Над садом Рёандзи нависла серая туча, зацепившись о верхушки криптомерий. Хвоя разорвала белесую ткань на нити, и ветер плел замысловатые узоры в тусклом пространстве среди темных от влаги стволов.
Пошел снег.
Белые цветы падали и падали с опрокинутого кувшина, цепляясь стеблями за ветви старых слив. Крупные снежинки укрыли ярким пологом древние деревья и зеркало пруда Кёёти. Вдоль берега, среди камыша, линия черной воды ломалась светлым кантом первого льда. В мире двух красок, качаясь на мелкой волне, плавали утки.
Сквозь шепот бегущего снега слышался мерный стук, как будто метроном отсчитывал минуты бренной жизни перед дорогой в вечность. Звук создан из воды, бамбука и камня.
Быстрый ручей наполнял емкость водой и, падая, бамбук стучал о камень. Отрезок времени рассчитан природой и выверен жизнью.
В отличие от пророчества кукушки этот стук открывал занавес снега перед вечностью, другой жизнью и напоминал посетителям сада о быстротечности первой.
Дорожка от храма к жилищу настоятеля петляла вдоль пруда – то приближаясь к островам Небесной Девы, то уходила к промерзлым кустам хаги.
Снег на ступеньках каменной лестницы отливал синевой. Где-то в вышине, среди белых ветвей вскрикнула птица и снова тишина. Только мерный стук бамбука и шелест воды и шепот снега.
Со стороны храма, покинув хайден, где состоялся молебен в честь дня совершеннолетия, к дому настоятеля приближался старик в зимнем хаори. Рядом, одетая по-европейски, шагала девушка.
На верхних ступеньках старик поскользнулся, и девушка бережно поддержала его за локоть.
Темные доски веранды вокруг сада камней напоминали раму огромной картины с пятнами черного гранита на белой грунтовке грубого холста.
У основания камней зеленел мох и кое-где угадывалась волнистая посыпь мелкой гальки.
Сиденья Энгавы укрывала изморозь. Тусклый шар солнца угадывался за молочным экраном низкого неба. Иногда тонкие лучи скользили по ледяной россыпи и яркими бриллиантами загорались синие кристаллы.
Служитель, низко кланяясь, предложил посетителям дзабутоны. Устроившись на подушке старик прдолжил начатый разговор:
– Тиеко, тебе двадцать, а мой жизненный путь становится узкой тропинкой перед невидимой чертой, которая ограждает нас, живущих в Средней Стране Тростниковых Долин, от предков в Стране Желтых Источников.Уходим мы, и провожают нас ками, божества дома, божество семьи. Ты знаешь, я родился на Карофуто и приходя к миру Соами, только внутренним взглядом пытаюсь отыскать пятнадцатый камень – мой остров. Так получилось, что твои родители не оставили мне мальчиков и некого воспитывать согласно каноном Бусидо. Путь воина должна пройти ты. Такая судьба Тиеко. Так хотят ками, духи наших предков. Перед уходом я хочу попрощаться с ними. Ты отыщешь на острове частицу бывшей жизни, любую вещь из нашей фанзы!
Снег пеленой покрывал сад камней. Тихо ложился на ветви деревьев, раскрываясь бутонами зимних цветов.
Казалось, что началось ранее цветение сливы, но до весны оставалась вечность. Бамбуковый сосуд, опрокидывая воду, стучал на перекате быстрого ручья, бегущего в озеро Кёёти.
#
Остров.
Перевал на дороге между Южным и Холмском. Петли битого, грязного асфальта накручены вдоль тела пологой сопки. У обочины разрушенная ограда. Вода размыла остатки полотна. Под тонким слоем покрытия просвечивались валуны старого тракта. На самых крупных были выбиты иероглифы.
С высоты птичьего полета открывалась долина речки Тиабут. С разных сторон небольшие ручьи выливались в канаву основного русла и пенистый вал, сжатый гранитом, рвал сырые бока об острые камни, глухо вскрикивая на порогах и бормоча что-то грустное на перекатах.
