Вторая неделя доходит, как Пашка Зотов холостякует. Как ему не нравится слово «холостяк»! Тогда, может, лучше сказать «холостякствует»? Три буквы добавилось, а смысл убегающе тонко, но изменился. Холостяк – значит холостой, пустой, пустышка, пшик, а толку нету. Какой же он пшик, он нормальный парень, опять не то, раз женат, дите имеет – стало быть, молодой мужик. И снова не по нраву. Ему 20 лет, бороды нет, лопаты тоже, мужиком рановато вроде. А лопата как раз и есть, на работе, в шахте. Выходит, все же мужик. Вот надо же, заплетешься в тенеты слов и смыслов. Короче, ушла Ленка, две недели назад, забрала сына, получку и порхнула к родителям своим, в центр города; его мама здесь недалеко живет, тоже в бараке. А он, получается, остался одиноким, брошенным, но… молодым и свободным, правда, без денег, а без денег, как известно, девушки не любят. Все забрала, копья не оставила, в смысле – ни копеечки. Пришлось у матушки одалживаться, ничего, сегодня аванс, не пропадет.
Копошились мысли эти в полусонной Пашкиной голове. Он еще не проснулся окончательно, но уже и не спал – так междусонье-междуявье. В коридоре чем-то брякнула соседка, звонко-металлически, совсем разбудила. Вот суетуха, не даст поспать. Будильник черными разнодлинными перстами казал девять часов без пяти минут. Встать, что ли?
А что делать? Действительно, что? Всего-то хозяйства – комната в бараке 4 на 3 метра, в ней печка, койка, стол, детская кроватка, этажерка
и чемодан под койкой. Да еще кран водопроводный, ну это уже роскошь, не утопнуть бы в ней, не в воде, а в роскоши.
Паша подозрительно посмотрел на потолок, хотя если клопы и были, то к свету утра куда-то прятались. Как вести хозяйство, коли никакой живности нету, клопов и тех мама изжила. А какие табунились сочные в красном скопища! Комнату эту ему выделили в апреле. Мама хлопотала, добилась, вселились.
Первая новосельная ночь, понежились молодые в объятьях обоюдных, пора отдаваться объятиям Морфея, а что-то мешает – там почешется, тут позудится.
– Паша, тебе не кажется, что нас кто-то кусает?
– Похоже на то.
Встал, прошел к выключателю, включил свет. Батюшки вы мои родимые – что за картина предстала очам новоселов! По стене, у которой их кровать, и простенку до окна стройными когортами, чеканя шаг, двигались жаждущие крови клопы. Паша за свою барачную жизнь встречал этих хищников, но не в таком количестве, да и мама боролась с ними успешно, а Ленке картина узренная внушила ужас, она села на кровати, замоталась в одеяло.
– Паша, это кто такие?
– Клопы это, барачные аборигены.
– Они нас сожрут! Посмотри, Ромку не заели?
Сын спал в железной кроватке, клопов на нем и на постельке не видно.
– Его кроватка от стены отстоит, наверное, они не могут к нему запрыгнуть.
У ней вид уморительный – закуталась до подбородка, как в плащ-палатку часовой.
– Ты с одеялом на себя всех клопов, что были на постели, собрала.
Реакция последовала моментально, и с такой брезгливой гримасой, будто сбрасывала с себя нечто гадкое и липкое, осталась нагишом и заоглядывалась вокруг, ища кровососов.
– Ты так не шути. Что делать-то будем?
– Попробуем спать со светом.
Но местные насельники до того, видать, изголодались, пока комната стояла без жильцов, что и свет их не отпугивал. Они по стене взбирались на потолок и оттуда десантировали на жертвы. И самое интересное, по наблюдениям кусаемых Пашки с Ленкой, в полете умудрялись менять направление движения, выбирая куски плоти повкуснее. Вот же гады изощренные. Поздно уснули, утром трудно вставать. Потом Павел позвал маму, Ленка с сыном эвакуировались к тестю с тещей, а они выбелили комнату с какими-то добавками мамиными в известку, перетряхнули постели, клопы и сгинули.
