Андрей понял, что умирает. Его долго протискивали в узкую грязную трубу, а он всё цеплялся своими ещё сильными руками за её края. Он не хотел туда – неизвестно куда… где нет, по всей видимости, привычного уже существования. Он понимал, что если поддастся сильной и проворной смерти, то уже больше никогда не вернётся назад. Назад к своей ещё здоровой жене, на которую нет-нет, да и поглядывали деревенские мужики. К своим детям, хотя и взрослым, но ещё не крепко стоявшим на ногах.
Сзади на него напирали и кряхтели. «Ишь, ты, - злился Огородников, - и дышит по-человечьи, с-сволочь.»
Ему очень хотелось разглядеть эту неожиданную гостью с того света, чьё зловонное дыхание просто забивало легкие несчастного. Он выворачивался, яростно сопротивляясь не прошенной черной хозяйке, которая вдруг отпустив его на мгновение, зашла сбоку и, просунув некое подобие рук через подмышки Андрея, заломила ему голову назад. Он теперь не видел трубы, да и звёзд не было – просто чернота, лишь кое-где появлялись редкие всполохи далёкого огня. «Жив, жив пока!» - шептал Огородников, падая на колени. И эта последняя мысль придала ему некоторые силы для дальнейшей борьбы за своё хоть и безрадостное, но ещё полное смысла существование.
Он готов был все свои оставшиеся силы положить на эту борьбу с непонятным и никчемным явлением – смертью. И эта мысль, озарив его угасающий рассудок, стала совершенно понятной. Настолько понятной, что он сам удивился её ясности. Вся прошлая жизнь показалась ему просто какой-то пустой забавой, начиная с самого детства и включая женитьбу, рождение детей… В этой последней схватке с самым подлым явлением в жизни человека, Огородников (ему было только пятьдесят два) напрягал всю свою волю, которая хоть немного, но подпитывала его подуставшие мышцы от длительного противостояния смерти. Он её не испугался, он её – возненавидел. Как же можно приличного человека, отличного семьянина, пусть иногда и выпивающего, толкать беспардонно в какую-то грязную трубу. Он не хотел в неизвестность. Так не хотел, что искал в себе все потаенные силы, чтобы пустить их на сопротивление. Андрей даже умудрился ущипнуть себя, на мгновение, оторвав правую руку от скользкого предмета, в который его и пытались запихать. Нет, это не сон… Он даже успел краем глаза увидеть того, кто так настойчиво проталкивал его в тартарары.
Это было нечто аморфное, белесое и часто меняющее силуэты – от животного до некоторого подобия человека, или, может, ему так показалось? Но в любом случае это было незнакомо и омерзительно. Ему не хотелось отвечать за прегрешение первых людей на этой прекрасной земле, и Андрей закричал, что было духу: « За что меня?!.. Отпустите! Я сам, сам!» Он даже не узнал свой голос, настолько он был далёким и чужим.
Его отпустили. Он пытался разглядеть всё, что его окружало на данный момент, но это действо оказалось тщетным, потому как, кроме края грязной и зловонной трубы, ничего не было видно. Снизу что-то хлюпало, чавкало, и ноги, постепенно увязая в непонятной липучей жиже, холодели, теряясь, как бы отходя от самого тела. Это ощущение было, необычным, и страх пополз крупными мурашками по ещё земному телу Огородникова.
Смерть была где-то рядом. Андрей слышал, как она тяжело дыша, ждала его окончательного решения. Он, конечно же, мог её обмануть, хотя это ещё никому не удавалось. Обмануть в том, что он изменил своё решение и будет дальше сопротивляться, поскольку, он был уверен, та обратилась не по адресу. Огородников никогда не болел и собирался жить очень долго. И сейчас в этот роковой момент, стоя у самого края своего земного пребывания, он начал припоминать, где он мог и как ну хотя бы простудиться и тем самым навлечь на свой организм хоть какое-то заболевание. И если бы он припомнил нечто подобное, то этому, может, и было оправдание, но времени на анализ своих жизненных передряг не оставалось и Андрей, смирившись с тем, что каждому отмеряно столько, сколько необходимо, просунул голову в черную и донельзя зловонную трубу. Он знал не понаслышке, что многие, пребывая в коматозном состоянии, возвращались обратно, увидев при этом свет в конце длинной трубы, выводящей по ту сторону душу покойного.
Но те возвращались, а Андрею Огородникову предлагалась игра только в одни ворота.
Сзади на него надавили чем-то тяжелым и колючим. Иголки почти достали до сердца умирающего Огородникова. Ноги и руки, онемев, перестали слушаться всё ещё исправно работающего мозга, и он, с ясным чувством долга перед природой человека, шагнул в трубу. Да он вовсе и не шагнул, его бережно приподняли с зыбкого основания у трубы и поставили во весь рост. Рук и ног Огородников уже не чувствовал вовсе, стучало лишь изредка сердце, но и оно вдруг остановилось… И тут же вспыхнул яркий свет, озарив весь путь, через который нужно пройти умершему. Андрей был настолько удивлён живописному своду ранее казавшейся грязной трубы, что это, откуда ни возьмись, блаженное состояние он бы никакими средствами не передал, будучи живым. А когда над расширяющимся сводом яркого округлого пространства заиграла ранее неслыханная музыка, очаровывая новую сущность бывшего жильца планеты Земля, то он уже сам стал частью этого нового и непонятного состояния.
Музыка была настолько непередаваема по ощущению, что её невозможно было переложить на земные семь нот. Мажорный звукоряд был настолько широк, насколько широка была сама вселенная.
