За пределами жанра, в журналистике, остается немало сюжетов, долго будоражащих воображение и не отпускающих от себя. В тот, памятный для меня день, редактор потребовал полосной статьи на тему людей, «скорбных душой».
«Здесь конь не валялся, а между тем и там, в этих «отстойниках», человеческого брака - люди живут. - Объяснял мне редактор, «дядя Паша», мою «сверхзадачу». - Один Бог знает, о чем они думают и что переживают. Мы закрыли, понимаешь, глаза и думаем, как тот страус, что никто нам в жопу не клюнет. Еще как клюнет, да поздно будет!»
Мой редактор имел привычку говорить «суконным языком житейской прозы», чем смущал поначалу женскую часть нашей редакции. Он не был пошляком, или сквернословом, этот среброволосый дядька, переживший на своем веку много чего, в том числе десятки вызовов на партийный ковер, угрозы криминального капитала, «давёшь» сменяющихся местных князей. Говорил так, поскольку для него не было ни в политике, ни в словах табу, а была только одна целесообразность. Иногда, как в этой фразе, такое требование едва угадывалось, но что не сделаешь ради точности образа?
Образ страуса, укрывшего голову и выставивший на всеобщее обозрение ни чем не защищенный зад, – очень даже много чего говорящий образ. По крайней мере мне, но я хочу рассказать вам не об этом, не о дяде Паше и наших редакционных делах, и делишках. Я хочу рассказать вам о прокуроре, которого встретил в доме «скорбных душой», хотя эта встреча была мгновенной, и о последующих вживаниях в души героев этой трагедии.
«Разгребание прокурорско-милицейской грязи заняло много времени и, как верно сказал Экклезиаст, принесло мне и это, малое знание, много горя. По крайней мере, в виде отвращения к роду человеческому, да и к себе, конечно.
Но в путь! Я отправился на редакционной машине в чудное местечко под названием «Сосновый бор». Психоневрологический диспансер располагался в этом бору на окраине темного, как смоль и, наверное, очень глубокого лесного озера.
Внешняя ограда из нескольких рядов колючей проволоки охватывала как само озеро, так и изрядный кусок соснового леса. Второй ряд отгораживал само озеро от зданий лечебницы. Меня ждали и встретили у внешних ворот с небольшим караульным помещением. Ворота, которые распахнулись и приняли меня, выполнены из брусьев, и все из той же колючей проволоки. Заборы и проволока; «огораживание» и «выгораживание...» В голове вертелись какие-то образы, дурацкие рифмованные слова, пока я обходил машину, чтобы поздороваться с хозяевами заведения.
Мужчина в белом халате, из-под которого выглядывала синяя рубашка с галстуком, представился как главврач учреждения. Он протянул мне свою узкую и сильную ладонь со словами: «Ковалев Сергей Владимирович, главврач этого, «скорбного дома».
Сказал особенно, так что я почувствовал в его словах приглушенную иронию. Он пояснил мне: «Вдвойне скорбного: с одной стороны – контингент страждет душой и телом, с другой – нет никакого финансирования».
«Ну, это известная песня всех бюджетников», – подумал я, вышагивая по гравийной дороге к главному корпусу. Всего насчитал пять строений, из них только одно – трехэтажное, было из красного кирпича, остальные рубленные из круглого леса.
Кабинет главврача, где я угощался крепким кофе, был невелик. Интерьер «поношен», как бывает поношен хороший костюм в руках бережливого хозяина лет через десять, пятнадцать.
Сергей Владимирович словно угадал мои мысли: «Последний раз эти стены видели ремонт ровно пятнадцать лет тому назад, как раз перед бучей, которую заварили шахтеры».
- Шахтеры ли? - Переспросил его я. - В это трудно поверить.
- Ну, так говорят все. - Он усмехнулся, - и я вслед за всеми говорю, а как там было, то один чёрт рогатый знает. Человек, в общем и целом, птица общительная, сродни попугаю или сороке, быстро перенимает стадные привычки. – И резко переменив тему разговора, спросил: - Ну-с. Так что же Вас интересует конкретно?
То, что меня интересовало «конкретно», выпало в «осадок» в моей статье, а вот то, что туда не попало, что побудило меня встать на тропу художественную, об этом стоит сказать несколько слов.
Во-первых, Ковалев, то есть главврач, соблазнил меня рыбалкой: - Привезешь три-четыре линя жене на жаркое, разве ж это плохо? А трудов-то – всего с полчаса, да каких! Азартных! С поклевками!
Мы, поднимались от озера, уже удовлетворенные рыбалкой. Я с гордостью нес собственноручно выловленных трех огромных, отливающих бронзой, линьков.
Рыба из озера во многом разрешала экономические трудности учреждения. Так Сергей Владимирович объяснил мне эту страсть к рыбной ловле, и даже огораживание озера от случайных, пришлых рыбаков имело под собой экономический смысл.
- Однажды, - рассказывал мне Ковалев, - приехали на двух джипах крутые ребята. Чего с ними не было! Сети и даже шахтная взрывчатка. Пока в уме были, не упились, говорю им: «Валили бы отсюда подобру-поздорову, иначе вооружу своих дураков чем ни попадя, да напущу на вас…
– Ну и что? – переспросил я.
– А что? Озеро, как видишь, на месте и линек в нем отменный. Так что мои подопечные с голоду не мрут. У меня главная проблема – муку достать, да сахар, особенно осенью, когда ягода поспеет. Натуральным хозяйством выживаем.
Как я уже говорил, само озеро также было отгорожено от административных зданий колючей проволокой. Получалось как бы зона в зоне.
- Приходится все мелочи продумывать, - по ходу пояснял заведующий «скорбным домом». - Это дополнительное ограждение выполнено с единственной целью: чтобы больные не вздумали купаться в озере. Есть, есть здесь такие тарзаны…Глаз да глаз за ними нужен.
Мы прошли через калитку, (брус и колючая проволока) и очутились в саду. Сад состоял из толстенных и высоченных рябин, черемуховых кустов, зарослей крыжовника, смородины, малины и редкой сибирской ягоды – ирги. Посреди сада шла вымощенная битым кирпичом аллея, по краям аллеи стояли скамейки. Обычные, бетонные бока-опоры и деревянные прожилины. Несколько больных (я успел наглядеться всяких разных!) сидели на скамейках. Мое внимание привлек один из них – опрятно одетый, с венцом белоснежных волос на голове, редких и высоких, словно не голова человеческая, а одуванчик.
- Кто такой, - спросил я своего гида.
- Прокурор, - ответил он мне.
Я подумал, что он шутит. Нет, в начале я подумал, что это больной считает себя прокурором, но, глянув на Сергея Владимировича, понял, что в его словах нет шутки. Видимо, и он почувствовал, что я теряюсь в догадках, пояснил:
– Он на самом деле прокурор. Его перевели к нам из соседней области года три назад. Тихий, опрятный человек.
Мы как раз поравнялись с ним, и я глянул ему в лицо: на меня глядели бездонной синевы глаза но, казалось, что смотрят они куда-то сквозь меня. Ощущение было не из приятных, не страшное, но тревожное, словно я голый мимо его прошел.
- Не уютно, да? - спросил меня Сергей Владимирович, ничуть не стесняясь, сидящего напротив него человека, а ведь речь касается его, прокурора, и он мог не только видеть, но и понимать, что говорят о нём.
– Это случается с душевнобольными, – продолжал, как ни в чем не бывало, доктор. - Их взгляд приобретает завораживающую силу, гипнотизирует. Почему так происходит – никто толком не знает, разве что священники…. Тут он оборвал себя, не договорил и, чувствуя неловкость недоговоренности, разразился невнятными звуками:
– М… да, конечно… м.… Вот Вам, наверное, сделалось неуютно, что вы, словно голый, проходите мимо его. Так?
Я замялся, поскольку, действительно, он нашел точное определение моему состоянию - «неуютное». Выражение лица, глаза, весь образ больного - ничто не говорило о его безумии, или каких-то иных ненормальностей. Он просто смотрел сквозь нас и молчал. Трудно было отвести взгляд, как нищему вместо подаяния сказать – «нет», да еще прилепить к этому «нет» ряд подходящих к случаю эпитетов. Мне казалось, что мой взгляд, точнее мои глаза, для него были таким же подаянием, как копейка нищему. Странное, очень странное, никогда и нигде более неизведанное мной чувство!
- Он не понимает, что говорят о нем. Об этом не беспокойтесь. - Сергей Владимирович дотронулся до моей руки, давая понять, что «хватит, поглазели». – И тем самым, как бы вывел меня из гипнотизирующей бездонной голубизны прокурорских глаз.