Так что в данный момент из живых существ при Павле находились только мухи. Правильно, они и будут находиться, он с работы пришел в десятом вечера, погрел на плитке суп, съел, а греть воду и мыть посуду заленился, уставший был, почитал, лег спать, мухи доедают остатки ужина. Ладно, все равно больше не усну, вставать надо.
Тело постанывало после вчерашней смены. И то, они вчера набурили шпуры, отпалили и почти убрали. Неплохо за шесть часов. График работы на шахте не такой, как на обычных, поверхностных производствах. Четыре смены с восьми утра до двух дня, выходной, потом четыре смены с двух дня до восьми вечера – и так по суточному циферблату. Не совсем удобный график, особенно как вот сегодняшняя смена – со дня до вечера, зато можно выспаться. Сегодня ему идти вторую смену во вторую смену –
масло, залитое маслом.
Потихоньку раскачался, согрел воду, вымыл посуду, побрился, мухи галдели возмущенно, лишившись пропитания. А вот умилостивить заурчавший желудок вовсе нечем. К маме придется идти, хоть поесть даст, а забутовку, пайку подземную, возьмет с аванса в буфете.
* * *
– Что у нас за погоды на дворе?
Отдернул шторку на окошке. В десятке метров от барака асфальтовая дорога вела к шахте, до нее пара сотен шагов, фактически барак построен на шахтовой территории, сразу за дорогой столовая, там часто поминают погибших шахтеров. Правее грунтовка уходит вверх,
в ряды улиц из частных домов.
Лето, июнь, тополиный пух клочками белых облачков лег на землю, под самым окном, в низинке, целое покрывало белесой икры с белыми ядрышками семян едва поколыхивается ветерком.
Эх, на речку бы, с пивком да с красотулькой длинноногой. Ну-ну, помечтай, а в погреб холодный, шахтой прозываемый, да с лопатой полукубовой не желаете, сударь? Он уже хотел отойти от окна, но зацепочка для глаза вышла из-за кустов в том месте, где начиналась улица Внутренняя. Женская фигура в красной юбке шагала вниз.
«Катька, точно она, у ней такая юбка и походка ее. Ко мне явно идет. Это уже походит на преследование. Уйти, что ли, по-быстрому? Вот еще, но лучше все же встретить на улице».
Летом собраться минутное дело, когда закрывал ключом дверь, супротивная на щелку скрипнула, и в той щелочке обозначился остренький носик и глаз под стать – бабка Степанида, соседка-юла.
«Не дай бог, Катька бы зашла, все Ленке доложено будет».
Вышел на крыльцо, как хорошо! Солнце сквозь мощно шевелящиеся ветви высоких тополей семафорно чередовало слепящий свет с успокаивающей глаза тенью. Надо отойти от дома.
Пуховая поземка обвивала ноги, взвихривалась при движении, он отошел к заборчику. Катерина приближалась, походка у нее действительно своеобразная, широкая, мужская, и руками при ходьбе отмахивает по-солдатски.
– Здравствуй, Паша.
– Привет.
– Ты куда собрался, к матери?
– Угадала.
– А че угадывать, я так знаю.
– Ты все про меня знаешь?
– Не все, но много. А почему дома не дождался? Может, вернемся к тебе, посидим?
– Катюха, я тебе уже объяснял, не будет у нас с тобой никаких дел.
– А зачем тогда потащил меня в стайку; тогда, значит, были дела?
– Да пьяный я тогда был, и напряг мне надо было снять.
– Ты не напряг тогда снял, а трусы с меня.
– Я тебе разве что-нибудь обещал?
– Нет, не обещал. Пойдем все же к тебе, неудобно на улице.
– У меня соседка сущий опер НКВД, жене будет сразу все доложено, а я жену свою люблю, и скандалы мне ни к чему. Все, прощай, мне надо к матери, а потом на работу во вторую.
Он быстро пошел к дороге вдоль забора у тополей, сдувая с земли резким шагом стайки пуха, не оглядывался, она не окликнула.
«Зачем я тогда с ней связался? Какая-то она неприкаянная. И жалко ее. Жалко?! Теперь мне что, с Ленкой разводиться и жениться на Катьке? Совсем не смешно. Я ее влюбил в себя, что ли? Да, да, у нее таких влюбленных перебывало, наверное, как в бочке огурцов. Все, забыто».
