Глава 12
- Ты не спишь? Я уже звонил, тебя еще не было. Я уж думал, без меня ты и заночуешь в этой больнице! Ты – безумная мать.
- Я… - Маша запнулась, и наспех решила, что Матвею не нужно знать о ее встрече с Аркадием. – Я навещала свой старый дом. Тот, в котором жила в детстве. Помнишь, я показывала тебе?
Пауза удивила ее.
- Алло! Ты здесь?
- Ничего себе совпадение! – наконец, проговорил Матвей совсем тихо. – Не поверишь, но я ведь тоже перед тем, как уехать из города пытался отыскать твой бывший дом.
- Нет, правда? Я не спрашиваю: зачем.
- Я и сам не знаю. Странно, да?
- Ничего странного. Движения душ вообще плохо поддаются объяснению.
- Какая ты умная, - насмешливо заметил он. – Ты – ночная птица-философ.
- Птица бывает только секретарем.
- Она выучилась, поумнела и стала философом. А как выглядит птица-секретарь?
Маша улыбнулась в полумрак:
- Тебе и это интересно? Надо спросить у Мишки. Он перечитал все энциклопедии.
- Я приеду завтра в полдень.
- В полдень? – она встрепенулась, и впрямь напомнив себе птицу. – Но я еще буду в больнице! До часа, ты же знаешь.
- А ты не можешь сбежать пораньше? Ради меня!
У нее дрогнула трубка:
- Что?
- Я шучу, - быстро сказал Матвей. – Я сам заявлюсь туда. Я купил Мишке книжку про оригами и три набора бумаги, пусть мастерит в не приемные часы. Между прочим, я уже соорудил жирафа. Хочешь, привезу?
Ей стало страшновато:
- Ты приедешь к нему?
- А это запрещено? Аркадий издал указ? Я замаскируюсь под врача, на случай, если он нагрянет. Или того хуже появится Свирепый Стас.
- Не говори о них так, прошу тебя.
Он замолчал, обжегшись о ее холодность. Потом заговорил другим тоном:
- Ты сегодня другая. Стоило мне уехать…
- И что? Ничего не произошло. Просто это моя… - Маша едва не сказала: «Семья», но вовремя спохватилась и исключила Аркадия: - Мои дети. Я не хочу, чтоб ты над ними смеялся.
- Я не смеюсь. Это они будут ржать до икоты, когда я упакуюсь в белый халат и натяну шапочку до бровей. Включительно.
- Твое лицо невозможно не узнать…
Матвей охотно пошел на мировую:
- Мою шишку вместо носа? Ее ни с чем не спутаешь… Так как на счет жирафа?
- Какого жирафа? – не поняла Маша.
Он обиделся:
- Я же три секунды назад говорил, что сделал жирафа из бумаги! Привезти?
- Вези! – она расхохоталась в трубку. – Пусть живет с нами. Только не знаю, чем его кормить.
Удивив ее непоследовательностью, Матвей вдруг вспомнил:
- Кстати, я сегодня подвозил Стаса. Он трясся на остановке, как бездомный щенок, а тут я, как Санта-Клаус, почти что на санях! Лучше! В санях-то, небось, не очень-то тепло…
- У Санты волшебные сани… Вы хоть разговаривали по дороге?
- Нет, песни пели! Время от времени твой сын пытался меня задушить, но я же скользкий тип, ты знаешь.
Маша наспех опровергла:
- Никакой ты не скользкий, не говори о себе так!
- Ты все время меня учишь! Я не вхожу в число твоих многочисленных детей, ты помнишь?
- Он грубил тебе? Ты не сердись на него.
- Думаешь, я сержусь? Если я на что и сержусь, так это на то, что у меня нет личного самолета, чтобы добраться до тебя за час. И взять тебя сонной, тепленькой, прямо в постели… Но придется выехать утром.
- Не торопись. Выспись, как следует.
- Не торопись?! Выспись? Ты издеваешься? Не хочешь меня видеть?
- Хочу. Хочу-хочу-хочу.
«Я хочу больше, чем могу получить», - это Маша сказала себе, уже после того, как двадцать раз повторила «целую», и положила трубку. Вытянувшись на постели, она обвела взглядом гостиничный номер, не совсем такой, как в фильмах, но – люкс: «Этого мне не хватало?» Память, быстро тасуя, напомнила лики тех «командировочных» номеров, где она останавливалась пять, десять лет назад. Они были хуже. Только тогда Маша этого не знала. И не страдала, это она точно помнила.
