I
Отец мой, Андрей Кондратьевич Хохлов был очень увлекающейся натурой, даже – страстной. Когда он жил фотографией, весь дом был в увеличителях, фотобумаге, в бесконечных пластмассовых ванночках для проявления, промывания и закрепления, черных бачков, различных по размеру резаков, проявленных и не проявленных черных пленках во всех углах квартиры. Пленок было, наверное, сотни.
Всё это лезло наружу и постоянно вываливалось из всех встроенных шкафов, темнушек и письменных столов. Отец искал нужное часами, а в конце произносил одну и туже фразу:
- Ида, ты не видела…? Ида – моя мама, которая должна была видеть всё! Всё знать, где, что лежит и куда что переложено. Ну, хоть бросай работу и веди амбарную книгу. Но даже при её наблюдательности и аккуратности кое-какие вещи пропадали надолго, а некоторые – навсегда. Иногда искали то, чего и не было вовсе... Среди бачков, пленок и черных пакетов бумаги мы ели, спали и жили, и делать ежедневную уборку не имело большего смысла. А сколько у отца было разных фотоаппаратов! начиная от «Фэда» и заканчивая «Зорким». Такие сейчас уже не выпускают, а жаль –хорошая была техника. Все ночи напролет отец мог проводить в маленькой «глухой» кладовочке – темнушке, полностью переоборудованной в фотолабораторию, а утром, не выспавшись, с красными от переутомления глазами, бежать, опаздывая, на свои уроки физики в школу. Он всегда опаздывал. Всегда и всюду. Опаздывал на работу, опаздывал на встречи, которые сам же и назначал. Однажды, рассказывала мама, они уезжали в санаторий и как всегда опаздывали. Мама ругалась.
- Успеем – успокаивал отец. На улице, когда они с матерью наконец вырвались из дома с чемоданами и дорожными тюками, он уговорил какого-то, не весть откуда взявшегося, мотоциклиста с коляской (наверное Бог послал) довести их до вокзала, и тот довез. Без коляски проблема не решалась бы – вот в чем дело! Когда они подъехали прямо к своему вагону и заскочили в него, поезд тронулся…
- Ну, что я говорил, - сказал отец, - Успели же! Ну, что тут скажешь? Наверное так устроена наша психология и страсть останавливает время…
Странно, но не смотря на то, что отец не дружил со временем, он великолепно играл в шахматы. Давал мне фору ладью и коня, и …выигрывал! А я не могу сказать, что совсем плохо играю… От фото увлечения отца осталось самое важное - память, в виде большого количества фотоальбомов, хранящих историю нашей семьи. Разглядывая старые фотографии у меня возникает ни с чем не сравнимое щемящее чувство, ностальгия. Хочется нырнуть туда, в то время, хоть не надолго. Нырнуть, оглядеться и по настоящему удивится тому, как мы жили и как всё было устроено. Больше всего меня удивили бы лыжи на ремешках, бамбуковые палки к ним, и… логарифмические линейки…Спрашиваю я свою двадцатишестилетнюю дочь, Ксению, кандидата психологических наук, знает ли она, что такое логарифмическая линейка?
- Нет, отвечает, - не знаю.
- Ну, хоть что-нибудь слышала о ней?
- Нет, ничего не слышала.
Вот так. А мы без этих линеек в своё время, как без рук: все математические операции выполняли…в школе, в институте…Странно, дедушка Ксении, Андрей Кондратьевич, когда учился, да и потом про эту чудо-линейку не знал ЕЩЁ, а она, внучка не знает УЖЕ… Так, что эта линейка - длиною в жизнь. Мою жизнь.
Что я ещё приобрел от отцовского фото увлечения? Навыки, совершено никчемные для непрофессионала сегодня: всё теперь элементарно – вставил пленку в камеру и щелкай пока пленка не закончится. Остальное за несколько минут и сотню рублей сделает фирма «Кодак». А цифровые камеры и этого не требуют Ничего не надо уже знать, кроме того, где поблизости находится «Кодак», или как снять фотки с камеры на твёрдый диск компьютера. Прогресс! Но прогресс, отбирающий у нас знания…и что-то ещё, может быть какое-то участие…Конечно, всё здорово, быстро, только меня там, в этом процессе уже нет, совсем нет! если не считать совершенный пустяк: наводить рамку камеры на объект, да нажимать кнопку… Отснял и «загнал» в компьютер. Потом только выбирай на дисплее, что тебе надо, да выводи на цветную печать любого формата. А нужно – посылай кому хочешь по электронной почте за тридевять земель, на край света. За минуту дойдет! И что там внутри происходит при таком «фотографировании», можно совершенно не знать: на качество изображения это как-то не влияет… Не дожил ты, отец, до такого технического чуда всего пятнадцать лет…
Ещё с большей страстью, чем фотографией, отец увлекался предметом, который преподавал. Физикой. В огромной лаборантской 211-го кабинета 41-й школы, на бесконечных стеллажах до потолка было все, как в музее истории физики. Любой существующий в природе прибор, он мог, подставив лестницу, достать с полки и, сдув с него пыль, выставить тебе на стол – только попроси. Отец был по природе коллекционер, что тянулось ещё от его директорства в николаевском музее в довоенное время. Этим все и объяснялось. Отовсюду и всё, что можно он тащил в школу. А как отец проводил уроки! Всегда с выдумкой, шуткой, с игрой, и всегда было у него шумно и весело, а порой стоял такой хохот, что из соседних классов первое время тихонько подходили учителя посмотреть, что случились. Мама рассказывала:
- У меня на уроке тишина – муха пролетит – слышно. А у Андрея что творилось!
Потом все привыкли. А здесь, на уроке искрились шары и летали настоящие молнии, и это завораживало и было даже страшно, как при настоящей грозе. А то привяжет отец обыкновенные калоши на обыкновенную веревочку и крутит над головами учеников, демонстрируя действие центробежной силы. Те, с визгом, под столы. Веревочка отпускалась и калоши по-настоящему летели над нашими головами, мы визжали от восторга, хохотали, и хорошо запоминали материал урока. Кто же такое забудет?! Чудаковатость отца временами удручала мою маму и учителей школы, но ребятам, с любовью называвшим отца «Кондратом», была очень по душе. Мне тоже повезло – я был его учеником в старших классах, и единственная пятёрка в аттестате зрелости была у меня по физике. И это не было натяжкой. Я очень любил физику.
Внешне отец был красивым, с чуть удлиненным лицом и ямочкой на подбородке. Носил он великолепную пышную шевелюру, когда-то каштанового цвета. Взгляд его серо-голубых глаз с нависающими веками был тяжелый. Когда он сердился, то левую бровь поднимал, а правую опускал так, что глаза почти не было видно, и от этого вид у него был очень суровый и внушающий ученикам страх и почтение. Получалась такая живая картина: «Кондрат, высматривающий нарушителей порядка». Пальцы у отца были тоже красивые, длинные с крупными ногтями. Потомок херсонских казаков, он весь был ладный, а в юные годы, судя по фотографиям – очень стройный. Он нравился самой Лисянской, артистке, сыгравшей в кино Надежду Крупскую. Дружили. В белых парусиновых туфлях, начищенных зубным порошком, провожал её домой по темным улицам Николаева. Как-то остался ночевать в ее квартире. Увидел, как домашние подают ей тапочки и кофе в постель, смекнул, что это – не для него: «Кто бы самому подавал?».
И вот, теперь, встречаю я где-нибудь на улице учеников отца, которым уже давно за шестьдесят, они мне и рассказывают про летящие над головой галоши. До сих пор ведь помнят, что такое центробежная сила. Сила, с которой они «разбежались» по всему белому свету, разлетелись во все его концы из одного школьного гнезда. А память об этом гнезде – это уже сила центростремительная, сила объединяющая всех нас в одно целое под знаком 41-й школы, под знаком Кондрата. Вот, что такое память!
Усилия отца не прошли для меня даром. И такие предметы как теоретическая механика, сопромат, теория механизмов и машин, которую я потом и преподавал, давались мне в «политехе» легко. Я получал удовольствие, мысленно садясь на одно звено «кривошипно-шатунного механизма», и представляя себе, как выглядит относительное движение всех остальных его звеньев. Потом по очереди «садился» на другие звенья. На этих представлениях и строилось понимание всех сторон движения, всей кинематики механизма.