До матери и идти-то всего два поворота да три заворота. Он шел и вспоминал тот день. Холодно было, дождило, в природе хмурь и пасмурь. Паша с утра проводил друзей, гостивших у них, лучше сказать, у него. Ленка на второй день их приезда намылила хвост и умотала к маме с папой, прихватив сына. Его друзья из Томска, Генка с Наташкой, на Ленку, в общем-то, обиделись, виду не подавая, но он понял, хорошо знает друзей.
* * *
Домой идти не было желания, выходной у него, заняться нечем, вот и завернул в родной пивбар. Их знаменитый зеленый, с высоким крыльцом пивной бар. Народу прилично, дождь – прекрасный повод зайти сюда. Отдал знакомому, стоящему близко к цели, денег на пару кружек, отошел в сторонку, закурил.
Бар – большой зал, прямо через все пространство пройдя, попадешь к вожделенному крану, где тетя Галя наливает граненые кружки, перед ним прилавок и очередь, вправо завивается. Слева от входа небольшой простенок и круглая печь, диаметром с двухсотлитровую бочку, до потолка, отгораживает закуток – двоим стоять. По обеим стенам во всю длину помещения, на высоте груди среднеростного мужика, узкие полочки для пивной посуды и закуси. Паша кивал головой в ответ на приветствия – родной район, полно знакомых. Подошел тот парень, Сергей, кому деньги дал, с четырьмя кружками, примостились, погрузили губы в пену. Сашка вывернулся из-за спин вьюном, с кружкой.
– Привет, Пахан.
– Привет.
Сашка Купян прыщав лицом, и оно постоянно в гримасе, в четверть пьяна, глазки в вечной суете – где бы чего урвать, выпить на халяву. Но сейчас при деньгах, достал трешку из кармана, сигареты «Шипка».
– Че, Паха, сложимся, водяры возьмем? Серега, ты будешь?
Паша добавил, и Сергей внес лепту, он и сходил, магазин недалеко, взял литр водки, закусь здешняя, нагрузочная в виде вечных плавленых сырков.
Когда Юлька зашла в людской гомон и табачный дым, они уже допивали, в одной бутылке грамм сто оставалось, а пиво, вновь взятое, стояло почти нетронутое. Она знала многих, а подошла к ним. Красива до восхищения, но запита и неухожена. На улице дождь и прохладно, а на ней затерханная кофтенка с одной пуговкой из четырех и тряпочные тапочки. Годов Юльке девятнадцать, а уже алкоголичка. Трется тут постоянно, за стакан водки или кружку пива мужики водят ее за пивнуху, там кусты и погреба, дальше шахтовое хозяйство.
– Купян, дай пива попить.
Губы обметаны белым налетом, серое лицо, светлые волосы кудельками мокрыми свисают, но все равно чудо как красива.
– Дай на дай.
– Пива глотану и пошли на погреба.
– Да я дурак что ли, по дождю таскаться? Я вот че предлагаю, – он полшага к ней сделал и зашептал в свалявшуюся прядь.
Юля слушала спокойно, никаких эмоций на лице, лишь жажда похмелья ярко выражена, даже белокаемочные губы полуоткрыты в стартовой позиции для обхвата кружечного стекла.
– Ты пива-то дай сначала.
– Пей, да и водочки хряпни.
Сашка вылил остатки водки в пустую кружечку, в пену на дне и по стенкам.
Губы дождались – Юлька озалпила водку большим мужицким глотком и сразу взяла полную, с пивом, из этой сосала медленно, глаза прикрыты блаженно.
Паша наблюдал за ней со смешением чувств.
– Её бы в марганцовке сутки отмочить, потом от пьянства избавить, цены б не было. Жалко, пропадет девка.
– Да вроде слышал, её мать уже лечила, а она опять за своё. Нравится, видно, такая жизнь.
У Пашки и намека не было на понимание того, что за представление Купян задумал.
– Хорош пить, с собой возьми, – сказал Сашка и пошел в угол, к печке, на ходу обернулся.
– Паха, прикройте нас с Серегой, вы в куртках, из-за вас не будет видно, а кто сильно любопытный, пусть подглядывает. Э, мужики, раздайся.
Догадка тюкнула Пашу обухом в лоб.