Слева – уходящая вдаль железная дорога. Минуя берёзовую рощу, за ажурным переплетом моста, она ныряет в туннель.
Маленький паровоз, стуча на стыках колесами, тащил гирлянду разноцветных вагонов.
Поезд прибыл в поселок, слепленный когда-то из щитовых домиков и натужно кашляя, остановился под светофором у вокзала.
Старая фанза, покрытая щепой, обросла крапивой и лопухами. Узкая тропинка к окошку с надписью «касса» соединялась у стены с более широкой к двери с надписью «Магазин». Над хилым строением висел фонарь с лампой зеленого цвета.
В сумерках фонарь казался медузой, выброшенной на остов разбившегося корабля.
Амфитеатром к небу подымались сопки, заросшие курильским бамбуком, гигантскими лопухами и какими-то зонтичными с венчиками белых цветов.
А далее неистовой синевы небо уходило в сторону Охотского моря и только на горизонте белели ленточки высоких облаков.
По центру панорамы река огибала скальный выступ, на котором ютились бараки воинской части.
Справа железка вгрызлась в черное горло очередного туннеля, ведущего к портовому городу на берегу Татарского пролива.
#
Сквозь утреннюю дымку по центру белого полотнища неба, натянутого между сопками, проступал красный круг восходящего солнца.
Косые лучи освещали приземистый деревянный барак с тряпкой неопределенного цвета на флагштоке.
По краю бетонной площадки застыл строй военных. Новый командир части проводил первый развод.
Только вчера грузовик доставил контейнеры с вещами полковника к кирпичному домику в зарослях елей и сосны.
Только вчера солдаты разгрузили походное добро – домашний скарб, достойный внимания старьёвщика.
А после отбоя дежурный повар что-то жарил и парил из красной рыбы и свиной тушенки.
Но это было вчера, а сегодня подтянутый, бритый до синевы, орошенный «шипром», глаженный и чищенный, как на генеральский смотр, полковник печатал шаг перед строем офицеров.
А посмотреть было на что. Дальний восток красил лица из своеобразного мольберта. Цвета делились на бледные, от желтизны до легкой синевы, и на багряные с различными оттенками. Достоянием многих были синие носы и тусклые глаза, как у карпов на второй день после отлова.
И только единицы отличались опрятностью, белыми подворотничками и блестящими голенищами сапог.
Полковник начал круто:
– Товарищи офицеры! Глядя на вас, на внешний вид, я сделал вывод – тут собраны отбросы нашей армии. Как ленивые бараны, вы превратили воинскую часть в захудалый колхоз.
Голос коренастого полковника срывался на хрип, его давило возмущение.
– В этом свинарнике вы забыли, что такое «воинская дисциплина». Слово «долг» должно быть первым в коротком словаре вашей памяти.
Кто-то из майоров неодобрительно хмыкнул.
Последовала следующая тирада:
– Полковник Лимонов оставил загаженные конюшни, и я их вычищу, или все утонут в этом дерьме.
По красным лицам, застывших в строю офицеров, блуждали тени вчерашней коллективной пьянки. Капитан Тяжило громко икал, прикрывая рот грязной ладонью.
– Какая сука икает в строю? – лицо полковника покрылось красными пятнами, глаза приобрели стальной блеск. – Два шага вперед, капитан! Ты бы еще блевать, скотина, начал на разводе. Пять суток «губы»!
Кривая улыбка полоснула лицо командира:
– В строй!
Дальше полковник кратко и поучительно изъяснил основные принципы взаимоотношений, цитировал устав, вспоминал о женских и мужских гениталиях. И почти миролюбиво спросил у дежурного: что там за чучело стоит в конце строя в белых брюках, которые он презрительно назвал подштанниками.
– Дежурный! Доложите, почему гражданский в военном строю.
Капитан Сорока громко и раздельно прокричал, глотая последние буквы в словах:
– На разводе новый доктор части, прибывший к месту службы вчера. Форму не получил из-за отсутствия комплекта на вещевом складе!
