбежали.
– Кто?
– Света Боглачева, Таня Субботина. Заводила, конечно, Боглачева. Убегает, чтобы разыскать мать. В этот раз Субботину прихватила для компании.
Тон своего сообщения директриса старалась держать тревожным, но получалось у нее скорее буднично. Время от времени из интерната кто-нибудь убегал.
– Что теперь? – спросила Валентина Сергеевна.
– Как обычно. Сообщим в милицию. Как попадутся, их привезут к нам. Вы уж постарайтесь, заинтересуйте эту Боглачеву чем-то. Побеседуйте с ней по душам.
Вот как. Еще вчера эта Боглачева встречала ее на пороге с другими детьми и кричала ей:
– Не бойтесь, Валентина Сергеевна, проходите, не бойтесь!
А сегодня она сбежала. Хотя ничего не предвещало. С этими детьми всегда так.
Когда она устраивалась в интернат, директор сказал:
– А вы справитесь? У нас трудные, особенные дети.
А завуч при первом знакомстве поведал:
– Здесь дети отзывчивые, доверчивые. Они лишены родительской ласки и оттого тянутся к воспитателям и учителям.
Они оба были правы – и директор, и завуч. Дети действительно здесь трудные, беспокойные, но в то же время тянутся к тебе с навязчивым любопытством. Еще неизвестно, с чем труднее справиться.
Самая настырная как раз эта Света Боглачева. Остроносая, в веснушках, в больших, не по размеру, белых туфлях на каблуках, которыми она громыхает, когда идет отвечать к доске – неспешно, дабы не потерять своего, мелюзги с косичками, достоинства, настырно улыбаясь, задрав острый носик. Попросишь ее вытереть с доски – начнет водить по доске тряпкой страшно медленно, улыбаясь каким-то своим мыслям или просто издеваясь над учителем. А еще этот ее вечный насмешливый вид, с которым она наблюдает за тобой со своей парты...
С чего вдруг она решила убежать? Только вчера вместе с остальными девочками она вырезала после уроков из бумаги снежинки. Валентина Сергеевна уже собиралась домой, когда Боглачева подошла к учительскому столу и стала разглядывать ее с насмешливым видом, будто знает про нее, Валентину Сергеевну, нечто такое тайное, стыдное. У девочки были подведены (довольно неумело) глаза и губы вымазаны чем-то красным. Под ее взглядом Валентина Сергеевна, как это ни глупо, чувствовала себя неуютно.
– Чего тебе, Света?
– Хотела спросить.
– Да?
– Скажите, сколько вам лет?
– Зачем тебе это, Света?
– Интересно.
– Двадцать девять.
– Так много?
– Сколько есть.
– А муж у вас есть?
– Нет, мужа нет.
– А дети? Есть у вас дети?
– Детей тоже нет.
– Вы, наверное, слишком старая, чтобы иметь детей?
– Нет, не слишком.
– Вот у меня молодая мама. У нее много красивых платьев. Не верите?
– Почему же, Света, верю.
– Я скоро поеду к ней в гости, и она подарит мне свою фотографию. Я привезу вам ее показать.
Валентина Сергеевна хотела бы иметь дочку. Конечно, не такую, как Света Боглачева, – настырную, непослушную, развязную – да боже упаси! В мечтах Валентина Сергеевна ясно видела маленькую кроткую девочку с широко распахнутыми, желательно синими глазами. Истинным счастьем будет расчесывать ей волосы, заплетать косички, посадив к себе на колени, в то время как та будет называть ее мамой, задавать свои бесконечные «почему?» и забавно удивляться ответам. Расчесывать светлые вьющиеся волосы надо бережно, осторожно, чтобы не сделать ребенку больно. Хотя почему именно светлые? Не обязательно, чтобы были светлые. Вот у физрука Виктора Петровича волосы темные. Ей все равно, пусть будут темные, как у физрука.
Она прекрасно понимает, что нет у нее ни хорошей фигуры, ни смазливого лица, чтобы нравиться мужчинам. У нее просто нет такой возможности – принимать от мужчин ухаживания и подолгу водить их за нос. Поэтому случилось то, что случилось. Виктор Петрович, неожиданно, ближе к ночи, заявившийся в комнату общежития, где она живет; початая бутылка крепкого вина, которую он достал из-за пазухи и поставил на стол; полчаса разговоров ни о чем, прежде чем он снял с нее очки и стал расстегивать блузку. Все произошло как-то быстро, неуклюже. У Виктора Петровича были жесткие пальцы, и от него неприятно пахло спиртным.
Впрочем, возможно, ему понравилось. С мужчинами никогда не можешь знать точно. Во всяком случае, прошло еще слишком мало времени, чтобы считать это не одноразовым сексом, а чем-то большим. Если он зайдет еще раз, то она будет готова. Приготовит ему роскошный ужин, будет смеяться надо всем, что бы он ни рассказал. Чего не сделаешь ради дочки, у которой будут темные, как у отца, волосы.
