Автор: Скорик Любовь Трофимовна
Не разминуться
Протискиваясь с нею внутрь землянушки, Коля-хозяин долбанулся макушкой о низкую притолоку, смачно выматерился и стряхнул её с себя. Лида тощим рюкзачком соскользнула с его плеч, невнятно прошелестев при падении. Лишь голова её, хлёстко отскочив от пола, звучно обозначила миг приземления. От удара Лида очнулась. Порхнула взглядом по сумраку вокруг, нежно погладила грязную обшарпанную собачью шкуру рядом и улыбнулась:
– Ура, дома!
– Молчи, стерва! Очухалась? Не до конца, значит, укокошили? А я вот сейчас это дело поправлю: добавлю малость – и всё!
– Ой, и Колечка здесь! Коля!
Позабудь о сероглазом Коле-е,
Ему другая ближе и родне-ей...
– Да замолчи, подлюга, тебе говорят, заткнись! Только песен мне твоих сегодня не хватало! Я ж из-за тебя, гадина, день потерял. Где только не искал. Ладно потом сучку твою взять додумался. Так она меня прямым сообщением на кладбище и приволокла. Ты зачем это на кладбище наповадилась, а?
– На кладбище?! Ну зачем так мрачно? А, кладбище! Дак это же из добрых чувств, из самых гуманных. Люди-то, Коля, умирают, да. Навсегда, значит, уходят. Их ведь проводить надо, помянуть...
– И кого же ты в этот раз поминала, а?
– Кого? Ну как же, хорошего человека. Был – и нет его. Очень жаль, очень – родня ведь.
– Чего мелешь? Какая ещё родня?
– Близкая, Коля, очень близкая. Сказано ведь, слышал, поди: «Все люди – братья». А брат – это, знаешь...
– Ну завела антимонию! Хва! Зачем ты попёрлась туда – и так понятно. Ну не могут тебе у могилы не налить, ну наклюкалась ты там на халяву – ладно. А вот, скажи-ка, у могильщиков-то зачем бутылку свистнула?
– А это, Колечка, исключительно из справедливости. У них ведь покойники там не переводятся. И с каждого – бутылка, представляешь, – с каждого! А Бог-то велел делиться со страждущим...
– Это ты, что ли, страждущая? Я разве не приношу тебе? И ведь тоже – каждый день.
– Приносишь, Коля, приносишь, спасибо тебе. Только ведь хочется-то больше. Душа требует.
– Душа, значит? Вот могильщики эту душу и хотели из тебя вытрясти, чтоб она не требовала чего не надобно. Не подоспей я – они бы прикокнули тебя.
– Спасибо, Колечка!
– Да не меня – сучку свою благодари. Мне одному-то с ними сроду бы не справиться. А она налетела на них, как коршун на цыплят.
– Подруженька моя! Заступница! Иди, я тебя поцелую.
– Кажись, она кого-то там малость порвала. Так что теперь тебе туда путь заказан. Тебя там за одно это сразу прикокнут.
– Вот и ладно, и хорошо бы. Трудно мне жить, Коля. Дай хоть глоточек, а!
– Ну ты даёшь, фляжка бездонная! Да в тебе же водяры сейчас – по самое горлышко. Ещё глоток – и разорвёт тебя, сгоришь. Ты же ни рукой, ни ногой двинуть не можешь, до ветру не выйдешь. Чуднó прямо: один только язык у тебя всегда, как помело – бесперечь мелет и мелет, ещё и складно – видать, шарики-ролики крутятся.
– Вот, Коля, потому и трудно мне. Хоть сколько пей – на голову слабо действует. Рук-ног – будто нет, а мозги – хоть бы хны, не тонут.
– Расхвасталась! Да была бы у тебя башка-то в порядке, ты, чем трепаться, лучше бы попросила печку затопить – холодрыга тут у тебя собачья. Да воды согреть, чтоб помылась. Ведь ни рожи, ни кожи. Где грязь, где кровь – сам чёрт не разберёт. Поглядела бы на себя – чумичка и только. Но печь я тебе топить не буду. Некогда мне с тобой нянькаться. Ты и без того у меня времени украла – не приведи бог. Растопить-то, конечно, не задача. А дальше что? Дверцы ведь нет, угли вывалятся – и пожар. А ты и выползти не сможешь. Окочуришься тут, а мне после расхлёбывай: где она, куда делась?
– Да не бойся ты, Коля, даже и не думай. Меня ведь искать никто не будет. И не хватятся, и не спросят. Что была – что не была. А если б кто и захотел найти, – где уж тут? Свалка-то безмерна да безоглядна. Прямо – что город, только ни улиц тебе, ни номеров. Попробуй-ка найди-отыщи! Так что в случае чего – не переживай: со мной у тебя проблем не будет.
– Тьфу ты! Заткнись, курва долбаная!
– Коля, Коля! Не ругайся матом! Забыл наш уговор? Лучше поколоти меня, если заслужила. Синяки с меня быстро сходят. А от плохих слов, как от фальшивой музыки, сразу начинают болеть уши. А они у меня – самое ценное. Так что материться я тебе за-пре-щаю! Понял?
– А вот это ты видела? Накося выкуси! Тут тебе не филармония твоя, чтобы командовать!
– Ну не напоминай мне, Колечка! Не рви душу! А то я сейчас плакать начну и умру от тоски!
– Только сдыхать уходи отсюда подальше. И – чтоб не сегодня, тут завтра-послезавтра работы невпроворот. Так что – цыть! Хватит скулить!
– Сам виноват: зачем сердце растравил? А теперь вот успокаивай. Дай два только глоточка хлебнуть, ну хоть один – и всё, и ладно!