II
Но самым трудным испытанием для нашей семьи было отцовское увлечение охотой. Одних ружей в доме было пять, а гордостью отца была двустволка немецкого производства «зауэр три кольца». Зависть кемеровских охотников! Маленькая, легкая, удобная, с мягкой сталью стволов, она плотно укладывала в мишень дробь снаряда. А сколько в нашем доме громко и радостно жило разных собак! Пойнтеры, сеттеры, гончие, лайки, спаниели… Порой, сразу по несколько «штук» разных пород, и моей святой обязанностью («как сына»!) было их ежедневное выгуливание. Для меня, подростка, это была забава, и мы всем двором бегали за красавцем-сеттером Нордом, а он убегал от нас кругами с отобранной у кого-нибудь рукавичкой или шапкой. Интересно, что дети постарше бежали Норду на перерез, помладше – в аккурат за ним, по тому же кругу, и мы их со смехом обгоняли их гурьбой во главе с Нордом, а они всё равно бежали по кругу, не меняя стратегии. Это были первые мои уроки детской и возрастной психологии. Норда отец продал замечательному человеку и артисту музыкального театра, носящему теперь его имя, Боброву Александру Константиновичу, тогда нашему соседу по дому, тоже заядлому охотнику. А испытанием было то, что иногда собак в квартире было сразу несколько и они все разом хотели есть и гулять… Все разом! Ну, и убирать за ними – тоже – моё святое дело…
Отец любил брать меня с собой на охоту. Вначале – за компанию, а потом и как главного помощника: сапоги стянуть, жаркое из дичи приготовить. Я помню, как еще дошкольником в «Журавлях», из маленькой деревенской избы по речке «Затеряшке», где наша семья отдыхала летом, мы уходили с ним на охоту, в бескрайние поля. «Пить пойдем – пить пойдем», - пели поля со всех сторон перепелками. Отец – с настоящим ружьем, я с настоящим луком и тонкими острыми стрелами, сделанными им. И я помогал ему как умел. Добыча - убитые перепела, считалась общей… Потом, классе в девятом, я получил от отца в подарок ружьё с хромированными стволами, «ИЖ-54». О! как это было здорово – настоящее ружьё, да еще – двенадцатого калибра! Отдача при выстреле из него была такая, что мне нужно было отставлять правую ногу, чтобы не упасть. До сих пор помню чуть приторный, сладковато-едкий запах дыма после выстрела.
Любил отец «попланировать» охоту с обстоятельностью, доходящей до занудства. – Так, - радостно потирал он руки, предвкушая удачу, - Возьмем по четыре утки, по паре косачей, по ведру грибов на брата. Поскольку «братьев» было обычно человек восемь, включая детей, – два полных экипажа на двух машинах, то план получался грандиозным. Для «спланированной» дичи просто не хватало в транспорте места, и отец чувствовал себя самым настоящим героем и говорил: - Устрою вам королевскую охоту! Королевской охоты, как правило не получалось: много было людей и суеты и шума, за то по грибы пошли ночью - дня не хватало - с фонариками. Мужики сопротивлялись безумству, но отец опускал на правый глаз бровь и настаивал. Он был очень настойчив и упрям. Ни одного гриба тогда так и не разглядели, ну, темно всё-таки, но впечатление осталось сильное - на всю жизнь. - Ну, Кондрач, большой ты оригинал, однако, - удивлялись товарищи по охоте.
Любил отец все делать широко, с размахом, с отличием…Рассказывал мне Николай Николаевич Чистяков, ректор кемеровского госуниверситета, и потом мой начальник по кафедре педагогики и психологии, а в то военное время – завоблоно, рассказывал мне, как на одном из областных совещаний работников просвещения ещё во время войны, съехались со всех сел, да деревень на санях. Мороз, в том году, стоял крепкий, а на отцовых лошадях – теплые попоны с огромной вышитой надписью: «Чумай». Вот, мол, смотрите все, откуда я приехал, дивитесь, да примечайте. Все посмотрели из окон, подивились, и приметили… Из села Чумай, где я и родился, отца скоро перевели в Кемерово, вначале учителем физики 41-й школы, а потом и её директором.
III
Ежегодно мы с отцом ездили на открытие утиной охоты в последнее воскресенье августа. Ездили на озеро «Банное», что недалеко от села Крапивино. Ездили на «Победе». Машина старенькая, все днище проварено «нержавейкой», отчего она стала такой тяжелой, что с трудом трогалась и останавливалась, и представляла серьезную угрозу любому транспорту, идущему навстречу. На бездорожье «Победа» все препятствия брала с ходу, и все что попадалось на её пути: кочки, кучки и бугры аккуратно срезались, оставляя гладкий след как от небольшего бульдозера. Отец чувствовал себя «непобедимым», смелым и независимым. Но было в округе одно место, где все это разом исчезало, как в «Бермудском треугольнике»: проходимость нашего бульдозера, уверенность отца в себе и все остальное - одновременно. Это была большая лужа, даже скорее - небольшое озерцо в километре перед большим озером. Отец здесь всех высаживал, садился за руль, закусывал губу (он всегда закусывал нижнюю губу, когда волновался), разгонялся с пригорка, и, пуская с двух сторон огромные фонтаны брызг, стремительно въезжал в лужу, надеясь, по-видимому, «переплыть» ее за раз. Не знаю, чего он так пугался, но, судя по всему, бросал там руль и педали. Бульдозер проезжал по инерции до половины лужи и благополучно останавливался. Отец, как бы, зная это наперёд, выходил из машины в высоких болотных сапогах, погружался по колено в воду, обходил машину вокруг, удовлетворенно потирал руки, отмечая, что в этом году удалось проехать метра на три больше, чем в прошлом, и посылал меня за трактором в деревню. Я бежал бегом – надо было успеть доехать и устроиться с ночлегом до темна. Отбежав от места нашего кораблекрушения примерно на километр, я услышал тревожный голос отца: - Санька! Санька! Отец махал руками и звал назад. Что случилось?! Выехали своими силами? Нет, машина, похоже, на том же месте. Уходит под воду?! Нет, торчит над водой таким же «пеньком». Я терялся в догадках на бегу. Топать в сапогах было неловко и тяжело, и вот, не добегая еще метров десять и сгорая от нетерпения, задыхаясь, я спросил, что, наконец, случилось.
То, что сказал отец, невозможно было ни вычислить, ни угадать. В принципе! Это было скорее из области розыгрыша, но розыгрышем не было, судя по очень серьёзному и озабоченному его виду. Я не находил этому никаких объяснений кроме полной непредсказуемости отца, что тоже никаким объяснением не было. Он ответил, чуть глянув на меня и, продолжая кружить вокруг «Победы»: - Санек, не забудь сказать им, что мы застряли…
IV
- Санька-а-а-а! – звук летит через всё Банное. – Санька-а-а! Ты где?!
- Здесь я, папа, здесь, - тихо отвечаю я ему, не желая нарушать божественную тишину раннего озерного утра. С воды поднимается пар, и сказочные, неясные контуры камышей чуть колышаться, как живые. В кустах, на том берегу и на озерных кочках и резиновых надувеых лодках затаились охотники. Их много. Отца я высадил на большой кочке, а сам расположился не подалеку на маленькой резиновой лодочке.
- Санька-а-а! Ты где?! – снова зовет отец.
- Здесь я, папа – отвечаю.
- Ты смотри, не бросай отца! Слышишь!
- Да, что вы раскричались на все озеро! – раздается рядом из темноты раздраженный голос, - Уток всех разгоните!
- Да, их тут и нет, уток ваших, - возразил голосу отец.
- Потому и нет, что вы так орете, настаивал на своем голос.
- Ну, голос у меня такой, сильный, - не унимался отец, не понижая силы голоса, - что теперь, с сыном родным не поговорить?! На охоту приехали!
- Ой, слушай, мужик с сыном, гребите-ка на берег! Так всем лучше будет, - распалялся голос.
- Послушайте, а Вы, часом, не Степан Алексеевич? – неожиданно спрашивает отец.
- Нет, едрена мать! - отвечает не Степан Алексеевич.
- А голос у Вас, ну, точно, как у Степана Алексеевича, да, сынок? Гаражи наши дверями – «нос в нос».