Андрей окончательно убедился в своей смерти, и ему почему-то было так легко, что он со стыдом начал припоминать свои никчемные потуги по возвращению на землю. Ему даже подумалось, что если бы земляне только знали о своём мучительном пребывании в телесной оболочке, то непременно бы безжалостно покончили с собой. Но ему уже была непонятна печальная участь землян, которые так тщательно оберегают своё тело от всевозможных несчастий. Ему была близка и понятна вот эта озаренная благодатью часть нового мира, где многообещающе мерцали мириады разноцветных точек, обволакивая новое сознание Огородникова. Он ещё помнил лица своих родных, даже супругу, которую было совершенно не жаль: как она и кто с ней…
Мозг покойного пребывал в отличном состоянии, хотя руки, ноги, туловище, наконец, голова и всё остальное тело, напрочь, отсутствовало. И это нисколько не удивляло уже бывшего Огородникова, ему было очень комфортно от того, что он осознавал себя, хотя себя и не видел. Это новое состояние настолько было необычно приятным, что уже дух Огородникова не променял бы его на десяток новых земных жизней. Он бы вечно стоял в начале этого сверкающего тоннеля, настолько ему было это по сердцу, хотя последнее тоже отсутствовало. Выразить свои чувства вслух он тоже бы не смог, но удивительным образом Андрей мог говорить и слышать музыку, не имея для того органов. Единственное, что он понял в своем новом невидимом обличии, что он есть и, по крайней мере, осязаем для самого себя, но это почему-то совсем не удивляло.
Музыка играла, и со всей очевидностью это была вступительная часть к некоему дальнейшему торжеству духа Огородникова, как вновь прибывшего на этот свет. Всё ещё было впереди и это, несомненно, было самое важное и необходимое, поскольку уходящее и переливающееся изумрудным светом пространство звало к себе все то, что осталось от бывшего земного Огородникова. Нужно было идти, лететь, раствориться эфиром в зовущей дали блаженства и покоя.
Андрей оглянулся. Он был не один. Сзади него стояла плотная стена из ещё не растворившихся в эфире человеческих тел и уже легких дымчатых новообразований из оных. Он вздрогнул, увидев поверх множества человеческих тел агонизирующую в последней схватке со смертью знакомую фигуру соседа Федулова, который давно задолжал ему некоторую сумму. Андрею стало смешно от такой мелочи. Он смотрел с превеликим удовольствием, как тот превращался из своих привычных форм в нечто совершенно иное. Федулов растекался горячим воском, изрыгая из себя предсмертные вопли, и превращался в подобие пара, который поднимался к верху светящегося свода и обретал потом невидимые формы для новой жизни.
А, может, Огородников и ошибся, опознав в несчастном своего бывшего соседа. Но если бы это был бы, действительно, и Федулов, то по всем признакам и внутреннему ощущению, эти земные знакомые лица здесь не имеют совершенно никакого значения и общение между ними казалось бы очень странным, поскольку в новой среде уже витали новые чувства, предрекающие новые встречи и новые знакомства. Так, по крайней мере, уже ощущалось Андреем. Собрав воедино, последним усилием воли, своё осознание бывшей земной жизни, где осталась его дражайшая Раиса Васильевна, мать его двоих детей. Огородникову стало просто смешно от той наивной любви, к какой-то земной женщине, которая всего лишь продолжила род и не более. Он чувствовал, что сейчас ему предстоят дела гораздо важнее земных, что его дух нуждается в какой-то внутренней очистке и подпитке свежих чувств, чтобы потом заполнять пространство огромной вселенной новыми формами для неких свершений, которым несть числа.
Нужно было идти. Нужно было уже не думать, что ты ходячий… Ты уже летящий, скользящий, неуловимый даже для самого себя в своих побуждениях, но уловимый для одного единственного, кто держит тебя словно подопытного кролика. Эту связь Огородников почувствовал уже после самой смерти, которая так и не предстала перед его взором мерзкой старухой с косой. Старуха если она и была, то это было всего лишь представление земных для жителей, где на переходном этапе и приходилось орудовать злой и дряхлой бабе. Не зря ведь потребовалось столько усилий, чтобы загнать его в эту трубу. Слаба была старуха, или ещё силен был Огородников. Ему сейчас было совершенно неинтересно, кто же так настойчиво отправлял его сюда, в новое измерение понятий и самого существования, которое сложно было бы и назвать таковым.
Проплывать нужно было вниз, по скользящему яркому лучу света, где со стороны свода так же играла божественная музыка, проникая во всю сущность нового Огородникова. Рядом с ним проникало вниз множество новообразований, это были бывшие люди, которые теряли свои привычные формы и теперь рядом с Андреем текли своей новой сутью к ещё неизведанному пространству нескончаемой вселенной. Каков по времени был спуск, или, наоборот, восхождение к новому и, пока непонятному, никто не скажет, потому как измерение во времени здесь не имело никакого значения. Время имело смысл, когда что-то отпускалось, как то рождение и предшествующая смерть, а между ними этот временной отрезок, по которому люди измеряли свои моменты бытия и чувства связанные с ними. Когда Андрей был ещё маленьким, мать, отпуская его на реку, говорила: только на полчаса и домой. А он приходил через три, за что и получал прутиком по мягкому месту, потому что в хозяйстве, хоть и от пацана, но польза была. От этих внезапных воспоминаний Огородников чуть не прослезился, да слез уже не было, как и его самого в том прежнем виде. Он припомнил лицо матери, и если б было у него настоящее сердце, то оно бы сжалось в комочек. Она должна быть где-то здесь, хотя он чувствовал, что встречи подобного рода теперь не имеют никакого смысла. Он новый и она, разумеется, новая, стары только воспоминания. И с этим нужно будет мириться.