– Хватит канючить! Сказано – не дам, значит, точка! Да и нету у меня с собой. Завтра утром принесу, сразу, как первые мусорки придут. Хотя нет, малость попозже. Прежде к Ване-вьетнамцу зайду, ножи наточить надо. Слушай, значит, так. Завтра-послезавтра, как уж получится, всю твою псарню почикаем. Всё, хватит цацкаться. Пришла пора и припёк снять. А чего тянуть? Расти твои сучары уж не растут. Дело к весне, того и гляди линять начнут, беситься – к кобелям рваться. Да и шкуры выделывать по холоду как-то сподручнее. Так что дело решённое. Сегодня ты их уже никак не покормишь. И завтра кормить не вздумай! Чтоб в собачьем говне нам не захлёбываться. Учти – ты тоже потрошить будешь. Думаешь, я за красивые глазки, что ли, рыскал везде, искал-то тебя, а потом через весь город тащил, как мешок с дерьмом? Да сдалась ты! Тут работы невпроворот, а она, вишь, в загул пошла! Стерва поганая! Пьянь подзаборная!
– Колечка, ты ругай, ругай меня. Только не матом, пожалуйста! И дай мне, миленький, глотнуть чуток, ну вот капелюшечку, а!
– Да ты что, паскуда, оглохла, что ли? Сказано же – нет у меня с собой. Утром принесу. Очухивайся давай. Чтоб к завтрему у меня на ногах была! И чтоб руки дрожмя не дрожали – попортишь на хрен все шкуры. Жрать захочешь – вот рядом, в чугунке, у собак из корыта зачерпнул. Я чугунок-то плотно крышкой закрыл, чтоб сучка твоя не сожрала. Ты её тоже не корми. Я поглядел, шкура-то у неё – ничего. Будто и не ходила только что брюхатая. Так что завтра мы её тоже тюкнем... Но учти – если ты мне к утру не встанешь, я тебя вместе с ней укокошу. Однако вот что – попей-ка воды, разбавь малость водяру в брюхе. Пей, говорю, не брыкайся! Может, вырвет – совсем хорошо. Ладно, всё, я побежал.
– Ну, подружка, остались мы вдвоём. И ладно, и очень хорошо. Нам с тобой никого и не нужно. Все чего-то хотят, требуют, ругают. Нет, Коля -вообще-то он хороший. Чего бы я делала без него? Прошлую-то зиму ведь и вспомнить страшно, не приведи бог. На вокзале – сразу милиция: кто да почему? Кочегарок в городе совсем мало осталось, извели. В подъездах сплошь железные двери понаставили, и не зайдёшь. Как-то малость подморозилась я – подобрали и в больницу свезли. Вот уж где – настоящий рай! Теплота, чистота, еда, кровать отдельная. Представляешь, рубашку белую дали, халат, тапочки. Но я так скажу: рай – он и есть рай. Молиться там, наверное, хорошо, ангелов слушать, блаженствовать. А вот жить-то там не получается, невмоготу. Ведь выпить и глоточка не дают. Вообще! Сбежала оттуда. Куда деться? У Димки тёща – хуже милиционера, и за порог переступить не даёт. Чтоб, значит, не позорила их. Там же тесть-профессор. К нему всякий учёный народ приходит. А вдруг кто меня, не дай бог, увидит! У Ксюшки попроще, и Вадим часто в командировки уезжает. Иногда у них ночевала. Но теперь там – ребёнок маленький. Сейчас туда – ни-ни! Я же понимаю, не дебилка. У всех знакомых, вот поверишь, память разом поотшибало – в упор не узнают.
А здесь, у Коли, мне прямо благодать. Крыша есть. Натопишь – дак ещё и тепло. Едý – прямо из столовой привозят. Ну и что такого, что объедки?
Там, если поискать, другой раз почти целую котлету найти можно или же булочку. А главное – Коля каждый день наливает. Ни разу не обманул, понимает, что без этого мне невмочь. С собачками возиться мне нравится. А что? Накормила-напоила, прибрала в загоне, щёткой почесала их, почистила, поговорила с ними, поиграла – одно сплошное удовольствие. Они меня любят, я – их. С ними-то можно дружить, это ведь не люди. Ни тебе хитрости людской, ни зависти, ни подлости. Да ещё и уму-разуму не учат. А то ведь у двуногих как? Ты у него всего-то на бутылку попросишь, а он тебе в ответ такую проповедь закатит, столько нотаций выдаст, что лихо сделается, не то что слушать – и жить расхочется...
Ой, сил у меня ни капелюшечки! А вот за это – спасибочки! Зализанные раны всегда быстрее заживают. Так что старайся, старайся! Уж ты-то знаешь, как меня лечить. А сегодня, говорят, если б не ты, меня бы там вовсе измесили. Заступница ты моя, в который уж раз спасаешь! Слушай, а ведь ты голодная. Тебя же тут никто без меня не покормил. Погоди, я вот до чугунка-то дотянусь, открою как-нибудь. В-вот, всё, ешь давай! Да не стесняйся. Я не хочу, сегодня уж и не буду. А, да тут же полный чугун – и тебе, и мне хватит. Если у тебя останется малость, может, после и доем. А не останется – и не надо. Пока что мне не до еды – и без того тошнёхонько. Так что давай, приятного аппетита!..
Так, на чём мы с тобой остановились-то? Ага – Коля. Ты со мной, я знаю, не согласна. За что тебе его жаловать? Сколько сородичей твоих извёл и ещё изведёт! Жестокий, да? А где ты доброго-то человека видела? У каждого – своя жестокость. Кто на войне убивает, кто – на бойне. Другой с виду чуть не ангел – сроду никого не убьёт, даже не обидит – безгрешный. Наоборот – всю жизнь любимых барашков в полях-лугах пасёт. А зачем? Для бойни! А уж самые добренькие, чистенькие да умненькие отродясь никакую живность и пальцем не тронут, не обидят – просто аккуратненько её кушают. Вот так! Да хоть на меня вот посмотри. Собачек люблю, да? А унты у меня – они из чего? И шапка, и тулупчик... Так что каждый из нас на свой манер – хоть чуток да Коля. Конечно, он порой – не дай бог какой. Но ведь он же – хозяин, ему за всеми нами уследить надо. Когда вас плёткой охаживает, – за дело же, не просто так. Другой раз меня поколотит – тоже вовсе не зря, я понимаю: заслужила. Мне только обидно, когда он, почётный гражданин свалки, говорит «иди помойся»! Да ему же ни в каком сказочном сне не пригрезятся такие ванны и бассейны, в каких я купалась. Он шампунь от Виши знает? А духи от Валентино хоть раз нюхал?