- Да хоть… в задницу! Не Степан я и не Алексеевич. Угомонитесь, наконец! – грубо ответил голос, и стало слышно, как зашуршала по траве спускаемая на воду лодка, и как маленькие деревянные весла «зачокали» по воде: «чок-чок-чок» Тут неожиданно по линии между мной и отцом садится на воду, какой то шальной чирок. Почти беззвучное «шлеп», и он тихо плывет, как приведение в тумане, рассекая гладь озера и оставляя за собой расходящийся треугольник мелкой волны. Я вскидываю ружьё, мушка от волнения скачет, и я стреляю, и страшно удивляюсь, что чирок резко взлетает, замирает на мгновение в воздухе, и как пуля летит вдоль озера, набирая высоту, под дружную канонаду ружейных выстрелов. И все, вероятно, торопятся и мажут, как я, и он летит, этот маленький чирок, и мне почему-то хорошо от этого. Лети – жить тебе.
- Не стрелять! – кричит вдруг отец, - кто в меня стреляет?! До меня доходит, что дробь от моего выстрела отрикошетила от гладкой поверхности воды и «осыпала» отца, до которого было метров сорок. - Санёк, забирай меня! – командует отец, - в меня стреляют.
- И понятно! – раздается неожиданно рядом знакомый голос «не Степана Алексеевича», - и будут стрелять, - с радостью объявляет он нашу перспективу. Но отец обрадовался знакомому голосу:
- - О! Степан Алексеевич, извините, не знаю вашего действительного имени, хочу с вами познакомиться. Где Вы разместились на берегу, как найти Вас?
- Ну, мужи-и-и-к! – тянет знакомый голос, но уже с каким то смирением и безнадежностью что-то изменить, - всю охоту испортил. Грибов я. Спросишь в третьей палатке от поворота к озеру.
- - Эй! Санек! ты где? – радостно кричит отец, - Забирай меня, нас Грибов в гости приглашает. Ну, этот, с голосом Степана Алексеевича. И мы с отцом медленно гребём к берегу. Солнце уже выпуталось из камышового тумана и над озером стало совсем светло. Две-три утки пролетели еще на дальнем его конце, и всё.
Грибов неожиданно оказался человеком веселым и симпатичным и, разливая из зеленой фляжки водку по стаканам, смеялся:
- Так, кто ж тебя, дед, сегодня чуть не убил? И отец уже в третий раз рассказывает всей честной компании, как в самый разгар охоты кто-то как «шарахнет» его из ружья в лоб, хорошо шляпа спасла, и отец еще раз снимает шляпу, вертит ее в руках, показывая, что нет на ней дырок от дроби, а только маленькие вмятинки:
- Ве-л-л-люр! –гордится он шляпой, и его седые длинные волосы треплет ветер.
- А вот, дед, не болтай на охоте, - смеется Грибов, и снова наливает «по маленькой». - Да, где же поболтать, как не на охоте, - резонно возражает «дед», - да, сынок?
- Да, - поддерживаю я отца, и решаю не омрачать столь прекрасный душевный момент, и не признаюсь ему, «кто в него стрелял», и все как-то утрясается само собой. И кажется мне, что вот, ради этих приключений, и потом, ради этого невыразимо сладкого покоя у костра, и дымка от смородинного чая, и этого чарующего вида на озеро, затевается утиная охота…
V
Изрядно намучавшись, отец продает, наконец, наш бульдозер - «Победу», и некоторое время просторный и светлый гараж пустует, скучая по какой нибудь, достойной его технике. Но пустовать ему не полагалось - он брался в аренду и отец вынашивал мысль, чем бы его занять. Денег на новую машину «Москвич» пока не хватало, стоил он, кажется, тысяч двенадцать – огромные деньги для директора школы, который за всё вместе, включая преподавание, получал тогда, в начале шестидесятых, двести шестьдесят рублей. Деньги по тем временам хорошие, если учесть, что булка хлеба стоила 16 копеек, килограмм масла, бутылка водки - в пределах 3 рублей, докторская колбаса –тоже, а билет на самолет до Москвы – 60. Но для покупки автомобиля «Москвич» это было совсем не много, и отец, отдавая матери по 80 рублей «на питание», оставшуюся от заработка часть аккуратно относил в сберкассу. Дорого стоила машина в то время – если с нуля начинать, то 6-7 лет вот так копить надо!
«На ту беду лиса близёхонько бежала». И в роли этой самой лисы выступил я, увидев в «Спорттоварах» на Советской мотоцикл «ИЖ-56». Увидел и загорелся! У меня до этого был вначале мопед, потом мотороллер «Вятка». Их я благополучно разбил вдребезги, участвуя в дворовых гонках, но права и опыт вождения остались. «ИЖ» был мощной машиной и развивал скорость до 120 км в час., а стоил – 560 рублей. Три отцовских зарплаты. Я - лисой к отцу, стал просить, уговаривать.
- Сколько он максимально развивает, спросил отец.
- Больше восьмидесяти, сказал я правду, одновременно слукавив. Лукавство было в том, что мотоцикл развивал максимально «не - больше восьмидесяти», а - «на много больше восьмидесяти».
- Это немного, восемьдесят, - сказал отец, и мы купили. «ИЖ- 56»! Против «Вятки» был как конь против овцы. Но конем можно нормально управлять, только имея зрелый ум и эмоциональную психическую уравновешенность. Ни того, ни другого у меня тогда ещё не было, а он уже был, этот мощный конь, мощностью тринадцать с половиной лошадиных сил! На нем я чувствовал себя крутым гонщиком и не сидел в седле, а стоял, как стоят гонщики. Впрочем, сидеть на такой скорости, с какой я везде «летал», было невозможно из за дорог, ровных только в самом центре города. «Конь» подо мной скакал, лягался колесами, взбрыкивал, короче, вел себя прилично, как и подобает вести себя настоящему необъезженному коню на родео. От большой скорости и быстро рассекаемого пространства я пьянел, дурел, и бедному заднему пассажиру не всегда удавалась уговорить меня снизить скорость. Он клялся мне, держась за маленькую круглую ручку, что первый и последний раз едет со мною, и что, если останется в живых, всем расскажет об этом… И не было после этих обидных слов, никакого смысла оставлять его в живых…Отец даже не догадывался о том, что вытворяет его отрок. Не догадывался, как я лежал в кювете под колесами «маза», сбившего меня на левом повороте, когда я вдруг вздумал на «восьмидесяти» обогнать его. Как я на «сотне» слетел с восьмиметровой строительной кучи гравия, решив, почему-то, что за ней дорога будет такой же как и до. Как чуть не попал под поезд, с сестрой Таней, отвозя ее, студентку, в колхоз, и, решив проскочить переезд раньше, чем поезд - слабо! и в последнюю секунду испугался, и стал резко тормозить, встав на педаль тормоза, и нас понесло юзом к паровозу, и остановило в полуметре от его огромных смертоносных колес… Спасибо сестре – не выдала родителям, не пожаловалась. Чего только я не вытворял с мотоциклом, с собой и с теми, кто по незнанию доверял мне свою жизнь. Ничего такого отец не ведал, в отличии от милиции, которая меня уже знала в лицо, и капитан Чекрышев говорил мне, останавливая зимой:
- Назад, смертник, домой!
И все как-то сходило мне с рук, все обходилось царапинами, погнутыми подножками, да испугом. Бог меня хранил, – и нет этому никакого другого объяснения. Слава тебе Господи!
Отцу, видимо, надоело ходить пешком, и он решил освоить мотоцикл. Для нас, пацанов, вся учеба – сел, да поехал, пока едешь, походу и учишься. Что не так - он, мотоцикл, тебе сам сразу «подскажет»… Только не бойся. К Андрею Кондратьевичу это ни с какой стороны не подходило. Он в таких делах требовал обстоятельности, подход, неспешность, ну, короче всё то, что не любили ни мотоцикл, ни я. Обстоятельность и концентрация внимания у него были исключительные, попробуй отвлеки, когда он за рулем «Победы».
- Стоп! Прекратить разговоры! – кричит отец, и два молодых его товарища, два Саши Седун и Никитин, вздрагивают от зычного голоса и пригибают головы так, словно попали в зону артобстрела, - Ответственный перекресток, - объясняет отец.
- Сегодня вечером поедем на мотоцикле, будешь отца учить управлению, - командует он. Слово отца – закон, и мы поехали по будущему проспекту Октябрьский в сторону деревни Сухово. Шел 1961 год. С отцом, разумеется, никаких вольностей я себе позволить не мог, и ехали мы медленно, и то два раза он ткнул меня кулаком в спину:
- Не гони! Это меня злило: – И так уж, куда медленнее! Ну вот, после моей инструкции, что и в каком порядке делать, и двукратным, по настоянию отца, закреплением материала путем повторения (ну, педагог – что возьмешь!), мы, наконец, поменялись местами – он сел за руль. Лицо отца напряглось, и он закусил губу. Чувствовалось, что он мысленно пробегает по «схеме управления». Ну, то есть, он делает все то, что как раз и не надо делать: выполняет одни действия, а думает совершенно о других, доверяя медленным словам инструкции, а не быстрым ощущениям от мотоцикла и всех его поворотов и наклонов. Я сижу сзади, и уже молчу, покорно качаясь вместе с ним и мотоциклом. Ну, не терпит мотоцикл с двумя седоками первой скорости!