- Странный, странный больной. – Машинально пробормотал я. Почти физически чувствовал на своем лице этот взгляд. Он словно прилип к моему лицу. И всю дорогу до кабинета главврача никак не мог отделаться от этого чувства. «Взгляд сквозь меня, туда, где моё будущее? А может, где будущее всех и оттого в этом взгляде столько неизбывной печали?»
Я даже поежился от таких мыслей и подумал: «Эко, куда меня занесло!?»
- Он что, не говорит? – спросил я Сергея Владимировича, входя в административное здание.
- Почти не говорит, по крайне мере, он не отвечает на вопросы, а когда заговорит, то произносит слова неадекватные ситуации. Две, от силы три коротких фразы.
- О чем он думает? - спросил я, вышагивая рядом с врачом по стертым половичкам коридора. Я полагал, что он-то должен знать ответ на этот вопрос, но Сергей Владимирович обескуражил меня: «А кто его знает. – Он поглядел на меня с какой-то усмешкой: «Вот вы знаете, о чем я думаю?»
- Нет, конечно! Разумеется, нет!
- Вот и я не знаю, о чем думают мои пациенты. Я знаю их реакцию на мое слово, действие, на лекарство, в конце концов, но что думают и о чем думают - это скрыто от меня.
- Как же вы их лечите?
- А мы и не лечим их, мы наблюдаем.
- А этот прокурор... Какая-то история его заболевания есть?
- Есть. Только это относится к разряду медицинских тайн.
Как я ни упрашивал Сергея Владимировича, чтобы он мне рассказал эту историю, он остался неумолим: «И не просите, и не вводите меня в искушение».
Уезжал я из этого учреждения, снедаемый любопытством к загадочной личности прокурора. Когда я сел в машину, Сергей Владимирович, наклонясь ко мне, сказал: «Вот, когда он умрет, если у вас останется желание узнать его историю, то милости прошу, приезжайте».
* * *
Прошло два года, и я уже подзабыл этот разговор, эту встречу, когда неожиданно в телефонной трубке услышал мягкий тенор Сергея Владимировича. Узнал его сразу. Он сообщил мне, что человек, историей которого я заинтересовался, умер.
Я уже и не знал, нужна ли мне история сумасшедшего прокурора, или не нужна, но из уважения к собеседнику я с излишним энтузиазмом сказал, что завтра-послезавтра непременно приеду. Приехал, правда, через неделю.
За два года ничего не изменилось, даже обои на стенах кабинета главврача остались прежние, только еще сильнее выцвели, потускнели.
- Вот. - Сергей Владимирович положил на стол огромную папку, видимо, приготовил её заранее. - Читайте. Если не против, можете в моем кабинете читать. Я вам мешать не буду, дела, знаете ли, дела.
На этот раз в его голосе я не уловил той легкой иронии, которая свойственна оптимистам. Была тоска.
* * *
Начать эту, прокурорскую сагу необходимо с Петра Алексеевича Демина. Он работал следователем в городской прокуратуре, и эта работа была ему ненавистна, но он терпел её «по обстоятельствам жизни», как терпел свою супругу, Анну. И профессия, и супруга явились следствием его юношеских увлечений.
За год до окончания школы, Петр Алексеевич начитался рассказов о Кони и Плевако, и ему захотелось стать адвокатом. Демин без труда поступил в юридический вуз, а на втором курсе, когда проходили историю права, его словно пронзило, словно открылось у него особое зрение. Он увидел, что в мире людей - право, как правда, как любовь, не имеет ни малейшего отношения к действительности, хотя ни о чем не говорят с таким желанием и энтузиазмом, как о любви, праве и справедливости. И Демин понял, что право в государстве – наподобие хорошего лакея в английском доме: все знает, но обо всем молчит, пока его не спросит хозяин. Хотя правовые отношения много чего, и даже самым существенным образом, меняют в этой действительности, они утяжеляют её, как чугунные грузы в балласте парусного корабля утяжеляют его маневренность.
Такой вот получился у него парадокс: с одной стороны – право не имеет отношения к жизни, и в то же время вторгается в жизнь, наподобие бульдозера в заросли кустарника. Право, – как инородный обществу, но мощный механизм, его перепахивающий…
Еще в студенчестве на ум приходили строчки Твардовского: «Как та самая машина скорой помощи идет: Сама режет, сама давит, сама помощь подает!» - Помнится, Демин долго и как-то истерически хохотал над таким определением правоохранительных органов. И себя видел как санитара в этой машине – огромные, не его, чужие, волосатые ручищи…
Разрешить этот парадокс, между правом и своей совестью, он так и не смог, но зато получил стойкое отвращение к профессии.
* * *
Что же касаемо любви, то призрачность и недолговечность этого эфирного создания, этой розовой дымки безумного юношеского флера, он понял уже через три месяца после женитьбы на сокурснице, Анне Смеляковой. Эта обаятельная, млеющая от стихов девушка, такая казалось бы возвышенная и тонкая натура, оказалась обыкновенной, мелочной и склочной бабой, к тому же, мало следящей за своей внешностью в обыденной жизни. Это больно задевало Демина, но ребенок, которого родила ему Анна, ребенок привязывал Петра к семейному очагу сильнее, чем отвращение к его матери.
Демин терпел жизнь и привыкал к ней. Наверное, в этом было что-то наследственное, потому, как и мать, и отец Демина всегда повторяли одно и то же: «Бог терпел и нам велел».
С Богом у Демина были сложные, «натянутые отношения. В отличие от разного сорта отрицателей Бога, Демин прочитал не только канонические книги ветхого и Нового заветов, но и работы таких столпов православия, как Святитель Брянчанинов, Дионисий Ареопагит, Серафим Саровский. Эта начитанность давила его, а не помогала жить. Страсть к чтению именно этого сорта литературы стала болезненным влечением, уходом от домашних проблем и суеты работы.
Демин терпел жизнь тихо, невыразительно, даже обреченно. Бывает, что одни терпят такое, что других повергает в тихую меланхолию или буйную ярость. Следовательская работа давала ему наглядное подтверждение этим умозаключениям. Но сам он старался ничего из того, что было в нем неспокойного, порой страшного, не показывать людям. Напротив, он выглядел тихоней, немногословным, и потому ему давали вести самые громкие дела, случающиеся в городке. Если бы знали сослуживцы, то дела – самые ему ненавистные.
Вот и сейчас на его письменном столе, в душном закутке отдельного кабинета, лежало «Дело об изнасиловании гражданки Коломиец Ангелины Петровны...», и дальше следовал год её рождения и домашний адрес. К немалому удивлению Демина, в деле оказалась и фотография потерпевшей. Милицейский дознаватель явно переусердствовал, фотография потерпевшей была не нужна по протоколу дознания, но была в нём.
Демин вытащил из папки фотографию: «Так вот ты какая, Ангелина Петровна, пострадавшая…» - Пробормотал следователь.
С картонного листика на него глядела девица лет двадцати. Фотография была цветная, и потому глаза – голубые, дерзкие... – Демин подумал: «Наглые...» - глаза так и буравили следователя. И опять подумал: «Нет, не зря появилась это фото в деле... Не зря...»
Пальцы машинально вытащили вторую фотографию, теперь уже её насильника. Это был мужчина тридцати с небольшим лет. Демин, не отдавая себе отчета, сравнил взгляды. Мужчина смотрел уверенно и спокойно. Петр подумал: «Глаза - зеркало души…» - Мысль скользнула и пропала, как это бывало не раз. «Зеркало» преступника было чище и яснее, чем «зеркало» потерпевшей – вот какой вывод сделал Демин, пока даже не осознавая, что этот вывод сделан. И то, что этот вывод поведет за собой цепочку следствий, вовсе не тех, какие бы хотел следователь прокуратуры Демин, и уж конечно не тех, какие четко и ясно изложил прокурор города, передавая ему в производство это дело.
А, передавая ему дело, прокурор сказал: «Тут все ясно, нужно только бумаги оформить правильно, чтобы представить дело в суд».
Вчера это было, в конце рабочего дня.
Демин закрыл папку, с хрустом потянулся, мельком пролетела мысль, что нужно по утрам махать ногами и руками, кланяться неведомому богу, словом нужно делать зарядку, однако вслух сказал другое: «Нужно увидеть этого, Буртазина». Дальше все слова были мысленные, отрывочные, случайные.
Демин пришел в Горотдел, где в подвальном помещении находилось СИЗО, а на первом этаже – кабинеты дознавателей. Такое обозначение должности милицейского следователя вызывало у Демина цепочку неприятных и даже пугающих ассоциаций, а тут еще круглый, как колобок, старший лейтенант Тетеркин, с которым приходилось делить кабинет, когда дела милицейские и прокурорские пересекались, как в этот раз.