Нет, не чумичка я, не чумичка! Просто как-то невзначай вывалилась в тёмный вонючий коридор, а дверь за мной захлопнулась. И осталась я голая на лестничной площадке. А люди всё идут, идут мимо и пальцами в меня тычут. Ты, может, думаешь, я там давно прописана? Всего-то три годочка с того дня, как Павлушки не стало. Поверишь, тот звонок из «Скорой» – я же его не на звук знаю, а на вес и на ощупь. И на вид – тоже. Ага, я его даже во сне часто вижу. Знаешь, такое огромное косматое дерево. Ветки – во все стороны. И шевелятся, как змеи, шевелятся. И все в колючках. Рухнуло оно тогда на меня всей тяжестью, по земле расплющило. Ветками намертво оплело, иглами вонзилось. И тут же, тут же корнями стало сквозь меня прорастать, изнутри прямо в клочья рвать. Господи, какая же боль! Какая боль! Говорят, я совсем неприлично вела себя – мешала всем чинно-благородно переживать. Кто-то добрый сжалился – залил меня дополна. Вот уж спасибо – как волной захлестнуло боль, утопило. Да не насовсем. Чуть схлынет волна – боль с новой силой. Сердобольные находились – опять в меня вливали. Знаешь, подруга, никому не признавалась, тебе вот первой: я и похорон-то не помню. И после, долго ещё, мало что в памяти осталось...
Только вдруг доброта их разом куда-то подевалась, испарилась без остатка, заливать мою боль перестали. А она, подлая, нисколько не меньше. Пришлось самой действовать. Оказалось – дело-то совсем не простое. Ничего, я смекалистая. Так изворачивалась, чтоб стаканчик добыть, что кругом все только ахали. Да вот это-то всем и не по нраву пришлось. Ах уж как не по нраву! Вмиг обложили со всех сторон – шагу шагнуть нельзя. Ощетинились против меня, зубы оскалили, прямо разорвать готовы. Будто собачья свора.
Только здесь вот, на свалке, среди настоящих собак, и вольно мне. Поверишь, всё мне тут нравится, ей-богу, если бы только... Нет, ну зачем, зачем этот Коля приходит сюда без дела?! «Иди, помойся»! Если б ты только знала, как он мне не нужен, как не нужен! Да и я ему не нужна. Ты помнишь, как твой Рыжик вокруг тебя тут крутился? Волчком, вьюном извивался. Прямо завидно, ей-богу! Он завлечь тебя старался, уластить. Ты ему нужна была, его тянуло к тебе. А Коля приходит потому, что должен мне. Это он так со мной рассчитывается, понимаешь? Лучше бы бутылку лишнюю принес, в миллион раз лучше... Э-эх, когда же теперь-то принесёт?! «Завтра»! А когда оно, это «завтра» наступит? Ведь кругом же темнотища. Значит, ещё только сегодня. До утра – целая вечность. Как-то надо дотянуть, дотерпеть...
А почему, собственно, я должна терпеть?! Я что, на стакан не заработала? Ведь сутками напролёт, без выходных, без отпусков! Нет, ты, конечно, права, подружка, порядочная скотина наш хозяин. А уж что всех твоих щеночков утопил – изувер настоящий. Это надо же – всех, до единого! Нисколечко тебя не пожалел. Гляди-ка, у тебя же слёзы! Да не переживай ты так, не изводись! Ей-богу, дети того не стоят, по себе знаю. Уж как мне мои достались! Я же как жила? На части разрывалась. Репетиции, концерты, гастроли, конкурсы. А тут – двое детей. Ради них чем только не жертвовала! Представляешь, из-за Ксюшкиного рождения от стажировки в Италии отказаться пришлось! Да за одно это... А сколько конкурсов из-за них пропустила, интересных гастролей! Из каждой поездки – подарки им. И – что? Теперь ведь ни у того, ни у другого на бутылку не выпросишь. А чтобы когда стаканчик взяли да налили – сроду не дождёшься. Ещё и в дом не пускают, вот как! Так что смотри на меня и не страдай так, не плачь...
Знаешь что? Утром, как только Коля бутылёк принесёт, я тебе налью и выпить заставлю, прямо возьму вот и волью в тебя. Посмотришь: сразу как рукой снимет. Будто живой водой кто изнутри спрыснет. Мягонькая, тёпленькая смазочка во все закоулочки твои зальётся. Самые заскорузлые узлы размякнут. И душа скукоженная рассупонится, маяться перестанет. Вот жаль – сейчас-то нету. У-у! Почему я должна милостыню у кого-то просить, а?! Дура потому что! Какая же я была дура, вроде как ты вот сейчас. Ведь могла же, могла...
Знаешь, как меня на гастролях принимали? После каждого концерта – банкет. «Дорогая Лидия Александровна, позвольте в вашу честь... Ваш несравненный талант... Поднимем эти бокалы...». А за спиной – официант, ждёт, на что пальчиком укажешь, чего в бокал-то наливать. А на столе – чего только нет, каких только бутылок! Но говорю тебе: дура я тогда была набитая, точь-в-точь как ты. Глоток шампанского – и готово: «Господа, весьма признательна... Был трудный день... Разрешите откланяться...» Нет, ты представляешь?! Ну, не хотела пить – ладно. Но ведь можно же было тихонько скомандовать: «А выпивку всю – в вагон с реквизитом!» Да у нас бы с тобой сейчас целый склад был! И не надо было бы ждать подачки от этого Коли. Мы бы сами его угощали. Вот уж чего себе никогда не прощу! А теперь, что ж, изволь ждать. И когда это он явится?! И что принесёт? И сколько нальёт?..
Уснуть бы! Глядишь, и утро скорее наступит. Иди-ка сюда, повыше. Давай я прижмусь к тебе, обниму. Греть друг друга будем...