- Дай краги, - приказывает он. Я даю краги и мы снова, дергаясь и раскачиваясь по сторонам, едем. Краги, естественно, не помогают, отец расстраивается, и учеба на этом заканчивается. Я с облегчением сажусь вперед, и мы возвращаемся. Едем молча. В одном месте нас тряхнуло, и я жду тычка в спину и упрека, но отец молчит. - Сильно, видимо, расстроился, жалею я отца, и, зная его любовь к любой экономии, говорю:
- Вот, будем сейчас бензин экономить, и, щелкнув ключом, выключаю зажигание. Отец молчит. Мне это показалось подозрительным, и я оборачиваюсь. Ужас!!! Там никого не нет! Мотоцикл закачало из стороны в сторону, и я едва справился с управлением.
- Может быть, я не правильно обернулся? – как сумасшедший подумал я, и обернулся еще раз, но с другой стороны. Всё, что происходила дальше напоминало точно такое же умопомешательство, бред. Сразу, сзади себя, я увидел черную круглую резиновую ручку, за которую обычно держится пассажир, дальше шло круглое резиновое сидение, на котором сидят пассажиры. Но вот что было странно: за ручку сейчас никто не держался, а на сидении сейчас никто не сидел! Ну, то есть - совсем никого не было! Но я прекрасно знаю, что со мной, сзади на этом самом сиденье только что ехал он. Я это помнил точно!. И я еще раз обернулся на ходу, - остановиться я почему-то боялся, а может быть так, через привычное движение мотоцикла хотел вернуть всё назад, - обернулся и … стал ощупывать сиденье рукой. Глазам я уже не верил. Впервые в жизни я не поверил своим глазам! Но и рука, едва скользнув по ручке и сиденью, сообщила мне, что там, скорее всего, никого нет. Скорее всего... Ну, то есть и руке я верил …не до конца… Недоумевая и ощущая в животе и горле тошноту, я остановился и стал обходить машину круг за кругом, надеясь так вернуть седока. Слово «отец» я уже не произносил, и говорил что-то вроде: «где же он», «куда пропал седок», «что с пассажиром», и тому подобное. Что ж, - вся эта мистика и магия рождались непроизвольно и были ничуть не менее уместны, чем всё остальное… Придя немного в себя от первого шока, я стал судорожно, отрывочно думать, чтобы это значило. Выпал по дороге? Но я ехал очень медленно, не более 30 км. в час, потом бы он крикнул. Зацепился за что-нибудь, и - вознесся? Ха! ни веток, ни подъемных кранов с крюками по пути нашего следования и близко не встречалось. Разумных объяснений происшедшему просто не было. Ну, осерчал, ну рассердился на всю эту затею с обучением, на меня - плохого учителя, но ведь не до такой же степени, что бы взять вот так, да и раствориться в воздухе:
- Вот тебе за всё, неблагодарный сын! Поищи-ка меня! Что я мог сказать на такое:
- У тебя всё хорошо получилось, папа… мне очень плохо, я в ужасе, потому что я ничего не понимаю, где ты? Да, мне было ужасно, как бывало ужасно только в детстве, в страшных снах, когда несут тебя ноги сами в черную комнату, а там – ничего не видно, и кто-то хватает тебя за горло. Ты кричишь, но звука нет, и ты просыпаешься мокрый, а сердце - «бум-бум-бум»! в грудь, вот-вот выскачет. Но здесь, в этой «чёрной комнате» я не знал как проснуться… Вначале мне было страшно за себя – сделал, что-то из ряда вон, совсем не дозволенное, ужасное. Потом стало страшно за отца, где он, что с ним, жив ли. Потом мне было страшно и за себя и за отца одновременно. Я заплакал. Нужно же что-то делать! я сел на мотоцикл и медленно поехал назад, заглядывая во все кюветы по обеим сторонам проселочной дороги. В одном месте даже остановился, слез с «коня», и заглянул в неглубокую канаву. Отца нигде не было видно, и в канаве – тоже! Мои предположения по ходу таяли, а новых вместо них не поступало. Вот я догнал небольшую группу людей, которым мы с отцом ехали навстречу, возвращаясь назад. Они шли с тяпками и котомками на плечах, видимо, на прополку картошки. Мелькнула надежда. Я остановился. Вопрос, который я им задал, их, видимо, сильно озадачил, и они переглянулись, словно проверяя, не ослышались ли. Поскольку у каждого из них выражение лица было одинаково глуповато-удивленным, они поняли, что не ослышались и что мой вопрос действительно странный. А сказал я им примерно такое: - Вот, когда…сегодня… мы … с отцом ехали… назад… и вы нас … видели… вместе… вот тогда… скажите, я ехал один… или…. без него? Несмотря на то, что моё лицо выглядело в полном соответствии с тем, что я только что произнес, один из них, самый длинный, с рыжими усами и в соломенной шляпе, натянутой на глаза, ответил, в том же ключе, по видимому решив, что с сумасшедшими нужно говорить на их же языке:
- Не знаю, кем уж он Вам приходиться, отец или дядя, но Вы ехали нам на встречу …один.
- Нет, сказал я, не теряя надежду, - он мне не дядя, он мне – отец. А дяди у меня нет, вообще!
- Да, я ведь не против, - добродушно согласился рыжий, - отец так отец, но и его тоже не было с вами, - и рыжий повернулся к другим за подтверждением. Те, молча кивнули.
- А где же он? – огорчился я, заподозрив компанию в том, что они знают больше, чем говорят…
- А это было точно – сегодня? – спросил рыжий, а то может быть… - недоговорил он, сплюнул, поправил на плече тяпку поудобнее, и они снова зашагали по дороге.
- Папа, папа, папочка! Где ты?! – напрасно взывал я к небесам – дорога, насколько хватало глаз, была пуста и одинока. Глубокое уныние овладело мной, и я ехал уже так, по инерции к тому месту, где мы только что, вот, только что были вместе, разговаривали, пересаживались по несколько раз местами на мотоцикле, менялись крагами… или это приснилось мне?
Но у каждой даже самой страшной сказки есть конец. Вдали что-то замаячило в пыли, стало расти и, уже, спустя несколько секунд, превратилось в человека в соломенной шляпе, очень похожего на моего отца. Я боялся поверить своим глазам… Подъехал, остановился. Отец вопросительно и строго глянул на меня, молча сел, и мы поехали. Я тоже молчал, каждую минуту оглядываясь назад, тут ли он. Так молча, не объясняясь, мы и проехали всю дорогу до самого дома. Главное, что он был тут, рядом, за спиной. И он был мне дорог, как никогда. Он был моим папой и я… нашел его.. А дело, как уже выяснялось потом, дома, было так. Только отец занес ногу, что бы сесть на мотоцикл, я тронулся и поехал… один, решив, что он уже сел.
- Я - кричать ему: «Сашка! Сашка! а он и ухом не ведет, - жаловался отец дома матери, - мотором только – «трах-таррарах! трах-таррарах! Ну, я и подумал, что обиделся на что-то и решил проучить отца, - заключил он.
- Да, что ты! Что ты, папа! Не услышал я тебя, видимо, из за треска мотора, клянусь тебе, – не услышал! И я, под общий смех моих домашних, стал рассказывать подробности о том, как ни с того, ни с сего «выронил» из мотоцикла родного отца на ровной и пустой дороге…и как чуть с ума потом не сошел, но был близок к тому… И как рыжий мужик с тяпкой, когда мы уже возвращались с «дорогой находкой» домой, и снова проезжали мимо, стал показывать мне пальцем за мою спину, мол, оглянись, не один едешь! Не тот ли? А товарищи рыжего пальцами грозили, не потеряй, мол, отца, на этот раз…Издевались, гады, как могли!
- А, что, папа, поедем завтра ещё, куда подальше - первый блин - комом, - подсмеивался я.