– Они что, хотят прямо в пивбаре, белым днем? Неужели правда? Это же унижение всем! За такие вещи в студенческой общаге морду бы в мочалку расхлестали.
* * *
А вот и действующее лицо тех событий, персонаж. Я о нем подумал – и он явился. Не прокатной, а своей собственной персоной Купян из поворота выписывается, наверняка, путь держа в стройгрупповский буфет, за дорогой вправо, там толпятся опохмельщики, там пиво и вино. У Павла мускулы тела без команды напружились.
– Ну что ж, цапанемся. Тогда участковый помешал.
Остановился – здесь ему правее забирать, к железнодорожным путям, а Сашка слева выходил, и если бы Паша не притормозил, то получилось бы, что он уходит от встречи. Рядом непросыхающая черная лужа в обрамлении скатанного до белых шариков пуха, ну в точь печальный глаз клоуна, обведенный белой краской.
Сашка же подходил с на диво добродушной улыбкой, хотя сама его дружелюбная мина сильно смахивала на пакостливую гримасу. Они с детства жили на одной улице, в разных концах, и всегда отношения были искровысекные. Сашка сызмала крутился в ватаге огольцов,
у коих постоянно было на уме кого бы обдурить, ошмонать беззащитного пацана, обчистить пьяного.
В детстве дрались, Пашка бывал бит, когда постаршели, Купян сбавил нахрапистости. Чувствовал, что теперь ему Павла не одолеть. И Паша чувствовал, все же не зря спортом занимался. А уж пройдя стройотрядовскую закалку, в состоянии был завязать узелком на носовом платке с пеленок курящего и пьющего Сашку.
– Пахан, ты в натуре дурогон. В своих институтах заучился? Ты за нее впрягся, а она тебя послала. Она же за пузырь водяры разложится хоть на Красной площади.
Паша молчал, зорко следя за движениями собеседника. У того левая рука в кармане ветхо-клетчатого пиджака, там может быть нож,
а что Сашка без раздума ударит, он не сомневался.
– Че молчишь, пойдем буханем и замнем это дело.
– Мне во вторую на работу.
– Отгул возьми, или ты природный пахарь?
– У меня семья, ее кормить надо.
– Ну, как хошь, а то у меня деньги есть, нахлопнул тут одного, гуляю.
– Не, не до гулянки мне, ладно, я пошел.
Он огибал лужу со ждущей спиной, но не обернулся.
* * *
«Надо же, прямо утро милых встреч. Кого еще встречу, пока до матери дойду, осталось только участкового».
Может, ему тогда действительно не надо было встревать? Полпивбара видело, глаза отводили, в кружки окунали. Воспитан так, что ли? Благородный рыцарь вступается за честь дамы, а дама на поверку оборачивается конченой шлюхой и посылает рыцаря куда далече. Рыцарь посрамлен, еще и по физии получил. Юлька тогда в ответ на его слова оскалила зубы до самых десен, вот это у ней некрасиво вышло.
– Парень, дергай отсюда, заступник выискался. Если сам хочешь, бери пару пива и вставай в очередь.
– Пахан, в натуре, если не хочешь, не прикрывай, тогда иди погуляй, не мешай людям.
– Серый, позови вон того ханурика, пусть рядом встанет, я ему налью.
Павел вышел на крыльцо, закурил, хотя и в зале дымили все. Хмель и обида бузили в голове.
– Получил? Будешь знать, как лезть не в свое дело. Но этот-то козел што вытворяет? У Юльки алкоголь осыпает мозги, а он все прекрасно понимает и плюет на всех. Ладно, разберемся.
В баре туалета нет, изливать избыток жидкости ходили за здание,
к погребам. Минут пятнадцать-двадцать прошло, дверь постоянно хлопала, входили-выходили, наконец и Купян с Серегой вышли. Сашка наставлял гонца.
– Короче, возьмешь пузырь и колбасы полкило, я жрать захотел.
– О, Паха, ты здесь, а мы думали, ты ушел.
У Пашки лицо, видать, сильно отражало бушевавшие эмоции, Купян отреагировал сразу, попер буром:
– А че ты, в натуре, выступать начал? Тебе больше всех надо? Из-за этой помойки на скандал рвешься?