– Я написала стихи, – сказала Боглачева. – Хотите, покажу?
– Конечно.
Света принесла и открыла тетрадку. На линованной страничке была нарисована елка, рядом с ней две, очевидно женские, фигуры. Фигуры совершенно одинаковые, отличались лишь размером: одна была по пояс другой. Под рисунком были стихи:
Белый, белый снег на землю ложица.
Скоро будет Новый год,
Будем петь, плясать и веселица.
Валентина Сергеевна исправила красным карандашом ошибки и спросила:
– А кто это?
– Как кто? – сказала Боглачева. – Конечно же, я и моя мама. Разве непонятно?
2
Автобус, в котором ехали девочки, был набит битком. Было так тесно, что кондукторша не передвигалась по салону, а призывала оплачивать за проезд со своего места. Девочки забились в самый угол, так что их было не видно и никто не задавал им ненужных вопросов. Люди теснились, переступая ногами по слякоти на полу. Домашние дети, рассевшись на коленях у родителей, жевали, пачкая руки и губы, шоколадные конфеты. Женщина в светлой шубе и шапке держалась за поручень рядом с девочками. У нее были иссиня-черные волосы, изящное ушко с золотой сережкой, карие глаза с длинными ресницами, на выглянувшей из рукава шубы голой руке, что держала поручень, розовые ногти. Женщина была так красива, что толпа в автобусе боялась ее потеснить и создавала вокруг нее немного свободного пространства.
– Моя мама, – восхищенно шепнула Света на ухо подруге, – моя мама такая же красивая. Вот увидишь.
Они вышли в самом центре города, где на площади уже стояла увешанная игрушками елка, красовались вылепленные из снега фигуры и ледяная горка. Непрерывным потоком поднимались на горку дети и скатывались вниз. Света с Таней побежали к горке, вскарабкались наверх, покатились, присев на корточки и вцепившись друг в дружку, но не удержались и опрокинулись, создав с другими детьми кучу-малу. Было весело. Вскочили и побежали прокатиться снова, потом еще и еще.
– Когда же мы пойдем к твоей маме? – спросила Таня, когда они накатались. – Ты обещала!
– Сейчас пойдем. Мне только надо вспомнить, где она живет. Где-то в этих домах.
– А почему она к тебе никогда не приезжает?
– Она меня забыла. У нее что-то с памятью. Это болезнь такая. Но когда она меня увидит, то сразу вспомнит, вот увидишь.
– Есть хочется, – сказала Таня. – Обед сейчас в интернате.
– Ладно, – сказала Света, – пойдем со мной.
Они подошли к входу в магазин. Света стояла рядом с дверью и что-то спрашивала у каждого, кто входил и выходил. Люди отворачивались, мотали головой, но некоторые клали монетку в протянутую Светой ладошку. Потом Света зашла в магазин, а вышла оттуда с двумя булочками с повидлом. Девочки ели булочки тут же, у магазина, когда из дверей вышел домашний мальчик с мамой и уставился на них. Света показала ему язык. Мама увела мальчика, держа его за руку. На ходу он обернулся. Света показала ему язык еще раз.
Между тем быстро темнело, зажглись фонари; от снующих туда-сюда прохожих потянулись длинные тени. Девочки шли улицами и переулками, заходили во дворы домов. Зевы подъездов, хлопая дверьми, поглощали возвращавшихся с работы к своим семьям. Ярким теплым светом зажигались окна; то здесь, то там на стеклах играл синий свет от включенных телевизоров. Много домов, много квартир в домах, где шла обычная домашняя жизнь.
– Где же, где же дом, в котором живет твоя мама? – спросила Таня. – Я устала. И холодно. И есть снова хочется.
– Где-то здесь, – сказала Света, – совсем рядом. Просто я никак не могу вспомнить.
– Не можешь вспомнить? Но ты же обещала!
– Пойдем, – сказала Света. – Кажется, этот. – и зашагала к одному из ближайших домов.
Девочки зашли в подъезд, поднялись на второй этаж. Немного поколебавшись, Света решительно подошла к одной из дверей и позвонила.
Дверь открыла женщина с седыми волосами, в вязаной шали на плечах.
– Здравствуйте, – сказала Света.
– Здравствуйте, – сказала женщина удивленно.
– Скажите, Надежда Боглачева здесь живет?
– Нет, здесь я живу. Даже не знаю никого с такой фамилией.
– Мы ищем Светину маму, – сказала Таня, – она живет где-то в этом доме.
– Ты не знаешь, где живет твоя мама? – удивилась женщина. – Это странно.
– Понимаете, – объяснила Света, – я была очень маленькой, когда мы жили вместе. Вот почему я не могу сейчас вспомнить точно, где она живет.
– Это очень странно, – сказала женщина и внимательно, с ног до головы осмотрела девочек. – Да вы же совсем замерзли! Проходите, раздевайтесь. Будете суп? Чай с печеньем?