Тетеркину было за пятьдесят, и потому он взял за правило учить уму-разуму Петра, посвящая его в нехитрые приемы следовательского дела.
«Рано ты пришел «исповедовать» своего подопечного. Человек, можно сказать, еще совершенно «зеленый», не созревший для откровенного разговора», – говорил Тетеркин, буравя взглядом Демина. Эта привычка смотреть на собеседника «пристрельно», как выражался старший лейтенант, стала частью его личности.
«Ты дома на жену так же смотришь?» - спрашивал поначалу Демин, поеживаясь от тяжелого, недоброго взгляда Тетеркина.
- Я на всех гляжу так, даже на своего начальника, потому как никому в жизни нельзя доверять. – При этом он ухитрялся улыбаться, но улыбка походила на насмешку, или даже на издевку. - У меня все люди под подозрением, и ты, кстати, тоже.
- Я-то почему? - Демин недоуменно пожимал плечами и думал о том, каких же монстров воспитала система, но никогда не говорил об этом вслух, памятуя мудрую пословицу о длинном языке, который завязали петлей на горле.
- Потому что ты – человек, и все вокруг - люди, а значит, потенциальные преступники. – Пояснил Тетеркин.
- И ты тоже, потенциальный...?
Тетеркин спрятал усмешку и сказал совершенно серьезным тоном, от которого мурашки пошли по коже:
«Я-то? Без всякого сомнения! Если хочешь знать, всяк, кто работает в милиции лет пять-десять,, становится преступником. - И пообещал молодому следователю: – И ты, скоро им станешь»
А потом улыбнулся злорадно и успокоил: «Только вот на нас нет суда и следствия. - Гадкая ухмылка сползла с лица, и скучным, будничным тоном Тетеркин закончил свою поучительную мысль: - Покуда ты соблюдаешь внутренние, неписаные правила нашей милицейской корпорации, тогда - ты отличник боевой и политической, подготовки. Кандидат на повышение по службе и прочее, что причитается служаке… Словом, «пионер» и «будь готов», служу - кому доложу! Так-то, парень. Вникай в смысл жизни и службы».
Тетеркин был на хорошем счету, имел не одну правительственную награду, и потому самые сложные, самые запутанные дела поручали старшему лейтенанту. Будь у него высшее образование, то далеко бы пошел этот Тетеркин. О своем образовании он говорил неохотно, да и взгляд отбивал всяческую охоту говорить с ним по душам, однако Тетеркин, не понять почему, поставил себе за правило поучать Демина.
Через месяц вынужденного общения с ним, Петр ненавидел дознавателя тихо и глубоко. Но тот, несмотря на всю свою проницательность, так и не понял этого, или же понял, но настолько сжился с тем, что его не любят, что не обращал никакого внимания.
- Да, рановато ты пришел к своему подопечному, – повторил Тетеркин. - Я его видел, когда привезли опера. Добиться от него нужных показаний сложно, его потомить надо. Это особый сорт людей, мнящих о себе чер-те что. Такие, как арбузы семечками, набиты разными идеалами…
- А заявление от потерпевшей кто принимал? - оборвал его Петр. Из головы не шла фотография Ангелины: «С чего бы она там появилась?»
- Хрен его знает кто, наверное, участковый. Тебе это без разницы, кто. - И гоготнул, словно жеребец. Это ржание касалось судьбы подследственного.
- Ты так радуешься, что будто сам его трахать собираешься. – Буркнул Демин
Тетеркин еще что-то говорил, но Демин ушел в себя, и мысли «непрошенные», неподобающие для следователя мысли, завладели им. История права, сыска, прочитанные «расширенно» с выходом за пределы учебной программы, врезались настолько глубоко и болезненно, что превратились в род душевной болезни Петра. Он жалел, что пошел на юридический факультет. И вдвойне жалел, что стажировался на уголовном праве.
В голове Демина вертелись образы из ранее прочитанных брошюр, и все это сливалось в некий калейдоскопический, жутковатый карнавал. Это была его обычная, как он называл – «пытка воображением».
То, что внизу под кабинетом Тетеркина подвал, иначе сказать СИЗО, а над подвалом сидят «дознаватели». Воображение превратило подвал в сруб, утопленный на метр в землю. Под коробчатой крышей сруба – деревянные балки, скругленные, лоснящиеся от жира, перекинутые через них веревки, болтающиеся на этих веревках конские хомуты.
В сторонке, напротив входа, – горны с вытяжной трубой и сушило с березовыми вениками. В противоположном углу – вкопанная в землю железная клетка, и там люди, человеческий материал дознавателя. Из этого материала огнем и железом нужно дознаться правды, ведь на то и должность такая – дознаватель.
Конечно, никто пока не знает, какой правды дознаваться нужно, но вот, отопьет утренний чаек следователь и спустится в эту курную избушку, и поставит вопрос о правде.
И тогда все. Правда должна быть выпытана, добыта любым путем. А если подследственный Богом клянется, что всю правду сказал, а эта правда с правдой следователя не бьет?
И в воображении Демина зазвучали голоса из этой воображаемой им пыточной избы. «Говори правду, говори правду!» Скрежет зубовный и стон в ответ. «Я сказал правду, давно сказал...»
- «Нет, врешь! Врешь!»
Если в такие минуты поглядеть на Демина, то можно увидеть, как широко раскрылись его глаза, как зрачки слились с радужкой, и дыхание стало прерывистым, словно тащит он неподъемную тяжесть в гору.
Так случалось не часто, но бывало, вот как сегодня. И кто-то в его мозгу наставительно говорит, похоже, Тетеркин: «Хотя по законам положено только три раза пытать правду, но когда случается пытанный на второй, или третий пытке речи переменит, то еще трижды пытается и так, пока правду не подтвердит, либо Господь не приберет, следует делать».
- Ты меня слышишь? - Это уже явственно, громко, спросил Тетеркин. Демин вынырнул из омута собственного воображения и с тоской подумал, что никогда из него не получится путевого следока, что он болен какой-то психической болезнью, которая запрещает работать в органах.
- Привели твоего подопечного. Если хочешь, то я помогу тебе его «расколоть» - предложил лейтенант.
- Нет, не надо. - Демин стряхнул с себя наваждение, - Ты пойди, погуляй малость.
Когда Демину определили место в горотделе, то начальник дознавателей пояснил, что у Тетеркина самый большой кабинет и потому: «Вам обоим места хватит, к тому же, - майор подмигнул Демину, - у Тетеркина можно кое - чему поучиться».
Поначалу так и было: Тетеркин сидел в сторонке, когда Демин допрашивал подозреваемых и иногда приходил на помощь, как в тот раз, когда задержали рецидивиста по кличке «Уголь».
Тетеркин не выдержал откровенной издевки матерого уголовника над неопытным следователем. Он тихо встал со своего места, подошел к нему со скучающим выражением на лице, с руками за спиной, и неожиданно для Петра принялся жестоко избивать подследственного. Он бил, так называемым, «демократизатором», новейшим изобретением в системе пыточного делопроизводства.
Этот «Уголь», после обработки Тетеркиным сказал: «Приятно иметь дело с профессионалом, а мне подсунули сопляка. Неуважение ко мне».
Привычная фраза в устах следователей всех рангов и регалий: «Подозреваемый начал давать показания», с той поры вызывала ироническую усмешку у Демина. Он помнил, как торговался «Уголь» по каждому эпизоду и как охотно брал на себя все, что не отягчало его статьи.
«Ты мне расскажи, как оно было, а я запомню, подтвержу», - говорил «Уголь».
Со временем Демин узнал, что стоят признательные показания, но у него хватало благоразумия помалкивать «в тряпочку», то бишь, в носовой платок и только позволял себе понимающую усмешку, и изредка фразу: «Куда ж ему деваться?»
Да и сам, Петр Алексеевич начинал допрос с фразы: «Гражданин, чистосердечно признаетесь в содеянным, или изобличать буду?»
Пока не нарвался на одного, который после его фразы сказал: «Начальник, если ты меня бить будешь, то признаюсь в том, что я инопланетянин. Хочешь, признаюсь, что шпионил в пользу трех разведок сразу».
Демин машинально сказал: «Это ты в ФСБ признаешься, а здесь не по адресу».
- Тогда пиши что я расчленял и поедал трупы. - Уголовник сделал свирепое лицо и клацнул золотыми зубами. Задержанный издевался над ним, но по особенному, не так, как «Уголь». Эта издевка была грубой проекцией той самой иронии Петра, насчет «признательных показаний».
Года полтора Демин попадал в похожие ситуации, а Тетеркин, если присутствовал при этом, явно наслаждался, дожидаясь, когда «прокурорский» попросит его помочь.