Пока вся бывшая биологическая масса проникала в другое пространство, своды тоннеля расширялись и расширялись, образуя собой уже нечто напоминающее дельту реки, впадающую в огромный океан. И этот океан мироздания не заставил себя ждать. Вскоре стены тоннеля совершенно исчезли и перед вылившимся потоком человеческих душ, открылась невероятно цветная и благоуханная панорама прозрачных розовых облаков с бесконечными долинами невиданной растительности. Вокруг матово светились воздушные строения, с бесконечно уходящими вдаль прозрачными колоннадами, предназначенных для временного пристанища душ, которым ещё предстоял долгий путь в космических далях для утверждения горнего духа и совершенной плоти.
Его, как и всех новичков, никто не встречал, никто не командовал, но все ощущали чью-то сильную волю, которой подчинялись безропотно по какому-то внутреннему закону. Всё так же звучала торжественная музыка, и все земные воспоминания стирались в пыль до тех пор, пока проливался этот чарующий звук. И чтобы земные бывшие страсти не занимали сознание ещё не окрепших душ, то музыка звучала и звучала. Этим душам нужен был покой. Они должны освоиться в новом для них доме. Души возвращались домой из длительной командировки, выполнив возложенную на них миссию по обустройству планеты Земля.
Огородников чувствовал его присутствие своим обновившимся сознанием, что тот, которому всё это принадлежит, находится где-то рядом. Этот невидимый и Великий Мастер проникал в его новую суть и разливался благотворным бальзамом по всем потаенным уголкам. Ощущение же земного человека над превосходящей его силой овладевало немногими, но здесь каждый перевоплощенный ясно чувствовал чью-то власть и опеку, что заставляло каждую душу безропотно подчиняться любому желанию Мастера.
В пронизанном ярком свете пространстве появлялось нечто в белой и прозрачной одежде, направляя лёгким взмахом фалд, целое сонмище земных неочищенных душ в нужное направление. Огородников перемещался вместе со всеми, и ему при этом было покойно, как никогда раннее. Это было то место, где отсутствовала злость и ненависть, где во всём великолепии форм и чарующего звука чувствовалась гармония всего сущего и его внутренний взор и слух позволял наслаждаться этим в полной мере.
По мере вхождения в некое обозначенное внутренней командой помещение, где не было привычного верха и низа, а было только нечто напоминающее пчелиные соты со всех сторон, Огородников почувствовал вдруг щемящую тоску по всему земному. И это чувство было уже предопределено заранее, потому как отдельная ячейка этих сот закрывалась наглухо за каждой вселившейся туда душой и небесная музыка прекращалась.
Это короткое пребывание Огородникова на том свете длилось всего два земных дня и когда его душа, поселившись в отдельном закрытом пространстве, предалась ярким земным воспоминаниям, как вскоре противоположная створка соты открылась и его страждущая душа полетела со скоростью света на свои собственные земные похороны…
Он никогда не видел Землю со стороны: а опознав её среди множества разных планет, изумился её несказанной красоте. Земля была словно дорогой бриллиант в оправе солнечной системы: сияла и переливалась всеми цветами радуги. Не зря ведь какой-то олигарх перед смертью признался, что у него было единственное неисполненное желание – посмотреть на землю из космоса. Этот олигарх видно перепробовал вволю всех земных благ в ущерб остальным людям, но последнего так ему и не пришлось изведать при жизни. И по всей вероятности не придется испробовать и после смерти, потому как зло творившим после смерти приготовлена другая участь – это душа Андрея чувствовала. Может быть, тот олигарх и изведает когда-нибудь настоящее умиротворение, но только после длительного покаяния. Но скорее всего такие души не подлежат самоочищению, а только грубой перековке в материальное состояние, превратятся в блуждающие по космосу метеориты, которые стремясь, к Земле, сгорают в её атмосфере.
Он видел дымы пожарищ от многочисленных вооруженных стычек на разных континентах, дымы от заводов и мусорных свалок, и он понял, что Земля всего лишь маленькая кухня, где человечество приобретает некоторые навыки общежития. Огородников догадывался, что Земля и всё живое всего лишь эксперимент Мастера по отработке этой материи в конкретных условиях. Человечество должно быть совершенным в своих целеустремлениях, не нарушая внутренней гармонии души, но, видно, где-то случился сбой, потому как все потуги людей были направлены только на личное обогащение. Мало того - люди сами начали распознавать себя, докопавшись до основ своего зачатия, а это в замыслы Мастера не входило. И если людям было жаль свое тело, гибнущее от всяких бед и болезней, то создатель был равнодушен к их страданиям, поскольку самый главный фундамент – душа, оставалась в его распоряжении, а познать это дивное творение в пределах нескончаемой вселенной ещё никому не удавалось. И если человек получился пока несовершенным, то совершенной была именно душа, которая, несмотря на её выверенные духовные параметры, все же имела некоторые изъяны в представлении Мастера. Эти её изъяны как раз и рихтовались, если сказать земным языком, в отдельных ячейках огромных сот.
Чернота вселенной не пугала Андрея, наоборот – это было уже естественное состояние, неестественным была только его смерть и он, приближаясь к родной планете, всё напрягал память, почему же он так быстро отошел от земных дел, не имея никаких видимых причин для того. Он припомнил, что последний раз находился в гостях у предпринимателя Калевина, а после та самая, зловонная черная труба…
Он парил, словно птица над земными просторами, безошибочно находя то единственное место, где родился, проживал и откуда вознесся в великое пространство своего будущего. Это место притягивало и звало, там Огородникова вскоре забудут, так как земное время стирает в пыль всё, что происходит на планете. Так было задумано Мастером.
