Восемь
Насилу пережив обильный полдник, который пыталась впихнуть в нас Надина бабушка, мы вернулись в свое убежище и нашли его оскверненным.
В уютном, обжитом нами домике, который для несведущих был всего лишь потрепанной брезентовой палаткой, разбитой позади дачного дома, побывал чужак - на ковре из старого фланелевого одеяла красовались грязные следы его кроссовок.
Юный вандал не остановился ни перед чем: изувечил мою куклу Анжелу, лишив ее белокурой головы, разбросал набор «Маленькая модница», нарисовал рогатую рожу в книжке про Снежную королеву ценным огрызком розовой помады и в довершение всего слопал тайный запас ирисок, припрятанный на черный день.
Генка, сразу поняла я. Больше некому! Кто еще способен на такое вероломство, как не мой сводный десятилетний брат!
Со всех ног, шлепая сандалетами, я бросилась ябедничать отцу. Надя осталась голосить посреди разорения, как опытная плакальщица на похоронах.
Через пару часов Генка на стуле подсудимых умело изображал хорошего мальчика, но это его не спасло: тетя Галя лишила его карманных денег на неделю и заставила под ее присмотром полоть грядки и, классика жанра, красить забор. Отец же только сказал с упреком: «Геннадий! Твой поступок – нехороший», - и, стушевавшись, надолго ушел чинить дверь сарая.
Тем летом Генка проявил себя во всей красе, а я от всей души отвечала ему взаимностью. Зная, как я боюсь насекомых, он перетаскал в дом кучу этой гадости, от муравьев до шмеля, в самый неожиданный момент вынимая из широких штанин очередной спичечный коробок. Я рассказала тете Гале, что видела его с сигаретой (честное слово!) Он прятал мои сандалии, мы с Надей утащили его штаны, пока он купался. По ночам он скрипел дверцей шкафа и зловещим шепотом уверял меня, что это проснулись местные привидения. Я дразнила его, называя женихом толстой Анечки с дачи напротив - «В детском саде номер восемь раздаются голоса!» Он гонялся за мной с крапивным стеблем и все же хлестнул меня по руке, я из засады обстреляла его репьями, он нарисовал фломастером усы всем моим куклам, тем же зеленым фломастером я нарисовала усы спящему Генке.
Я не могла понять, зачем тете Гале понадобилось рожать такого противного и глупого мальчишку. Кажется, он был обо мне не лучшего мнения.
Тринадцать
К пятнадцати годам Генка всего за одно лето вымахал так, что я едва доставала макушкой ему до груди. Тощий был, несмотря на волчий аппетит – сметал со стола все, что не прибито гвоздями. Длинный, неуклюжий, чуть нелепый в своих вечно коротких брючинах и рукавах, он ходил быстро, чуть вытягивал шею и был при этом похож на любопытного страусенка.
Мы с Генкой не были друзьями. Да что там друзьями! Генка почти не обращал на меня внимания. Вон там стол, тут холодильник, здесь «Эта». По имени – Аля – он никогда меня не называл. Впрочем, пребывая в хорошем расположении духа, он иногда проявлял ко мне некий нездоровый интерес – так и норовил, проходя мимо, ткнуть пальцем мне под ребра, чтобы я от неожиданности заорала дурниной, и ржал, довольный, во весь рот, словно сделал что-то невероятно остроумное.
Виделись мы нечасто. Раз в две недели, в субботу или в воскресенье, проводился традиционный семейный, чтоб его, обед, а с восьми лет я по настоянию мамы пару летних недель жила на отцовской даче. Это называлось «общением ребенка с отцом», причем мнения ребенка никто не спрашивал.
Чтобы больше к этому не возвращаться: родители развелись, когда мне было пять, через несколько месяцев папа женился на тете Гале и переехал к ней и Генке, а мама больше не вышла замуж. Я скучала по отцу и любила видеться с ним, но только тет-а-тет, а рядом со своей новой женой он всегда казался мне неродным. Я не могла избавиться от ощущения, что на семейных встречах все, и я тоже, начинали вести себя, как перед кинокамерой, говорить неестественными голосами и становились до противного вежливыми и предупредительными. Но хотя бы Генка, при всех своих недостатках, был похож на человека и не изображал при виде меня излишней радости.
На даче ему приходилось делить со мной мансарду, пристроенную по нелепому желанию прежнего владельца и до смешного не идущую дому, прямо-таки нахлобученную на него, как национальная шляпа на туриста. Отец разгородил мансарду на две части, М и Ж, посередине поставив этажерку, плотно забитую желтостраничными книгами, журналами и институтскими конспектами, которые кто-то пожалел выбросить. Мне досталась лучшая половина мансарды – с окном. Все равно Генка редко бывал в доме, целыми днями пропадая со своей оравой, через одного состоящей из таких же длинных, неуклюжих, острых, диковатых, поджарых, несносных, шатающихся по ночам и гоняющих на великах по всей округе.