Но деньги Матвея не были ненужными. Они дали ей главное, чего всегда не хватало: время. Они освободили от обедов и стирки, от уборки и ожидания на вечно продуваемых остановках. Теперь Маша могла отдавать ненасытному телевидению весь свой день, не страдая от того, что кто-то по ее вине останется голодным, или не получит чистых носков. Только вот освободиться от этой тревоги как раз и не получилось…
Ее мыслям не было дела до расстояния между городами, и они суетливо метались туда-сюда: «У Стаса ведь сломался зонт, как он пойдет под таким дождем?! Осенью Мишку надо было показать стоматологу… Позвонить? Аркадий не вспомнит. А Мишка и не заикнется… Они хоть изредка купают Нюську?»
К ее удивлению, эти заботы стали еще обременительней, оттого, что она не могла решить ни одну из тех проблем, которые оставила своей семье. Они висели на ее шее чугунным хомутом, и Маша чувствовала, что однажды рухнет под этим грузом, который никто на нее и не навешивал…
Ей опять вспомнилась сегодняшняя странная встреча со старшим сыном, которая, скорее, была не-встречей. Первым позывом было броситься за ним, догнать, прижать и выговориться. Рассказать все эти месяцы, каждый день облечь в слова, и передать Стасу, чтобы он вошел в то время – без него – и удержал своим притяжением. Можно было опустить действия: проснулась, выпила кофе, приняла душ, поехала на работу… Кому это интересно?! Она поделилась бы с сыном своей тоской о нем, своем первенце, совсем взрослом, почти мужчине.
Ей не терпелось, чтобы Стас перерос ее, и они вместе прошли по родному городу, а их горделивые тени скользили бы по чужим домам, в которых живут не такие счастливые люди, по машинам, по лицам… Но это случилось без нее. За эти месяцы сын вымахал, будто тянулся за ней, и стал выше сантиметров на десять. Но Маша уже не мечтала не то, что пройтись с ним, но даже приблизиться к нему.
В переулке он метнулся от нее прочь, пригвоздив Машу взглядом, в котором она не увидела ничего, кроме отвращения. Будто ему встретилась прокаженная, и Стас бежал в ужасе, надеясь спастись. И Маша не бросилась следом, почувствовав, как неподдельно то, что погнало его прочь. Да и как она могла оправдаться, если б догнала? Все, что он думал о ней, в сущности, было правдой...
Вспомнив, как глупо, непозволительно откровенно расплакалась перед Аркадием, она застонала от стыда, и, путаясь, полезла под одеяло. Маше всегда было необходимо чуть ли не с головой укрыться тяжелым, иначе сон не находил ее, словно реагировал только на определенную температуру тела...
Мишке надо спать на спине или на животе, вспомнилось ей, но разве медсестры будут следить за ним ночью, как она просила? В этой больнице Маша столкнулась с бессилием денег перед равнодушием. В тайне от Аркадия она совала купюры, но требовать ничего не могла. От денег никто не отказался, но Мишка не мог вспомнить, чтобы кто-нибудь подходил к нему ночью или днем…
Только услышав шаги, Маша поняла, что уснула, и сквозь еще не рассеявшийся сон угадала – Матвей. Она знала, как он ходит: по бесконечным коридорам телецентра стремительно, здороваясь на лету, а по дому ступает так, будто с каждым шагом уходит в себя все глубже. Эти задумчивые звуки прокрались в ее сон, и когда Маша поняла их значение, тотчас проснулась.
- Матвей?
Рука уже нашла кнопку, и бра неярко засветилась желтым. Сев на постели, Маша, помаргивая, оглядела комнату. Потом, вскочив, заглянула в смежную, проверила ванную… Обрывки народных примет, всегда суливших недоброе, шурша, тянулись за ней, и хотя Маша понимала, что это шумит в ушах от обычного ночного волнения в одиночестве, ей все же стало страшно.
Взяв трубку, она быстро набрала длинный номер его мобильного: «Только бы… Только бы…» Ей не удавалось даже мысленно закончить фразу. Но Маша знала, о чем молилась, и этого было достаточно.
- Ты! Спишь? Прости! – бессвязно выкрикнула она, когда Матвей отозвался. – Мне просто почудилось что-то… Нехорошее.
Он уже проснулся:
- Что случилось?!