- Нет, сынок, видно годы мои ушли, ответил он, вздохнув. Это дело, мотоцикл, видно, молодое. А вскоре мы купили новый «Москвич –412». Вот тут и краги не понадобились. Четыре колеса – не два. А «коня» пришлось продать…
Отец мой, Андрей Кондратьевич Хохлов был очень увлекающейся натурой, даже – страстной. Когда он жил фотографией, весь дом был в увеличителях, фотобумаге, в бесконечных пластмассовых ванночках для проявления, промывания и закрепления, черных бачков, различных по размеру резаков, проявленных и не проявленных черных пленках во всех углах квартиры. Пленок было, наверное, сотни.
Всё это лезло наружу и постоянно вываливалось из всех встроенных шкафов, темнушек и письменных столов. Отец искал нужное часами, а в конце произносил одну и туже фразу:
- Ида, ты не видела…? Ида – моя мама, которая должна была видеть всё! Всё знать, где, что лежит и куда что переложено. Ну, хоть бросай работу и веди амбарную книгу. Но даже при её наблюдательности и аккуратности кое-какие вещи пропадали надолго, а некоторые – навсегда. Иногда искали то, чего и не было вовсе... Среди бачков, пленок и черных пакетов бумаги мы ели, спали и жили, и делать ежедневную уборку не имело большего смысла. А сколько у отца было разных фотоаппаратов! начиная от «Фэда» и заканчивая «Зорким». Такие сейчас уже не выпускают, а жаль –хорошая была техника. Все ночи напролет отец мог проводить в маленькой «глухой» кладовочке – темнушке, полностью переоборудованной в фотолабораторию, а утром, не выспавшись, с красными от переутомления глазами, бежать, опаздывая, на свои уроки физики в школу. Он всегда опаздывал. Всегда и всюду. Опаздывал на работу, опаздывал на встречи, которые сам же и назначал. Однажды, рассказывала мама, они уезжали в санаторий и как всегда опаздывали. Мама ругалась.
- Успеем – успокаивал отец. На улице, когда они с матерью наконец вырвались из дома с чемоданами и дорожными тюками, он уговорил какого-то, не весть откуда взявшегося, мотоциклиста с коляской (наверное Бог послал) довести их до вокзала, и тот довез. Без коляски проблема не решалась бы – вот в чем дело! Когда они подъехали прямо к своему вагону и заскочили в него, поезд тронулся…
- Ну, что я говорил, - сказал отец, - Успели же! Ну, что тут скажешь? Наверное так устроена наша психология и страсть останавливает время…
Странно, но не смотря на то, что отец не дружил со временем, он великолепно играл в шахматы. Давал мне фору ладью и коня, и …выигрывал! А я не могу сказать, что совсем плохо играю… От фото увлечения отца осталось самое важное - память, в виде большого количества фотоальбомов, хранящих историю нашей семьи. Разглядывая старые фотографии у меня возникает ни с чем не сравнимое щемящее чувство, ностальгия. Хочется нырнуть туда, в то время, хоть не надолго. Нырнуть, оглядеться и по настоящему удивится тому, как мы жили и как всё было устроено. Больше всего меня удивили бы лыжи на ремешках, бамбуковые палки к ним, и… логарифмические линейки…Спрашиваю я свою двадцатишестилетнюю дочь, Ксению, кандидата психологических наук, знает ли она, что такое логарифмическая линейка?
- Нет, отвечает, - не знаю.
- Ну, хоть что-нибудь слышала о ней?
- Нет, ничего не слышала.
Вот так. А мы без этих линеек в своё время, как без рук: все математические операции выполняли…в школе, в институте…Странно, дедушка Ксении, Андрей Кондратьевич, когда учился, да и потом про эту чудо-линейку не знал ЕЩЁ, а она, внучка не знает УЖЕ… Так, что эта линейка - длиною в жизнь. Мою жизнь.
Что я ещё приобрел от отцовского фото увлечения? Навыки, совершено никчемные для непрофессионала сегодня: всё теперь элементарно – вставил пленку в камеру и щелкай пока пленка не закончится. Остальное за несколько минут и сотню рублей сделает фирма «Кодак». А цифровые камеры и этого не требуют Ничего не надо уже знать, кроме того, где поблизости находится «Кодак», или как снять фотки с камеры на твёрдый диск компьютера. Прогресс! Но прогресс, отбирающий у нас знания…и что-то ещё, может быть какое-то участие…Конечно, всё здорово, быстро, только меня там, в этом процессе уже нет, совсем нет! если не считать совершенный пустяк: наводить рамку камеры на объект, да нажимать кнопку… Отснял и «загнал» в компьютер. Потом только выбирай на дисплее, что тебе надо, да выводи на цветную печать любого формата. А нужно – посылай кому хочешь по электронной почте за тридевять земель, на край света. За минуту дойдет! И что там внутри происходит при таком «фотографировании», можно совершенно не знать: на качество изображения это как-то не влияет… Не дожил ты, отец, до такого технического чуда всего пятнадцать лет…
Ещё с большей страстью, чем фотографией, отец увлекался предметом, который преподавал. Физикой. В огромной лаборантской 211-го кабинета 41-й школы, на бесконечных стеллажах до потолка было все, как в музее истории физики. Любой существующий в природе прибор, он мог, подставив лестницу, достать с полки и, сдув с него пыль, выставить тебе на стол – только попроси. Отец был по природе коллекционер, что тянулось ещё от его директорства в николаевском музее в довоенное время. Этим все и объяснялось. Отовсюду и всё, что можно он тащил в школу. А как отец проводил уроки! Всегда с выдумкой, шуткой, с игрой, и всегда было у него шумно и весело, а порой стоял такой хохот, что из соседних классов первое время тихонько подходили учителя посмотреть, что случились. Мама рассказывала:
- У меня на уроке тишина – муха пролетит – слышно. А у Андрея что творилось!
Потом все привыкли. А здесь, на уроке искрились шары и летали настоящие молнии, и это завораживало и было даже страшно, как при настоящей грозе. А то привяжет отец обыкновенные калоши на обыкновенную веревочку и крутит над головами учеников, демонстрируя действие центробежной силы. Те, с визгом, под столы. Веревочка отпускалась и калоши по-настоящему летели над нашими головами, мы визжали от восторга, хохотали, и хорошо запоминали материал урока. Кто же такое забудет?! Чудаковатость отца временами удручала мою маму и учителей школы, но ребятам, с любовью называвшим отца «Кондратом», была очень по душе. Мне тоже повезло – я был его учеником в старших классах, и единственная пятёрка в аттестате зрелости была у меня по физике. И это не было натяжкой. Я очень любил физику.
Внешне отец был красивым, с чуть удлиненным лицом и ямочкой на подбородке. Носил он великолепную пышную шевелюру, когда-то каштанового цвета. Взгляд его серо-голубых глаз с нависающими веками был тяжелый. Когда он сердился, то левую бровь поднимал, а правую опускал так, что глаза почти не было видно, и от этого вид у него был очень суровый и внушающий ученикам страх и почтение. Получалась такая живая картина: «Кондрат, высматривающий нарушителей порядка». Пальцы у отца были тоже красивые, длинные с крупными ногтями. Потомок херсонских казаков, он весь был ладный, а в юные годы, судя по фотографиям – очень стройный. Он нравился самой Лисянской, артистке, сыгравшей в кино Надежду Крупскую. Дружили. В белых парусиновых туфлях, начищенных зубным порошком, провожал её домой по темным улицам Николаева. Как-то остался ночевать в ее квартире. Увидел, как домашние подают ей тапочки и кофе в постель, смекнул, что это – не для него: «Кто бы самому подавал?».
И вот, теперь, встречаю я где-нибудь на улице учеников отца, которым уже давно за шестьдесят, они мне и рассказывают про летящие над головой галоши. До сих пор ведь помнят, что такое центробежная сила. Сила, с которой они «разбежались» по всему белому свету, разлетелись во все его концы из одного школьного гнезда. А память об этом гнезде – это уже сила центростремительная, сила объединяющая всех нас в одно целое под знаком 41-й школы, под знаком Кондрата. Вот, что такое память!
Усилия отца не прошли для меня даром. И такие предметы как теоретическая механика, сопромат, теория механизмов и машин, которую я потом и преподавал, давались мне в «политехе» легко. Я получал удовольствие, мысленно садясь на одно звено «кривошипно-шатунного механизма», и представляя себе, как выглядит относительное движение всех остальных его звеньев. Потом по очереди «садился» на другие звенья. На этих представлениях и строилось понимание всех сторон движения, всей кинематики механизма.