В белых брюках, в черной рубашке с гавайскими орхидеями, чуть в стороне от общего строя стоял я – вчерашний выпускник сибирского «Медина», а сегодня новый врач в/ч 12899.
Полковник подвел черту утреннему сбору четырехэтажным матом. Потом вяло буркнул:
– Врача в кабинет!
Толпа медленно рассосалась с пустыря. Только в далеких кустах оглашал пространство жалобным стоном прапор Шульга, матерясь на острую корейскую капусту-чимчу и хронический геморрой. Прапору было тоскливо от перепоя, но в этом была и какая-то справедливость. Его мятую рожу не имел счастья лицезреть новый командир. Живописное полотно было исцарапано острыми ногтями жены, и последний мазок оставил посреди лба молоток для отбивки мяса.
#
Деревянный барак, расчлененный по центру кирпичным простенком был казармой и штабом.
Крыльцо слева, как воробьи в мороз, обсели неухоженные солдаты. Дальше зло курили мятые прапора. У крыльца справа – более раскованно и слегка похмельно, заглушив тонкий запах самогона «шипром», тусовались офицеры. При изъятии мата – речь напоминала азбуку Морзе. Дымилась «Прима» и «Казбек». Утренний воздух, свежий и крепкий, неохотно смешивался с выхлопной вонью служивых.
В приемной, затянутой выгоревшим кумачом, лениво в дальних углах пауки пеленали мух в липкие сети. Несколько знамен неизвестной страны украшали деревянную тумбу. Заместители, ожидая вызова, строго держали спины, сидя на колченогих табуретах. В руках пестрили дешевые папки с мелкими бантами из белой тесьмы.
Из кабинета вышел начфин Решеткин, конопатый майор с хитрой улыбкой. Глядя в мою сторону произнес:
– Велели звать!
Тон лакея в купеческом доме ошарашил окончательно, ибо то, что видел и слышал с утренних часов напоминало театр абсурда, и до тех пор, пока не порылся в хламе за кулисами, эта мысль не оставляла меня.
– Товарищ полковник! Разрешите доложить… – И тут я запнулся, а что в сущности докладывать? – … Врач части прибыл к месту службы!
– Отставить! Присаживайся, сынок. Расскажи, кто ты и откуда?
Тихо стучал маятник настольных часов. Скрипела спинка казенного стула. Звонко плеснулась вода в граненный стакан и устало зашуршала по пищеводу.
Грубо писаное лицо командира разгладила улыбка. Солнечный луч, прорвавшись сквозь пыльные шторы, коснулся портрета вождя за спиной полковника. Заискрились созвездия наградного металла на парадном мундире генсека.
Полковник похоже был из той породы военных, которые на минном поле чувствовали себя более комфортно, чем на общественном пляже. Корявый указательный палец выстрелил «Беломор» в мою сторону.
– Слушаю тебя, сынок! Зови меня просто, Аркадий Семенович. Потом расскажу, как сучье загнало меня в эту дыру, но сегодня твоя очередь.
А очередь моя была в другую сторону. И стоял я в ней первым и мой шеф – хирург с хорошим именем сказал определенно: экзамены – и ты у нас. Кафедра занималась пересадкой органов. Приходилось держать крючки и шить. Приходилось ассистировать и верить, и видеть себя на первом месте. Как сладостен был запах йода со спиртом и нежный взгляд молодой сестры. И до головокруженья – оттиски первых научных работ.
Но однажды, перед последним экзаменом, в конференц-зал зашел маленький, сморщенный, как стручок перца по зиме, генерал. Он героически тянул левую ногу. Опираясь на палку, представился военкомом. Потом сказал:
– Родина нуждается в Вас! Тысячи солдат без врачебной помощи гниют в Уссурийских болотах. Госпиталя задыхаются от энцефалитов, и пули, летящие из-за Амура, дырявят тела сопливых пацанов. Альтернативы нет! Кривые и слепые остаются, остальные – шинель и на Дальний Восток. Кто возражает – пусть попробует сдать последний экзамен.