Он опускался всё ниже, и ниже, узнавая до боли знакомые очертания своей местности, где между высоких холмов приютилось его село. Было раннее утро, и от широкой спокойной реки поднимался густой туман, обволакивая прибрежные дома густой молочной пеленой. Где-то кричали горластые петухи и хрипло лаяла одинокая собака.
Андрей Огородников, сошедший с небес своей новой сутью, был абсолютно прозрачен, но только для окружающих. Но на земной тверди, явно ощутил её материальное состояние, словно у него было всё-то же тело с руками, ногами… и ему на удивление, это так и было. Огородников принял вновь свои прежние формы, и он их видел, хотя они больше походили на сгусток тумана, но этого было достаточно, чтобы ощущать себя в земном пространстве. Он шел по знакомой улице домой.
На этой улице он вырос, проведя всё детство, да и дальнейшую сознательную жизнь. Он очень волновался от того, что здесь знал каждый камушек, каждое дерево. Он явно ощущал страшное биение сердца, хотя его сущность уже давно была не материальной. Ему даже казалось, что колени подгибаются, не в силах нести его дальше. Но это только казалось, потому, как это был только дух Огородникова а он сам был мертв и его бездыханное тело, оплакиваемое его супругой, лежало в гробу. Он мог приподняться своей новой воздушной формой и плыть, словно тополиный пух по улице, но Огородников предпочел имитацию ходьбы – это было привычно за его пятьдесят два года земной жизни.
По мере приближения к своему дому Огородников готов был разрыдаться, словно он не был здесь, по крайней мере, тысячу лет, тем более в ожидании потрясающего зрелища, ему было просто страшно. Ему хотелось, чтобы заиграла вновь та божественная мелодия, которая наводит на душу покой и усладу, но здесь на Земле, в моменты прощания со своим телом, она была бы, по меньшей мере, некстати. Духу Огородникова предстояло отдать должное за все бывшие радости и печали, скорбя и прощаясь навечно, что его окружало на этом свете.
В редких домах горел свет, где-то слегка погромыхивали подойники и мычали коровы. Село просыпалось. Он подошел невидимый и легкий к своему уже бывшему жилищу, где свет горел во всех комнатах, а на пороге стояла узкая крышка от гроба, бросая длинную тень в палисадник. Прежде чем переступить порог некогда до боли родного дома, Андрей обратил внимание на темное пятно возле собачьей будки – это лежал издохший Шарик. Он был ещё теплый, поскольку скончался под утро, скуля и подвывая после смерти хозяина. Собаки часто уходят вслед за хозяином, и этот феномен был пока непонятен Огородникову, но родство душ преданных четвероногих и людей явно сказывалось ещё при жизни. Больно было Огородникову…
Боль словно током пронизывала его незримую сущность. Эта боль то расширялась до масштабов вселенной, то скукоживалась до невероятно малых размеров, где она была меньше острия булавки, концентрируя в себе невероятно большую, как взрыв атомной бомбы, энергию. А когда Андрей увидел своё собственное тело лежащим в гробу, то его печаль не имела вообще никаких границ. Тело, его собственное тело, было настолько привычным и родным, что он тут же поспешил проникнуть в его остывшие члены, чтобы хоть какое-то мгновение побыть тем, каким он был в прошлой жизни. Но все тонкие нити, связывающие, когда-то его мощное тело и дух были навсегда оборваны и он тут, же поспешил выйти из уже отжившей плоти. И только сейчас он увидел, что возле тела находится его любимая жена и две старенькие соседки. Супруга с изможденным от горя и усталости лицом, сидела у изголовья тела, и, нежно поглаживая волосы, шептала, роняя редкие слёзы: « Ну вот, и оставил ты меня Андрюша… Ох, рано оставил!.. Сказал бы хоть, что болело... что мучило… Ведь никогда не жаловался ты на здоровье…»
Огородников хотел обласкать супругу, успокоить её, сказать, что он здесь… Он метался по комнате не находя себе места. Его тоже волновало столь раннее расставание с собственным телом, тем более, что никаких видимых причин для этого не было. Он смотрел на собственного себя и волновался не меньше, чем Раиса. Что же могло с ним произойти?..
Мятущийся дух покойника ещё долго летал по комнате, потом опустился рядом с супругой и стал пристально изучать своё холодное тело. Огородников был и мертвый красив: прямой нос, слегка вытянутое лицо с бровями вразлет, небольшой рот с четко очерченными тонкими губами и русый волос с большим чубом, который он при жизни всегда зачесывал назад. А если бы покойник поднял веки глаз, то обнаружились бы два бездонных голубовато-зеленых омута, в которых часто тонули сердца любвеобильных баб. А если бы покойный поднялся со своего одра, то это был бы стройный и плечистый, под метр девяносто ростом, мужчина, которого все любили и уважали за добрый нрав и обходительность со всеми. Таким Огородникова и запомнят.
На покойнике был новый костюм, который он берег при жизни, одевая его исключительно для важных случаев. И вот он лежит в этом добротном костюме в самом наиважнейшем из всех случаев, пожелтев слегка лицом и с чуточку заострившемся носом. Но он все равно был красив. Просто казалось, что человек прилег, подустав немного от земных хлопот. Сейчас вот он вздохнет, поднимется со своего ложа и удивленно скажет: «А долго ли я спал? Не опоздал ли на работу?..»
В покойницкой было тихо, лишь изредка вздыхали старухи, да хлюпала носом его жена. Она сетовала, что дочерей до сих пор нет, и успеют ли они к похоронам из далёких отсюда мест. Да и вообще найдутся ли деньги на дорогу, чтобы поплакать у гроба своего отца. Времена были нелегкие для простого бесхитростного человека, когда каждый, кто не умел ловчить, попадал в тяжелую финансовую зависимость от другого, чаще всего - проходимца. Две любимые дочери в семье Огородниковых. Покойник в них души не чаял и, хотя всегда мечтал о сыне, но все равно нежность свою отдавал обоим без остатка.