Демин его не просил, зато все чаще и чаще говорил Тетеркину эти слова: «Ты погуляй малость». Формально, Демин имел на это право и пользовался им.
* * *
Конвойные ввели Буртазина сразу же, как только вышел из кабинета Тетеркин. Первое, на что обратил внимание Демин - было искреннее удивление задержанного. Ни страха, ничего такого - одно удивление, словно человек попал, как сказочная Алиса, в страну чудес. По отношению к внешнему миру тут все было «шиворот навыворот, задом наперед». Словно Буртазин ни сном, ни духом не ведал, что рядом с ним всегда существовал особый мир, мир людей подозреваемых, осужденных, обвиняющих, судящих и надзирающих за ними. Точнее сказать, он знал об этом мире, но знания были поверхностные, «сказочно-нереальные», как та сказка про Алису, «королеву» и «мартовского зайца».
- Садитесь, - сказал Демин и указал на массивный стул. Это был единственный стул для подследственных, и он всегда стоял на одном месте потому, что его ножки были прикреплены к полу. История о том, как появился в кабинете Тетеркина такой «стул правды», обросла легендами, но сам Тетеркин объяснял появление стационарного стула, «техникой безопасности».
Между тем поговаривали, что однажды, Демид Тетеркин получил, в своем кабинете, «сокрушительное поражение». Задерженный преступник ударил Тетеркина стулом и спокойно покинул здание горотдела через служебный ход во внутренний двор. Преступника так и не нашли по сей день. Эта, не извлеченная из сердца дознавателя заноза причиняла ему постоянную, нравственную боль.
Конвойные топтались у дверей, ожидая распоряжения следователя.
- Наручники снимите. - Тихо сказал Демин. - И можете быть свободны.
Пока снимали наручники, Демин рассматривал Буртазина и необъяснимое чувство, что перед ним совершенно невинный человек, захватывало его. Может быть потому, что помнил нагловатые глаза потерпевшей на фотографии, а может, по какой-то иной причине, например, по той же самой, по которой приходят «напрошенные мысли». Демин подавил это чувство. Он постоянно давил в себе такие чувства и изнемогал в борьбе с ними.
- Вы отдаете себе отчет в том, в чем вас обвинила гражданка Коломиец? - Спросил Демин, раскрывая папку и вытаскивая из неё чистые листки бумаги.
- А она разве обвинила? - в голосе Буртазина было не поддельное удивление.
- Вы что, с луны, что ли, свалились? Вот заявление… - Демин помахал листочком бумаги над папкой и ему стало смешно: «Словно мух сгоняю» – Подумал он. - Разве при задержании вам не сказали, за что задерживаетесь?
- Да, знаете, я только начал подниматься в свой офис, а тут милицейская машина, ребята с автоматами выскакивают... Я и рот не успел открыть, как мне мешок на голову, наручники ... - Он кивнул на наручники, лежащие на столе следователя. - Удивился я. Только через час вспомнил об адвокате. Кстати, сижу уже вторые сутки, требую адвоката, а в ответ только смешки и угрозы.
Демин вздохнул и ровным голосом представился: «Я, следователь прокуратуры, меня зовут Демин Петр Алексеевич, мне поручено вести ваше дело, так что давайте все последовательно, по протоколу, начиная с фамилии, места жительства, работы и так до обстоятельств вашей связи с гражданкой Коломиец», а потом и к адвокату подойдем.
Чем дольше беседовал с Буртазиным Демин, тем больше испытывал отвращения к своей работе, и мысли, проклятые мысли точили его, но Петр сдерживал их, не давал им воли.
«Адвокат будет, и сегодня же. - Пообещал Демин, перед тем как закончить официальную часть допроса. - Кстати, вы можете позвонить отсюда на работу, или домой и попросить принести себе смену белья, словом, всё, кроме режущих, колющих, отравляющих, наркотических и так далее, предметов и вещей».
Пока Буртазин звонил по телефону, чего-то объяснял, просил, наказывал, Демин думал о том, как же верно определение пословицы что нельзя, глупо отрекаться от «сумы и тюрьмы», что все население России, так или иначе, «тюремно-лагерное».
Он насторожился, когда понял, что Буртазин говорит с адвокатом, и речь идёт о залоге.
«А выпустить никак нельзя? Под залог там... до суда?» - Спросил Буртазин, закончив разрешенные Деминым звонки.
- Пока ничего такого сделать не могу. - Демин посмотрел на его пристально, как смотрят на тяжелобольного, с жалостью, что вот, больной не понимает всю тяжесть болезни и сказать нужно, и сказать не просто. - Скажите, Буртазин, у меня сложилось такое впечатление, что вы совершенно не понимаете весь трагизм своего положения. Статья ведь, очень нехорошая, по понятиям зоны, очень.
- Трагизм? Да, да, да, конечно! - Живо откликнулся Буртазин. - У меня сто сотрудников...
- Я не о том, я о статье, которая вам инкриминируется в вину. - Пояснил Демин.
- Знаете, не понимаю. Нет, не понимаю и понимать не желаю. Я же вам объяснял только что: поздняя ночь, коньяк, женщина на софе... Вы же мужчина в конце-концов!?
- Я прокурорский следователь, Буртазин, и надо мной, и над вами - закон, а там, в законе, статья.
- А здравый рассудок? Логика событий? Знаете, я все-таки совершенно не понимаю, отчего Ангелина написала это дурацкое заявление?
- Этот вопрос я задам ей сегодня же. А сейчас отвечаю - не знаю почему, но оно написано.
- Глупо все это! Очень даже глупо! У меня бизнес, а я здесь на нарах в грязи с какими-то бродягами...
- А откуда следует, из чего следует, что в жизни все мудро? Вам, Буртазин, не повезло с выбором женщины. Многим не везет. - Демина начинала злить детская наивность взрослого человека.
- Нет, не говорите! Ангелина – очень даже хорошая девушка. Это видно. Не знаю, как вам объяснить, но это чувствуется. - За все время разговора в глазах Буртазина вспыхнул чувственный огонь.
«Жизнелюб херов». - Подумал Демин. И опять в глазах замелькали сцены из спецфильмов о жизни уголовников. Демин зябко передернул плечами и сказал: - Я видел её фото, и мне так не показалось.
- Фото обманчиво. Не понимаю. Конечно, я вел себя грубовато, но... - Буртазин виновато развел руками.
- Что, «но»? - Демин вытащил сигареты, закурил первую за все время допроса и предложил Буртазину.
- Не курю. - Буртазин снова сделал виноватый жест, как бы сожалея, что не может составить компанию следователю. – Вы спросили о моем «но», а ведь это просто: женщина всегда хочет и боится силы мужчины.
- Вы, должно быть, психолог? - Демин усмехнулся, - но об этом ничего не сказано в Уголовном кодексе. Более того, он очень, очень строг в этом, как раз, отношении.
- Но разве непонятно, что в жизни всегда так? Женщина говорит - «нет», а думает - «да».
- Жизнь одно, а закон совершенно другое, Буртазин. Совершенно другое! - Сказал с нажимом, сокровенное своё сказал, и это не ускользнуло от подследственного.
- Но хоть вы-то меня понимаете? - В голосе Буртазина прозвучала надежда на понимание.
«Странно, - подумал Демин, - какая разница для него, понимаю ли я, или нет? Конечно, понимаю, но что толку в моем понимании? Что толку вообще в понимании? В истине?» - Но сказал другое: «Хорошо бы, Буртазин, если бы вас понял судья, а мое дело тут маленькое, совершенно ничтожное дело: собрать все «за» и «против», оформить и передать в суд».
Буртазин оживился:
– Вот именно, «за» и «против»! Вот именно! О чем я и толкую! Как же без психологии! Как же без понимания того, что было на самом деле!
- Боюсь, что психология, если и сыграет свою партию, то не на вашей стороне, Буртазин. Судьи по преимуществу женщины, а это - иная психология. - И вдруг неожиданно для себя, выдал философскую сентенцию: - Оглянитесь вокруг, мы живем в цивилизации, в которой женщине разрешено провоцировать мужчин на сексуальное домогательство, разрешено на каждом шагу. Мужчине же строго запрещено реагировать на это и, уж тем более, силой. В этом есть смысл, Буртазин?
- Но в жизни ведь не так? - И опять в голосе прозвучала нотка, рассчитанная на понимание.
- Не так? Правда ваша. В жизни мужчина всегда преступает границу, всегда ломает преграду, всегда совершает пусть крошечное, но насилие. Дело все в адекватности, если хотите, в удаче.
- Вот именно! - Воскликнул Буртазин. - Мне приятно разговаривать с умным человеком. Это вы хорошо сказали, что «женщина всегда провоцирует мужчину», но вы сказали не до конца, она очень, очень сердится, переживает, если не видит реакции мужчины на свою провокацию. И идет дальше, провоцирует его, чтобы утвердиться в свой власти над ним.