- Ничего. Да ничего, правда. Просто… Мне приснились твои шаги.
- А говоришь: ничего… Я шел к тебе, вот ты и услышала. Честно!
- Во сне шел?
- И постепенно перешел в твой сон. Легко! Разве так не бывает?
- Со мной еще не бывало. Может, я потихоньку схожу с ума?
- Ты просто впадаешь в мое сумасшествие.
- У тебя ничего не болит? К чему был этот сон? Ради Бога, не гони завтра, ладно?
- А может, мне выехать прямо сейчас? Все равно я уже проснулся.
Маша закричала:
- Даже не думай! Еще уснешь за рулем. Помнишь, как это было с Цоем?
- О! – печально отозвался Матвей. – Если я хотя бы умру, как Цой, и то уже, считай, прожил не зря.
- Перестань. Ты должен выспаться. Ты слышишь?
- Я даже вижу, как ты подпрыгиваешь на постели.
Она осела:
- Я не подпрыгиваю.
- Это сейчас. Я же все вижу!
- Признайся, это ты ходил по комнате, да? Ты ведь здесь? Прячешься где-то со своим мобильником, и врешь мне, что находишься за тридевять земель…
Раздался протяжный вздох:
- Угадала… Приготовься, я выхожу.
Маша понимала, что это всего лишь игра, и все же быстро пошарила взглядом по комнате.
- Видишь меня? – спросил Матвей.
- Я всегда вижу тебя.
- Почему же не веришь, что я вижу, как ты подпрыгиваешь?
- Я верю. Я тебе верю.
«Счастье только задумывается, но никогда не сбывается», - Маша без сна смотрела в то темное и зыбкое, что на самом деле было белым, твердым потолком. Вот этот разговор мог стать счастьем, если б не мальчишеские тени, которые всегда были рядом, даже если Маша оставалась в одиночестве. В свою очередь, они могли составить счастье всей ее жизни без остатка, если б Матвей не приехал на тот фестиваль...
Она решила, не жалея себя: «С Аркадием – вот было счастье. Никаких горьких теней, ничего тягостного. Жизнь была длиннющей нитью янтарных бус, в которой каждый день, как солнечная капля. Но разве я хоть когда-нибудь бредила звуком его шагов?»
Не так давно она услышала песню, название которой переводилось с английского как «Любовь – это катастрофа». И подумала, что это о ней, хотя весь текст перевести не успела. Некогда было вслушаться. Но боль, от которой голос певца подрагивал, осталась в ней, и еще несколько дней откликалась: катастрофа… После нее – руины и морщины. Что с ней будет, если Матвей и в самом деле однажды исчезнет, как сулят ей взгляды всех знакомых и малознакомых?
Утреннее небо было хмурым. Это значило, что на улице тепло, но радостнее от этого не становилось. А на западе, куда выходило одно из окон, сливались светлые стрелы. Бирюзовая легко наслаивалась на стальную, а голубая раздваивалась, позволяя проникнуть в свою сердцевину.
«Завтра будет ясно, - подумала Маша. – Но будет ли по-другому? Мишка в больнице, Стас ненавидит меня, Аркадий крепится, чтобы не назвать меня ничтожеством… А Матвей вообще неизвестно где!»
Ей было это известно, только тоска, нахлынув, легко меняет существующее положение вещей. Тяжелому небу не составит труда сплющить ростки радости в душе, особенно, если они так слабы.
«А какие вообще у меня радости? – Маша попятилась от окна, вздрогнув от острого желания, рвануть раму и шагнуть – за. – Вот же дура! Девять из десяти женщин позавидуют мне. А та одна... Она поежится, посмотрит с состраданием: «Как же ты живешь без своих мальчиков?» Как? Как я живу?!»
Забыв о завтраке, она выскочила из гостиницы, и погнала подвернувшееся такси к больнице. Город бросал ей подробности прошлого: «Помнишь? Помнишь?» Маша закрыла глаза. На высокое крыльцо больницы она взбежала с девчоночьей прытью. Прыгая то на одной, то на другой ноге, переобулась на лестнице, и побежала наверх. Знакомые лица врачей, медсестер подавали сигнал: «Надо поздороваться!»
Маша бросала приветствия, как монеты для подкупа: «Пропустите! Только пропустите!» Еще не было положенных десяти часов, и кто-нибудь действительно мог задержать ее, бывают такие тупые формалисты. Но Маше повезло: это утро было свободно от них.