II
Но самым трудным испытанием для нашей семьи было отцовское увлечение охотой. Одних ружей в доме было пять, а гордостью отца была двустволка немецкого производства «зауэр три кольца». Зависть кемеровских охотников! Маленькая, легкая, удобная, с мягкой сталью стволов, она плотно укладывала в мишень дробь снаряда. А сколько в нашем доме громко и радостно жило разных собак! Пойнтеры, сеттеры, гончие, лайки, спаниели… Порой, сразу по несколько «штук» разных пород, и моей святой обязанностью («как сына»!) было их ежедневное выгуливание. Для меня, подростка, это была забава, и мы всем двором бегали за красавцем-сеттером Нордом, а он убегал от нас кругами с отобранной у кого-нибудь рукавичкой или шапкой. Интересно, что дети постарше бежали Норду на перерез, помладше – в аккурат за ним, по тому же кругу, и мы их со смехом обгоняли их гурьбой во главе с Нордом, а они всё равно бежали по кругу, не меняя стратегии. Это были первые мои уроки детской и возрастной психологии. Норда отец продал замечательному человеку и артисту музыкального театра, носящему теперь его имя, Боброву Александру Константиновичу, тогда нашему соседу по дому, тоже заядлому охотнику. А испытанием было то, что иногда собак в квартире было сразу несколько и они все разом хотели есть и гулять… Все разом! Ну, и убирать за ними – тоже – моё святое дело…
Отец любил брать меня с собой на охоту. Вначале – за компанию, а потом и как главного помощника: сапоги стянуть, жаркое из дичи приготовить. Я помню, как еще дошкольником в «Журавлях», из маленькой деревенской избы по речке «Затеряшке», где наша семья отдыхала летом, мы уходили с ним на охоту, в бескрайние поля. «Пить пойдем – пить пойдем», - пели поля со всех сторон перепелками. Отец – с настоящим ружьем, я с настоящим луком и тонкими острыми стрелами, сделанными им. И я помогал ему как умел. Добыча - убитые перепела, считалась общей… Потом, классе в девятом, я получил от отца в подарок ружьё с хромированными стволами, «ИЖ-54». О! как это было здорово – настоящее ружьё, да еще – двенадцатого калибра! Отдача при выстреле из него была такая, что мне нужно было отставлять правую ногу, чтобы не упасть. До сих пор помню чуть приторный, сладковато-едкий запах дыма после выстрела.
Любил отец «попланировать» охоту с обстоятельностью, доходящей до занудства. – Так, - радостно потирал он руки, предвкушая удачу, - Возьмем по четыре утки, по паре косачей, по ведру грибов на брата. Поскольку «братьев» было обычно человек восемь, включая детей, – два полных экипажа на двух машинах, то план получался грандиозным. Для «спланированной» дичи просто не хватало в транспорте места, и отец чувствовал себя самым настоящим героем и говорил: - Устрою вам королевскую охоту! Королевской охоты, как правило не получалось: много было людей и суеты и шума, за то по грибы пошли ночью - дня не хватало - с фонариками. Мужики сопротивлялись безумству, но отец опускал на правый глаз бровь и настаивал. Он был очень настойчив и упрям. Ни одного гриба тогда так и не разглядели, ну, темно всё-таки, но впечатление осталось сильное - на всю жизнь. - Ну, Кондрач, большой ты оригинал, однако, - удивлялись товарищи по охоте.
Любил отец все делать широко, с размахом, с отличием…Рассказывал мне Николай Николаевич Чистяков, ректор кемеровского госуниверситета, и потом мой начальник по кафедре педагогики и психологии, а в то военное время – завоблоно, рассказывал мне, как на одном из областных совещаний работников просвещения ещё во время войны, съехались со всех сел, да деревень на санях. Мороз, в том году, стоял крепкий, а на отцовых лошадях – теплые попоны с огромной вышитой надписью: «Чумай». Вот, мол, смотрите все, откуда я приехал, дивитесь, да примечайте. Все посмотрели из окон, подивились, и приметили… Из села Чумай, где я и родился, отца скоро перевели в Кемерово, вначале учителем физики 41-й школы, а потом и её директором.
III
Ежегодно мы с отцом ездили на открытие утиной охоты в последнее воскресенье августа. Ездили на озеро «Банное», что недалеко от села Крапивино. Ездили на «Победе». Машина старенькая, все днище проварено «нержавейкой», отчего она стала такой тяжелой, что с трудом трогалась и останавливалась, и представляла серьезную угрозу любому транспорту, идущему навстречу. На бездорожье «Победа» все препятствия брала с ходу, и все что попадалось на её пути: кочки, кучки и бугры аккуратно срезались, оставляя гладкий след как от небольшего бульдозера. Отец чувствовал себя «непобедимым», смелым и независимым. Но было в округе одно место, где все это разом исчезало, как в «Бермудском треугольнике»: проходимость нашего бульдозера, уверенность отца в себе и все остальное - одновременно. Это была большая лужа, даже скорее - небольшое озерцо в километре перед большим озером. Отец здесь всех высаживал, садился за руль, закусывал губу (он всегда закусывал нижнюю губу, когда волновался), разгонялся с пригорка, и, пуская с двух сторон огромные фонтаны брызг, стремительно въезжал в лужу, надеясь, по-видимому, «переплыть» ее за раз. Не знаю, чего он так пугался, но, судя по всему, бросал там руль и педали. Бульдозер проезжал по инерции до половины лужи и благополучно останавливался. Отец, как бы, зная это наперёд, выходил из машины в высоких болотных сапогах, погружался по колено в воду, обходил машину вокруг, удовлетворенно потирал руки, отмечая, что в этом году удалось проехать метра на три больше, чем в прошлом, и посылал меня за трактором в деревню. Я бежал бегом – надо было успеть доехать и устроиться с ночлегом до темна. Отбежав от места нашего кораблекрушения примерно на километр, я услышал тревожный голос отца: - Санька! Санька! Отец махал руками и звал назад. Что случилось?! Выехали своими силами? Нет, машина, похоже, на том же месте. Уходит под воду?! Нет, торчит над водой таким же «пеньком». Я терялся в догадках на бегу. Топать в сапогах было неловко и тяжело, и вот, не добегая еще метров десять и сгорая от нетерпения, задыхаясь, я спросил, что, наконец, случилось.
То, что сказал отец, невозможно было ни вычислить, ни угадать. В принципе! Это было скорее из области розыгрыша, но розыгрышем не было, судя по очень серьёзному и озабоченному его виду. Я не находил этому никаких объяснений кроме полной непредсказуемости отца, что тоже никаким объяснением не было. Он ответил, чуть глянув на меня и, продолжая кружить вокруг «Победы»: - Санек, не забудь сказать им, что мы застряли…
IV
- Санька-а-а-а! – звук летит через всё Банное. – Санька-а-а! Ты где?!
- Здесь я, папа, здесь, - тихо отвечаю я ему, не желая нарушать божественную тишину раннего озерного утра. С воды поднимается пар, и сказочные, неясные контуры камышей чуть колышаться, как живые. В кустах, на том берегу и на озерных кочках и резиновых надувеых лодках затаились охотники. Их много. Отца я высадил на большой кочке, а сам расположился не подалеку на маленькой резиновой лодочке.
- Санька-а-а! Ты где?! – снова зовет отец.
- Здесь я, папа – отвечаю.
- Ты смотри, не бросай отца! Слышишь!
- Да, что вы раскричались на все озеро! – раздается рядом из темноты раздраженный голос, - Уток всех разгоните!
- Да, их тут и нет, уток ваших, - возразил голосу отец.
- Потому и нет, что вы так орете, настаивал на своем голос.
- Ну, голос у меня такой, сильный, - не унимался отец, не понижая силы голоса, - что теперь, с сыном родным не поговорить?! На охоту приехали!
- Ой, слушай, мужик с сыном, гребите-ка на берег! Так всем лучше будет, - распалялся голос.
- Послушайте, а Вы, часом, не Степан Алексеевич? – неожиданно спрашивает отец.
- Нет, едрена мать! - отвечает не Степан Алексеевич.
- А голос у Вас, ну, точно, как у Степана Алексеевича, да, сынок? Гаражи наши дверями – «нос в нос».