«Здесь конь не валялся, а между тем и там, в этих «отстойниках», человеческого брака - люди живут. - Объяснял мне редактор, «дядя Паша», мою «сверхзадачу». - Один Бог знает, о чем они думают и что переживают. Мы закрыли, понимаешь, глаза и думаем, как тот страус, что никто нам в жопу не клюнет. Еще как клюнет, да поздно будет!»
Мой редактор имел привычку говорить «суконным языком житейской прозы», чем смущал поначалу женскую часть нашей редакции. Он не был пошляком, или сквернословом, этот среброволосый дядька, переживший на своем веку много чего, в том числе десятки вызовов на партийный ковер, угрозы криминального капитала, «давёшь» сменяющихся местных князей. Говорил так, поскольку для него не было ни в политике, ни в словах табу, а была только одна целесообразность. Иногда, как в этой фразе, такое требование едва угадывалось, но что не сделаешь ради точности образа?
Образ страуса, укрывшего голову и выставивший на всеобщее обозрение ни чем не защищенный зад, – очень даже много чего говорящий образ. По крайней мере мне, но я хочу рассказать вам не об этом, не о дяде Паше и наших редакционных делах, и делишках. Я хочу рассказать вам о прокуроре, которого встретил в доме «скорбных душой», хотя эта встреча была мгновенной, и о последующих вживаниях в души героев этой трагедии.
«Разгребание прокурорско-милицейской грязи заняло много времени и, как верно сказал Экклезиаст, принесло мне и это, малое знание, много горя. По крайней мере, в виде отвращения к роду человеческому, да и к себе, конечно.
Но в путь! Я отправился на редакционной машине в чудное местечко под названием «Сосновый бор». Психоневрологический диспансер располагался в этом бору на окраине темного, как смоль и, наверное, очень глубокого лесного озера.
Внешняя ограда из нескольких рядов колючей проволоки охватывала как само озеро, так и изрядный кусок соснового леса. Второй ряд отгораживал само озеро от зданий лечебницы. Меня ждали и встретили у внешних ворот с небольшим караульным помещением. Ворота, которые распахнулись и приняли меня, выполнены из брусьев, и все из той же колючей проволоки. Заборы и проволока; «огораживание» и «выгораживание...» В голове вертелись какие-то образы, дурацкие рифмованные слова, пока я обходил машину, чтобы поздороваться с хозяевами заведения.
Мужчина в белом халате, из-под которого выглядывала синяя рубашка с галстуком, представился как главврач учреждения. Он протянул мне свою узкую и сильную ладонь со словами: «Ковалев Сергей Владимирович, главврач этого, «скорбного дома».
Сказал особенно, так что я почувствовал в его словах приглушенную иронию. Он пояснил мне: «Вдвойне скорбного: с одной стороны – контингент страждет душой и телом, с другой – нет никакого финансирования».
«Ну, это известная песня всех бюджетников», – подумал я, вышагивая по гравийной дороге к главному корпусу. Всего насчитал пять строений, из них только одно – трехэтажное, было из красного кирпича, остальные рубленные из круглого леса.
Кабинет главврача, где я угощался крепким кофе, был невелик. Интерьер «поношен», как бывает поношен хороший костюм в руках бережливого хозяина лет через десять, пятнадцать.
Сергей Владимирович словно угадал мои мысли: «Последний раз эти стены видели ремонт ровно пятнадцать лет тому назад, как раз перед бучей, которую заварили шахтеры».
- Шахтеры ли? - Переспросил его я. - В это трудно поверить.
- Ну, так говорят все. - Он усмехнулся, - и я вслед за всеми говорю, а как там было, то один чёрт рогатый знает. Человек, в общем и целом, птица общительная, сродни попугаю или сороке, быстро перенимает стадные привычки. – И резко переменив тему разговора, спросил: - Ну-с. Так что же Вас интересует конкретно?
То, что меня интересовало «конкретно», выпало в «осадок» в моей статье, а вот то, что туда не попало, что побудило меня встать на тропу художественную, об этом стоит сказать несколько слов.
Во-первых, Ковалев, то есть главврач, соблазнил меня рыбалкой: - Привезешь три-четыре линя жене на жаркое, разве ж это плохо? А трудов-то – всего с полчаса, да каких! Азартных! С поклевками!
Мы, поднимались от озера, уже удовлетворенные рыбалкой. Я с гордостью нес собственноручно выловленных трех огромных, отливающих бронзой, линьков.
Рыба из озера во многом разрешала экономические трудности учреждения. Так Сергей Владимирович объяснил мне эту страсть к рыбной ловле, и даже огораживание озера от случайных, пришлых рыбаков имело под собой экономический смысл.
- Однажды, - рассказывал мне Ковалев, - приехали на двух джипах крутые ребята. Чего с ними не было! Сети и даже шахтная взрывчатка. Пока в уме были, не упились, говорю им: «Валили бы отсюда подобру-поздорову, иначе вооружу своих дураков чем ни попадя, да напущу на вас…
– Ну и что? – переспросил я.
– А что? Озеро, как видишь, на месте и линек в нем отменный. Так что мои подопечные с голоду не мрут. У меня главная проблема – муку достать, да сахар, особенно осенью, когда ягода поспеет. Натуральным хозяйством выживаем.
Как я уже говорил, само озеро также было отгорожено от административных зданий колючей проволокой. Получалось как бы зона в зоне.
- Приходится все мелочи продумывать, - по ходу пояснял заведующий «скорбным домом». - Это дополнительное ограждение выполнено с единственной целью: чтобы больные не вздумали купаться в озере. Есть, есть здесь такие тарзаны…Глаз да глаз за ними нужен.
Мы прошли через калитку, (брус и колючая проволока) и очутились в саду. Сад состоял из толстенных и высоченных рябин, черемуховых кустов, зарослей крыжовника, смородины, малины и редкой сибирской ягоды – ирги. Посреди сада шла вымощенная битым кирпичом аллея, по краям аллеи стояли скамейки. Обычные, бетонные бока-опоры и деревянные прожилины. Несколько больных (я успел наглядеться всяких разных!) сидели на скамейках. Мое внимание привлек один из них – опрятно одетый, с венцом белоснежных волос на голове, редких и высоких, словно не голова человеческая, а одуванчик.
- Кто такой, - спросил я своего гида.
- Прокурор, - ответил он мне.
Я подумал, что он шутит. Нет, в начале я подумал, что это больной считает себя прокурором, но, глянув на Сергея Владимировича, понял, что в его словах нет шутки. Видимо, и он почувствовал, что я теряюсь в догадках, пояснил:
– Он на самом деле прокурор. Его перевели к нам из соседней области года три назад. Тихий, опрятный человек.
Мы как раз поравнялись с ним, и я глянул ему в лицо: на меня глядели бездонной синевы глаза но, казалось, что смотрят они куда-то сквозь меня. Ощущение было не из приятных, не страшное, но тревожное, словно я голый мимо его прошел.
- Не уютно, да? - спросил меня Сергей Владимирович, ничуть не стесняясь, сидящего напротив него человека, а ведь речь касается его, прокурора, и он мог не только видеть, но и понимать, что говорят о нём.
– Это случается с душевнобольными, – продолжал, как ни в чем не бывало, доктор. - Их взгляд приобретает завораживающую силу, гипнотизирует. Почему так происходит – никто толком не знает, разве что священники…. Тут он оборвал себя, не договорил и, чувствуя неловкость недоговоренности, разразился невнятными звуками:
– М… да, конечно… м.… Вот Вам, наверное, сделалось неуютно, что вы, словно голый, проходите мимо его. Так?
Я замялся, поскольку, действительно, он нашел точное определение моему состоянию - «неуютное». Выражение лица, глаза, весь образ больного - ничто не говорило о его безумии, или каких-то иных ненормальностей. Он просто смотрел сквозь нас и молчал. Трудно было отвести взгляд, как нищему вместо подаяния сказать – «нет», да еще прилепить к этому «нет» ряд подходящих к случаю эпитетов. Мне казалось, что мой взгляд, точнее мои глаза, для него были таким же подаянием, как копейка нищему. Странное, очень странное, никогда и нигде более неизведанное мной чувство!
- Он не понимает, что говорят о нем. Об этом не беспокойтесь. - Сергей Владимирович дотронулся до моей руки, давая понять, что «хватит, поглазели». – И тем самым, как бы вывел меня из гипнотизирующей бездонной голубизны прокурорских глаз.
- Странный, странный больной. – Машинально пробормотал я. Почти физически чувствовал на своем лице этот взгляд. Он словно прилип к моему лицу. И всю дорогу до кабинета главврача никак не мог отделаться от этого чувства. «Взгляд сквозь меня, туда, где моё будущее? А может, где будущее всех и оттого в этом взгляде столько неизбывной печали?»