Эй, подруга, ты спишь? Погоди засыпáть, ещё поговорить надо. Помнишь, чего хозяин про завтра-то тут говорил? Работы вроде будет много, ага. Собак велел не кормить, так. Сам он утром задержится – к Ване-вьетнамцу точить ножи пойдёт... Вот оно – главное! Ты поняла? Это же значит – всё, приехали, туши свет! Всех моих собачек – того, как он сказал-то: «почикаем». Слышишь, не «почикаю», а «почикаем». Выходит, на меня рассчитывает. Да не смотри ты так! Не думай, что мне это дело – привычное. Ей-богу, нет у меня на душе этого греха! Других полно, а этого нет. Некогда ещё было мне в него вляпаться. Я же у Коли – только первый год. Прошлой зимой меня здесь и в помине ещё не было. С кем-то другим он это делал. А я ему, между прочим, в самом начале категорически сказала, что на бойне работать ни за что не буду. Могу на этом настаивать: сказано – всё! Только он ведь меня прогонит сразу. И куда я тогда, а? Мне же кругом – западня. А здесь ведь так хорошо! Ты прости меня, милая. Но, выходит, это работа у меня такая, понимаешь? Да и всё одно: не я – так кто-нибудь другой. Знаешь, сколько на моё место зарятся? Он и свистнуть не успеет – толпища соберётся. Нет, мне это место никак терять нельзя. Так что, видно, придётся. Хоть сердце – в клочья, но...
Слушай, а чего это он велел и тебя-то не кормить? Он что, думает – и тебя тоже?! Вот же с-скотина! Ты – подруга мне. Да у меня ведь, кроме тебя-то, и нет никого на свете! Ну уж нет! Да я глаза ему выцарапаю, горло перегрызу, но тебя не отдам! Никогда! Ни за что!.. Впрочем, не верь мне, подруга, ни одному моему слову не верь. Продам я тебя. За три глотка продам. Только пробку откручивать он завтра начнёт – сразу и забуду про тебя. Я уже совсем трезвая стала – знаю, что говорю. И сердце рвать в клочья у меня не выйдет – не то оно стало, если вообще осталось. Стакан у меня вместо сердца. Я иногда слышу, как оно во мне булькает. Больно, правда, ему бывает. Когда сухо там, булькать нечему. Так что, дорогая моя подруженька, самое правильное, если бы ты сейчас не зализывала мои раны, а взяла бы да и перегрызла мне горло. Я бы, ей-богу, и сопротивляться не стала, только бы обрадовалась. Так что, милая, решай. До утра ещё малость времени есть. А я, чтоб тебе не мешать, чуток подремлю...
Эй, подруга, ну что, не решилась? Зря, очень зря. Слышишь – вроде первые мусорки пришли. Значит, скоро наш хозяин явится. Вставать пора, к работе готовиться. Что уставилась на меня? Да, к работе. А что, спрашивается, я могу? Да ни-че-го! И – пошла вон! Не смотри мне пронзительно в глаза! Всё, вопрос решён – и точка!
Это что же, значит, засучу я рукава и буду помогать Коле, да?! Надо же срочно что-то придумать, сделать! Но – что, что?! Господи, надоумь, подскажи! А вот знаю! Надо их скорей выпустить. Распахнуть загон – и всё, пусть себе – на все четыре стороны, кто куда. Да, но они же не побегут. Чего им от меня бежать? Подумают, что я, как всегда, кормить их пришла, чесать, играть с ними. Я и напугать-то их не смогу. Они же не знают ещё, что я – Иуда. Ой, сейчас, сейчас хозяин придёт – поздно будет! Какой-то же выход должен быть! Но где он? Что, что? Стоп! Да его плётка! Её-то они хо-ро-шо знают. Вот она, родная, поможет мне. Только бы успеть! Только бы успеть.
– Э-й! Эй вы! Унты, шапки, тулупы! А ну – мигом отсюда! Слышите вы – ату вас, ату! Пошли вон! Цыть! Вот вам! Вот вам! Вот вам! Засеку-у-у! Быстрее! Быстрее! Ага, поняли? Дошло? Вспомнили плёточку? Учтите, она здесь будет всегда. И чтоб – никогда сюда, слышите – никогда!!! А ты чего, подруга, стоишь? А ну – стрелой отсюда! Непонятно? А вот так, вот так – понятней? То-то же! Торопись! Нажимай! Ату! Ату! А-а-а!
...Когда в загоне уже не осталось ни одной собаки, Лида никак не могла остановиться и всё секла, секла кнутом пространство вокруг. Рассекала его на только ей видимые осколки, ловко жонглировала ими, позванивая, и заново складывала по-своему. Свист рассекаемого воздуха, постук кнутовища о землю, новорождённый негромкий звон, затухающий вдали рокот стремительного живого потока, тихое журчание Лидиного голоса – всё это сплеталось в какую-то диковинную мелодию, ни разу не слышанную, но почему-то ей знакомую. Вдруг Лида вспомнила, что музыка эта часто снилась ей в детстве, а последнее время по ночам настойчиво пробивалась из глубин памяти наружу. Каждый раз Лида в сладком предчувствии замирала, пыталась ухватить мелодию, вытянуть, но всякий раз упускала. И вот -смогла, сумела, удалось! Почему-то это было очень-очень важно и нужно ей. Лида ощутила давным-давно забытую невесомость детского полёта во сне и радостно засмеялась.
Однако смех её, жалобно всхлипнув, тут же рассыпался, напоровшись на что-то безжалостно острое. Кричал Коля-хозяин. Он бежал в её сторону. Одной рукой косо размахивал, помогая себе бежать. Другой же держал перед собой остроклювый хищный нож, посверкивающий лезвием в скупых утренних лучах. «Наточил, успел, – мелькнуло у Лиды. – Хорошо!» В ней ещё не угасла её мелодия, и она пока не слышала, что кричал хозяин. Но по тому, как перекошено его лицо, как зло и криво распялен рот, по тому, как всё четче нацеливался на неё в руке его нож, она поняла, что он кричал: «убью!». «Убьёт или нет?» – вдруг знобко испугалась Лида и тут же себя успокоила: «Да убьёт, убьёт! Не сможет не убить. Иначе ведь его разорвёт от злобы. И запрограммирован он сегодня убивать, не так уж важно – кого. Да и нож наточил – зря, что ли? Нет, зря он ничего не делает. Убьёт, обязательно убьёт!» И всё же, чтоб не успел он передумать, чтобы ненароком не разминуться им в утреннем полумраке, торопясь, оскальзываясь, она сама побежала ему навстречу.