Она ворвалась в Мишкину палату, и остолбенела, увидев Стаса. Маша даже не вспомнила, что каникулы закончились, и теперь он мог приходить в больницу только по утрам, потому что учился во вторую смену. Его взгляд исподлобья был острым: «Ну? Что скажешь?»
Выдергивая ноги из мгновенно возникшего страха, Маша подошла к сыновьям, и решительно взяла за руки обоих:
- Мальчишки мои… Я так соскучилась. Так соскучилась…
Мишкина ладошка была теплой и мягкой, а Стас, видно, только пришел. Резко отняв руку, он процедил:
- Что это вдруг?
- Не вдруг. Почему – вдруг?
Она услышала свой беспомощный голос, и поняла, что навсегда останется для них парией, которой можно отвечать грубостью или не разговаривать вовсе. Если до сих пор Мишка не понял этого, то уж сейчас…
- Садись, мам, - Мишка приподнял голову, отыскивая взглядом стул, и Маша опять засуетилась:
- Лежи, лежи!
«Мне тошно себя слышать!» Она посмотрела Стасу в глаза, готовая обжечься о злорадство, и содрогнулась. Ей показалось: это Аркадий смотрит на нее печально и всепрощающе, как только он один и умел.
Она просительно улыбнулась Стасу, чтобы тому доброму, что было в нем от отца, стало легче прорваться наружу. Но сын отвернулся. Маша подумала: «Вот это мое. Это я отвернулась бы…»
Глава 13
Фанерная Снегурочка исступленно билась головой о раму, но этого никто не замечал, ведь она делала это тихо, мелко: сбивчивая дробь, рожденная ошалелым ветром, проникающим даже через окно. Стас следил за этой плоской девушкой, принципиально не глядя на сцену. Его угнетали такие сборища в актовом зале, когда все обязаны были веселиться по команде и аплодировать, и делать радостные лица, потому что за этим строго следили. Когда они изучали историю СССР, ему вспоминалось обязательное веселье школьных праздников.
Стасу же было тошно сегодня, и не хотелось притворяться даже ради юбилея школы, с которым как раз сейчас ее, то есть самих себя, поздравляли первоклассники. Один за другим, как будто это было подготовлено, они забывали свои слова, ойкали, выпучив глаза, шарили по лицам, потом лезли в карман за смятыми бумажками. И это было по-настоящему смешно, поэтому Стас и не смотрел на сцену, чтобы не выйти из того состояния тяжелой угрюмости, которое, как ему казалось, только и могло выродить какое-нибудь решение.
Стас понимал, что слегка запоздал с ним, ведь семья-то уже распалась, надо было раньше искать ту волшебную нить, которая могла залатать уродливую прореху. Но тогда он растерялся. «Маленькие мои, я должна вам что-то сказать… Я уезжаю, вы будете жить с папой». Это можно понять? Внезапность парализовала его волю, и все, на что он был способен в те дни, это извиваться от боли, будучи пришпиленным ею, как иглой.
Еще и на следующий день, и через неделю Стас никак не мог поверить, что это случилось. Что она и вправду уехала. Не в командировку, как бывало. И не вернется с какой-нибудь мелочью, ерундой – шоколадкой, игрушкой, которая почему-то всегда радовала. Только то, что отец отводил глаза, словно это он подвел их, вынуждало Стаса поверить в то, что все всерьез.
Тогда его испугало то, что Мишка не плачет. У него мгновенно краснели глаза, стоило только крикнуть громче обычного или послать его подальше, если пристает со своими играми. А тут он даже ни разу не скуксился, но как-то затих, и возился со своими роботами и гоблинами молча. Из его комнаты не доносилось ни звука, и Стасу начинало казаться, что малыш только делает вид, что играет, чтобы к нему не лезли, а сам просто сидит, оцепенев в своем горе, и смотрит в одну точку. В ту самую, в которой можно разглядеть целую жизнь. Но когда Стас подкрадывался, Мишка уже успевал повернуться к дверному проему, спрятав свою тайну за внимательным взглядом.
«Я должен вернуть ее ради него, - думал Стас, упорно не хлопая первоклассникам, уже сбегавшим со сцены, толкая друг друга. – И ради отца. Он тоже не может без нее… А мне она на фиг не нужна! Почему они оба так тоскуют по ней? Она врала им, делала вид, что любит…»
- Ты придешь сегодня на дискотеку? Здесь будет.