Я даже поежился от таких мыслей и подумал: «Эко, куда меня занесло!?»
- Он что, не говорит? – спросил я Сергея Владимировича, входя в административное здание.
- Почти не говорит, по крайне мере, он не отвечает на вопросы, а когда заговорит, то произносит слова неадекватные ситуации. Две, от силы три коротких фразы.
- О чем он думает? - спросил я, вышагивая рядом с врачом по стертым половичкам коридора. Я полагал, что он-то должен знать ответ на этот вопрос, но Сергей Владимирович обескуражил меня: «А кто его знает. – Он поглядел на меня с какой-то усмешкой: «Вот вы знаете, о чем я думаю?»
- Нет, конечно! Разумеется, нет!
- Вот и я не знаю, о чем думают мои пациенты. Я знаю их реакцию на мое слово, действие, на лекарство, в конце концов, но что думают и о чем думают - это скрыто от меня.
- Как же вы их лечите?
- А мы и не лечим их, мы наблюдаем.
- А этот прокурор... Какая-то история его заболевания есть?
- Есть. Только это относится к разряду медицинских тайн.
Как я ни упрашивал Сергея Владимировича, чтобы он мне рассказал эту историю, он остался неумолим: «И не просите, и не вводите меня в искушение».
Уезжал я из этого учреждения, снедаемый любопытством к загадочной личности прокурора. Когда я сел в машину, Сергей Владимирович, наклонясь ко мне, сказал: «Вот, когда он умрет, если у вас останется желание узнать его историю, то милости прошу, приезжайте».
* * *
Прошло два года, и я уже подзабыл этот разговор, эту встречу, когда неожиданно в телефонной трубке услышал мягкий тенор Сергея Владимировича. Узнал его сразу. Он сообщил мне, что человек, историей которого я заинтересовался, умер.
Я уже и не знал, нужна ли мне история сумасшедшего прокурора, или не нужна, но из уважения к собеседнику я с излишним энтузиазмом сказал, что завтра-послезавтра непременно приеду. Приехал, правда, через неделю.
За два года ничего не изменилось, даже обои на стенах кабинета главврача остались прежние, только еще сильнее выцвели, потускнели.
- Вот. - Сергей Владимирович положил на стол огромную папку, видимо, приготовил её заранее. - Читайте. Если не против, можете в моем кабинете читать. Я вам мешать не буду, дела, знаете ли, дела.
На этот раз в его голосе я не уловил той легкой иронии, которая свойственна оптимистам. Была тоска.
* * *
Начать эту, прокурорскую сагу необходимо с Петра Алексеевича Демина. Он работал следователем в городской прокуратуре, и эта работа была ему ненавистна, но он терпел её «по обстоятельствам жизни», как терпел свою супругу, Анну. И профессия, и супруга явились следствием его юношеских увлечений.
За год до окончания школы, Петр Алексеевич начитался рассказов о Кони и Плевако, и ему захотелось стать адвокатом. Демин без труда поступил в юридический вуз, а на втором курсе, когда проходили историю права, его словно пронзило, словно открылось у него особое зрение. Он увидел, что в мире людей - право, как правда, как любовь, не имеет ни малейшего отношения к действительности, хотя ни о чем не говорят с таким желанием и энтузиазмом, как о любви, праве и справедливости. И Демин понял, что право в государстве – наподобие хорошего лакея в английском доме: все знает, но обо всем молчит, пока его не спросит хозяин. Хотя правовые отношения много чего, и даже самым существенным образом, меняют в этой действительности, они утяжеляют её, как чугунные грузы в балласте парусного корабля утяжеляют его маневренность.
Такой вот получился у него парадокс: с одной стороны – право не имеет отношения к жизни, и в то же время вторгается в жизнь, наподобие бульдозера в заросли кустарника. Право, – как инородный обществу, но мощный механизм, его перепахивающий…
Еще в студенчестве на ум приходили строчки Твардовского: «Как та самая машина скорой помощи идет: Сама режет, сама давит, сама помощь подает!» - Помнится, Демин долго и как-то истерически хохотал над таким определением правоохранительных органов. И себя видел как санитара в этой машине – огромные, не его, чужие, волосатые ручищи…
Разрешить этот парадокс, между правом и своей совестью, он так и не смог, но зато получил стойкое отвращение к профессии.
* * *
Что же касаемо любви, то призрачность и недолговечность этого эфирного создания, этой розовой дымки безумного юношеского флера, он понял уже через три месяца после женитьбы на сокурснице, Анне Смеляковой. Эта обаятельная, млеющая от стихов девушка, такая казалось бы возвышенная и тонкая натура, оказалась обыкновенной, мелочной и склочной бабой, к тому же, мало следящей за своей внешностью в обыденной жизни. Это больно задевало Демина, но ребенок, которого родила ему Анна, ребенок привязывал Петра к семейному очагу сильнее, чем отвращение к его матери.
Демин терпел жизнь и привыкал к ней. Наверное, в этом было что-то наследственное, потому, как и мать, и отец Демина всегда повторяли одно и то же: «Бог терпел и нам велел».
С Богом у Демина были сложные, «натянутые отношения. В отличие от разного сорта отрицателей Бога, Демин прочитал не только канонические книги ветхого и Нового заветов, но и работы таких столпов православия, как Святитель Брянчанинов, Дионисий Ареопагит, Серафим Саровский. Эта начитанность давила его, а не помогала жить. Страсть к чтению именно этого сорта литературы стала болезненным влечением, уходом от домашних проблем и суеты работы.
Демин терпел жизнь тихо, невыразительно, даже обреченно. Бывает, что одни терпят такое, что других повергает в тихую меланхолию или буйную ярость. Следовательская работа давала ему наглядное подтверждение этим умозаключениям. Но сам он старался ничего из того, что было в нем неспокойного, порой страшного, не показывать людям. Напротив, он выглядел тихоней, немногословным, и потому ему давали вести самые громкие дела, случающиеся в городке. Если бы знали сослуживцы, то дела – самые ему ненавистные.
Вот и сейчас на его письменном столе, в душном закутке отдельного кабинета, лежало «Дело об изнасиловании гражданки Коломиец Ангелины Петровны...», и дальше следовал год её рождения и домашний адрес. К немалому удивлению Демина, в деле оказалась и фотография потерпевшей. Милицейский дознаватель явно переусердствовал, фотография потерпевшей была не нужна по протоколу дознания, но была в нём.
Демин вытащил из папки фотографию: «Так вот ты какая, Ангелина Петровна, пострадавшая…» - Пробормотал следователь.
С картонного листика на него глядела девица лет двадцати. Фотография была цветная, и потому глаза – голубые, дерзкие... – Демин подумал: «Наглые...» - глаза так и буравили следователя. И опять подумал: «Нет, не зря появилась это фото в деле... Не зря...»
Пальцы машинально вытащили вторую фотографию, теперь уже её насильника. Это был мужчина тридцати с небольшим лет. Демин, не отдавая себе отчета, сравнил взгляды. Мужчина смотрел уверенно и спокойно. Петр подумал: «Глаза - зеркало души…» - Мысль скользнула и пропала, как это бывало не раз. «Зеркало» преступника было чище и яснее, чем «зеркало» потерпевшей – вот какой вывод сделал Демин, пока даже не осознавая, что этот вывод сделан. И то, что этот вывод поведет за собой цепочку следствий, вовсе не тех, какие бы хотел следователь прокуратуры Демин, и уж конечно не тех, какие четко и ясно изложил прокурор города, передавая ему в производство это дело.
А, передавая ему дело, прокурор сказал: «Тут все ясно, нужно только бумаги оформить правильно, чтобы представить дело в суд».
Вчера это было, в конце рабочего дня.
Демин закрыл папку, с хрустом потянулся, мельком пролетела мысль, что нужно по утрам махать ногами и руками, кланяться неведомому богу, словом нужно делать зарядку, однако вслух сказал другое: «Нужно увидеть этого, Буртазина». Дальше все слова были мысленные, отрывочные, случайные.
Демин пришел в Горотдел, где в подвальном помещении находилось СИЗО, а на первом этаже – кабинеты дознавателей. Такое обозначение должности милицейского следователя вызывало у Демина цепочку неприятных и даже пугающих ассоциаций, а тут еще круглый, как колобок, старший лейтенант Тетеркин, с которым приходилось делить кабинет, когда дела милицейские и прокурорские пересекались, как в этот раз.
Тетеркину было за пятьдесят, и потому он взял за правило учить уму-разуму Петра, посвящая его в нехитрые приемы следовательского дела.