Таковых не осталось. Боже! Несправедливость твоя – большое испытание для мятежных душ. Напились мы чудовищно, всем курсом под сотню душ. Всю ночь маячили косые азиатские глаза и бешенные от крови лица, и чьи-то пальцы неистово давили крючки акаэмов. Всю ночь я бинтовал рваные в клочья тела солдат, а утром, проснувшись около унитаза в позе эмбриона, воспринял свое антирожденье стойко с привкусом желчи во рту.
– Поэтому я тут, товарищ полковник!
– Но остров – это же не Ханка, и не сборные ангары в топях приграничных болот, – сказал Аркадий Семенович.
– Да! – ответил я, – остров – моя маленькая удача в череде обвальных неудач. Разрешите идти!
– Давай сынок, давай. С какой-то затаенной грустью ответил полковник.
#
Под прогнившими досками крыльца жалобно мяучил котенок. Последовательно тыкался в деревянные балки, обнюхивал ступеньки.
Живой полосатый котенок что-то искал в этом мире. Он дрожал от одиночества и видимой безысходности. Но поиски продолжались.
Котенок уткнулся в мои ладони. Так пустая комната стала домом для двоих.
#
День рассыпался на бытовые хлопоты и умер в закате.
Ближе к ночи в дверь постучала молодая женщина с пронзительно зелеными глазами и попросила щепотку соли. Дальше сон понесся переполненной электричкой, тормозя на различных станциях прожитых лет.
#
Незнакомые звуки в необжитой комнате провозгласили утро. Кто-то теребил угол одеяла и бодро мяукал. Открыв один глаз, я скользнул взглядом по серым стенам с разводами плесени по углам, по немытым стеклам запотевшего окна и увидел котенка. Полосатый комочек вопросительно смотрел в мою сторону, за ним темнела лужа на досках плохо крашенного пола. Жизнь предполагала соучастие в судьбе друг друга. За тонкими стенами барака просыпалось офицерское общежитие.
По воскресному, неторопливо матерясь и протяжно зевая, народ разминался к началу дня. Рассохшиеся ступеньки крыльца угрюмо скрипели под ногами. Вокруг, потрясая воображение первозданной красотой, рвались к восходящему солнцу травы, цветы и ветви кустарников.
Легко дышалось воздухом, пропитанным незнакомым запахом и надеждой. Низкое солнце ломало просеку в стенах курильского бамбука. Яркие лучи пронзали лепестки синих цветов и рассыпались в каплях росы на белых соцветьях.
Дом стоял на бугре, а ниже резала о каменные берега тело своенравная горная река Тиабут. Сквозь шум воды все отчетливей слышался крик голодного котенка.
На берегу два мужика в костюмах «химзащиты» возились с рыболовными снастями. Подойдя ближе – стал наблюдать за процессом рыбной ловли. Он был прост и незатейлив, как брань в офицерской среде. Крючья на толстой леске бросались к другому берегу и дальше рывками тащились по дну. На каждый заброс шел улов – огромные серебристые рыбины до полметра длиной. Это были «гонцы», передовой отряд косяка горбуши. Вода пенилась вокруг упругих тел. Через низкий порог «разведчики» прыгали с хода, отрывались от пенных «котлов» и стрелами пролетали над черными камнями.
Седовласый мужик, плохо бритый, с рванной сетью замысловатых морщин на лице предложил мне «дергалку».
– Пробуй, доктор. Вещь необходимая в нашей жизни, – и ярким словцрм украсил концовку предложения. Пока рыбак что-то жадно глотал из фляги – я зацепил «горбыля». Рыба была крайне недовольна моей агрессией. Боль от острых крючков усилила гнев «горбыля», и мощным рывком он свалил меня в бурлящий поток. Леска, намотавшись на кисть, резанула кожу.
– Для первого раза неплохо, – отметил второй рыбак, помогая мне выползти на скользкий берег. Вслед за мной на берег вытащили огромную рыбину, которая неистово изгибаясь телом рвалась обратно в воду.