- Да хоть… в задницу! Не Степан я и не Алексеевич. Угомонитесь, наконец! – грубо ответил голос, и стало слышно, как зашуршала по траве спускаемая на воду лодка, и как маленькие деревянные весла «зачокали» по воде: «чок-чок-чок» Тут неожиданно по линии между мной и отцом садится на воду, какой то шальной чирок. Почти беззвучное «шлеп», и он тихо плывет, как приведение в тумане, рассекая гладь озера и оставляя за собой расходящийся треугольник мелкой волны. Я вскидываю ружьё, мушка от волнения скачет, и я стреляю, и страшно удивляюсь, что чирок резко взлетает, замирает на мгновение в воздухе, и как пуля летит вдоль озера, набирая высоту, под дружную канонаду ружейных выстрелов. И все, вероятно, торопятся и мажут, как я, и он летит, этот маленький чирок, и мне почему-то хорошо от этого. Лети – жить тебе.
- Не стрелять! – кричит вдруг отец, - кто в меня стреляет?! До меня доходит, что дробь от моего выстрела отрикошетила от гладкой поверхности воды и «осыпала» отца, до которого было метров сорок. - Санёк, забирай меня! – командует отец, - в меня стреляют.
- И понятно! – раздается неожиданно рядом знакомый голос «не Степана Алексеевича», - и будут стрелять, - с радостью объявляет он нашу перспективу. Но отец обрадовался знакомому голосу:
- - О! Степан Алексеевич, извините, не знаю вашего действительного имени, хочу с вами познакомиться. Где Вы разместились на берегу, как найти Вас?
- Ну, мужи-и-и-к! – тянет знакомый голос, но уже с каким то смирением и безнадежностью что-то изменить, - всю охоту испортил. Грибов я. Спросишь в третьей палатке от поворота к озеру.
- - Эй! Санек! ты где? – радостно кричит отец, - Забирай меня, нас Грибов в гости приглашает. Ну, этот, с голосом Степана Алексеевича. И мы с отцом медленно гребём к берегу. Солнце уже выпуталось из камышового тумана и над озером стало совсем светло. Две-три утки пролетели еще на дальнем его конце, и всё.
Грибов неожиданно оказался человеком веселым и симпатичным и, разливая из зеленой фляжки водку по стаканам, смеялся:
- Так, кто ж тебя, дед, сегодня чуть не убил? И отец уже в третий раз рассказывает всей честной компании, как в самый разгар охоты кто-то как «шарахнет» его из ружья в лоб, хорошо шляпа спасла, и отец еще раз снимает шляпу, вертит ее в руках, показывая, что нет на ней дырок от дроби, а только маленькие вмятинки:
- Ве-л-л-люр! –гордится он шляпой, и его седые длинные волосы треплет ветер.
- А вот, дед, не болтай на охоте, - смеется Грибов, и снова наливает «по маленькой». - Да, где же поболтать, как не на охоте, - резонно возражает «дед», - да, сынок?
- Да, - поддерживаю я отца, и решаю не омрачать столь прекрасный душевный момент, и не признаюсь ему, «кто в него стрелял», и все как-то утрясается само собой. И кажется мне, что вот, ради этих приключений, и потом, ради этого невыразимо сладкого покоя у костра, и дымка от смородинного чая, и этого чарующего вида на озеро, затевается утиная охота…
V
Изрядно намучавшись, отец продает, наконец, наш бульдозер - «Победу», и некоторое время просторный и светлый гараж пустует, скучая по какой нибудь, достойной его технике. Но пустовать ему не полагалось - он брался в аренду и отец вынашивал мысль, чем бы его занять. Денег на новую машину «Москвич» пока не хватало, стоил он, кажется, тысяч двенадцать – огромные деньги для директора школы, который за всё вместе, включая преподавание, получал тогда, в начале шестидесятых, двести шестьдесят рублей. Деньги по тем временам хорошие, если учесть, что булка хлеба стоила 16 копеек, килограмм масла, бутылка водки - в пределах 3 рублей, докторская колбаса –тоже, а билет на самолет до Москвы – 60. Но для покупки автомобиля «Москвич» это было совсем не много, и отец, отдавая матери по 80 рублей «на питание», оставшуюся от заработка часть аккуратно относил в сберкассу. Дорого стоила машина в то время – если с нуля начинать, то 6-7 лет вот так копить надо!
«На ту беду лиса близёхонько бежала». И в роли этой самой лисы выступил я, увидев в «Спорттоварах» на Советской мотоцикл «ИЖ-56». Увидел и загорелся! У меня до этого был вначале мопед, потом мотороллер «Вятка». Их я благополучно разбил вдребезги, участвуя в дворовых гонках, но права и опыт вождения остались. «ИЖ» был мощной машиной и развивал скорость до 120 км в час., а стоил – 560 рублей. Три отцовских зарплаты. Я - лисой к отцу, стал просить, уговаривать.
- Сколько он максимально развивает, спросил отец.
- Больше восьмидесяти, сказал я правду, одновременно слукавив. Лукавство было в том, что мотоцикл развивал максимально «не - больше восьмидесяти», а - «на много больше восьмидесяти».
- Это немного, восемьдесят, - сказал отец, и мы купили. «ИЖ- 56»! Против «Вятки» был как конь против овцы. Но конем можно нормально управлять, только имея зрелый ум и эмоциональную психическую уравновешенность. Ни того, ни другого у меня тогда ещё не было, а он уже был, этот мощный конь, мощностью тринадцать с половиной лошадиных сил! На нем я чувствовал себя крутым гонщиком и не сидел в седле, а стоял, как стоят гонщики. Впрочем, сидеть на такой скорости, с какой я везде «летал», было невозможно из за дорог, ровных только в самом центре города. «Конь» подо мной скакал, лягался колесами, взбрыкивал, короче, вел себя прилично, как и подобает вести себя настоящему необъезженному коню на родео. От большой скорости и быстро рассекаемого пространства я пьянел, дурел, и бедному заднему пассажиру не всегда удавалась уговорить меня снизить скорость. Он клялся мне, держась за маленькую круглую ручку, что первый и последний раз едет со мною, и что, если останется в живых, всем расскажет об этом… И не было после этих обидных слов, никакого смысла оставлять его в живых…Отец даже не догадывался о том, что вытворяет его отрок. Не догадывался, как я лежал в кювете под колесами «маза», сбившего меня на левом повороте, когда я вдруг вздумал на «восьмидесяти» обогнать его. Как я на «сотне» слетел с восьмиметровой строительной кучи гравия, решив, почему-то, что за ней дорога будет такой же как и до. Как чуть не попал под поезд, с сестрой Таней, отвозя ее, студентку, в колхоз, и, решив проскочить переезд раньше, чем поезд - слабо! и в последнюю секунду испугался, и стал резко тормозить, встав на педаль тормоза, и нас понесло юзом к паровозу, и остановило в полуметре от его огромных смертоносных колес… Спасибо сестре – не выдала родителям, не пожаловалась. Чего только я не вытворял с мотоциклом, с собой и с теми, кто по незнанию доверял мне свою жизнь. Ничего такого отец не ведал, в отличии от милиции, которая меня уже знала в лицо, и капитан Чекрышев говорил мне, останавливая зимой:
- Назад, смертник, домой!
И все как-то сходило мне с рук, все обходилось царапинами, погнутыми подножками, да испугом. Бог меня хранил, – и нет этому никакого другого объяснения. Слава тебе Господи!
Отцу, видимо, надоело ходить пешком, и он решил освоить мотоцикл. Для нас, пацанов, вся учеба – сел, да поехал, пока едешь, походу и учишься. Что не так - он, мотоцикл, тебе сам сразу «подскажет»… Только не бойся. К Андрею Кондратьевичу это ни с какой стороны не подходило. Он в таких делах требовал обстоятельности, подход, неспешность, ну, короче всё то, что не любили ни мотоцикл, ни я. Обстоятельность и концентрация внимания у него были исключительные, попробуй отвлеки, когда он за рулем «Победы».
- Стоп! Прекратить разговоры! – кричит отец, и два молодых его товарища, два Саши Седун и Никитин, вздрагивают от зычного голоса и пригибают головы так, словно попали в зону артобстрела, - Ответственный перекресток, - объясняет отец.
- Сегодня вечером поедем на мотоцикле, будешь отца учить управлению, - командует он. Слово отца – закон, и мы поехали по будущему проспекту Октябрьский в сторону деревни Сухово. Шел 1961 год. С отцом, разумеется, никаких вольностей я себе позволить не мог, и ехали мы медленно, и то два раза он ткнул меня кулаком в спину:
- Не гони! Это меня злило: – И так уж, куда медленнее! Ну вот, после моей инструкции, что и в каком порядке делать, и двукратным, по настоянию отца, закреплением материала путем повторения (ну, педагог – что возьмешь!), мы, наконец, поменялись местами – он сел за руль. Лицо отца напряглось, и он закусил губу. Чувствовалось, что он мысленно пробегает по «схеме управления». Ну, то есть, он делает все то, что как раз и не надо делать: выполняет одни действия, а думает совершенно о других, доверяя медленным словам инструкции, а не быстрым ощущениям от мотоцикла и всех его поворотов и наклонов. Я сижу сзади, и уже молчу, покорно качаясь вместе с ним и мотоциклом. Ну, не терпит мотоцикл с двумя седоками первой скорости!