«Рано ты пришел «исповедовать» своего подопечного. Человек, можно сказать, еще совершенно «зеленый», не созревший для откровенного разговора», – говорил Тетеркин, буравя взглядом Демина. Эта привычка смотреть на собеседника «пристрельно», как выражался старший лейтенант, стала частью его личности.
«Ты дома на жену так же смотришь?» - спрашивал поначалу Демин, поеживаясь от тяжелого, недоброго взгляда Тетеркина.
- Я на всех гляжу так, даже на своего начальника, потому как никому в жизни нельзя доверять. – При этом он ухитрялся улыбаться, но улыбка походила на насмешку, или даже на издевку. - У меня все люди под подозрением, и ты, кстати, тоже.
- Я-то почему? - Демин недоуменно пожимал плечами и думал о том, каких же монстров воспитала система, но никогда не говорил об этом вслух, памятуя мудрую пословицу о длинном языке, который завязали петлей на горле.
- Потому что ты – человек, и все вокруг - люди, а значит, потенциальные преступники. – Пояснил Тетеркин.
- И ты тоже, потенциальный...?
Тетеркин спрятал усмешку и сказал совершенно серьезным тоном, от которого мурашки пошли по коже:
«Я-то? Без всякого сомнения! Если хочешь знать, всяк, кто работает в милиции лет пять-десять,, становится преступником. - И пообещал молодому следователю: – И ты, скоро им станешь»
А потом улыбнулся злорадно и успокоил: «Только вот на нас нет суда и следствия. - Гадкая ухмылка сползла с лица, и скучным, будничным тоном Тетеркин закончил свою поучительную мысль: - Покуда ты соблюдаешь внутренние, неписаные правила нашей милицейской корпорации, тогда - ты отличник боевой и политической, подготовки. Кандидат на повышение по службе и прочее, что причитается служаке… Словом, «пионер» и «будь готов», служу - кому доложу! Так-то, парень. Вникай в смысл жизни и службы».
Тетеркин был на хорошем счету, имел не одну правительственную награду, и потому самые сложные, самые запутанные дела поручали старшему лейтенанту. Будь у него высшее образование, то далеко бы пошел этот Тетеркин. О своем образовании он говорил неохотно, да и взгляд отбивал всяческую охоту говорить с ним по душам, однако Тетеркин, не понять почему, поставил себе за правило поучать Демина.
Через месяц вынужденного общения с ним, Петр ненавидел дознавателя тихо и глубоко. Но тот, несмотря на всю свою проницательность, так и не понял этого, или же понял, но настолько сжился с тем, что его не любят, что не обращал никакого внимания.
- Да, рановато ты пришел к своему подопечному, – повторил Тетеркин. - Я его видел, когда привезли опера. Добиться от него нужных показаний сложно, его потомить надо. Это особый сорт людей, мнящих о себе чер-те что. Такие, как арбузы семечками, набиты разными идеалами…
- А заявление от потерпевшей кто принимал? - оборвал его Петр. Из головы не шла фотография Ангелины: «С чего бы она там появилась?»
- Хрен его знает кто, наверное, участковый. Тебе это без разницы, кто. - И гоготнул, словно жеребец. Это ржание касалось судьбы подследственного.
- Ты так радуешься, что будто сам его трахать собираешься. – Буркнул Демин
Тетеркин еще что-то говорил, но Демин ушел в себя, и мысли «непрошенные», неподобающие для следователя мысли, завладели им. История права, сыска, прочитанные «расширенно» с выходом за пределы учебной программы, врезались настолько глубоко и болезненно, что превратились в род душевной болезни Петра. Он жалел, что пошел на юридический факультет. И вдвойне жалел, что стажировался на уголовном праве.
В голове Демина вертелись образы из ранее прочитанных брошюр, и все это сливалось в некий калейдоскопический, жутковатый карнавал. Это была его обычная, как он называл – «пытка воображением».
То, что внизу под кабинетом Тетеркина подвал, иначе сказать СИЗО, а над подвалом сидят «дознаватели». Воображение превратило подвал в сруб, утопленный на метр в землю. Под коробчатой крышей сруба – деревянные балки, скругленные, лоснящиеся от жира, перекинутые через них веревки, болтающиеся на этих веревках конские хомуты.
В сторонке, напротив входа, – горны с вытяжной трубой и сушило с березовыми вениками. В противоположном углу – вкопанная в землю железная клетка, и там люди, человеческий материал дознавателя. Из этого материала огнем и железом нужно дознаться правды, ведь на то и должность такая – дознаватель.
Конечно, никто пока не знает, какой правды дознаваться нужно, но вот, отопьет утренний чаек следователь и спустится в эту курную избушку, и поставит вопрос о правде.
И тогда все. Правда должна быть выпытана, добыта любым путем. А если подследственный Богом клянется, что всю правду сказал, а эта правда с правдой следователя не бьет?
И в воображении Демина зазвучали голоса из этой воображаемой им пыточной избы. «Говори правду, говори правду!» Скрежет зубовный и стон в ответ. «Я сказал правду, давно сказал...»
- «Нет, врешь! Врешь!»
Если в такие минуты поглядеть на Демина, то можно увидеть, как широко раскрылись его глаза, как зрачки слились с радужкой, и дыхание стало прерывистым, словно тащит он неподъемную тяжесть в гору.
Так случалось не часто, но бывало, вот как сегодня. И кто-то в его мозгу наставительно говорит, похоже, Тетеркин: «Хотя по законам положено только три раза пытать правду, но когда случается пытанный на второй, или третий пытке речи переменит, то еще трижды пытается и так, пока правду не подтвердит, либо Господь не приберет, следует делать».
- Ты меня слышишь? - Это уже явственно, громко, спросил Тетеркин. Демин вынырнул из омута собственного воображения и с тоской подумал, что никогда из него не получится путевого следока, что он болен какой-то психической болезнью, которая запрещает работать в органах.
- Привели твоего подопечного. Если хочешь, то я помогу тебе его «расколоть» - предложил лейтенант.
- Нет, не надо. - Демин стряхнул с себя наваждение, - Ты пойди, погуляй малость.
Когда Демину определили место в горотделе, то начальник дознавателей пояснил, что у Тетеркина самый большой кабинет и потому: «Вам обоим места хватит, к тому же, - майор подмигнул Демину, - у Тетеркина можно кое - чему поучиться».
Поначалу так и было: Тетеркин сидел в сторонке, когда Демин допрашивал подозреваемых и иногда приходил на помощь, как в тот раз, когда задержали рецидивиста по кличке «Уголь».
Тетеркин не выдержал откровенной издевки матерого уголовника над неопытным следователем. Он тихо встал со своего места, подошел к нему со скучающим выражением на лице, с руками за спиной, и неожиданно для Петра принялся жестоко избивать подследственного. Он бил, так называемым, «демократизатором», новейшим изобретением в системе пыточного делопроизводства.
Этот «Уголь», после обработки Тетеркиным сказал: «Приятно иметь дело с профессионалом, а мне подсунули сопляка. Неуважение ко мне».
Привычная фраза в устах следователей всех рангов и регалий: «Подозреваемый начал давать показания», с той поры вызывала ироническую усмешку у Демина. Он помнил, как торговался «Уголь» по каждому эпизоду и как охотно брал на себя все, что не отягчало его статьи.
«Ты мне расскажи, как оно было, а я запомню, подтвержу», - говорил «Уголь».
Со временем Демин узнал, что стоят признательные показания, но у него хватало благоразумия помалкивать «в тряпочку», то бишь, в носовой платок и только позволял себе понимающую усмешку, и изредка фразу: «Куда ж ему деваться?»
Да и сам, Петр Алексеевич начинал допрос с фразы: «Гражданин, чистосердечно признаетесь в содеянным, или изобличать буду?»
Пока не нарвался на одного, который после его фразы сказал: «Начальник, если ты меня бить будешь, то признаюсь в том, что я инопланетянин. Хочешь, признаюсь, что шпионил в пользу трех разведок сразу».
Демин машинально сказал: «Это ты в ФСБ признаешься, а здесь не по адресу».
- Тогда пиши что я расчленял и поедал трупы. - Уголовник сделал свирепое лицо и клацнул золотыми зубами. Задержанный издевался над ним, но по особенному, не так, как «Уголь». Эта издевка была грубой проекцией той самой иронии Петра, насчет «признательных показаний».
Года полтора Демин попадал в похожие ситуации, а Тетеркин, если присутствовал при этом, явно наслаждался, дожидаясь, когда «прокурорский» попросит его помочь.
Демин его не просил, зато все чаще и чаще говорил Тетеркину эти слова: «Ты погуляй малость». Формально, Демин имел на это право и пользовался им.