Девочки сидели с седовласой женщиной за столом, ели суп, потом пили чай из необычных синих чашек с золотой каемкой, ели варенье из стеклянной вазочки. Света с Таней крутили головами, рассматривая квартиру, в которую попали, им здесь очень нравилось. Свисающие треугольником с комода и серванта кружевные салфетки, фарфоровые статуэтки, тикающие часы на стене. Было уютно, хорошо, по-домашнему. Рыжая, с белыми пятнами на лбу и груди кошка подошла к столу. Девочки, свесившись со стульев, стали ее гладить по голове, чесать ей за ушками.
– А кто это? – спросила Света, указав на висевшую над столом в аккуратной рамочке фотографию, с которой улыбалась девочка примерно одного с Таней и Светой возраста. – Наверное, это ваша внучка?
– Дочь, – вздохнула женщина. – Только она давно выросла и живет теперь в другом городе. Нет уже этой девочки на фотографии, она давно взрослая, а мне нравится думать, что она все еще маленькая, и ластится к матери, и слушает ее советы. Детям, когда они вырастают, – добавила с горечью женщина и коснулась шалью уголков одного и другого глаза, – становятся не нужны матери. не приедут, не позвонят. Открытка на Новый год да на день рождения – это все, что можно от них ожидать.
– Вот я никогда не брошу свою маму, – сказала решительно Света, – даже когда вырасту. Мне только надо ее найти.
– Где же все-таки живет твоя мама?
– Где-то здесь, в этих домах. Быть может, в соседнем подъезде. Мне надо ее разыскать, понимаете?
– Понимаю, – печально кивнула женщина с седыми волосами и стала рассматривать девочек.
Одеты в одинаковые платья и кофты, одинаковые колготки. Крутят головами, с интересом рассматривая обстановку, болтают ногами, гладят кошку. Судя по всему, очень довольны, что так удачно попали в гости и теперь сидят в тепле, едят печенье с чаем.
– Подождите меня, девочки, я сейчас, – сказала женщина и пошла в соседнюю комнату, к телефону.
3
– Боглачеву привезли! – разнеслось по интернату.
дети высыпали на улицу, чтобы посмотреть, как двух беглянок выгружают из милицейского «уазика». Боглачева победно улыбается и задирает нос.
– Все-таки нехорошо, что она убегает, – сказала Валентина Сергеевна завучу; они наблюдали за представлением из окна учительской.
– Что уж хорошего?
– Надо же что-то с этим делать. Поговорить с ее матерью, пусть хоть изредка навещает дочь. Или, что еще лучше, забирает ее по праздникам.
– О чем вы, Валентина Сергеевна? Конечно, вы недавно у нас работаете, чтобы знать. Нет у нее никакой матери. Девочка просто фантазирует. Представьте себе, еще в первом классе раздобыла где-то фотографию одной известной артистки, всем ее показывала и уверяла, что это и есть ее мама.
Одетый в гражданское милиционер, привезший девочек, зашел в учительскую – подписать необходимые бумаги.
– Выпьете чаю? – предложила Валентина Сергеевна.
– Не откажусь.
Милиционер был совсем молодым, лет двадцати – двадцати пяти, белобрысым, с мелкими, но правильными четами лица. Чай он пил тоже мелкими, аккуратными глотками.
– Скажу прямо, – сказал он. – Тем, кто работает в этом интернате, надо памятник поставить.
– Да? Это за что?
– Это же такой контингент, с которым вы работаете... Это настоящие чертята, а не дети. В прошлом году трое ваших сбежали, прямо посреди зимы, жили в канализации. По ночам грабили киоски в округе. Все наше отделение стояло на ушах, пока мы их не нашли и не вытащили из канализационного люка, чумазых с ног до головы. Вот, скажите, что им не живется в интернате? Кормят, поят, одевают. Учат, наконец. Чего им не хватает? Не понимаю.
Валентина Сергеевна пожала плечами и вздохнула:
– Наверное, чего-то им все-таки не хватает.
У милиционера были голубые светлые глаза, что делало его взгляд по-детски наивным. Хорошо, когда такие глаза и взгляд бывают у совсем маленькой девочки.
«Этак свихнуться можно, – упрекнула себя Валентина Сергеевна, – если, оценивая каждого встреченного мужчину, прикидывать, какие от него получатся дети».
К тому же он слишком молод, чтобы она могла на что-то надеяться. И нет ни малейших признаков того, что он смотрит на нее хоть чуть-чуть, но как на женщину, а не как на официальное лицо, работника интерната.
Милиционер допил чай и ушел. Валентина Сергеевна прошла к себе в класс. На уроке две беглянки, Боглачева с Субботиной, были в центре внимания одноклассников и чувствовали себя героинями. Боглачева горделиво улыбалась, вздернув свой носик. Верно, считала побег из интерната чем-то вроде подвига.
– Света Боглачева, останься, – сказала Валентина Сергеевна после урока.
Боглачева подошла к учительскому столу. Смотрит заносчиво, насмешливо улыбается.