По обыкновению он возвращался глубокой ночью или под утро. Я быстро привыкла не просыпаться, но все же сквозь сон отчетливо слышала скрип лестницы, крадущиеся шаги, пружинистый звук падения тела на кровать. Иногда следом по мансарде разносился громкий неумелый храп, и мне в полусне казалось, что я ночую в незнакомом доме, в одной комнате со взрослым и совсем чужим мужчиной. И еще, хотя моя кровать скрывалась от Генкиных глаз за высокой этажеркой, я стеснялась спать в одной комнате с ним, прятала себя в длинную ночную рубашку, в придачу заворачивалась в одеяло, как в кокон, и все же боялась, что ночью оно сползет, а любопытный Генка заглянет ради смеха и углядит что-нибудь лишнее.
Спал он, бывало, и до полудня. Я, по природе жаворонок, просыпалась намного раньше и спешила на цыпочках к лестнице, стараясь не глядеть в его сторону после того, как однажды он умудрился заснуть голым и первым, что я увидела тогда, выйдя из-за этажерки, была его задница, бесстыдно белеющая на фоне темно-загорелого тела.
Мы с Надей, моей вечной дачной подругой, каждое утро уходили на реку и подолгу валялись на узкой каменистой полоске берега, которую все называли пляжем. Дружили мы вдвоем: других девочек нашего возврата здесь не было, гулять с младшими нами было не комильфо, а старшие, Генкины ровесницы, в упор нас не замечали. На пляже мы проводили время совершенно бестолково – лущили семечки, играли в дурака, пытались гадать, чесали языками, плели фенечки из бисера, прерываясь, чтобы переглянуться, сорваться с места и ринуться с визгом в прохладную воду.
Как и мы, Генка со своей компанией каждый день появлялся на реке. Парни всегда занимали одно и то же место в самом конце пляжа, где деревья росли почти у самой воды, а глубина, взрослому человеку с головой, начиналась сразу у берега. Генка делал вид, что незнаком со мной, ну и ладно, я тоже не смотрела в его сторону. Ребята могли сидеть в воде бесконечно, они плавали наперегонки на другой берег, ныряли, только ноги из воды торчали раскорякой, поднимали фонтаны брызг – река чудом не выходила из берегов. Но любимым их развлечением была тарзанка, привязанная к одному из деревьев у воды – раскачавшись что есть силы на ней стоя, Генка, Леха и другие поочередно живыми снарядами улетали в манящую глубину реки. Выныривали, счастливые, отплевывались, утирали ладонями мокрые лица. И кричали, все время кричали, как дикари.
Однажды после завтрака я, набравшись смелости, попросила Генку научить меня нырять с тарзанки. Как ни странно, он согласился. Но из затеи этой вышел один позор – я не прыгнула, а до смерти перепугалась, вцепилась в веревку и продолжала бесполезно болтаться на ней, зажмурившись и визжа, пока рассерженный Генка не сдернул меня на землю и не отправил домой, играть в куклы. Так и сказал, представьте, – в куклы!
***
Тем летом Надя наотмашь влюбилась в Генку.
У меня случайно сохранилась единственная фотография, на которой мы с Надей запечатлены вместе. Мы сидим рядышком в беседке – вот я с растрепанной косой и полуприкрытыми глазами, а вот напряженно смотрит в объектив Надя – у нее намалеваны голубые тени до бровей, которые, по нашему дружному мнению, делали глаза непостижимо прекрасными. И на заднем плане, за оградой, маячит едва узнаваемая на фото Генкина голова в дурацкой белой бейсболке. Мгновение спустя Надя обернется, наткнется взглядом на Генку, густо покраснеет, захихикает, схватит меня за руку и испортит последний кадр, превратив нас на фото из юных трепетных красоток в двух невменяемых дурочек.
Мы часто ночевали вместе в палатке, разбитой на нашем участке – той самой, на которую в детстве совершал свои разбойные налеты Генка. Здесь, под надежной защитой зеленого брезента, можно было не спать до утра, читать с фонариками журналы «Здоровье» и «Бурда Моден», долгие годы покупаемые Надиной мамой, и тихо болтать обо всем, что в голову взбредет, не боясь, что кто-нибудь нас подслушает.
Опытная Надя раз пятьдесят, не меньше, с упоением рассказывала, как она в лагере дружила, а мои скулы сводило от зависти, будто от кислой ягоды. Ведь, между нами говоря, она совсем не была красавицей, эта Надя, с фигурой десятилетнего ребенка, с самодельно подстриженной челкой, страстно влюбленная в прошлом году в главного героя фильма «Ворон», постоянно смеющаяся невпопад. Да она до сих пор грызла ногти! И надо же – дружила с мальчиком, танцевала с ним медляки на лагерных дискотеках, гуляла после отбоя….
Во время очередной такой ночевки мы листали с фонариком журнал, когда Надя неразборчиво, словно набрав в рот орехов, спросила: «Ты… умеешь?» - «Что?» - «Целоваться, говорю, умеешь?» - «А ты?» - «Я первая спросила» - «Не знаю. Наверное, все умеют» - «Я где-то читала, что губы должны быть мягкими. И еще, знаешь, не надо выставлять челюсть».
Говорить о таком всегда приятно. Как идти на день рождения, куда точно приглашены мальчики, один даже не из класса, и думать по дороге, вся в предвкушении - а вдруг будем играть в бутылочку, и сразу, с обиженным замиранием сердца – а вдруг нет – и язык прилипает к небу, а внутри тебя аж подкидывает.