Сзади на него напирали и кряхтели. «Ишь, ты, - злился Огородников, - и дышит по-человечьи, с-сволочь.»
Ему очень хотелось разглядеть эту неожиданную гостью с того света, чьё зловонное дыхание просто забивало легкие несчастного. Он выворачивался, яростно сопротивляясь не прошенной черной хозяйке, которая вдруг отпустив его на мгновение, зашла сбоку и, просунув некое подобие рук через подмышки Андрея, заломила ему голову назад. Он теперь не видел трубы, да и звёзд не было – просто чернота, лишь кое-где появлялись редкие всполохи далёкого огня. «Жив, жив пока!» - шептал Огородников, падая на колени. И эта последняя мысль придала ему некоторые силы для дальнейшей борьбы за своё хоть и безрадостное, но ещё полное смысла существование.
Он готов был все свои оставшиеся силы положить на эту борьбу с непонятным и никчемным явлением – смертью. И эта мысль, озарив его угасающий рассудок, стала совершенно понятной. Настолько понятной, что он сам удивился её ясности. Вся прошлая жизнь показалась ему просто какой-то пустой забавой, начиная с самого детства и включая женитьбу, рождение детей… В этой последней схватке с самым подлым явлением в жизни человека, Огородников (ему было только пятьдесят два) напрягал всю свою волю, которая хоть немного, но подпитывала его подуставшие мышцы от длительного противостояния смерти. Он её не испугался, он её – возненавидел. Как же можно приличного человека, отличного семьянина, пусть иногда и выпивающего, толкать беспардонно в какую-то грязную трубу. Он не хотел в неизвестность. Так не хотел, что искал в себе все потаенные силы, чтобы пустить их на сопротивление. Андрей даже умудрился ущипнуть себя, на мгновение, оторвав правую руку от скользкого предмета, в который его и пытались запихать. Нет, это не сон… Он даже успел краем глаза увидеть того, кто так настойчиво проталкивал его в тартарары.
Это было нечто аморфное, белесое и часто меняющее силуэты – от животного до некоторого подобия человека, или, может, ему так показалось? Но в любом случае это было незнакомо и омерзительно. Ему не хотелось отвечать за прегрешение первых людей на этой прекрасной земле, и Андрей закричал, что было духу: « За что меня?!.. Отпустите! Я сам, сам!» Он даже не узнал свой голос, настолько он был далёким и чужим.
Его отпустили. Он пытался разглядеть всё, что его окружало на данный момент, но это действо оказалось тщетным, потому как, кроме края грязной и зловонной трубы, ничего не было видно. Снизу что-то хлюпало, чавкало, и ноги, постепенно увязая в непонятной липучей жиже, холодели, теряясь, как бы отходя от самого тела. Это ощущение было, необычным, и страх пополз крупными мурашками по ещё земному телу Огородникова.
Смерть была где-то рядом. Андрей слышал, как она тяжело дыша, ждала его окончательного решения. Он, конечно же, мог её обмануть, хотя это ещё никому не удавалось. Обмануть в том, что он изменил своё решение и будет дальше сопротивляться, поскольку, он был уверен, та обратилась не по адресу. Огородников никогда не болел и собирался жить очень долго. И сейчас в этот роковой момент, стоя у самого края своего земного пребывания, он начал припоминать, где он мог и как ну хотя бы простудиться и тем самым навлечь на свой организм хоть какое-то заболевание. И если бы он припомнил нечто подобное, то этому, может, и было оправдание, но времени на анализ своих жизненных передряг не оставалось и Андрей, смирившись с тем, что каждому отмеряно столько, сколько необходимо, просунул голову в черную и донельзя зловонную трубу. Он знал не понаслышке, что многие, пребывая в коматозном состоянии, возвращались обратно, увидев при этом свет в конце длинной трубы, выводящей по ту сторону душу покойного.
Но те возвращались, а Андрею Огородникову предлагалась игра только в одни ворота.
Сзади на него надавили чем-то тяжелым и колючим. Иголки почти достали до сердца умирающего Огородникова. Ноги и руки, онемев, перестали слушаться всё ещё исправно работающего мозга, и он, с ясным чувством долга перед природой человека, шагнул в трубу. Да он вовсе и не шагнул, его бережно приподняли с зыбкого основания у трубы и поставили во весь рост. Рук и ног Огородников уже не чувствовал вовсе, стучало лишь изредка сердце, но и оно вдруг остановилось… И тут же вспыхнул яркий свет, озарив весь путь, через который нужно пройти умершему. Андрей был настолько удивлён живописному своду ранее казавшейся грязной трубы, что это, откуда ни возьмись, блаженное состояние он бы никакими средствами не передал, будучи живым. А когда над расширяющимся сводом яркого округлого пространства заиграла ранее неслыханная музыка, очаровывая новую сущность бывшего жильца планеты Земля, то он уже сам стал частью этого нового и непонятного состояния.
Музыка была настолько непередаваема по ощущению, что её невозможно было переложить на земные семь нот. Мажорный звукоряд был настолько широк, насколько широка была сама вселенная.