– Послушай, Света, что я хочу тебе сказать, – осторожно начала Валентина Сергеевна. – Пойми: интернат, в котором ты живешь, это и есть твой настоящий дом. Здесь твои сверстники, с которыми ты живешь и учишься. Здесь воспитатели и учителя, которые о тебе заботятся. Разве тебе здесь плохо? Зачем гоняться за пустой выдумкой?
Лицо девочки исказилось в злую гримасу.
– Вот сами и живите в вашем курятнике! Ваш интернат – это курятник, понятно? А мама моя никакая не выдумка, я ее найду и буду жить с ней!
– Зачем ты так, Света? Про свой интернат?
– Курятник! Курятник! Курятник!
Оставшись одна, Валентина Сергеевна стала рассеянно собираться домой. Что ж, она, как просила директриса, поговорила с Боглачевой, только толку от этого мало.
Любовь и забота, которые приходится излучать на интернатских детей за зарплату, все же никогда не сравнится с родительской любовью и заботой. Да она и работать бы не смогла, если бы принимала все слишком близко к сердцу. Понемногу черствеешь, сталкиваясь с чем-то подобным каждый день.
С другой стороны, кто бы ее пожалел. Вот уже несколько дней до Нового года, а ничего не происходит. Физрук, встречаясь с ней, просто здоровается и проходит мимо. Это было так глупо – надеяться на то, что он пригласит ее праздновать Новый год вместе, в своей компании. Все-таки пора признать, что с его стороны это был одноразовый секс, что называется, «без обязательств». Похоже, опять придется, чтобы не оставаться на Новый год одной, ехать через весь город к старшей сестре, праздновать вместе с ее мужем и детьми, делать вид, что она празднует с ними только из-за особо теплых родственных чувств. Самое противное, что сестра непременно опять скажет что-то вроде: «Валечка, когда же замуж? Ведь пора, давно пора. Твоей сестре хочется наконец увидеть маленьких племянников!»
Как будто это зависит только от ее, Валентины, желания.
Валентина Сергеевна машинально взяла из стопки тетрадей тетрадь Боглачевой, открыла на странице с рисунком.
Белый, белый снег на землю ложится.
Скоро будет Новый год,
Будем петь, плясать и веселиться.
У елки две женские фигуры, мама с дочкой, держатся за руки, на плоских лицах червячки улыбок.
За окном все падал снег. Валентине Сергеевне немного, совсем чуть-чуть, хотелось плакать.
1
Крупный пушистый снег падал с самого утра на шахтерский город, его крыши, деревья, мостовые и тротуары, накрывая всю округу, черную от вечной в воздухе угольной пыли, толстым белым одеялом. Снега много, вполне достаточно, чтобы слепить большого снеговика с морковью вместо носа и с пластмассовым, набекрень надетым ведром. Снеговик, гостеприимно распахнув ветви-руки, улыбаясь прочерченной в снежной голове улыбкой, встречал каждого, кто входил в отдельно стоящее здание темно-красного кирпича.
Это трехэтажное П-образное, казенного вида строение на самой окраине шахтерского города могло прикинуться чем угодно: казармой, периферийной больницей, даже исправительным учреждением. Но если вы подходили достаточно близко, то видели на крыльце группку детей в школьной форме, слышали приглушенный кирпичными стенами школьный звонок и понимали: перед вами определенно школа. Не просто школа, а школа-интернат, где лишившиеся родителей дети не только учатся, но и живут.
Валентина Сергеевна, учительница русского языка и литературы, подходила к месту своей работы всегда с опаской. Дело было в стае бродячих собак, собиравшихся у крыльца. Дети выносили им недоеденные котлеты, гладили по косматым головам. У каждой собаки была своя, детьми даденная кличка, так что дворняги были не совсем бродячими, поскольку принимали детей за своих коллективных хозяев. Взрослых же собачья стая облаивала, очевидно, считала их посторонними, зашедшими на их собачью территорию. Собаки инстинктивно чувствовали, что настоящие хозяева здесь дети, что интернат их дом, где они не только учатся, но и обитают, взрослые же приходят сюда на время, отработать положенные часы и вновь удалиться.
Дети унимали собак, когда Валентина Сергеевна подходила к школе, и кричали ей:
– Не бойтесь, Валентина Сергеевна, проходите, не бойтесь!
Так было до недавнего времени, но новая директриса вызвала службу по отлову собак, после чего разгорелось что-то вроде небольшой войнушки, чему Валентина Сергеевна была невольным свидетелем. Ловцы собак прибыли на большой крытой машине с клетками внутри. Одетые в фуфайки и ватные штаны, вооруженные длинными палками с кольцами на конце, собачники – угрюмые мужики с недовольными лицами – едва принялись за дело, как вся школа, побросав уроки, высыпала на улицу. Дети кидались в них комьями земли, камнями и обломками кирпичей; собачники угрюмо выполняли свою работу – ловили собак и тащили их к машине. А собаки никак не могли взять в толк, что происходит, и вместо того, чтобы убегать, бестолково метались по школьному двору.