Все случилось быстро и вдруг: вот мы лежим над журналом, каждая в своем спальном мешке, как две сардельки, а вот мои губы уже поймали непривычное чужое тепло и чужое дыхание с запахом клубничной жевательной резинки. Я поняла, что это было, только когда Надя перевернулась на другой бок, смяв журнальную страницу, уткнулась лбом в сгиб локтя и смущенно засмеялась, и я засмеялась тоже, хотя мне почему-то стало холодно, словно с меня посреди ночи сдернули одеяло.
А в последнее время с Надей стало невозможно говорить о чем-нибудь или о ком-нибудь, кроме Генки.
- Аль, - умоляюще спрашивала она меня, - а если я его к себе на день рождения приглашу, он придет?
- У тебя же недавно был день рождения. В прошлом месяце!
- Но ведь Генка об этом не знает! Как думаешь, придет?
Я старалась отвечать честно (и теперь мне стыдно об этом вспоминать):
- Вряд ли. Разве что пожрать!
- Может, ты его попросишь прийти? Он ведь твой брат!
- Да никакой он мне не брат, - в очередной раз объясняла я.
Хотя в нас с Генкой не было ни миллилитра общей крови, все кому не лень упорно называли нас братом и сестрой. Как же это раздражало меня, бесило, утомляло!
- Аль, - каждый раз одолевала меня Надя, - а девчонка у него в городе есть? А ему кто-нибудь нравится? А ты не можешь у него спросить? А твой папа ничего такого не рассказывал?
- Не знаю, не говорил, не видела, - только и твердила я, как попугай.
Вскоре Надина бабушка неожиданно наложила вето на ночевки в палатке под надуманным предлогом «Люди должны спать в своих кроватях», а заодно увеличила фронт сельскохозяйственных работ. То ли она уловила в воздухе новые опасные флюиды, то ли просто залезла во внучкин дневник – не знаю, но при встрече она смотрела на меня с таким подозрением, будто внутри скромной и вежливой Али скрывалась девица, способная научить ее ненаглядную Надю плохому.
***
В один из последних дней июля мы с Надей пошли на пляж, несмотря на пасмурную погоду. Радиоприемник, сквозь помехи пообещав переменную облачность, не соврал: с утра блуждали по небу рваные грязные тучки, иногда поддразнивая, выпуская на пару минут припекающее солнце, и сразу верилось, что вот-вот утихнет ветер, рухнет с неба прежняя жара, а мы будем купаться. На всякий случай мы с Надей даже переоделись в купальники и теперь сидели на одном из бревен, сваленных неподалеку от воды, подстелив под себя полотенца.
Бревна терпко и приятно пахли сырым деревом. Обломанными березовыми ветками мы отмахивались от комаров и мошек. Время давно перевалило за полдень, небо не становилось чище, наоборот, ветер разгулялся сильнее, над другим берегом уже кучковались сизые тучки, слипались в преддождевую, набухающую влагой массу – чуть отжать ее порывом ветра, и она превратится в истеричный ливень. Нам пришлось натянуть футболки и шорты поверх купальников, руки и ноги покрылись гусиной кожей, а Генка с друзьями все не вылезал из реки. Парни будто не чувствовали холода и вовсю резвились в воде: каждый из них по очереди нырял и задерживал дыхание как можно дольше, пока остальные хором вели отсчет.
Как хорошо сейчас в мансарде, подумала я, ежась под зябким ветром, летящим от реки. Там пахнет старыми книгами, на кушетке валяется в ожидании меня заманчивый растрепанный том «Анжелики», который я нашла недавно в шкафу среди древних институтских учебников физики и собрания сочинений В.И.Ленина. Внизу, на кухне, гремит посудой тетя Галя и что-то неразборчиво бормочет радио, а отец в большой комнате читает кипу газет, привезенную вчера вечером из города. Я лягу на кровать с книжкой и пролежу так до самого ужина, и меня никто не будет трогать.
- Надь, - предложила я, - может, по домам?
- Мне нельзя домой. Меня бабушка полоть заставит, - обреченно сказала Надя.
Я ничего не успела ей ответить – из воды донесся крик, в один миг подбросивший меня на ноги. Опережая мысли, от щиколоток и до талии на мне сжался ледяной панцирь.
- Кто-то утоп, - одними губами сказала побледневшая Надя.
Из воды пулей вылетел мокрый человек и, размахивая руками, побежал к дороге, как был, босиком и в плавках. Бежал и скулил. Я узнала в нем Леху, лучшего Генкиного друга. Генка, толкнулся в груди тугой комок страха – я же хотела, чтобы его не было, зачем я этого хотела?
Я не заметила, как по колено забежала в реку. На глубине творилось нечто бурлящее, опасное, отчаянное. Смотреть туда было невозможно, но еще невозможнее – не смотреть. Надя тяжело, со всхлипами, дышала у меня за спиной. Как заведенная, я твердила, то ли вслух, то ли про себя: «Генка, вылезай! Сволочь, гад, вылезай сейчас же, кому говорят!»