Андрей окончательно убедился в своей смерти, и ему почему-то было так легко, что он со стыдом начал припоминать свои никчемные потуги по возвращению на землю. Ему даже подумалось, что если бы земляне только знали о своём мучительном пребывании в телесной оболочке, то непременно бы безжалостно покончили с собой. Но ему уже была непонятна печальная участь землян, которые так тщательно оберегают своё тело от всевозможных несчастий. Ему была близка и понятна вот эта озаренная благодатью часть нового мира, где многообещающе мерцали мириады разноцветных точек, обволакивая новое сознание Огородникова. Он ещё помнил лица своих родных, даже супругу, которую было совершенно не жаль: как она и кто с ней…
Мозг покойного пребывал в отличном состоянии, хотя руки, ноги, туловище, наконец, голова и всё остальное тело, напрочь, отсутствовало. И это нисколько не удивляло уже бывшего Огородникова, ему было очень комфортно от того, что он осознавал себя, хотя себя и не видел. Это новое состояние настолько было необычно приятным, что уже дух Огородникова не променял бы его на десяток новых земных жизней. Он бы вечно стоял в начале этого сверкающего тоннеля, настолько ему было это по сердцу, хотя последнее тоже отсутствовало. Выразить свои чувства вслух он тоже бы не смог, но удивительным образом Андрей мог говорить и слышать музыку, не имея для того органов. Единственное, что он понял в своем новом невидимом обличии, что он есть и, по крайней мере, осязаем для самого себя, но это почему-то совсем не удивляло.
Музыка играла, и со всей очевидностью это была вступительная часть к некоему дальнейшему торжеству духа Огородникова, как вновь прибывшего на этот свет. Всё ещё было впереди и это, несомненно, было самое важное и необходимое, поскольку уходящее и переливающееся изумрудным светом пространство звало к себе все то, что осталось от бывшего земного Огородникова. Нужно было идти, лететь, раствориться эфиром в зовущей дали блаженства и покоя.
Андрей оглянулся. Он был не один. Сзади него стояла плотная стена из ещё не растворившихся в эфире человеческих тел и уже легких дымчатых новообразований из оных. Он вздрогнул, увидев поверх множества человеческих тел агонизирующую в последней схватке со смертью знакомую фигуру соседа Федулова, который давно задолжал ему некоторую сумму. Андрею стало смешно от такой мелочи. Он смотрел с превеликим удовольствием, как тот превращался из своих привычных форм в нечто совершенно иное. Федулов растекался горячим воском, изрыгая из себя предсмертные вопли, и превращался в подобие пара, который поднимался к верху светящегося свода и обретал потом невидимые формы для новой жизни.
А, может, Огородников и ошибся, опознав в несчастном своего бывшего соседа. Но если бы это был бы, действительно, и Федулов, то по всем признакам и внутреннему ощущению, эти земные знакомые лица здесь не имеют совершенно никакого значения и общение между ними казалось бы очень странным, поскольку в новой среде уже витали новые чувства, предрекающие новые встречи и новые знакомства. Так, по крайней мере, уже ощущалось Андреем. Собрав воедино, последним усилием воли, своё осознание бывшей земной жизни, где осталась его дражайшая Раиса Васильевна, мать его двоих детей. Огородникову стало просто смешно от той наивной любви, к какой-то земной женщине, которая всего лишь продолжила род и не более. Он чувствовал, что сейчас ему предстоят дела гораздо важнее земных, что его дух нуждается в какой-то внутренней очистке и подпитке свежих чувств, чтобы потом заполнять пространство огромной вселенной новыми формами для неких свершений, которым несть числа.
Нужно было идти. Нужно было уже не думать, что ты ходячий… Ты уже летящий, скользящий, неуловимый даже для самого себя в своих побуждениях, но уловимый для одного единственного, кто держит тебя словно подопытного кролика. Эту связь Огородников почувствовал уже после самой смерти, которая так и не предстала перед его взором мерзкой старухой с косой. Старуха если она и была, то это было всего лишь представление земных для жителей, где на переходном этапе и приходилось орудовать злой и дряхлой бабе. Не зря ведь потребовалось столько усилий, чтобы загнать его в эту трубу. Слаба была старуха, или ещё силен был Огородников. Ему сейчас было совершенно неинтересно, кто же так настойчиво отправлял его сюда, в новое измерение понятий и самого существования, которое сложно было бы и назвать таковым.
Проплывать нужно было вниз, по скользящему яркому лучу света, где со стороны свода так же играла божественная музыка, проникая во всю сущность нового Огородникова. Рядом с ним проникало вниз множество новообразований, это были бывшие люди, которые теряли свои привычные формы и теперь рядом с Андреем текли своей новой сутью к ещё неизведанному пространству нескончаемой вселенной. Каков по времени был спуск, или, наоборот, восхождение к новому и, пока непонятному, никто не скажет, потому как измерение во времени здесь не имело никакого значения. Время имело смысл, когда что-то отпускалось, как то рождение и предшествующая смерть, а между ними этот временной отрезок, по которому люди измеряли свои моменты бытия и чувства связанные с ними. Когда Андрей был ещё маленьким, мать, отпуская его на реку, говорила: только на полчаса и домой. А он приходил через три, за что и получал прутиком по мягкому месту, потому что в хозяйстве, хоть и от пацана, но польза была. От этих внезапных воспоминаний Огородников чуть не прослезился, да слез уже не было, как и его самого в том прежнем виде. Он припомнил лицо матери, и если б было у него настоящее сердце, то оно бы сжалось в комочек. Она должна быть где-то здесь, хотя он чувствовал, что встречи подобного рода теперь не имеют никакого смысла. Он новый и она, разумеется, новая, стары только воспоминания. И с этим нужно будет мириться.