Протискиваясь с нею внутрь землянушки, Коля-хозяин долбанулся макушкой о низкую притолоку, смачно выматерился и стряхнул её с себя. Лида тощим рюкзачком соскользнула с его плеч, невнятно прошелестев при падении. Лишь голова её, хлёстко отскочив от пола, звучно обозначила миг приземления. От удара Лида очнулась. Порхнула взглядом по сумраку вокруг, нежно погладила грязную обшарпанную собачью шкуру рядом и улыбнулась:
– Ура, дома!
– Молчи, стерва! Очухалась? Не до конца, значит, укокошили? А я вот сейчас это дело поправлю: добавлю малость – и всё!
– Ой, и Колечка здесь! Коля!
Позабудь о сероглазом Коле-е,
Ему другая ближе и родне-ей...
– Да замолчи, подлюга, тебе говорят, заткнись! Только песен мне твоих сегодня не хватало! Я ж из-за тебя, гадина, день потерял. Где только не искал. Ладно потом сучку твою взять додумался. Так она меня прямым сообщением на кладбище и приволокла. Ты зачем это на кладбище наповадилась, а?
– На кладбище?! Ну зачем так мрачно? А, кладбище! Дак это же из добрых чувств, из самых гуманных. Люди-то, Коля, умирают, да. Навсегда, значит, уходят. Их ведь проводить надо, помянуть...
– И кого же ты в этот раз поминала, а?
– Кого? Ну как же, хорошего человека. Был – и нет его. Очень жаль, очень – родня ведь.
– Чего мелешь? Какая ещё родня?
– Близкая, Коля, очень близкая. Сказано ведь, слышал, поди: «Все люди – братья». А брат – это, знаешь...
– Ну завела антимонию! Хва! Зачем ты попёрлась туда – и так понятно. Ну не могут тебе у могилы не налить, ну наклюкалась ты там на халяву – ладно. А вот, скажи-ка, у могильщиков-то зачем бутылку свистнула?
– А это, Колечка, исключительно из справедливости. У них ведь покойники там не переводятся. И с каждого – бутылка, представляешь, – с каждого! А Бог-то велел делиться со страждущим...
– Это ты, что ли, страждущая? Я разве не приношу тебе? И ведь тоже – каждый день.
– Приносишь, Коля, приносишь, спасибо тебе. Только ведь хочется-то больше. Душа требует.
– Душа, значит? Вот могильщики эту душу и хотели из тебя вытрясти, чтоб она не требовала чего не надобно. Не подоспей я – они бы прикокнули тебя.
– Спасибо, Колечка!
– Да не меня – сучку свою благодари. Мне одному-то с ними сроду бы не справиться. А она налетела на них, как коршун на цыплят.
– Подруженька моя! Заступница! Иди, я тебя поцелую.
– Кажись, она кого-то там малость порвала. Так что теперь тебе туда путь заказан. Тебя там за одно это сразу прикокнут.
– Вот и ладно, и хорошо бы. Трудно мне жить, Коля. Дай хоть глоточек, а!
– Ну ты даёшь, фляжка бездонная! Да в тебе же водяры сейчас – по самое горлышко. Ещё глоток – и разорвёт тебя, сгоришь. Ты же ни рукой, ни ногой двинуть не можешь, до ветру не выйдешь. Чуднó прямо: один только язык у тебя всегда, как помело – бесперечь мелет и мелет, ещё и складно – видать, шарики-ролики крутятся.
– Вот, Коля, потому и трудно мне. Хоть сколько пей – на голову слабо действует. Рук-ног – будто нет, а мозги – хоть бы хны, не тонут.
– Расхвасталась! Да была бы у тебя башка-то в порядке, ты, чем трепаться, лучше бы попросила печку затопить – холодрыга тут у тебя собачья. Да воды согреть, чтоб помылась. Ведь ни рожи, ни кожи. Где грязь, где кровь – сам чёрт не разберёт. Поглядела бы на себя – чумичка и только. Но печь я тебе топить не буду. Некогда мне с тобой нянькаться. Ты и без того у меня времени украла – не приведи бог. Растопить-то, конечно, не задача. А дальше что? Дверцы ведь нет, угли вывалятся – и пожар. А ты и выползти не сможешь. Окочуришься тут, а мне после расхлёбывай: где она, куда делась?
– Да не бойся ты, Коля, даже и не думай. Меня ведь искать никто не будет. И не хватятся, и не спросят. Что была – что не была. А если б кто и захотел найти, – где уж тут? Свалка-то безмерна да безоглядна. Прямо – что город, только ни улиц тебе, ни номеров. Попробуй-ка найди-отыщи! Так что в случае чего – не переживай: со мной у тебя проблем не будет.
– Тьфу ты! Заткнись, курва долбаная!
– Коля, Коля! Не ругайся матом! Забыл наш уговор? Лучше поколоти меня, если заслужила. Синяки с меня быстро сходят. А от плохих слов, как от фальшивой музыки, сразу начинают болеть уши. А они у меня – самое ценное. Так что материться я тебе за-пре-щаю! Понял?
– А вот это ты видела? Накося выкуси! Тут тебе не филармония твоя, чтобы командовать!
– Ну не напоминай мне, Колечка! Не рви душу! А то я сейчас плакать начну и умру от тоски!
– Только сдыхать уходи отсюда подальше. И – чтоб не сегодня, тут завтра-послезавтра работы невпроворот. Так что – цыть! Хватит скулить!
– Сам виноват: зачем сердце растравил? А теперь вот успокаивай. Дай два только глоточка хлебнуть, ну хоть один – и всё, и ладно!
– Хватит канючить! Сказано – не дам, значит, точка! Да и нету у меня с собой. Завтра утром принесу, сразу, как первые мусорки придут. Хотя нет, малость попозже. Прежде к Ване-вьетнамцу зайду, ножи наточить надо. Слушай, значит, так. Завтра-послезавтра, как уж получится, всю твою псарню почикаем. Всё, хватит цацкаться. Пришла пора и припёк снять. А чего тянуть? Расти твои сучары уж не растут. Дело к весне, того и гляди линять начнут, беситься – к кобелям рваться. Да и шкуры выделывать по холоду как-то сподручнее. Так что дело решённое. Сегодня ты их уже никак не покормишь. И завтра кормить не вздумай! Чтоб в собачьем говне нам не захлёбываться. Учти – ты тоже потрошить будешь. Думаешь, я за красивые глазки, что ли, рыскал везде, искал-то тебя, а потом через весь город тащил, как мешок с дерьмом? Да сдалась ты! Тут работы невпроворот, а она, вишь, в загул пошла! Стерва поганая! Пьянь подзаборная!