До сих пор в ушах у Валентины Сергеевны детский крик вперемежку с собачьим лаем, перед глазами сцена этого побоища, а еще очкастое, искаженное испугом лицо директрисы, прильнувшей к стеклу своего кабинета на втором этаже.
После зачистки спаслись лишь двое – большой печальный пес Серый и маленькая Жулька. Лишившись остальной стаи, эти двое присмирели и даже не рычали, так что заходить в школу стало совсем безопасно. Больше собачников директриса не вызывала, решив оставить все как есть: две собаки все-таки не огромная стая, пусть будут.
Теперь, когда Валентина Сергеевна подходит к школе, Жулька разве что тявкнет пару раз, а Серый вообще лежит и не поднимет от лап голову, лишь поставит торчком уши. У Серого обгорел до мяса бок и теперь постепенно заживает. Это семиклассник Володя Зеньковский выстрелил в него из поджиги. Используя навыки, приобретенные на уроках труда, соорудил Зеньковский из куска дерева, обрезка трубы и проволоки свое страшное оружие, зарядил взрывной смесью и металлическим мусором, а после решил испытать на ком-то живом.
«Зачем ты это сделал, Володя, зачем?» – пытали его директор с завучем, классный руководитель с воспитателем. Поочередно и все вместе допрашивали Зеньковского с благоговейным ужасом: что за изверг такой растет под их присмотром в интернате?
Но молчал Зеньковский, лишь тупо смотрел в пол. Бог весть, какие темные мысли бродят в его голове. И пса не убил, только бок ему обжег, и всеобщее осуждение заслужил. И предполагал ведь небось, что выйдет нехорошо, но раз уж засела ему в голову эта мысль – бабахнуть в живого пса, – не мог успокоиться, пока не исполнит.
– Валентина Сергеевна, зайдите ко мне на минутку, – перехватила ее в коридоре директриса.
– Что такое, Нина Ивановна?
– Да вы проходите, садитесь.
Директриса носила строгий костюм с большой брошью на лацкане и грозную, высокую, львиную прическу. Но Валентина Сергеевна подозревала, что, как бы ни старалась директриса выглядеть грозной, она постоянно была чем-то испугана. Она боялась проверок и комиссий, анонимных жалоб и разного рода происшествий. Вот и сейчас, наклонившись через стол, глядя на Валентину Сергеевну в упор, глаза в глаза, она выглядела серьезной и испуганной.
– Вы знаете, у нас опять ЧП.
– Что случилось?
– Две ученицы 5 «В» класса – в которым вы, кстати, классным руководителем – сбежали.
– Кто?
– Света Боглачева, Таня Субботина. Заводила, конечно, Боглачева. Убегает, чтобы разыскать мать. В этот раз Субботину прихватила для компании.
Тон своего сообщения директриса старалась держать тревожным, но получалось у нее скорее буднично. Время от времени из интерната кто-нибудь убегал.
– Что теперь? – спросила Валентина Сергеевна.
– Как обычно. Сообщим в милицию. Как попадутся, их привезут к нам. Вы уж постарайтесь, заинтересуйте эту Боглачеву чем-то. Побеседуйте с ней по душам.
Вот как. Еще вчера эта Боглачева встречала ее на пороге с другими детьми и кричала ей:
– Не бойтесь, Валентина Сергеевна, проходите, не бойтесь!
А сегодня она сбежала. Хотя ничего не предвещало. С этими детьми всегда так.
Когда она устраивалась в интернат, директор сказал:
– А вы справитесь? У нас трудные, особенные дети.
А завуч при первом знакомстве поведал:
– Здесь дети отзывчивые, доверчивые. Они лишены родительской ласки и оттого тянутся к воспитателям и учителям.
Они оба были правы – и директор, и завуч. Дети действительно здесь трудные, беспокойные, но в то же время тянутся к тебе с навязчивым любопытством. Еще неизвестно, с чем труднее справиться.
Самая настырная как раз эта Света Боглачева. Остроносая, в веснушках, в больших, не по размеру, белых туфлях на каблуках, которыми она громыхает, когда идет отвечать к доске – неспешно, дабы не потерять своего, мелюзги с косичками, достоинства, настырно улыбаясь, задрав острый носик. Попросишь ее вытереть с доски – начнет водить по доске тряпкой страшно медленно, улыбаясь каким-то своим мыслям или просто издеваясь над учителем. А еще этот ее вечный насмешливый вид, с которым она наблюдает за тобой со своей парты...
С чего вдруг она решила убежать? Только вчера вместе с остальными девочками она вырезала после уроков из бумаги снежинки. Валентина Сергеевна уже собиралась домой, когда Боглачева подошла к учительскому столу и стала разглядывать ее с насмешливым видом, будто знает про нее, Валентину Сергеевну, нечто такое тайное, стыдное. У девочки были подведены (довольно неумело) глаза и губы вымазаны чем-то красным. Под ее взглядом Валентина Сергеевна, как это ни глупо, чувствовала себя неуютно.