- Дай краги, - приказывает он. Я даю краги и мы снова, дергаясь и раскачиваясь по сторонам, едем. Краги, естественно, не помогают, отец расстраивается, и учеба на этом заканчивается. Я с облегчением сажусь вперед, и мы возвращаемся. Едем молча. В одном месте нас тряхнуло, и я жду тычка в спину и упрека, но отец молчит. - Сильно, видимо, расстроился, жалею я отца, и, зная его любовь к любой экономии, говорю:
- Вот, будем сейчас бензин экономить, и, щелкнув ключом, выключаю зажигание. Отец молчит. Мне это показалось подозрительным, и я оборачиваюсь. Ужас!!! Там никого не нет! Мотоцикл закачало из стороны в сторону, и я едва справился с управлением.
- Может быть, я не правильно обернулся? – как сумасшедший подумал я, и обернулся еще раз, но с другой стороны. Всё, что происходила дальше напоминало точно такое же умопомешательство, бред. Сразу, сзади себя, я увидел черную круглую резиновую ручку, за которую обычно держится пассажир, дальше шло круглое резиновое сидение, на котором сидят пассажиры. Но вот что было странно: за ручку сейчас никто не держался, а на сидении сейчас никто не сидел! Ну, то есть - совсем никого не было! Но я прекрасно знаю, что со мной, сзади на этом самом сиденье только что ехал он. Я это помнил точно!. И я еще раз обернулся на ходу, - остановиться я почему-то боялся, а может быть так, через привычное движение мотоцикла хотел вернуть всё назад, - обернулся и … стал ощупывать сиденье рукой. Глазам я уже не верил. Впервые в жизни я не поверил своим глазам! Но и рука, едва скользнув по ручке и сиденью, сообщила мне, что там, скорее всего, никого нет. Скорее всего... Ну, то есть и руке я верил …не до конца… Недоумевая и ощущая в животе и горле тошноту, я остановился и стал обходить машину круг за кругом, надеясь так вернуть седока. Слово «отец» я уже не произносил, и говорил что-то вроде: «где же он», «куда пропал седок», «что с пассажиром», и тому подобное. Что ж, - вся эта мистика и магия рождались непроизвольно и были ничуть не менее уместны, чем всё остальное… Придя немного в себя от первого шока, я стал судорожно, отрывочно думать, чтобы это значило. Выпал по дороге? Но я ехал очень медленно, не более 30 км. в час, потом бы он крикнул. Зацепился за что-нибудь, и - вознесся? Ха! ни веток, ни подъемных кранов с крюками по пути нашего следования и близко не встречалось. Разумных объяснений происшедшему просто не было. Ну, осерчал, ну рассердился на всю эту затею с обучением, на меня - плохого учителя, но ведь не до такой же степени, что бы взять вот так, да и раствориться в воздухе:
- Вот тебе за всё, неблагодарный сын! Поищи-ка меня! Что я мог сказать на такое:
- У тебя всё хорошо получилось, папа… мне очень плохо, я в ужасе, потому что я ничего не понимаю, где ты? Да, мне было ужасно, как бывало ужасно только в детстве, в страшных снах, когда несут тебя ноги сами в черную комнату, а там – ничего не видно, и кто-то хватает тебя за горло. Ты кричишь, но звука нет, и ты просыпаешься мокрый, а сердце - «бум-бум-бум»! в грудь, вот-вот выскачет. Но здесь, в этой «чёрной комнате» я не знал как проснуться… Вначале мне было страшно за себя – сделал, что-то из ряда вон, совсем не дозволенное, ужасное. Потом стало страшно за отца, где он, что с ним, жив ли. Потом мне было страшно и за себя и за отца одновременно. Я заплакал. Нужно же что-то делать! я сел на мотоцикл и медленно поехал назад, заглядывая во все кюветы по обеим сторонам проселочной дороги. В одном месте даже остановился, слез с «коня», и заглянул в неглубокую канаву. Отца нигде не было видно, и в канаве – тоже! Мои предположения по ходу таяли, а новых вместо них не поступало. Вот я догнал небольшую группу людей, которым мы с отцом ехали навстречу, возвращаясь назад. Они шли с тяпками и котомками на плечах, видимо, на прополку картошки. Мелькнула надежда. Я остановился. Вопрос, который я им задал, их, видимо, сильно озадачил, и они переглянулись, словно проверяя, не ослышались ли. Поскольку у каждого из них выражение лица было одинаково глуповато-удивленным, они поняли, что не ослышались и что мой вопрос действительно странный. А сказал я им примерно такое: - Вот, когда…сегодня… мы … с отцом ехали… назад… и вы нас … видели… вместе… вот тогда… скажите, я ехал один… или…. без него? Несмотря на то, что моё лицо выглядело в полном соответствии с тем, что я только что произнес, один из них, самый длинный, с рыжими усами и в соломенной шляпе, натянутой на глаза, ответил, в том же ключе, по видимому решив, что с сумасшедшими нужно говорить на их же языке:
- Не знаю, кем уж он Вам приходиться, отец или дядя, но Вы ехали нам на встречу …один.
- Нет, сказал я, не теряя надежду, - он мне не дядя, он мне – отец. А дяди у меня нет, вообще!
- Да, я ведь не против, - добродушно согласился рыжий, - отец так отец, но и его тоже не было с вами, - и рыжий повернулся к другим за подтверждением. Те, молча кивнули.
- А где же он? – огорчился я, заподозрив компанию в том, что они знают больше, чем говорят…
- А это было точно – сегодня? – спросил рыжий, а то может быть… - недоговорил он, сплюнул, поправил на плече тяпку поудобнее, и они снова зашагали по дороге.
- Папа, папа, папочка! Где ты?! – напрасно взывал я к небесам – дорога, насколько хватало глаз, была пуста и одинока. Глубокое уныние овладело мной, и я ехал уже так, по инерции к тому месту, где мы только что, вот, только что были вместе, разговаривали, пересаживались по несколько раз местами на мотоцикле, менялись крагами… или это приснилось мне?
Но у каждой даже самой страшной сказки есть конец. Вдали что-то замаячило в пыли, стало расти и, уже, спустя несколько секунд, превратилось в человека в соломенной шляпе, очень похожего на моего отца. Я боялся поверить своим глазам… Подъехал, остановился. Отец вопросительно и строго глянул на меня, молча сел, и мы поехали. Я тоже молчал, каждую минуту оглядываясь назад, тут ли он. Так молча, не объясняясь, мы и проехали всю дорогу до самого дома. Главное, что он был тут, рядом, за спиной. И он был мне дорог, как никогда. Он был моим папой и я… нашел его.. А дело, как уже выяснялось потом, дома, было так. Только отец занес ногу, что бы сесть на мотоцикл, я тронулся и поехал… один, решив, что он уже сел.
- Я - кричать ему: «Сашка! Сашка! а он и ухом не ведет, - жаловался отец дома матери, - мотором только – «трах-таррарах! трах-таррарах! Ну, я и подумал, что обиделся на что-то и решил проучить отца, - заключил он.
- Да, что ты! Что ты, папа! Не услышал я тебя, видимо, из за треска мотора, клянусь тебе, – не услышал! И я, под общий смех моих домашних, стал рассказывать подробности о том, как ни с того, ни с сего «выронил» из мотоцикла родного отца на ровной и пустой дороге…и как чуть с ума потом не сошел, но был близок к тому… И как рыжий мужик с тяпкой, когда мы уже возвращались с «дорогой находкой» домой, и снова проезжали мимо, стал показывать мне пальцем за мою спину, мол, оглянись, не один едешь! Не тот ли? А товарищи рыжего пальцами грозили, не потеряй, мол, отца, на этот раз…Издевались, гады, как могли!
- А, что, папа, поедем завтра ещё, куда подальше - первый блин - комом, - подсмеивался я.
- Нет, сынок, видно годы мои ушли, ответил он, вздохнув. Это дело, мотоцикл, видно, молодое. А вскоре мы купили новый «Москвич –412». Вот тут и краги не понадобились. Четыре колеса – не два. А «коня» пришлось продать…