– Колечка, ты ругай, ругай меня. Только не матом, пожалуйста! И дай мне, миленький, глотнуть чуток, ну вот капелюшечку, а!
– Да ты что, паскуда, оглохла, что ли? Сказано же – нет у меня с собой. Утром принесу. Очухивайся давай. Чтоб к завтрему у меня на ногах была! И чтоб руки дрожмя не дрожали – попортишь на хрен все шкуры. Жрать захочешь – вот рядом, в чугунке, у собак из корыта зачерпнул. Я чугунок-то плотно крышкой закрыл, чтоб сучка твоя не сожрала. Ты её тоже не корми. Я поглядел, шкура-то у неё – ничего. Будто и не ходила только что брюхатая. Так что завтра мы её тоже тюкнем... Но учти – если ты мне к утру не встанешь, я тебя вместе с ней укокошу. Однако вот что – попей-ка воды, разбавь малость водяру в брюхе. Пей, говорю, не брыкайся! Может, вырвет – совсем хорошо. Ладно, всё, я побежал.
– Ну, подружка, остались мы вдвоём. И ладно, и очень хорошо. Нам с тобой никого и не нужно. Все чего-то хотят, требуют, ругают. Нет, Коля -вообще-то он хороший. Чего бы я делала без него? Прошлую-то зиму ведь и вспомнить страшно, не приведи бог. На вокзале – сразу милиция: кто да почему? Кочегарок в городе совсем мало осталось, извели. В подъездах сплошь железные двери понаставили, и не зайдёшь. Как-то малость подморозилась я – подобрали и в больницу свезли. Вот уж где – настоящий рай! Теплота, чистота, еда, кровать отдельная. Представляешь, рубашку белую дали, халат, тапочки. Но я так скажу: рай – он и есть рай. Молиться там, наверное, хорошо, ангелов слушать, блаженствовать. А вот жить-то там не получается, невмоготу. Ведь выпить и глоточка не дают. Вообще! Сбежала оттуда. Куда деться? У Димки тёща – хуже милиционера, и за порог переступить не даёт. Чтоб, значит, не позорила их. Там же тесть-профессор. К нему всякий учёный народ приходит. А вдруг кто меня, не дай бог, увидит! У Ксюшки попроще, и Вадим часто в командировки уезжает. Иногда у них ночевала. Но теперь там – ребёнок маленький. Сейчас туда – ни-ни! Я же понимаю, не дебилка. У всех знакомых, вот поверишь, память разом поотшибало – в упор не узнают.
А здесь, у Коли, мне прямо благодать. Крыша есть. Натопишь – дак ещё и тепло. Едý – прямо из столовой привозят. Ну и что такого, что объедки?
Там, если поискать, другой раз почти целую котлету найти можно или же булочку. А главное – Коля каждый день наливает. Ни разу не обманул, понимает, что без этого мне невмочь. С собачками возиться мне нравится. А что? Накормила-напоила, прибрала в загоне, щёткой почесала их, почистила, поговорила с ними, поиграла – одно сплошное удовольствие. Они меня любят, я – их. С ними-то можно дружить, это ведь не люди. Ни тебе хитрости людской, ни зависти, ни подлости. Да ещё и уму-разуму не учат. А то ведь у двуногих как? Ты у него всего-то на бутылку попросишь, а он тебе в ответ такую проповедь закатит, столько нотаций выдаст, что лихо сделается, не то что слушать – и жить расхочется...
Ой, сил у меня ни капелюшечки! А вот за это – спасибочки! Зализанные раны всегда быстрее заживают. Так что старайся, старайся! Уж ты-то знаешь, как меня лечить. А сегодня, говорят, если б не ты, меня бы там вовсе измесили. Заступница ты моя, в который уж раз спасаешь! Слушай, а ведь ты голодная. Тебя же тут никто без меня не покормил. Погоди, я вот до чугунка-то дотянусь, открою как-нибудь. В-вот, всё, ешь давай! Да не стесняйся. Я не хочу, сегодня уж и не буду. А, да тут же полный чугун – и тебе, и мне хватит. Если у тебя останется малость, может, после и доем. А не останется – и не надо. Пока что мне не до еды – и без того тошнёхонько. Так что давай, приятного аппетита!..
Так, на чём мы с тобой остановились-то? Ага – Коля. Ты со мной, я знаю, не согласна. За что тебе его жаловать? Сколько сородичей твоих извёл и ещё изведёт! Жестокий, да? А где ты доброго-то человека видела? У каждого – своя жестокость. Кто на войне убивает, кто – на бойне. Другой с виду чуть не ангел – сроду никого не убьёт, даже не обидит – безгрешный. Наоборот – всю жизнь любимых барашков в полях-лугах пасёт. А зачем? Для бойни! А уж самые добренькие, чистенькие да умненькие отродясь никакую живность и пальцем не тронут, не обидят – просто аккуратненько её кушают. Вот так! Да хоть на меня вот посмотри. Собачек люблю, да? А унты у меня – они из чего? И шапка, и тулупчик... Так что каждый из нас на свой манер – хоть чуток да Коля. Конечно, он порой – не дай бог какой. Но ведь он же – хозяин, ему за всеми нами уследить надо. Когда вас плёткой охаживает, – за дело же, не просто так. Другой раз меня поколотит – тоже вовсе не зря, я понимаю: заслужила. Мне только обидно, когда он, почётный гражданин свалки, говорит «иди помойся»! Да ему же ни в каком сказочном сне не пригрезятся такие ванны и бассейны, в каких я купалась. Он шампунь от Виши знает? А духи от Валентино хоть раз нюхал?