– Чего тебе, Света?
– Хотела спросить.
– Да?
– Скажите, сколько вам лет?
– Зачем тебе это, Света?
– Интересно.
– Двадцать девять.
– Так много?
– Сколько есть.
– А муж у вас есть?
– Нет, мужа нет.
– А дети? Есть у вас дети?
– Детей тоже нет.
– Вы, наверное, слишком старая, чтобы иметь детей?
– Нет, не слишком.
– Вот у меня молодая мама. У нее много красивых платьев. Не верите?
– Почему же, Света, верю.
– Я скоро поеду к ней в гости, и она подарит мне свою фотографию. Я привезу вам ее показать.
Валентина Сергеевна хотела бы иметь дочку. Конечно, не такую, как Света Боглачева, – настырную, непослушную, развязную – да боже упаси! В мечтах Валентина Сергеевна ясно видела маленькую кроткую девочку с широко распахнутыми, желательно синими глазами. Истинным счастьем будет расчесывать ей волосы, заплетать косички, посадив к себе на колени, в то время как та будет называть ее мамой, задавать свои бесконечные «почему?» и забавно удивляться ответам. Расчесывать светлые вьющиеся волосы надо бережно, осторожно, чтобы не сделать ребенку больно. Хотя почему именно светлые? Не обязательно, чтобы были светлые. Вот у физрука Виктора Петровича волосы темные. Ей все равно, пусть будут темные, как у физрука.
Она прекрасно понимает, что нет у нее ни хорошей фигуры, ни смазливого лица, чтобы нравиться мужчинам. У нее просто нет такой возможности – принимать от мужчин ухаживания и подолгу водить их за нос. Поэтому случилось то, что случилось. Виктор Петрович, неожиданно, ближе к ночи, заявившийся в комнату общежития, где она живет; початая бутылка крепкого вина, которую он достал из-за пазухи и поставил на стол; полчаса разговоров ни о чем, прежде чем он снял с нее очки и стал расстегивать блузку. Все произошло как-то быстро, неуклюже. У Виктора Петровича были жесткие пальцы, и от него неприятно пахло спиртным.
Впрочем, возможно, ему понравилось. С мужчинами никогда не можешь знать точно. Во всяком случае, прошло еще слишком мало времени, чтобы считать это не одноразовым сексом, а чем-то большим. Если он зайдет еще раз, то она будет готова. Приготовит ему роскошный ужин, будет смеяться надо всем, что бы он ни рассказал. Чего не сделаешь ради дочки, у которой будут темные, как у отца, волосы.
– Я написала стихи, – сказала Боглачева. – Хотите, покажу?
– Конечно.
Света принесла и открыла тетрадку. На линованной страничке была нарисована елка, рядом с ней две, очевидно женские, фигуры. Фигуры совершенно одинаковые, отличались лишь размером: одна была по пояс другой. Под рисунком были стихи:
Белый, белый снег на землю ложица.
Скоро будет Новый год,
Будем петь, плясать и веселица.
Валентина Сергеевна исправила красным карандашом ошибки и спросила:
– А кто это?
– Как кто? – сказала Боглачева. – Конечно же, я и моя мама. Разве непонятно?
2
Автобус, в котором ехали девочки, был набит битком. Было так тесно, что кондукторша не передвигалась по салону, а призывала оплачивать за проезд со своего места. Девочки забились в самый угол, так что их было не видно и никто не задавал им ненужных вопросов. Люди теснились, переступая ногами по слякоти на полу. Домашние дети, рассевшись на коленях у родителей, жевали, пачкая руки и губы, шоколадные конфеты. Женщина в светлой шубе и шапке держалась за поручень рядом с девочками. У нее были иссиня-черные волосы, изящное ушко с золотой сережкой, карие глаза с длинными ресницами, на выглянувшей из рукава шубы голой руке, что держала поручень, розовые ногти. Женщина была так красива, что толпа в автобусе боялась ее потеснить и создавала вокруг нее немного свободного пространства.
– Моя мама, – восхищенно шепнула Света на ухо подруге, – моя мама такая же красивая. Вот увидишь.
Они вышли в самом центре города, где на площади уже стояла увешанная игрушками елка, красовались вылепленные из снега фигуры и ледяная горка. Непрерывным потоком поднимались на горку дети и скатывались вниз. Света с Таней побежали к горке, вскарабкались наверх, покатились, присев на корточки и вцепившись друг в дружку, но не удержались и опрокинулись, создав с другими детьми кучу-малу. Было весело. Вскочили и побежали прокатиться снова, потом еще и еще.
– Когда же мы пойдем к твоей маме? – спросила Таня, когда они накатались. – Ты обещала!
– Сейчас пойдем. Мне только надо вспомнить, где она живет. Где-то в этих домах.
– А почему она к тебе никогда не приезжает?
– Она меня забыла. У нее что-то с памятью. Это болезнь такая. Но когда она меня увидит, то сразу вспомнит, вот увидишь.