Прошло много-много секунд – и вдруг оказалось, что Генка больше не в реке, а стоит на берегу на четвереньках, согнув колесом худющую мокрую спину. Я, дрожа от холодного липкого страха, от усталости не в силах отвести взгляд, все смотрела и смотрела, как его рвало, как он с трудом поднялся на ноги, наспех вытерся своей футболкой вместо полотенца и долго натягивал джинсы. Все смешалось - испуг, облегчение, обида на Генку, острая жалость к нему… и непонимание, почему его спина выражает неприязнь ко мне и отчего же мне из-за этого так хреново.
Генка повернулся, сердитым взглядом ударил меня по лицу - хлестко, почти до слез, и спросил, вдруг начав заикаться:
-Т-ты что т-тут забыла?
Как по команде, по моим щекам потекли слезы облегчения.
- Ген…. Генка, дурак, ты зачем утонул?
- С-сама ты…. Ш-шуток не п-понимаешь. В-видела, как все испугались?
Кажется, он сказал что-то еще, не помню. Мне казалось, что все это не по правде. Вот-вот я проснусь, еще секунда, и точно проснусь дома, в городе, в своей собственной постели.
Генка отвернулся и глухо закашлялся в ладони. Я молчала, рассматривала наши пальцы ног, такие смешные дурацкие пальцы, и не могла найти в себе подходящих слов. Да и вообще каких-то слов.
- Аля, не смей рассказать дома, - услышала я и поторопилась ответить:
- Не скажу! Честное слово, никому не скажу! Вот чтоб мне….
- Смотри, - бросил он мне на ходу, бледный и выжатый. – Ты обещала.
Домой он вернулся рано, к ужину, вел себя там как ни в чем не бывало, пил с нами чай, травил анекдоты и первый же над ними смеялся, умял пачку печенья в один присест, а после поднялся в нашу мансарду и проспал там мертвым сном до обеда следующего дня.
Я сдержала обещание и ничего не сказала ни отцу, ни тете Гале – ее наверняка бы хватил удар. А через несколько дней я сама поверила, что происшествие на реке и правда было всего лишь дурацкой Генкиной шуткой. Вполне в его репертуаре.
***
За день до отъезда Надя, краснея, призналась мне, что у нее сочинились настоящие стихи, и попросила передать Генке ее письмо. Лично в руки, как хотела Надя, я конверт не отдала, а украдкой засунула его Генке под подушку и легла спать пораньше, чтобы успеть заснуть до его возвращения домой. В кончиках пальцев покалывало волнение.
Посреди ночи я проснулась и под ворчание дальнего грома долго ворочалась с боку на бок, с одной мысли на другую. Небо прохудилось и щедро сыпало дождем. Я дотянулась до фонарика и книжки, но читалось с трудом. Каждая строка казалась мне тяжелой и ненастоящей: в поздний час книга отказывалась впускать в себя. Ветер щекотал крышу, шелестел листвой невидимых деревьев. Оставленный на кровати фонарик гонял по мансарде огромные зыбкие тени, когда я, завернувшись в покрывало, пересекла невидимую границу и оказалась в шаге от Генкиной кровати.
Он спал в позе зародыша, обеими руками обхватив подушку и прижав колени к груди. Одеяло было сбито комком в дальнем углу кровати. Генка слегка вздрагивал во сне, как дремлющая собака, но лицо его оставалось спокойным, непривычно добрым и даже… красивым. Кажется, я никогда не видела его таким.
Да я же почти ничего и не знала о нем, подумала я: слушает жуткую скрежещущую музыку, любит черный цвет, фэнтези, смотрит хоккей, получает сплошные пятерки по точным наукам и страдает врожденной безграмотностью, недавно притащил с улицы котенка, которого не разрешили оставить из-за аллергии отца… и, пожалуй, все.
Неожиданно я вспомнила такую же летнюю ночную грозу пятилетней давности и себя у кровати спящего Генки, мучимую плотно засевшим внизу живота страхом и стыдом, от которого даже шевелился невидимый пушок на щеках, - большая девочка, осенью во второй класс, а грома боится. Помню, как уговаривала себя лечь спать, и ругала, и почти было загнала себя стыдом обратно в постель, когда Генка резко, как в кино, открыл ясные глаза и спросил: «Пора ехать?» - «Нет» - «А ты чего тогда вскочила?» Снова загремело, словно в небе что-то ломалось. Генка откатился к стенке, освобождая в кровати место для еще одного человека: «Хочешь – спи здесь», и я прикорнула на краю кровати, натянув на голову одеяло. Это был все тот же Генка, который оторвал голову моей любимой кукле, а не иначе как вчера посадил мне на плечо большого паука, но этой ночью рядом с ним было неожиданно спокойно. Когда мне срочно понадобилось во двор, он даже вышел со мной и ждал меня под навесом, пока я спешно журчала в деревянной будке у дальнего забора, а потом мы спали вместе до утра, свернувшись клубочками, как котята в большой коробке.
«Ты спала с ним в одной кровати? – утром застыла на месте пораженная Надя. - Аля, теперь у тебя будет от него ребенок!» – и хотя в восемь лет я куда лучше Нади была осведомлена в вопросах деторождения, но на миг моя душа ушла в пятки – как же я маме скажу?
И теперь, глядя на спящего пятнадцатилетнего Генку, я на долю секунды пожалела, что мы больше не дети, и хотя мне по-прежнему было неуютно во время грозы, я не могла так запросто забраться к нему под одеяло.