Стас едва зубами не скрипнул: какая еще дискотека?! Не обернувшись, потому что отлично знал этот шепот, он ответил с язвительной вежливостью:
- Нет, Нина, я не приду на дискотеку. Разве я не говорил тебе полтора миллиона раз, что у меня отсутствует чувство ритма?
Ее торопливый шепот обжег ему ухо:
- Я узнавала, его можно выработать.
От изумления Стас даже оглянулся. Эта девочка, о которой его мать когда-то сказала, что у нее лицо еще не выросшей Весны Боттичелли, вращалась на его орбите чуть ли не с первого класса. Школьные годы были потрачены Ниной Савельевой не только на то, чтобы выковать золотую медаль, которая была практически готова, но и на то, чтобы укрепить свою младенческую привязанность к Стасу Кольцову до прочности стального каната.
Сам он считал, что не поощряет ее вообще никак, и обвинить в том, что он «приручил» ее, невозможно. Все-таки было бы неприятно услышать в свой адрес, что он, якобы, подал девочке надежду, а потом обманул ее. Это значило бы, что он идет тропой своей матери. Стасу было противно даже думать об этом.
«А ведь она красивая, - бесстрастно признал он, рассматривая сияющее свежестью лицо Нины. – Интересно, такой удалось бы соблазнить Матвея? Хорошо бы! Хотя это так избито… Да и подрезанные тормоза тоже. Я понятия не имею, где они находятся… А если начну выяснять, это обязательно всплывет потом. Такие мелочи всегда и портят все дело».
- Это если хочешь выработать, - ответил он Нине на счет чувства ритма, и с удовлетворением отметил, что ее сияние несколько померкло.
Отвернувшись, он забыл о ней сразу же. Темная, нетерпеливая жажда поглотить Матвея, заставить его исчезнуть, не оставляла Стаса в покое с той самой минуты, как Мишка совершил свой катастрофический прыжок. И продемонстрировал всему миру, как ему нужна эта женщина, которую Стас уже мысленно проклял.
Его ненависть, от которой начинало время от времени шуметь в голове, была обращена к ней, и Матвея касалась лишь косвенно. Беда была в том, что пока существовал этот Матвей, брат с отцом не могли быть счастливы. А Стас больше не мог видеть, как они тихо тают, пожираемые изнутри болью.
Первоклассников уже сменил седьмой «А», посуливший, что их спектакль погрузит зрителей в пучину средневековья, и тут же зазвучал вальс написанный веке в девятнадцатом. Усмехнувшись, Стас еще раз подумал о мелочах, которые нарушают целостность картины.
На своем небольшом веку он посмотрел уже сотню фильмов с детективным сюжетом, но ему не подходил ни один. У Стаса не было ни пистолета с глушителем, ни даже без него, ни яда, ни денег, чтобы нанять киллера. И он сильно сомневался, что решится собственноручно всадить нож Матвею в спину.
И вообще ему не хотелось его убивать. Хотя само по себе убийство не вызывало у него ужаса: «Это же сплошь да рядом!» Но после того, как Матвей подвез его, спасая от обморожения, Стас уже не находил в себе сил желать ему смерти.
«Посадить его? – гадал он, рассеянно всматриваясь во вдохновенно пылающее лицо маленькой Жанны д’Арк, появившейся на сцене. – Но как? Я его дел не знаю. Наркотики подбросить? А где их взять? На какие шиши? И потом, где гарантия, что мать не вобьет себе в голову, что должна дождаться его из тюрьмы? Наркотики любая простит… Нужно что-то, чтоб ее стошнило от него… Изнасилование! Мальчика. Или малолетней. Вот тогда она очнулась бы! Где только взять эту малолетнюю? Проститутку подговорить, так ей тоже платить надо… - Стас еще раз вгляделся в лицо семиклассницы. – Вот такую бы. Фанатичку. Чтоб на суде у нее глаза горели праведным гневом».
Прыснув, он в первый раз похлопал девочке, с таким не детским достоинством отвечавшей инквизиции. За его спиной тотчас усилились и зачастили аплодисменты. Стас оглянулся. И быстро отвернулся, чтобы Нина не заметила, как у него вспыхнуло лицо.
«Она? Не такая маленькая, конечно, но тоже ведь – несовершеннолетняя. И тоже играет в школьном театре, значит, может изобразить праведный гнев… Нет, это уж слишком! – осадил он себя. – Хотя почему? Сводить ее к Мишке, рассказать все со слезами на глазах, надавить на жалость… Мерзко. Она тоже скажет, что это мерзко».