Пока вся бывшая биологическая масса проникала в другое пространство, своды тоннеля расширялись и расширялись, образуя собой уже нечто напоминающее дельту реки, впадающую в огромный океан. И этот океан мироздания не заставил себя ждать. Вскоре стены тоннеля совершенно исчезли и перед вылившимся потоком человеческих душ, открылась невероятно цветная и благоуханная панорама прозрачных розовых облаков с бесконечными долинами невиданной растительности. Вокруг матово светились воздушные строения, с бесконечно уходящими вдаль прозрачными колоннадами, предназначенных для временного пристанища душ, которым ещё предстоял долгий путь в космических далях для утверждения горнего духа и совершенной плоти.
Его, как и всех новичков, никто не встречал, никто не командовал, но все ощущали чью-то сильную волю, которой подчинялись безропотно по какому-то внутреннему закону. Всё так же звучала торжественная музыка, и все земные воспоминания стирались в пыль до тех пор, пока проливался этот чарующий звук. И чтобы земные бывшие страсти не занимали сознание ещё не окрепших душ, то музыка звучала и звучала. Этим душам нужен был покой. Они должны освоиться в новом для них доме. Души возвращались домой из длительной командировки, выполнив возложенную на них миссию по обустройству планеты Земля.
Огородников чувствовал его присутствие своим обновившимся сознанием, что тот, которому всё это принадлежит, находится где-то рядом. Этот невидимый и Великий Мастер проникал в его новую суть и разливался благотворным бальзамом по всем потаенным уголкам. Ощущение же земного человека над превосходящей его силой овладевало немногими, но здесь каждый перевоплощенный ясно чувствовал чью-то власть и опеку, что заставляло каждую душу безропотно подчиняться любому желанию Мастера.
В пронизанном ярком свете пространстве появлялось нечто в белой и прозрачной одежде, направляя лёгким взмахом фалд, целое сонмище земных неочищенных душ в нужное направление. Огородников перемещался вместе со всеми, и ему при этом было покойно, как никогда раннее. Это было то место, где отсутствовала злость и ненависть, где во всём великолепии форм и чарующего звука чувствовалась гармония всего сущего и его внутренний взор и слух позволял наслаждаться этим в полной мере.
По мере вхождения в некое обозначенное внутренней командой помещение, где не было привычного верха и низа, а было только нечто напоминающее пчелиные соты со всех сторон, Огородников почувствовал вдруг щемящую тоску по всему земному. И это чувство было уже предопределено заранее, потому как отдельная ячейка этих сот закрывалась наглухо за каждой вселившейся туда душой и небесная музыка прекращалась.
Это короткое пребывание Огородникова на том свете длилось всего два земных дня и когда его душа, поселившись в отдельном закрытом пространстве, предалась ярким земным воспоминаниям, как вскоре противоположная створка соты открылась и его страждущая душа полетела со скоростью света на свои собственные земные похороны…
Он никогда не видел Землю со стороны: а опознав её среди множества разных планет, изумился её несказанной красоте. Земля была словно дорогой бриллиант в оправе солнечной системы: сияла и переливалась всеми цветами радуги. Не зря ведь какой-то олигарх перед смертью признался, что у него было единственное неисполненное желание – посмотреть на землю из космоса. Этот олигарх видно перепробовал вволю всех земных благ в ущерб остальным людям, но последнего так ему и не пришлось изведать при жизни. И по всей вероятности не придется испробовать и после смерти, потому как зло творившим после смерти приготовлена другая участь – это душа Андрея чувствовала. Может быть, тот олигарх и изведает когда-нибудь настоящее умиротворение, но только после длительного покаяния. Но скорее всего такие души не подлежат самоочищению, а только грубой перековке в материальное состояние, превратятся в блуждающие по космосу метеориты, которые стремясь, к Земле, сгорают в её атмосфере.
Он видел дымы пожарищ от многочисленных вооруженных стычек на разных континентах, дымы от заводов и мусорных свалок, и он понял, что Земля всего лишь маленькая кухня, где человечество приобретает некоторые навыки общежития. Огородников догадывался, что Земля и всё живое всего лишь эксперимент Мастера по отработке этой материи в конкретных условиях. Человечество должно быть совершенным в своих целеустремлениях, не нарушая внутренней гармонии души, но, видно, где-то случился сбой, потому как все потуги людей были направлены только на личное обогащение. Мало того - люди сами начали распознавать себя, докопавшись до основ своего зачатия, а это в замыслы Мастера не входило. И если людям было жаль свое тело, гибнущее от всяких бед и болезней, то создатель был равнодушен к их страданиям, поскольку самый главный фундамент – душа, оставалась в его распоряжении, а познать это дивное творение в пределах нескончаемой вселенной ещё никому не удавалось. И если человек получился пока несовершенным, то совершенной была именно душа, которая, несмотря на её выверенные духовные параметры, все же имела некоторые изъяны в представлении Мастера. Эти её изъяны как раз и рихтовались, если сказать земным языком, в отдельных ячейках огромных сот.
Чернота вселенной не пугала Андрея, наоборот – это было уже естественное состояние, неестественным была только его смерть и он, приближаясь к родной планете, всё напрягал память, почему же он так быстро отошел от земных дел, не имея никаких видимых причин для того. Он припомнил, что последний раз находился в гостях у предпринимателя Калевина, а после та самая, зловонная черная труба…
Он парил, словно птица над земными просторами, безошибочно находя то единственное место, где родился, проживал и откуда вознесся в великое пространство своего будущего. Это место притягивало и звало, там Огородникова вскоре забудут, так как земное время стирает в пыль всё, что происходит на планете. Так было задумано Мастером.
Он опускался всё ниже, и ниже, узнавая до боли знакомые очертания своей местности, где между высоких холмов приютилось его село. Было раннее утро, и от широкой спокойной реки поднимался густой туман, обволакивая прибрежные дома густой молочной пеленой. Где-то кричали горластые петухи и хрипло лаяла одинокая собака.