– Есть хочется, – сказала Таня. – Обед сейчас в интернате.
– Ладно, – сказала Света, – пойдем со мной.
Они подошли к входу в магазин. Света стояла рядом с дверью и что-то спрашивала у каждого, кто входил и выходил. Люди отворачивались, мотали головой, но некоторые клали монетку в протянутую Светой ладошку. Потом Света зашла в магазин, а вышла оттуда с двумя булочками с повидлом. Девочки ели булочки тут же, у магазина, когда из дверей вышел домашний мальчик с мамой и уставился на них. Света показала ему язык. Мама увела мальчика, держа его за руку. На ходу он обернулся. Света показала ему язык еще раз.
Между тем быстро темнело, зажглись фонари; от снующих туда-сюда прохожих потянулись длинные тени. Девочки шли улицами и переулками, заходили во дворы домов. Зевы подъездов, хлопая дверьми, поглощали возвращавшихся с работы к своим семьям. Ярким теплым светом зажигались окна; то здесь, то там на стеклах играл синий свет от включенных телевизоров. Много домов, много квартир в домах, где шла обычная домашняя жизнь.
– Где же, где же дом, в котором живет твоя мама? – спросила Таня. – Я устала. И холодно. И есть снова хочется.
– Где-то здесь, – сказала Света, – совсем рядом. Просто я никак не могу вспомнить.
– Не можешь вспомнить? Но ты же обещала!
– Пойдем, – сказала Света. – Кажется, этот. – и зашагала к одному из ближайших домов.
Девочки зашли в подъезд, поднялись на второй этаж. Немного поколебавшись, Света решительно подошла к одной из дверей и позвонила.
Дверь открыла женщина с седыми волосами, в вязаной шали на плечах.
– Здравствуйте, – сказала Света.
– Здравствуйте, – сказала женщина удивленно.
– Скажите, Надежда Боглачева здесь живет?
– Нет, здесь я живу. Даже не знаю никого с такой фамилией.
– Мы ищем Светину маму, – сказала Таня, – она живет где-то в этом доме.
– Ты не знаешь, где живет твоя мама? – удивилась женщина. – Это странно.
– Понимаете, – объяснила Света, – я была очень маленькой, когда мы жили вместе. Вот почему я не могу сейчас вспомнить точно, где она живет.
– Это очень странно, – сказала женщина и внимательно, с ног до головы осмотрела девочек. – Да вы же совсем замерзли! Проходите, раздевайтесь. Будете суп? Чай с печеньем?
Девочки сидели с седовласой женщиной за столом, ели суп, потом пили чай из необычных синих чашек с золотой каемкой, ели варенье из стеклянной вазочки. Света с Таней крутили головами, рассматривая квартиру, в которую попали, им здесь очень нравилось. Свисающие треугольником с комода и серванта кружевные салфетки, фарфоровые статуэтки, тикающие часы на стене. Было уютно, хорошо, по-домашнему. Рыжая, с белыми пятнами на лбу и груди кошка подошла к столу. Девочки, свесившись со стульев, стали ее гладить по голове, чесать ей за ушками.
– А кто это? – спросила Света, указав на висевшую над столом в аккуратной рамочке фотографию, с которой улыбалась девочка примерно одного с Таней и Светой возраста. – Наверное, это ваша внучка?
– Дочь, – вздохнула женщина. – Только она давно выросла и живет теперь в другом городе. Нет уже этой девочки на фотографии, она давно взрослая, а мне нравится думать, что она все еще маленькая, и ластится к матери, и слушает ее советы. Детям, когда они вырастают, – добавила с горечью женщина и коснулась шалью уголков одного и другого глаза, – становятся не нужны матери. не приедут, не позвонят. Открытка на Новый год да на день рождения – это все, что можно от них ожидать.
– Вот я никогда не брошу свою маму, – сказала решительно Света, – даже когда вырасту. Мне только надо ее найти.
– Где же все-таки живет твоя мама?
– Где-то здесь, в этих домах. Быть может, в соседнем подъезде. Мне надо ее разыскать, понимаете?
– Понимаю, – печально кивнула женщина с седыми волосами и стала рассматривать девочек.
Одеты в одинаковые платья и кофты, одинаковые колготки. Крутят головами, с интересом рассматривая обстановку, болтают ногами, гладят кошку. Судя по всему, очень довольны, что так удачно попали в гости и теперь сидят в тепле, едят печенье с чаем.
– Подождите меня, девочки, я сейчас, – сказала женщина и пошла в соседнюю комнату, к телефону.
3
– Боглачеву привезли! – разнеслось по интернату.
дети высыпали на улицу, чтобы посмотреть, как двух беглянок выгружают из милицейского «уазика». Боглачева победно улыбается и задирает нос.
– Все-таки нехорошо, что она убегает, – сказала Валентина Сергеевна завучу; они наблюдали за представлением из окна учительской.
– Что уж хорошего?