Нет, не чумичка я, не чумичка! Просто как-то невзначай вывалилась в тёмный вонючий коридор, а дверь за мной захлопнулась. И осталась я голая на лестничной площадке. А люди всё идут, идут мимо и пальцами в меня тычут. Ты, может, думаешь, я там давно прописана? Всего-то три годочка с того дня, как Павлушки не стало. Поверишь, тот звонок из «Скорой» – я же его не на звук знаю, а на вес и на ощупь. И на вид – тоже. Ага, я его даже во сне часто вижу. Знаешь, такое огромное косматое дерево. Ветки – во все стороны. И шевелятся, как змеи, шевелятся. И все в колючках. Рухнуло оно тогда на меня всей тяжестью, по земле расплющило. Ветками намертво оплело, иглами вонзилось. И тут же, тут же корнями стало сквозь меня прорастать, изнутри прямо в клочья рвать. Господи, какая же боль! Какая боль! Говорят, я совсем неприлично вела себя – мешала всем чинно-благородно переживать. Кто-то добрый сжалился – залил меня дополна. Вот уж спасибо – как волной захлестнуло боль, утопило. Да не насовсем. Чуть схлынет волна – боль с новой силой. Сердобольные находились – опять в меня вливали. Знаешь, подруга, никому не признавалась, тебе вот первой: я и похорон-то не помню. И после, долго ещё, мало что в памяти осталось...
Только вдруг доброта их разом куда-то подевалась, испарилась без остатка, заливать мою боль перестали. А она, подлая, нисколько не меньше. Пришлось самой действовать. Оказалось – дело-то совсем не простое. Ничего, я смекалистая. Так изворачивалась, чтоб стаканчик добыть, что кругом все только ахали. Да вот это-то всем и не по нраву пришлось. Ах уж как не по нраву! Вмиг обложили со всех сторон – шагу шагнуть нельзя. Ощетинились против меня, зубы оскалили, прямо разорвать готовы. Будто собачья свора.
Только здесь вот, на свалке, среди настоящих собак, и вольно мне. Поверишь, всё мне тут нравится, ей-богу, если бы только... Нет, ну зачем, зачем этот Коля приходит сюда без дела?! «Иди, помойся»! Если б ты только знала, как он мне не нужен, как не нужен! Да и я ему не нужна. Ты помнишь, как твой Рыжик вокруг тебя тут крутился? Волчком, вьюном извивался. Прямо завидно, ей-богу! Он завлечь тебя старался, уластить. Ты ему нужна была, его тянуло к тебе. А Коля приходит потому, что должен мне. Это он так со мной рассчитывается, понимаешь? Лучше бы бутылку лишнюю принес, в миллион раз лучше... Э-эх, когда же теперь-то принесёт?! «Завтра»! А когда оно, это «завтра» наступит? Ведь кругом же темнотища. Значит, ещё только сегодня. До утра – целая вечность. Как-то надо дотянуть, дотерпеть...
А почему, собственно, я должна терпеть?! Я что, на стакан не заработала? Ведь сутками напролёт, без выходных, без отпусков! Нет, ты, конечно, права, подружка, порядочная скотина наш хозяин. А уж что всех твоих щеночков утопил – изувер настоящий. Это надо же – всех, до единого! Нисколечко тебя не пожалел. Гляди-ка, у тебя же слёзы! Да не переживай ты так, не изводись! Ей-богу, дети того не стоят, по себе знаю. Уж как мне мои достались! Я же как жила? На части разрывалась. Репетиции, концерты, гастроли, конкурсы. А тут – двое детей. Ради них чем только не жертвовала! Представляешь, из-за Ксюшкиного рождения от стажировки в Италии отказаться пришлось! Да за одно это... А сколько конкурсов из-за них пропустила, интересных гастролей! Из каждой поездки – подарки им. И – что? Теперь ведь ни у того, ни у другого на бутылку не выпросишь. А чтобы когда стаканчик взяли да налили – сроду не дождёшься. Ещё и в дом не пускают, вот как! Так что смотри на меня и не страдай так, не плачь...
Знаешь что? Утром, как только Коля бутылёк принесёт, я тебе налью и выпить заставлю, прямо возьму вот и волью в тебя. Посмотришь: сразу как рукой снимет. Будто живой водой кто изнутри спрыснет. Мягонькая, тёпленькая смазочка во все закоулочки твои зальётся. Самые заскорузлые узлы размякнут. И душа скукоженная рассупонится, маяться перестанет. Вот жаль – сейчас-то нету. У-у! Почему я должна милостыню у кого-то просить, а?! Дура потому что! Какая же я была дура, вроде как ты вот сейчас. Ведь могла же, могла...
Знаешь, как меня на гастролях принимали? После каждого концерта – банкет. «Дорогая Лидия Александровна, позвольте в вашу честь... Ваш несравненный талант... Поднимем эти бокалы...». А за спиной – официант, ждёт, на что пальчиком укажешь, чего в бокал-то наливать. А на столе – чего только нет, каких только бутылок! Но говорю тебе: дура я тогда была набитая, точь-в-точь как ты. Глоток шампанского – и готово: «Господа, весьма признательна... Был трудный день... Разрешите откланяться...» Нет, ты представляешь?! Ну, не хотела пить – ладно. Но ведь можно же было тихонько скомандовать: «А выпивку всю – в вагон с реквизитом!» Да у нас бы с тобой сейчас целый склад был! И не надо было бы ждать подачки от этого Коли. Мы бы сами его угощали. Вот уж чего себе никогда не прощу! А теперь, что ж, изволь ждать. И когда это он явится?! И что принесёт? И сколько нальёт?..
Уснуть бы! Глядишь, и утро скорее наступит. Иди-ка сюда, повыше. Давай я прижмусь к тебе, обниму. Греть друг друга будем...