– Вообще-то меня с детства учили, что женщин, даже таких, уважать надо. Я же тебе сказал, идите на погреба, и там делай с ней что угодно. Ты знаешь, что бы с тобой сделали за такие вещи в приличном обществе?
Удар он все же пропустил, тоже был хорошо «поддатый», только успел отклонить голову, и кулак впечатался слева, ниже скулы,
у ключицы, и то на излете. Реакция теннисиста сработала, а его правая плотно приложилась к щеке противника – Сашка качнулся, отступил, оступился и дооступался до самой нижней, двенадцатой ступеньки,
к грязи и шлаку подсыпки. Они стояли справа от входа, с торцов высокой площадки ограждения не было, упади оттуда Саша Купянов, а высота метра полтора, мог бы в организме чего-нибудь сильно повредить. А так ничего, встает, пытается отряхнуть комья грязи. Пашка сверху взирает, ждет продолжения, но странное происходит. Сашка снизу посмотрел и вдруг с полусогнутого старта рванул все туда же, к погребам. Что за дело? А сзади голос, знакомый и строгий.
– Так, так, Зотов, хулиганичаешь?
Не ошибешься, этот голос мог принадлежать только дяде Леше Копылову, участковому, надо поворачиваться.
Фуражка, плащ, внимательные серые глаза, планшет на ремне и хромовые, в гармошку, сапоги. А на площадке пусто, посдувало питухов от вида грозного стража порядка. Да он не так грозен, как справедлив. Паша знает его с детства, тогда он был старшиной и носил кобуру, а в ней, по слухам, сухой паек – хлеб и колбаса, можа, и врали. Все хулиганы и бандиты района уважают его и побаиваются. Сейчас дядя Леша старший лейтенант, а не молод.
– Здрасте, дядя Леша.
– Здравствуй-то, здравствуй, а ты вот мне скажи, чего не поделили с Купяновым? Я, кстати, им скоро плотно займусь, есть сигналы. Ну, так?
– У нас с ним разошлись взгляды на трактование некоторых аспектов промискуитета.
– Разошлись, говоришь, на трактование? Это хорошо. А плохо то, Паша, что я твою матушку недавно видал и она жаловалась на тебя. Попивать ты стал изрядно, Пашенька, и жена от тебя ушла. Это факт?
– Не факт, дядь Леша. Ко мне друзья из Томска приезжали, а комната крохотная, тесно, вот она, пока гостили, и уехала к родителям.
– Не факт, говоришь? А что ты драку пьяный затеял в общественном месте, это факт?
– Спорный.
– Давай так решим. Ты выбираешь из двух вариантов. Или я тебя веду в отделение, оттуда в вытрезвитель, а может быть, и на пятнадцать суток за хулиганство, или полечу сейчас одномоментно.
– Всякий здравомыслящий, а я себя к таковым причисляю, выберет второе.
– И чтоб сразу домой, согласен?
– Конеч….
Пашка куда резвее Купяна сосчитал ступеньки донизу, колобком прямо по ним скатился. Вот тебе и дядя Леша, старый вроде бы, а как здорово залепил. Стыдно валяться-то, пора и на ноги вздыматься, хотя в башке мухи жужжат. Дядя Леша спокойно смотрит сверху.
– Ну все, Павел, дуй домой.
– Иду, иду и удаляюсь, – говорить даже больно, челюсть ноет. Ну и денек сегодня! Надо сильно постараться, чтобы от двух столь разных людей схлопотать по роже, и вины явной при том не имея. Все, на сегодня, наверное, хватит приключений.
Нет, Паша, не весь лимит злоключений ты на сегодняшний день исчерпал.
Он проходил мимо магазина, душа горела, требовала остуды.
– Возьму-ка я бутылку вина, денег должно хватить.
В магазине, когда уже взял бутылку портвейна «№ 13», и повстречал Катюху.
– Привет, Паша, ты куда это с вином? Празднуешь?
– Привет. Да, у меня сегодня насыщенный день, вот это и праздную. Хочешь со мной попраздновать?
– Хочу.
– Ну тогда пошли.
Катьку он тоже с младолетства знает, с ее, не своего, она помладше года на два. С пацанами в детстве бегала, конопатая, некрасивая, такая же осталась, хотя… не совсем страхолюдная, и грудь прилично топорщится через плащик, а волосы белесые с рыжетой. Полузамужем побывала, без расписывания, не пожилось.