Насилу пережив обильный полдник, который пыталась впихнуть в нас Надина бабушка, мы вернулись в свое убежище и нашли его оскверненным.
В уютном, обжитом нами домике, который для несведущих был всего лишь потрепанной брезентовой палаткой, разбитой позади дачного дома, побывал чужак - на ковре из старого фланелевого одеяла красовались грязные следы его кроссовок.
Юный вандал не остановился ни перед чем: изувечил мою куклу Анжелу, лишив ее белокурой головы, разбросал набор «Маленькая модница», нарисовал рогатую рожу в книжке про Снежную королеву ценным огрызком розовой помады и в довершение всего слопал тайный запас ирисок, припрятанный на черный день.
Генка, сразу поняла я. Больше некому! Кто еще способен на такое вероломство, как не мой сводный десятилетний брат!
Со всех ног, шлепая сандалетами, я бросилась ябедничать отцу. Надя осталась голосить посреди разорения, как опытная плакальщица на похоронах.
Через пару часов Генка на стуле подсудимых умело изображал хорошего мальчика, но это его не спасло: тетя Галя лишила его карманных денег на неделю и заставила под ее присмотром полоть грядки и, классика жанра, красить забор. Отец же только сказал с упреком: «Геннадий! Твой поступок – нехороший», - и, стушевавшись, надолго ушел чинить дверь сарая.
Тем летом Генка проявил себя во всей красе, а я от всей души отвечала ему взаимностью. Зная, как я боюсь насекомых, он перетаскал в дом кучу этой гадости, от муравьев до шмеля, в самый неожиданный момент вынимая из широких штанин очередной спичечный коробок. Я рассказала тете Гале, что видела его с сигаретой (честное слово!) Он прятал мои сандалии, мы с Надей утащили его штаны, пока он купался. По ночам он скрипел дверцей шкафа и зловещим шепотом уверял меня, что это проснулись местные привидения. Я дразнила его, называя женихом толстой Анечки с дачи напротив - «В детском саде номер восемь раздаются голоса!» Он гонялся за мной с крапивным стеблем и все же хлестнул меня по руке, я из засады обстреляла его репьями, он нарисовал фломастером усы всем моим куклам, тем же зеленым фломастером я нарисовала усы спящему Генке.
Я не могла понять, зачем тете Гале понадобилось рожать такого противного и глупого мальчишку. Кажется, он был обо мне не лучшего мнения.
Тринадцать
К пятнадцати годам Генка всего за одно лето вымахал так, что я едва доставала макушкой ему до груди. Тощий был, несмотря на волчий аппетит – сметал со стола все, что не прибито гвоздями. Длинный, неуклюжий, чуть нелепый в своих вечно коротких брючинах и рукавах, он ходил быстро, чуть вытягивал шею и был при этом похож на любопытного страусенка.
Мы с Генкой не были друзьями. Да что там друзьями! Генка почти не обращал на меня внимания. Вон там стол, тут холодильник, здесь «Эта». По имени – Аля – он никогда меня не называл. Впрочем, пребывая в хорошем расположении духа, он иногда проявлял ко мне некий нездоровый интерес – так и норовил, проходя мимо, ткнуть пальцем мне под ребра, чтобы я от неожиданности заорала дурниной, и ржал, довольный, во весь рот, словно сделал что-то невероятно остроумное.
Виделись мы нечасто. Раз в две недели, в субботу или в воскресенье, проводился традиционный семейный, чтоб его, обед, а с восьми лет я по настоянию мамы пару летних недель жила на отцовской даче. Это называлось «общением ребенка с отцом», причем мнения ребенка никто не спрашивал.
Чтобы больше к этому не возвращаться: родители развелись, когда мне было пять, через несколько месяцев папа женился на тете Гале и переехал к ней и Генке, а мама больше не вышла замуж. Я скучала по отцу и любила видеться с ним, но только тет-а-тет, а рядом со своей новой женой он всегда казался мне неродным. Я не могла избавиться от ощущения, что на семейных встречах все, и я тоже, начинали вести себя, как перед кинокамерой, говорить неестественными голосами и становились до противного вежливыми и предупредительными. Но хотя бы Генка, при всех своих недостатках, был похож на человека и не изображал при виде меня излишней радости.
На даче ему приходилось делить со мной мансарду, пристроенную по нелепому желанию прежнего владельца и до смешного не идущую дому, прямо-таки нахлобученную на него, как национальная шляпа на туриста. Отец разгородил мансарду на две части, М и Ж, посередине поставив этажерку, плотно забитую желтостраничными книгами, журналами и институтскими конспектами, которые кто-то пожалел выбросить. Мне досталась лучшая половина мансарды – с окном. Все равно Генка редко бывал в доме, целыми днями пропадая со своей оравой, через одного состоящей из таких же длинных, неуклюжих, острых, диковатых, поджарых, несносных, шатающихся по ночам и гоняющих на великах по всей округе.