Удар саперной лопаткой успокоил упрямца. Мужики бросили горбыля в общую кучу и вытащили мне две горбуши меньшего размера.
– Это самки, док! – Сказал седой. – Тело коту, пусть перестанет кричать, ибо всю ночь плохо спалось, а икра тебе. Выдавишь ее из пленки, посолишь и чуть постного масла.
– Приятного аппетита, – добавил второй, – а мы продолжим свой промысел.
– Куда идет эта рыба? – спросил я.
– Свиней кормить, – ответил седой.
#
Удовлетворенный красным мясом котенок спал в дальнем углу комнаты. На столе светилась в тарелке горка розовой икры, – остаток утренней трапезы.
Сменив мокрую одежду, я собрался в поселок, где располагался единственный в округе магазин. Для похода была причина – рыбаки пригласили в гости со своим алкоголем. За КПП насыпанная дорога уходила в сторону сопок, ныряла в ложбину и исчезала за стеной бамбука. Более короткий путь – по шпалам железной дорогой. Прыгая через две на третью, рассматривал незнакомый мир.
Двухметровые лопухи закрывали солнце огромным зеленым зонтом. Белые соцветья, размером в большую тарелку, источали сладкий запах. Бабочки ярких расцветок кружили над изумрудным морем. Шмели и бражники дополняли музыкальную канву солнечного дня.
Необъяснимая радость переполняла душу, тело казалось невесомым.
Магазин размещался в деревянной пристройке к вокзалу – старой японской фанзе. За прилавком стояла солидного веса женщина, прикрывая спиной изрядную часть добра на полках. На вопрос о водке она лихо задала свой:
– А кто вы такой?
Я растерялся и промолчал. Какое-то время мы смотрели друг на друга. Она изучала меня, а я содержимое за ее спиной. Потом ответил на ее нехитрый вопрос. В свою очередь она сказала:
– Новый человек в наших краях – птица редкая, тут гнездовий не вьют. Водки хватает только для своих – чужим не продаем.
Женщина посмотрела куда-то в даль, поверх моей головы, возможно, расширяя взглядом щели между балок деревянного строения. Что-то изменилось в ее лице. Разгладились морщины, потеплел взгляд, и в тоже время опустились плечи.
Рядом с магазином, среди шиповника и берез, стоял деревянный сруб. Ржавая ограда из металлической сетки была натянута на столбах из шпал, ограду украшали вьюнки и мальвы. На пороге рыжим ковриком возлежала дворняга. Она приподняла голову, слабо тявкнула и снова уткнула нос в пушистый мех.
В дальней комнате, у большого окна с видом на сопки и голубой горизонт, на большой кровати лежала девушка странной красоты. Смуглое лицо искажала гримаса боли. Слезы застыли в уголках глаз. В слезинках отражалась сине-зелёная лента неба. Рядом с кроватью стояла инвалидная коляска.
– Лена, – тихо сказала девочка. Мать откинул одеяло. Вместо ног на уровне бедер краснели грубыми рубцами две культи.
– Боль, страшная боль, вместо ног осталась боль, – обожженными губами шептала девочка. Горе давно иссушило материнские глаза.
– Если можете, помогите, – и укрыла девочку одеялом.
Я прописал лекарства и, сутулясь, покинул комнату. На пороге повернулся, чтобы проститься. Губы девушки разжались. Было трудно определить: или это улыбка надежды, или гримаса боли. Механически перешагнул через собаку и только перед магазином вспомнил, что приходил за водкой. Продавщица была на рабочем месте. Худой мужчина рассказывал забористый анекдот. Женщина, откинув голову, захлебывалась смехом. Тряслись складки жира на толстой шее. Покинув прилавок, она вытолкнула мужика за порог магазина. Закрыла дверь на крюк и выставила на бочкотару бутылку «Московской». Грубо нарубила венгерский шпик и нарезала селедку, судя по цвету – иваси. Два «гранчака» вытерла полотенцем и плеснула жидкость до половины стаканов.