Они вышли из магазина, опять мелко задождило, сильные порывы ветра гнали по асфальту лохматую дождевую волну.
– Паша, а где праздновать будем, погода видишь какая?
– Найдем где, пошли.
Чтобы еще раз не попасть на глаза и под кулак участкового, решил обойти пивбар с тылу, за погребами. Катя частила про свою жизнь, он слушал поверх уха, думал о своем.
«То ли заняться ею, она вроде так ничего, сойдет. А куда вести? Домой нельзя, вдруг Ленка нагрянет или уже дома, да если нету ее, соседка выпасет и сдаст не то что с потрохами, а с кожей и волосами, тогда развод».
Они обходили опасное место по дуге, тут уже шахтное хозяйство: лесной склад и подъем, где опускали скипой лес в шахту. Опять опасно, мама здесь работает, даже если увидит ее сменщица, расскажет, а мама прочехвосту задаст. Прям-таки некуда бедному Пашке податься – везде слежка.
А как иначе, всю жизнь тут живет, не то что каждая собака, а каждый воробей на придорожных тополях знает. Катя шла, не спрашивала куда.
Они вышли к баракам улицы, где мама проживала. С этого края их уже начали ломать, значит, и их родной скоро пойдет под снос и маме дадут квартиру.
Ближний стоит без окон и полов, сквозняки гуляют, но рядом стайки, на одной дверь висит, приоткрыта.
– Пойдем в стайку, Кать, там хоть тепло.
– С тобой куда угодно.
– Ишь, хоть куда она со мной. Ладно, проверим.
В стайке почти темь, на полу мусор, Паша зажег спичку, к стене прислонены двое санок детских, без спинок.
– Вот и барские сиденья. Катя, на спички, посвети, я их сюда поставлю.
Уселись на санки близко боками, Катька даже прижалась еще ближе.
– Ну, открывай, а пить будем из горлышка?
– Нет, из донышка, стакана-то у нас нема.
Он сорвал жестяную крышечку, протянул ей.
– На, первая.
– За твое здоровье.
– И твое.
Глотала слышно, бульками. Дверь прикрыли изнутри, чуть щелку оставили, больше на ощупь, чем видя, взял протянутую бутылку, запрокинул надо ртом, вино с шумом, толчками заливалось в горло. Приятное вино, но закусить бы не помешало, а нечем, сигаретой только. Он закурил, спичка осветила Катины светлые глаза, повернутые к нему и ждущие.
– Я замерзла, хоть бы курткой прикрыл.
– Прости, несообразительный я, оказывается.
Он встал, снял куртку, накинул Кате на плечи и сам нырнул туда. Губы ее уже заждались, и груди теплые тоже, они затрепетали в частом дыхании под его, проникшей через плащ, кофту и лифчик, рукой. Сидели низко, колени почти касались лиц.
– Катя, давай я постелю куртку на санки.
* * *
Одеваться пришлось, ощупывая каждую вещь и наступая на пол из гнилых досок, на скользкое и противное. Не одеть бы по темноте женское на себя, как когда-то Вовка в общаге, весело будет. Оделись, вышли, но сначала допили вино.
– Паша, я еще девчонкой на тебя заглядывалась. И я рада, что у нас с тобой все произошло, хоть и в стайке. Я согласна с тобой этим заниматься хоть где и хоть когда. Ты меня слышишь?
– Слышу, посмотрим. Ладно, Катюха, я домой потопал, мне завтра с утра на работу.
– Когда теперь увидимся?
– Говорю же, посмотрим.
Волна хмеля накрывала мозг, как луг туманом, но даже сквозь туман алкогольный доходило осознание скотства своего поступка.
«На Сашку оскорбился, а сам-то, сам? Единственно, что не при людях, не публично, а так то же животинство. Как Ленке в глаза смотреть буду? У, паскудная рожа».
Шел Паша домой, в свою барачную комнату 3 на 4, терзал себя, покачивался – ветер дул – и чувствовал себя самым распоследним подлецом.
Дошел, разделся, покурил, завел будильник и ухнул в спасающий от мыслей сон, хотя было всего шесть часов вечера.