– Надо же что-то с этим делать. Поговорить с ее матерью, пусть хоть изредка навещает дочь. Или, что еще лучше, забирает ее по праздникам.
– О чем вы, Валентина Сергеевна? Конечно, вы недавно у нас работаете, чтобы знать. Нет у нее никакой матери. Девочка просто фантазирует. Представьте себе, еще в первом классе раздобыла где-то фотографию одной известной артистки, всем ее показывала и уверяла, что это и есть ее мама.
Одетый в гражданское милиционер, привезший девочек, зашел в учительскую – подписать необходимые бумаги.
– Выпьете чаю? – предложила Валентина Сергеевна.
– Не откажусь.
Милиционер был совсем молодым, лет двадцати – двадцати пяти, белобрысым, с мелкими, но правильными четами лица. Чай он пил тоже мелкими, аккуратными глотками.
– Скажу прямо, – сказал он. – Тем, кто работает в этом интернате, надо памятник поставить.
– Да? Это за что?
– Это же такой контингент, с которым вы работаете... Это настоящие чертята, а не дети. В прошлом году трое ваших сбежали, прямо посреди зимы, жили в канализации. По ночам грабили киоски в округе. Все наше отделение стояло на ушах, пока мы их не нашли и не вытащили из канализационного люка, чумазых с ног до головы. Вот, скажите, что им не живется в интернате? Кормят, поят, одевают. Учат, наконец. Чего им не хватает? Не понимаю.
Валентина Сергеевна пожала плечами и вздохнула:
– Наверное, чего-то им все-таки не хватает.
У милиционера были голубые светлые глаза, что делало его взгляд по-детски наивным. Хорошо, когда такие глаза и взгляд бывают у совсем маленькой девочки.
«Этак свихнуться можно, – упрекнула себя Валентина Сергеевна, – если, оценивая каждого встреченного мужчину, прикидывать, какие от него получатся дети».
К тому же он слишком молод, чтобы она могла на что-то надеяться. И нет ни малейших признаков того, что он смотрит на нее хоть чуть-чуть, но как на женщину, а не как на официальное лицо, работника интерната.
Милиционер допил чай и ушел. Валентина Сергеевна прошла к себе в класс. На уроке две беглянки, Боглачева с Субботиной, были в центре внимания одноклассников и чувствовали себя героинями. Боглачева горделиво улыбалась, вздернув свой носик. Верно, считала побег из интерната чем-то вроде подвига.
– Света Боглачева, останься, – сказала Валентина Сергеевна после урока.
Боглачева подошла к учительскому столу. Смотрит заносчиво, насмешливо улыбается.
– Послушай, Света, что я хочу тебе сказать, – осторожно начала Валентина Сергеевна. – Пойми: интернат, в котором ты живешь, это и есть твой настоящий дом. Здесь твои сверстники, с которыми ты живешь и учишься. Здесь воспитатели и учителя, которые о тебе заботятся. Разве тебе здесь плохо? Зачем гоняться за пустой выдумкой?
Лицо девочки исказилось в злую гримасу.
– Вот сами и живите в вашем курятнике! Ваш интернат – это курятник, понятно? А мама моя никакая не выдумка, я ее найду и буду жить с ней!
– Зачем ты так, Света? Про свой интернат?
– Курятник! Курятник! Курятник!
Оставшись одна, Валентина Сергеевна стала рассеянно собираться домой. Что ж, она, как просила директриса, поговорила с Боглачевой, только толку от этого мало.
Любовь и забота, которые приходится излучать на интернатских детей за зарплату, все же никогда не сравнится с родительской любовью и заботой. Да она и работать бы не смогла, если бы принимала все слишком близко к сердцу. Понемногу черствеешь, сталкиваясь с чем-то подобным каждый день.
С другой стороны, кто бы ее пожалел. Вот уже несколько дней до Нового года, а ничего не происходит. Физрук, встречаясь с ней, просто здоровается и проходит мимо. Это было так глупо – надеяться на то, что он пригласит ее праздновать Новый год вместе, в своей компании. Все-таки пора признать, что с его стороны это был одноразовый секс, что называется, «без обязательств». Похоже, опять придется, чтобы не оставаться на Новый год одной, ехать через весь город к старшей сестре, праздновать вместе с ее мужем и детьми, делать вид, что она празднует с ними только из-за особо теплых родственных чувств. Самое противное, что сестра непременно опять скажет что-то вроде: «Валечка, когда же замуж? Ведь пора, давно пора. Твоей сестре хочется наконец увидеть маленьких племянников!»
Как будто это зависит только от ее, Валентины, желания.
Валентина Сергеевна машинально взяла из стопки тетрадей тетрадь Боглачевой, открыла на странице с рисунком.
Белый, белый снег на землю ложится.
Скоро будет Новый год,
Будем петь, плясать и веселиться.
У елки две женские фигуры, мама с дочкой, держатся за руки, на плоских лицах червячки улыбок.
За окном все падал снег. Валентине Сергеевне немного, совсем чуть-чуть, хотелось плакать.