– За домом в склоне горы, – медленно начала женщина, – были вырыты туннели. Там жили японские солдаты. Война ворвалась на остров неожиданно и быстро. В те дни военных обслуживали женщины из публичного дома – крестьянки: китаянки и несколько японок. Массивные бомбардировки, зарыли всех в этой сопке. Как-то дети, играя в зарослях бамбука, наткнулись на ящик с личными вещами одной из женщин. Среди разной косметики, гребней в серебряной оправе было зеркало. Странное, необычное. Если долго смотреть на свое отраженье – черты лица изменялись, расплывались, и через несколько минут на вас смотрит старуха или старик. Было ли в этом пророчество или дефект зеркального покрытия – сказать трудно.
Девушка с зеркалом уехала в Южный, а Лена плакала и постоянно повторяла: «Мама, я хочу такое зеркало». С подругой днями ковырялась у штолен. В какой-то из угрюмо страшных дней они наткнулись на бомбу. Подруга погибла сразу, а Лена осталась без ног.
– Вот такая история, – и женщина вытерла грязным фартуком лицо. – Выпьем доктор!
И мы выпили.
– Да поможет Вам Бог, – и налил в стакан.
Едва сало коснулось рта, как в дверь начали стучать. Не обращая внимания на стук, продавщица снова плеснула водку в стакан, и мы молча выпили. Потом она открыла дверь. На пороге стоял военный с капитанскими звездами. Ободок фуражки был темным от пота.
– Огорчаешь мать, – обратился он к продавщице.– Огорчаешь!
Жажда сжала костлявыми пальцами мне горло, а тут облом, замок.
Капитан подошел к бочке. Налил полный стакан водки и осушил его одним глотком. Только кадык дернулся вверх. Потом желтыми пальцами курильщика, зацепил кусок селедки и опустил в провал рта. Вытер тылом ладони губы, – представился:
– Капитан Мусиенко, химик, или просто – Валера!
Так состоялось наше знакомство. Отоварившись, мы пошли по шпалам в сторону казарм.
На берегу Тиабуте, где, тихо шурша, сыпались в воду камни, ложилась под ноги трава небольшой поляны. В зеленые стебли неведомых трав вплелись ромашки и иван-чай. Ветви елки украшала посуда. Стеклянные и пластиковые стаканы. Кружки из глины и фарфора напоминали игрушки в канун Нового года. А возможно это было священное дерево на перевале судеб. Но Валера сказал, что это Гайд-парк в исконно национальных традициях. Тут обсуждались все проблемы – от женских до политических. Вдали от «особистов» и командиров народ, демократизованный алкоголем, виртуально соскребал всю грязь с нарядных мундиров.
– Стакан одолжили у майора Башки, – сказал новый знакомый. Он расстелил на травке «Островную правду». Устало легла копченая горбуша на парадный портрет вождя, куски хлеба перекрыли очередную здравницу.
– Тронулись, – продолжал Валера. И мы пошли. Ходка была на пятьсот миллилитров. Многое рассказал химик, но не все помню.
Главное, что осталось в памяти – мол место на острове – райское, а народ – настоящие мужики. А бабы, ну как бабы. Только командиры – волки злые, – третий за два года. А так – жить можно, более того, надо! На том и порешили. Выпили за жизнь на обмылке страны со странным именем – Карафуто.
Уже слезилась ранними звездами синева, когда я неуверенно воткнул ключ в замочную скважину. Включил свет. На полу, рядом с котенком, спящем на рыбьих костях, лежал клочок бумаги. Суетливым и неуверенным почерком был указан адрес – второй подъезд, шестая квартира. И другой рукой – ждем! А в этой квартире за дымовой завесой проявился круто забитый снедью стол. Сугубо мужской состав праздновал субботу, т.е. выходной и, как потом оказалось, майорскую звезду одного из офицеров.
Суетный трёп достиг девятого вала и тихим шепотом лег на песок полуночных часов.