По обыкновению он возвращался глубокой ночью или под утро. Я быстро привыкла не просыпаться, но все же сквозь сон отчетливо слышала скрип лестницы, крадущиеся шаги, пружинистый звук падения тела на кровать. Иногда следом по мансарде разносился громкий неумелый храп, и мне в полусне казалось, что я ночую в незнакомом доме, в одной комнате со взрослым и совсем чужим мужчиной. И еще, хотя моя кровать скрывалась от Генкиных глаз за высокой этажеркой, я стеснялась спать в одной комнате с ним, прятала себя в длинную ночную рубашку, в придачу заворачивалась в одеяло, как в кокон, и все же боялась, что ночью оно сползет, а любопытный Генка заглянет ради смеха и углядит что-нибудь лишнее.
Спал он, бывало, и до полудня. Я, по природе жаворонок, просыпалась намного раньше и спешила на цыпочках к лестнице, стараясь не глядеть в его сторону после того, как однажды он умудрился заснуть голым и первым, что я увидела тогда, выйдя из-за этажерки, была его задница, бесстыдно белеющая на фоне темно-загорелого тела.
Мы с Надей, моей вечной дачной подругой, каждое утро уходили на реку и подолгу валялись на узкой каменистой полоске берега, которую все называли пляжем. Дружили мы вдвоем: других девочек нашего возврата здесь не было, гулять с младшими нами было не комильфо, а старшие, Генкины ровесницы, в упор нас не замечали. На пляже мы проводили время совершенно бестолково – лущили семечки, играли в дурака, пытались гадать, чесали языками, плели фенечки из бисера, прерываясь, чтобы переглянуться, сорваться с места и ринуться с визгом в прохладную воду.
Как и мы, Генка со своей компанией каждый день появлялся на реке. Парни всегда занимали одно и то же место в самом конце пляжа, где деревья росли почти у самой воды, а глубина, взрослому человеку с головой, начиналась сразу у берега. Генка делал вид, что незнаком со мной, ну и ладно, я тоже не смотрела в его сторону. Ребята могли сидеть в воде бесконечно, они плавали наперегонки на другой берег, ныряли, только ноги из воды торчали раскорякой, поднимали фонтаны брызг – река чудом не выходила из берегов. Но любимым их развлечением была тарзанка, привязанная к одному из деревьев у воды – раскачавшись что есть силы на ней стоя, Генка, Леха и другие поочередно живыми снарядами улетали в манящую глубину реки. Выныривали, счастливые, отплевывались, утирали ладонями мокрые лица. И кричали, все время кричали, как дикари.
Однажды после завтрака я, набравшись смелости, попросила Генку научить меня нырять с тарзанки. Как ни странно, он согласился. Но из затеи этой вышел один позор – я не прыгнула, а до смерти перепугалась, вцепилась в веревку и продолжала бесполезно болтаться на ней, зажмурившись и визжа, пока рассерженный Генка не сдернул меня на землю и не отправил домой, играть в куклы. Так и сказал, представьте, – в куклы!
***
Тем летом Надя наотмашь влюбилась в Генку.
У меня случайно сохранилась единственная фотография, на которой мы с Надей запечатлены вместе. Мы сидим рядышком в беседке – вот я с растрепанной косой и полуприкрытыми глазами, а вот напряженно смотрит в объектив Надя – у нее намалеваны голубые тени до бровей, которые, по нашему дружному мнению, делали глаза непостижимо прекрасными. И на заднем плане, за оградой, маячит едва узнаваемая на фото Генкина голова в дурацкой белой бейсболке. Мгновение спустя Надя обернется, наткнется взглядом на Генку, густо покраснеет, захихикает, схватит меня за руку и испортит последний кадр, превратив нас на фото из юных трепетных красоток в двух невменяемых дурочек.
Мы часто ночевали вместе в палатке, разбитой на нашем участке – той самой, на которую в детстве совершал свои разбойные налеты Генка. Здесь, под надежной защитой зеленого брезента, можно было не спать до утра, читать с фонариками журналы «Здоровье» и «Бурда Моден», долгие годы покупаемые Надиной мамой, и тихо болтать обо всем, что в голову взбредет, не боясь, что кто-нибудь нас подслушает.
Опытная Надя раз пятьдесят, не меньше, с упоением рассказывала, как она в лагере дружила, а мои скулы сводило от зависти, будто от кислой ягоды. Ведь, между нами говоря, она совсем не была красавицей, эта Надя, с фигурой десятилетнего ребенка, с самодельно подстриженной челкой, страстно влюбленная в прошлом году в главного героя фильма «Ворон», постоянно смеющаяся невпопад. Да она до сих пор грызла ногти! И надо же – дружила с мальчиком, танцевала с ним медляки на лагерных дискотеках, гуляла после отбоя….
Во время очередной такой ночевки мы листали с фонариком журнал, когда Надя неразборчиво, словно набрав в рот орехов, спросила: «Ты… умеешь?» - «Что?» - «Целоваться, говорю, умеешь?» - «А ты?» - «Я первая спросила» - «Не знаю. Наверное, все умеют» - «Я где-то читала, что губы должны быть мягкими. И еще, знаешь, не надо выставлять челюсть».
Говорить о таком всегда приятно. Как идти на день рождения, куда точно приглашены мальчики, один даже не из класса, и думать по дороге, вся в предвкушении - а вдруг будем играть в бутылочку, и сразу, с обиженным замиранием сердца – а вдруг нет – и язык прилипает к небу, а внутри тебя аж подкидывает.