Андрей Огородников, сошедший с небес своей новой сутью, был абсолютно прозрачен, но только для окружающих. Но на земной тверди, явно ощутил её материальное состояние, словно у него было всё-то же тело с руками, ногами… и ему на удивление, это так и было. Огородников принял вновь свои прежние формы, и он их видел, хотя они больше походили на сгусток тумана, но этого было достаточно, чтобы ощущать себя в земном пространстве. Он шел по знакомой улице домой.
На этой улице он вырос, проведя всё детство, да и дальнейшую сознательную жизнь. Он очень волновался от того, что здесь знал каждый камушек, каждое дерево. Он явно ощущал страшное биение сердца, хотя его сущность уже давно была не материальной. Ему даже казалось, что колени подгибаются, не в силах нести его дальше. Но это только казалось, потому, как это был только дух Огородникова а он сам был мертв и его бездыханное тело, оплакиваемое его супругой, лежало в гробу. Он мог приподняться своей новой воздушной формой и плыть, словно тополиный пух по улице, но Огородников предпочел имитацию ходьбы – это было привычно за его пятьдесят два года земной жизни.
По мере приближения к своему дому Огородников готов был разрыдаться, словно он не был здесь, по крайней мере, тысячу лет, тем более в ожидании потрясающего зрелища, ему было просто страшно. Ему хотелось, чтобы заиграла вновь та божественная мелодия, которая наводит на душу покой и усладу, но здесь на Земле, в моменты прощания со своим телом, она была бы, по меньшей мере, некстати. Духу Огородникова предстояло отдать должное за все бывшие радости и печали, скорбя и прощаясь навечно, что его окружало на этом свете.
В редких домах горел свет, где-то слегка погромыхивали подойники и мычали коровы. Село просыпалось. Он подошел невидимый и легкий к своему уже бывшему жилищу, где свет горел во всех комнатах, а на пороге стояла узкая крышка от гроба, бросая длинную тень в палисадник. Прежде чем переступить порог некогда до боли родного дома, Андрей обратил внимание на темное пятно возле собачьей будки – это лежал издохший Шарик. Он был ещё теплый, поскольку скончался под утро, скуля и подвывая после смерти хозяина. Собаки часто уходят вслед за хозяином, и этот феномен был пока непонятен Огородникову, но родство душ преданных четвероногих и людей явно сказывалось ещё при жизни. Больно было Огородникову…
Боль словно током пронизывала его незримую сущность. Эта боль то расширялась до масштабов вселенной, то скукоживалась до невероятно малых размеров, где она была меньше острия булавки, концентрируя в себе невероятно большую, как взрыв атомной бомбы, энергию. А когда Андрей увидел своё собственное тело лежащим в гробу, то его печаль не имела вообще никаких границ. Тело, его собственное тело, было настолько привычным и родным, что он тут же поспешил проникнуть в его остывшие члены, чтобы хоть какое-то мгновение побыть тем, каким он был в прошлой жизни. Но все тонкие нити, связывающие, когда-то его мощное тело и дух были навсегда оборваны и он тут, же поспешил выйти из уже отжившей плоти. И только сейчас он увидел, что возле тела находится его любимая жена и две старенькие соседки. Супруга с изможденным от горя и усталости лицом, сидела у изголовья тела, и, нежно поглаживая волосы, шептала, роняя редкие слёзы: « Ну вот, и оставил ты меня Андрюша… Ох, рано оставил!.. Сказал бы хоть, что болело... что мучило… Ведь никогда не жаловался ты на здоровье…»
Огородников хотел обласкать супругу, успокоить её, сказать, что он здесь… Он метался по комнате не находя себе места. Его тоже волновало столь раннее расставание с собственным телом, тем более, что никаких видимых причин для этого не было. Он смотрел на собственного себя и волновался не меньше, чем Раиса. Что же могло с ним произойти?..
Мятущийся дух покойника ещё долго летал по комнате, потом опустился рядом с супругой и стал пристально изучать своё холодное тело. Огородников был и мертвый красив: прямой нос, слегка вытянутое лицо с бровями вразлет, небольшой рот с четко очерченными тонкими губами и русый волос с большим чубом, который он при жизни всегда зачесывал назад. А если бы покойник поднял веки глаз, то обнаружились бы два бездонных голубовато-зеленых омута, в которых часто тонули сердца любвеобильных баб. А если бы покойный поднялся со своего одра, то это был бы стройный и плечистый, под метр девяносто ростом, мужчина, которого все любили и уважали за добрый нрав и обходительность со всеми. Таким Огородникова и запомнят.
На покойнике был новый костюм, который он берег при жизни, одевая его исключительно для важных случаев. И вот он лежит в этом добротном костюме в самом наиважнейшем из всех случаев, пожелтев слегка лицом и с чуточку заострившемся носом. Но он все равно был красив. Просто казалось, что человек прилег, подустав немного от земных хлопот. Сейчас вот он вздохнет, поднимется со своего ложа и удивленно скажет: «А долго ли я спал? Не опоздал ли на работу?..»
В покойницкой было тихо, лишь изредка вздыхали старухи, да хлюпала носом его жена. Она сетовала, что дочерей до сих пор нет, и успеют ли они к похоронам из далёких отсюда мест. Да и вообще найдутся ли деньги на дорогу, чтобы поплакать у гроба своего отца. Времена были нелегкие для простого бесхитростного человека, когда каждый, кто не умел ловчить, попадал в тяжелую финансовую зависимость от другого, чаще всего - проходимца. Две любимые дочери в семье Огородниковых. Покойник в них души не чаял и, хотя всегда мечтал о сыне, но все равно нежность свою отдавал обоим без остатка.
| Далее