* * *
Конвойные ввели Буртазина сразу же, как только вышел из кабинета Тетеркин. Первое, на что обратил внимание Демин - было искреннее удивление задержанного. Ни страха, ничего такого - одно удивление, словно человек попал, как сказочная Алиса, в страну чудес. По отношению к внешнему миру тут все было «шиворот навыворот, задом наперед». Словно Буртазин ни сном, ни духом не ведал, что рядом с ним всегда существовал особый мир, мир людей подозреваемых, осужденных, обвиняющих, судящих и надзирающих за ними. Точнее сказать, он знал об этом мире, но знания были поверхностные, «сказочно-нереальные», как та сказка про Алису, «королеву» и «мартовского зайца».
- Садитесь, - сказал Демин и указал на массивный стул. Это был единственный стул для подследственных, и он всегда стоял на одном месте потому, что его ножки были прикреплены к полу. История о том, как появился в кабинете Тетеркина такой «стул правды», обросла легендами, но сам Тетеркин объяснял появление стационарного стула, «техникой безопасности».
Между тем поговаривали, что однажды, Демид Тетеркин получил, в своем кабинете, «сокрушительное поражение». Задерженный преступник ударил Тетеркина стулом и спокойно покинул здание горотдела через служебный ход во внутренний двор. Преступника так и не нашли по сей день. Эта, не извлеченная из сердца дознавателя заноза причиняла ему постоянную, нравственную боль.
Конвойные топтались у дверей, ожидая распоряжения следователя.
- Наручники снимите. - Тихо сказал Демин. - И можете быть свободны.
Пока снимали наручники, Демин рассматривал Буртазина и необъяснимое чувство, что перед ним совершенно невинный человек, захватывало его. Может быть потому, что помнил нагловатые глаза потерпевшей на фотографии, а может, по какой-то иной причине, например, по той же самой, по которой приходят «напрошенные мысли». Демин подавил это чувство. Он постоянно давил в себе такие чувства и изнемогал в борьбе с ними.
- Вы отдаете себе отчет в том, в чем вас обвинила гражданка Коломиец? - Спросил Демин, раскрывая папку и вытаскивая из неё чистые листки бумаги.
- А она разве обвинила? - в голосе Буртазина было не поддельное удивление.
- Вы что, с луны, что ли, свалились? Вот заявление… - Демин помахал листочком бумаги над папкой и ему стало смешно: «Словно мух сгоняю» – Подумал он. - Разве при задержании вам не сказали, за что задерживаетесь?
- Да, знаете, я только начал подниматься в свой офис, а тут милицейская машина, ребята с автоматами выскакивают... Я и рот не успел открыть, как мне мешок на голову, наручники ... - Он кивнул на наручники, лежащие на столе следователя. - Удивился я. Только через час вспомнил об адвокате. Кстати, сижу уже вторые сутки, требую адвоката, а в ответ только смешки и угрозы.
Демин вздохнул и ровным голосом представился: «Я, следователь прокуратуры, меня зовут Демин Петр Алексеевич, мне поручено вести ваше дело, так что давайте все последовательно, по протоколу, начиная с фамилии, места жительства, работы и так до обстоятельств вашей связи с гражданкой Коломиец», а потом и к адвокату подойдем.
Чем дольше беседовал с Буртазиным Демин, тем больше испытывал отвращения к своей работе, и мысли, проклятые мысли точили его, но Петр сдерживал их, не давал им воли.
«Адвокат будет, и сегодня же. - Пообещал Демин, перед тем как закончить официальную часть допроса. - Кстати, вы можете позвонить отсюда на работу, или домой и попросить принести себе смену белья, словом, всё, кроме режущих, колющих, отравляющих, наркотических и так далее, предметов и вещей».
Пока Буртазин звонил по телефону, чего-то объяснял, просил, наказывал, Демин думал о том, как же верно определение пословицы что нельзя, глупо отрекаться от «сумы и тюрьмы», что все население России, так или иначе, «тюремно-лагерное».
Он насторожился, когда понял, что Буртазин говорит с адвокатом, и речь идёт о залоге.
«А выпустить никак нельзя? Под залог там... до суда?» - Спросил Буртазин, закончив разрешенные Деминым звонки.
- Пока ничего такого сделать не могу. - Демин посмотрел на его пристально, как смотрят на тяжелобольного, с жалостью, что вот, больной не понимает всю тяжесть болезни и сказать нужно, и сказать не просто. - Скажите, Буртазин, у меня сложилось такое впечатление, что вы совершенно не понимаете весь трагизм своего положения. Статья ведь, очень нехорошая, по понятиям зоны, очень.
- Трагизм? Да, да, да, конечно! - Живо откликнулся Буртазин. - У меня сто сотрудников...
- Я не о том, я о статье, которая вам инкриминируется в вину. - Пояснил Демин.
- Знаете, не понимаю. Нет, не понимаю и понимать не желаю. Я же вам объяснял только что: поздняя ночь, коньяк, женщина на софе... Вы же мужчина в конце-концов!?
- Я прокурорский следователь, Буртазин, и надо мной, и над вами - закон, а там, в законе, статья.
- А здравый рассудок? Логика событий? Знаете, я все-таки совершенно не понимаю, отчего Ангелина написала это дурацкое заявление?
- Этот вопрос я задам ей сегодня же. А сейчас отвечаю - не знаю почему, но оно написано.
- Глупо все это! Очень даже глупо! У меня бизнес, а я здесь на нарах в грязи с какими-то бродягами...
- А откуда следует, из чего следует, что в жизни все мудро? Вам, Буртазин, не повезло с выбором женщины. Многим не везет. - Демина начинала злить детская наивность взрослого человека.
- Нет, не говорите! Ангелина – очень даже хорошая девушка. Это видно. Не знаю, как вам объяснить, но это чувствуется. - За все время разговора в глазах Буртазина вспыхнул чувственный огонь.
«Жизнелюб херов». - Подумал Демин. И опять в глазах замелькали сцены из спецфильмов о жизни уголовников. Демин зябко передернул плечами и сказал: - Я видел её фото, и мне так не показалось.
- Фото обманчиво. Не понимаю. Конечно, я вел себя грубовато, но... - Буртазин виновато развел руками.
- Что, «но»? - Демин вытащил сигареты, закурил первую за все время допроса и предложил Буртазину.
- Не курю. - Буртазин снова сделал виноватый жест, как бы сожалея, что не может составить компанию следователю. – Вы спросили о моем «но», а ведь это просто: женщина всегда хочет и боится силы мужчины.
- Вы, должно быть, психолог? - Демин усмехнулся, - но об этом ничего не сказано в Уголовном кодексе. Более того, он очень, очень строг в этом, как раз, отношении.
- Но разве непонятно, что в жизни всегда так? Женщина говорит - «нет», а думает - «да».
- Жизнь одно, а закон совершенно другое, Буртазин. Совершенно другое! - Сказал с нажимом, сокровенное своё сказал, и это не ускользнуло от подследственного.
- Но хоть вы-то меня понимаете? - В голосе Буртазина прозвучала надежда на понимание.
«Странно, - подумал Демин, - какая разница для него, понимаю ли я, или нет? Конечно, понимаю, но что толку в моем понимании? Что толку вообще в понимании? В истине?» - Но сказал другое: «Хорошо бы, Буртазин, если бы вас понял судья, а мое дело тут маленькое, совершенно ничтожное дело: собрать все «за» и «против», оформить и передать в суд».
Буртазин оживился:
– Вот именно, «за» и «против»! Вот именно! О чем я и толкую! Как же без психологии! Как же без понимания того, что было на самом деле!
- Боюсь, что психология, если и сыграет свою партию, то не на вашей стороне, Буртазин. Судьи по преимуществу женщины, а это - иная психология. - И вдруг неожиданно для себя, выдал философскую сентенцию: - Оглянитесь вокруг, мы живем в цивилизации, в которой женщине разрешено провоцировать мужчин на сексуальное домогательство, разрешено на каждом шагу. Мужчине же строго запрещено реагировать на это и, уж тем более, силой. В этом есть смысл, Буртазин?
- Но в жизни ведь не так? - И опять в голосе прозвучала нотка, рассчитанная на понимание.
- Не так? Правда ваша. В жизни мужчина всегда преступает границу, всегда ломает преграду, всегда совершает пусть крошечное, но насилие. Дело все в адекватности, если хотите, в удаче.
- Вот именно! - Воскликнул Буртазин. - Мне приятно разговаривать с умным человеком. Это вы хорошо сказали, что «женщина всегда провоцирует мужчину», но вы сказали не до конца, она очень, очень сердится, переживает, если не видит реакции мужчины на свою провокацию. И идет дальше, провоцирует его, чтобы утвердиться в свой власти над ним.