Я вспомнил Японию. Сангарский пролив, разделяющий её надвое. И — как мы шли по нему на судне ночью, выходя из Японского моря в Тихий океан. И, видимо, в связи с Японией мне припомнились стихи уже другого, умершего очень молодым, японского поэта Исикава Такубоку, тоже писавшего хокку и танку
— ...А тебе сколько?— спросил мой приятель, поэт-верлибрист, с которым мы слу чайно встретились и неизвестно почему вдруг заговорили о возрасте.
Я на минутку задумался. Никогда не могу вспомнить сразу, начиная мысленно под считывать, сколько же мне лет?
— Пятьдесят восемь скоро, — с удивлением и некоторым ужасом от собственного невероятно солидного возраста, произнёс я наконец
— Самое время начать мемуары писать, — заявил поэт, задумчиво разглядывая выпирающий из земли у одинокой берёзы, немалый валун, на который только что упал первый жёлтый листок, придавший этому мрачноватому, круглому «как свежеиспечённый блин лицу» (Это у Гоголя так о майоре Ковалёве — ли шившемся носа, сказано) вид озорно подмигивающего человека.
— Думаешь, пора? — усомнился я.
— Конечно... Среднестатистический мужик у нас в стране едва дотягивает до такой высокой «планки». Мрёт. Гляди, а то можешь не успеть, — «ободрил» он меня и, ещё раз, взглянув на валун, улыбаясь произнёс: «Пират... Вылитый, злой, одинокий пират...» Ну, ладно, пока. Мне пора, — протянул поэт руку.
— Пока, — пожал я его вяловатую кисть, и он пошёл в свою сторону неожиданно пружинистой, молодецкой походкой, хотя был, судя по виду, пожалуй, постарше меня. А вот ведь, пишет «запоем», как сам говорил, «стихари». Не помышляя, наверняка, даже о прозе («Лета к суровой прозе клонят» — это уже Пушкин), не о мемуарах... Поэт, одним словом. А поэты к среднестатистическим гражданам никогда не относились...
«А может быть, и в самом деле — пора? Столько повидал. В стольких передрягах побывать случилось. С какими людьми был знаком! Столько всего в памяти застряло — ни в один роман не втиснешь. Можно же попытаться написать, не как обычно пишут мемуары, а без вранья, без приукрашиванья собственной персоны...», — размышлял я, шагая своею дорогой, и прокручивая в памяти идущее как бы фоном, очень хорошее, на мой взгляд, стихотворение встреченного только что поэта, прочитанное им.
В Японии выпал снег.
И все розы
Постриглись в монахини...
Я вспомнил Японию. Сангарский пролив, разделяющий её надвое. И — как мы шли по нему на судне ночью, выходя из Японского моря в Тихий океан. И, видимо, в связи с Японией мне припомнились стихи уже другого, умершего очень молодым, японского поэта Исикава Такубоку, тоже писавшего хокку и танку.
На песчаном белом берегу
Островка,
В Восточном океане
Я, не отирая влажных глаз,
С маленьким играю крабом...
А потом мне припомнился остров Итуруп (мы уже обогнули Японию, с её изнаноч ной, для нас, стороны, и приткнулись к Курильской гряде), где я в светлой неглубокой реке ловил руками красную рыбу, идущую на нерест из океана. Рыбины были большие, сильные и ловить их было легко, но жалко... И это тоже было осенью. Только, кажется, не в сентяб ре, а в начале октября...
В ноябре от какого-то случайного знакомого я узнал, что поэт умер, не дотянув не только до среднестатистического возраста, но и едва перешагнув пятидесятилетний рубеж. Оставив, значит, восемь лет своего недожития — другим. «Поистине царский подарок...»
— А от чего он умер? — спросил я.
— Традиционная болезнь богемы — запой. Он ведь, если начинал пить — пил неде лями, не останавливаясь. Не разбирая уж потом, что пьёт. «Всё равно — лишь бы горело». Так что глотал всякую гадость… – Разъяснил рассеянно мой шапочный знакомец. И, взглянув на небо, с отвращением добавил: — До чего ж погода мерзкая стоит...
Шёл мокрый снег. И, может быть, от этого мой знакомый сутулился и ступал как-то неуверенно, по-стариковски. А мне вдруг вспомнилась уверенная походка поэта, устремлённая «в свет лое будущее». И только сейчас я обратил внимание, что стою на том же самом месте, неда леко от особнячка Союза писателей, где меньше месяца назад мы встретились с поэтом.
Я опустил глаза и посмотрел на булыган у одинокой берёзы. Он был теперь мокрый и тёмный, а недолго покоящиеся на его поверхности снежинки, вскоре таявшие, напоминали весёлые веснушки на открытом, удивлённо смотрящем на мир, детском лице. Может быть, от этого он весь так промыто, радостно блестел в редких лучах закатного и предзимнего уже солнца, почти не дающего тепла.
«Может быть, действительно засесть за мемуары? — подумал я, направляясь, как и в прошлый раз, в Союз писателей, где должна была состояться «презентация», как принято сейчас говорить, моей новой книги повестей и рассказов, одна из повестей в которой назы-валась «Мы никогда уже не будем молодыми». — А то ведь, и на самом деле, могу не ус петь... И всё исчезнет из этого мира вместе со мной... Интересно, а идёт ли сейчас снег в Японии? Ведь мы от неё не так уж далеко...»
Я почему-то огляделся вокруг. Роз нигде видно не было. А вот голые, мокрые, безли стные ветви берёзы были почти траурно черны, и ветер хлестал ими по болезненно изогну тому стволу.
24 августа 2005 г., 14 августа 2006 г. (Медовый спас), Порт Байкал