Все случилось быстро и вдруг: вот мы лежим над журналом, каждая в своем спальном мешке, как две сардельки, а вот мои губы уже поймали непривычное чужое тепло и чужое дыхание с запахом клубничной жевательной резинки. Я поняла, что это было, только когда Надя перевернулась на другой бок, смяв журнальную страницу, уткнулась лбом в сгиб локтя и смущенно засмеялась, и я засмеялась тоже, хотя мне почему-то стало холодно, словно с меня посреди ночи сдернули одеяло.
А в последнее время с Надей стало невозможно говорить о чем-нибудь или о ком-нибудь, кроме Генки.
- Аль, - умоляюще спрашивала она меня, - а если я его к себе на день рождения приглашу, он придет?
- У тебя же недавно был день рождения. В прошлом месяце!
- Но ведь Генка об этом не знает! Как думаешь, придет?
Я старалась отвечать честно (и теперь мне стыдно об этом вспоминать):
- Вряд ли. Разве что пожрать!
- Может, ты его попросишь прийти? Он ведь твой брат!
- Да никакой он мне не брат, - в очередной раз объясняла я.
Хотя в нас с Генкой не было ни миллилитра общей крови, все кому не лень упорно называли нас братом и сестрой. Как же это раздражало меня, бесило, утомляло!
- Аль, - каждый раз одолевала меня Надя, - а девчонка у него в городе есть? А ему кто-нибудь нравится? А ты не можешь у него спросить? А твой папа ничего такого не рассказывал?
- Не знаю, не говорил, не видела, - только и твердила я, как попугай.
Вскоре Надина бабушка неожиданно наложила вето на ночевки в палатке под надуманным предлогом «Люди должны спать в своих кроватях», а заодно увеличила фронт сельскохозяйственных работ. То ли она уловила в воздухе новые опасные флюиды, то ли просто залезла во внучкин дневник – не знаю, но при встрече она смотрела на меня с таким подозрением, будто внутри скромной и вежливой Али скрывалась девица, способная научить ее ненаглядную Надю плохому.
***
В один из последних дней июля мы с Надей пошли на пляж, несмотря на пасмурную погоду. Радиоприемник, сквозь помехи пообещав переменную облачность, не соврал: с утра блуждали по небу рваные грязные тучки, иногда поддразнивая, выпуская на пару минут припекающее солнце, и сразу верилось, что вот-вот утихнет ветер, рухнет с неба прежняя жара, а мы будем купаться. На всякий случай мы с Надей даже переоделись в купальники и теперь сидели на одном из бревен, сваленных неподалеку от воды, подстелив под себя полотенца.
Бревна терпко и приятно пахли сырым деревом. Обломанными березовыми ветками мы отмахивались от комаров и мошек. Время давно перевалило за полдень, небо не становилось чище, наоборот, ветер разгулялся сильнее, над другим берегом уже кучковались сизые тучки, слипались в преддождевую, набухающую влагой массу – чуть отжать ее порывом ветра, и она превратится в истеричный ливень. Нам пришлось натянуть футболки и шорты поверх купальников, руки и ноги покрылись гусиной кожей, а Генка с друзьями все не вылезал из реки. Парни будто не чувствовали холода и вовсю резвились в воде: каждый из них по очереди нырял и задерживал дыхание как можно дольше, пока остальные хором вели отсчет.
Как хорошо сейчас в мансарде, подумала я, ежась под зябким ветром, летящим от реки. Там пахнет старыми книгами, на кушетке валяется в ожидании меня заманчивый растрепанный том «Анжелики», который я нашла недавно в шкафу среди древних институтских учебников физики и собрания сочинений В.И.Ленина. Внизу, на кухне, гремит посудой тетя Галя и что-то неразборчиво бормочет радио, а отец в большой комнате читает кипу газет, привезенную вчера вечером из города. Я лягу на кровать с книжкой и пролежу так до самого ужина, и меня никто не будет трогать.
- Надь, - предложила я, - может, по домам?
- Мне нельзя домой. Меня бабушка полоть заставит, - обреченно сказала Надя.
Я ничего не успела ей ответить – из воды донесся крик, в один миг подбросивший меня на ноги. Опережая мысли, от щиколоток и до талии на мне сжался ледяной панцирь.
- Кто-то утоп, - одними губами сказала побледневшая Надя.
Из воды пулей вылетел мокрый человек и, размахивая руками, побежал к дороге, как был, босиком и в плавках. Бежал и скулил. Я узнала в нем Леху, лучшего Генкиного друга. Генка, толкнулся в груди тугой комок страха – я же хотела, чтобы его не было, зачем я этого хотела?
Я не заметила, как по колено забежала в реку. На глубине творилось нечто бурлящее, опасное, отчаянное. Смотреть туда было невозможно, но еще невозможнее – не смотреть. Надя тяжело, со всхлипами, дышала у меня за спиной. Как заведенная, я твердила, то ли вслух, то ли про себя: «Генка, вылезай! Сволочь, гад, вылезай сейчас же, кому говорят!»