Эй, подруга, ты спишь? Погоди засыпáть, ещё поговорить надо. Помнишь, чего хозяин про завтра-то тут говорил? Работы вроде будет много, ага. Собак велел не кормить, так. Сам он утром задержится – к Ване-вьетнамцу точить ножи пойдёт... Вот оно – главное! Ты поняла? Это же значит – всё, приехали, туши свет! Всех моих собачек – того, как он сказал-то: «почикаем». Слышишь, не «почикаю», а «почикаем». Выходит, на меня рассчитывает. Да не смотри ты так! Не думай, что мне это дело – привычное. Ей-богу, нет у меня на душе этого греха! Других полно, а этого нет. Некогда ещё было мне в него вляпаться. Я же у Коли – только первый год. Прошлой зимой меня здесь и в помине ещё не было. С кем-то другим он это делал. А я ему, между прочим, в самом начале категорически сказала, что на бойне работать ни за что не буду. Могу на этом настаивать: сказано – всё! Только он ведь меня прогонит сразу. И куда я тогда, а? Мне же кругом – западня. А здесь ведь так хорошо! Ты прости меня, милая. Но, выходит, это работа у меня такая, понимаешь? Да и всё одно: не я – так кто-нибудь другой. Знаешь, сколько на моё место зарятся? Он и свистнуть не успеет – толпища соберётся. Нет, мне это место никак терять нельзя. Так что, видно, придётся. Хоть сердце – в клочья, но...
Слушай, а чего это он велел и тебя-то не кормить? Он что, думает – и тебя тоже?! Вот же с-скотина! Ты – подруга мне. Да у меня ведь, кроме тебя-то, и нет никого на свете! Ну уж нет! Да я глаза ему выцарапаю, горло перегрызу, но тебя не отдам! Никогда! Ни за что!.. Впрочем, не верь мне, подруга, ни одному моему слову не верь. Продам я тебя. За три глотка продам. Только пробку откручивать он завтра начнёт – сразу и забуду про тебя. Я уже совсем трезвая стала – знаю, что говорю. И сердце рвать в клочья у меня не выйдет – не то оно стало, если вообще осталось. Стакан у меня вместо сердца. Я иногда слышу, как оно во мне булькает. Больно, правда, ему бывает. Когда сухо там, булькать нечему. Так что, дорогая моя подруженька, самое правильное, если бы ты сейчас не зализывала мои раны, а взяла бы да и перегрызла мне горло. Я бы, ей-богу, и сопротивляться не стала, только бы обрадовалась. Так что, милая, решай. До утра ещё малость времени есть. А я, чтоб тебе не мешать, чуток подремлю...
Эй, подруга, ну что, не решилась? Зря, очень зря. Слышишь – вроде первые мусорки пришли. Значит, скоро наш хозяин явится. Вставать пора, к работе готовиться. Что уставилась на меня? Да, к работе. А что, спрашивается, я могу? Да ни-че-го! И – пошла вон! Не смотри мне пронзительно в глаза! Всё, вопрос решён – и точка!
Это что же, значит, засучу я рукава и буду помогать Коле, да?! Надо же срочно что-то придумать, сделать! Но – что, что?! Господи, надоумь, подскажи! А вот знаю! Надо их скорей выпустить. Распахнуть загон – и всё, пусть себе – на все четыре стороны, кто куда. Да, но они же не побегут. Чего им от меня бежать? Подумают, что я, как всегда, кормить их пришла, чесать, играть с ними. Я и напугать-то их не смогу. Они же не знают ещё, что я – Иуда. Ой, сейчас, сейчас хозяин придёт – поздно будет! Какой-то же выход должен быть! Но где он? Что, что? Стоп! Да его плётка! Её-то они хо-ро-шо знают. Вот она, родная, поможет мне. Только бы успеть! Только бы успеть.
– Э-й! Эй вы! Унты, шапки, тулупы! А ну – мигом отсюда! Слышите вы – ату вас, ату! Пошли вон! Цыть! Вот вам! Вот вам! Вот вам! Засеку-у-у! Быстрее! Быстрее! Ага, поняли? Дошло? Вспомнили плёточку? Учтите, она здесь будет всегда. И чтоб – никогда сюда, слышите – никогда!!! А ты чего, подруга, стоишь? А ну – стрелой отсюда! Непонятно? А вот так, вот так – понятней? То-то же! Торопись! Нажимай! Ату! Ату! А-а-а!
...Когда в загоне уже не осталось ни одной собаки, Лида никак не могла остановиться и всё секла, секла кнутом пространство вокруг. Рассекала его на только ей видимые осколки, ловко жонглировала ими, позванивая, и заново складывала по-своему. Свист рассекаемого воздуха, постук кнутовища о землю, новорождённый негромкий звон, затухающий вдали рокот стремительного живого потока, тихое журчание Лидиного голоса – всё это сплеталось в какую-то диковинную мелодию, ни разу не слышанную, но почему-то ей знакомую. Вдруг Лида вспомнила, что музыка эта часто снилась ей в детстве, а последнее время по ночам настойчиво пробивалась из глубин памяти наружу. Каждый раз Лида в сладком предчувствии замирала, пыталась ухватить мелодию, вытянуть, но всякий раз упускала. И вот -смогла, сумела, удалось! Почему-то это было очень-очень важно и нужно ей. Лида ощутила давным-давно забытую невесомость детского полёта во сне и радостно засмеялась.
Однако смех её, жалобно всхлипнув, тут же рассыпался, напоровшись на что-то безжалостно острое. Кричал Коля-хозяин. Он бежал в её сторону. Одной рукой косо размахивал, помогая себе бежать. Другой же держал перед собой остроклювый хищный нож, посверкивающий лезвием в скупых утренних лучах. «Наточил, успел, – мелькнуло у Лиды. – Хорошо!» В ней ещё не угасла её мелодия, и она пока не слышала, что кричал хозяин. Но по тому, как перекошено его лицо, как зло и криво распялен рот, по тому, как всё четче нацеливался на неё в руке его нож, она поняла, что он кричал: «убью!». «Убьёт или нет?» – вдруг знобко испугалась Лида и тут же себя успокоила: «Да убьёт, убьёт! Не сможет не убить. Иначе ведь его разорвёт от злобы. И запрограммирован он сегодня убивать, не так уж важно – кого. Да и нож наточил – зря, что ли? Нет, зря он ничего не делает. Убьёт, обязательно убьёт!» И всё же, чтоб не успел он передумать, чтобы ненароком не разминуться им в утреннем полумраке, торопясь, оскальзываясь, она сама побежала ему навстречу.