Прошло много-много секунд – и вдруг оказалось, что Генка больше не в реке, а стоит на берегу на четвереньках, согнув колесом худющую мокрую спину. Я, дрожа от холодного липкого страха, от усталости не в силах отвести взгляд, все смотрела и смотрела, как его рвало, как он с трудом поднялся на ноги, наспех вытерся своей футболкой вместо полотенца и долго натягивал джинсы. Все смешалось - испуг, облегчение, обида на Генку, острая жалость к нему… и непонимание, почему его спина выражает неприязнь ко мне и отчего же мне из-за этого так хреново.
Генка повернулся, сердитым взглядом ударил меня по лицу - хлестко, почти до слез, и спросил, вдруг начав заикаться:
-Т-ты что т-тут забыла?
Как по команде, по моим щекам потекли слезы облегчения.
- Ген…. Генка, дурак, ты зачем утонул?
- С-сама ты…. Ш-шуток не п-понимаешь. В-видела, как все испугались?
Кажется, он сказал что-то еще, не помню. Мне казалось, что все это не по правде. Вот-вот я проснусь, еще секунда, и точно проснусь дома, в городе, в своей собственной постели.
Генка отвернулся и глухо закашлялся в ладони. Я молчала, рассматривала наши пальцы ног, такие смешные дурацкие пальцы, и не могла найти в себе подходящих слов. Да и вообще каких-то слов.
- Аля, не смей рассказать дома, - услышала я и поторопилась ответить:
- Не скажу! Честное слово, никому не скажу! Вот чтоб мне….
- Смотри, - бросил он мне на ходу, бледный и выжатый. – Ты обещала.
Домой он вернулся рано, к ужину, вел себя там как ни в чем не бывало, пил с нами чай, травил анекдоты и первый же над ними смеялся, умял пачку печенья в один присест, а после поднялся в нашу мансарду и проспал там мертвым сном до обеда следующего дня.
Я сдержала обещание и ничего не сказала ни отцу, ни тете Гале – ее наверняка бы хватил удар. А через несколько дней я сама поверила, что происшествие на реке и правда было всего лишь дурацкой Генкиной шуткой. Вполне в его репертуаре.
***
За день до отъезда Надя, краснея, призналась мне, что у нее сочинились настоящие стихи, и попросила передать Генке ее письмо. Лично в руки, как хотела Надя, я конверт не отдала, а украдкой засунула его Генке под подушку и легла спать пораньше, чтобы успеть заснуть до его возвращения домой. В кончиках пальцев покалывало волнение.
Посреди ночи я проснулась и под ворчание дальнего грома долго ворочалась с боку на бок, с одной мысли на другую. Небо прохудилось и щедро сыпало дождем. Я дотянулась до фонарика и книжки, но читалось с трудом. Каждая строка казалась мне тяжелой и ненастоящей: в поздний час книга отказывалась впускать в себя. Ветер щекотал крышу, шелестел листвой невидимых деревьев. Оставленный на кровати фонарик гонял по мансарде огромные зыбкие тени, когда я, завернувшись в покрывало, пересекла невидимую границу и оказалась в шаге от Генкиной кровати.
Он спал в позе зародыша, обеими руками обхватив подушку и прижав колени к груди. Одеяло было сбито комком в дальнем углу кровати. Генка слегка вздрагивал во сне, как дремлющая собака, но лицо его оставалось спокойным, непривычно добрым и даже… красивым. Кажется, я никогда не видела его таким.
Да я же почти ничего и не знала о нем, подумала я: слушает жуткую скрежещущую музыку, любит черный цвет, фэнтези, смотрит хоккей, получает сплошные пятерки по точным наукам и страдает врожденной безграмотностью, недавно притащил с улицы котенка, которого не разрешили оставить из-за аллергии отца… и, пожалуй, все.
Неожиданно я вспомнила такую же летнюю ночную грозу пятилетней давности и себя у кровати спящего Генки, мучимую плотно засевшим внизу живота страхом и стыдом, от которого даже шевелился невидимый пушок на щеках, - большая девочка, осенью во второй класс, а грома боится. Помню, как уговаривала себя лечь спать, и ругала, и почти было загнала себя стыдом обратно в постель, когда Генка резко, как в кино, открыл ясные глаза и спросил: «Пора ехать?» - «Нет» - «А ты чего тогда вскочила?» Снова загремело, словно в небе что-то ломалось. Генка откатился к стенке, освобождая в кровати место для еще одного человека: «Хочешь – спи здесь», и я прикорнула на краю кровати, натянув на голову одеяло. Это был все тот же Генка, который оторвал голову моей любимой кукле, а не иначе как вчера посадил мне на плечо большого паука, но этой ночью рядом с ним было неожиданно спокойно. Когда мне срочно понадобилось во двор, он даже вышел со мной и ждал меня под навесом, пока я спешно журчала в деревянной будке у дальнего забора, а потом мы спали вместе до утра, свернувшись клубочками, как котята в большой коробке.
«Ты спала с ним в одной кровати? – утром застыла на месте пораженная Надя. - Аля, теперь у тебя будет от него ребенок!» – и хотя в восемь лет я куда лучше Нади была осведомлена в вопросах деторождения, но на миг моя душа ушла в пятки – как же я маме скажу?
И теперь, глядя на спящего пятнадцатилетнего Генку, я на долю секунды пожалела, что мы больше не дети, и хотя мне по-прежнему было неуютно во время грозы, я не могла так запросто забраться к нему под одеяло.
| Далее