Стас живо вообразил лицо брата на сероватой больничной простыне – подушка не разрешалась: «Нет, увидит Мишку, не скажет. Если я смогу убедить ее, что это ложь во спасение. Слезинка ребенка, и так далее… Достоевского она любит. А как с «Анной Карениной»? Что она там говорила на уроке? Я не слушал ее, как всегда… Еще вообразит, что это будет преступление против любви. Так надо убедить ее, что во имя! Ради меня. Потерплю ее до конца года, если потребуется. А там уж как-нибудь…»
Еще не веря до конца, что решился на это, Стас опять повернул голову, встретил золотистый Нинин взгляд и улыбнулся. У нее дрогнуло лицо. Это была первая, обращенная к ней улыбка за все десять лет. Нет, он, конечно, смеялся над анекдотами, если она рассказывала. Или иронично кривил губы, когда они цитировали некоторых полуграмотных учителей. Но вот так, без видимой причины, Стас ей еще не улыбался.
Ему показалось, что его лопатки улавливают пульсацию: так у Нины заколотилось сердце. Стас, конечно, не слышал его, хотя ей самой казалось, что оно грохочет на весь зал. Но в маленьком пространстве между ними возникло что-то новое, заволновалось, завошкалось, толкая в спину, и Стасу уже требовалось усилие, чтобы не оглянуться вновь. Он задумался о дискотеке, но его отвращение к танцам не могло пересилить даже маниакальное желание осчастливить отца с Мишкой.
«Лучше погулять… В мороз-то? Пойти в кафе? Попросить у отца денег: «Пап, я тут решил упечь Матвея в тюрьму. Проспонсируешь?» Может, позвать ее к нам? Или заявиться к ней? И чем заниматься? Нельзя ведь сразу все ей выложить. Нужно… приручить ее», - его так и перекосило оттого, что он все же решился на то, в чем до сих пор считал себя не замаранным.
Стас подумал, что, наверное, Нина воображает его совсем не таким, каким он знает себя, все принимая в себе, и ничему не ужасаясь. Она потратила на его портрет десять лет, прорисовывая те черточки, которых на самом деле и не было. Но ей так хотелось, чтоб они были... Ему представилось, как Нина стирает с его лица неверные мазки, подобно тому, как женщины дышат на зеркало, протирая его тряпкой. И ему внезапно стало жаль этого чистого лика, который он собирался осквернить...
Их одиннадцатые тоже выступили, поздравили школу, и Нина, вся светясь от ожидания радости еще большей, чем уже случилась, преподнесла директору что-то упакованное в блестящую бумагу.
«А что купили-то?» – Стас лишь сейчас сообразил, что выпал из школьных дел, и даже не знает, на каком подарке остановились, хотя сдал на него, как все, двадцать рублей. Это было немного, но он испытал неловкость, обращаясь к отцу даже за такой малостью.
Ведь еще нужно было платить за подготовительные курсы, если он действительно собирался поступать на архитектурно-строительный, как говорил об этом последние два года. И еще на выпускной… А времени заработать самому не хватало, особенно теперь, когда нужно было бегать к Мишке в больницу. Не то, чтобы нужно… Хотелось. Стас тосковал по брату, которого столько раз выставлял из своей комнаты, когда тот был дома.
Он ухватился за Мишку, как за соломинку. Слегка надтреснутую («Нет, компрессия – это сжатие!»), но все еще способную удержать на плаву в такую минуту, как эта: когда Нина осталась рядом, хотя все понеслись в гардероб. Тогда Стас и сказал, глянув на часы:
- Черт! Уже опоздал…
Она немедленно откликнулась, обратив к нему свое сияние:
- Куда?
- Брат в больнице, - ответил он как бы нехотя. – Позвоночник сломал.
- Мишка? – ужаснулась Нина. – Да он же…
- Да-да-да! Спокойный, разумный мальчик. Он просто голову дома забыл в тот день. А ты разве не слышала? Это перед самым Новым годом было. Здесь, в школе.
И, еще не договорив, вспомнил, что Нины не было в тот день, она свалилась то ли с ангиной, то ли с гриппом. Чтобы она не успела испытать разочарование оттого, что он даже не помнит, Стас быстро сказал:
- Тебе не рассказывали? Тогда вся школа сбежалась, врачи со «Скорой» еле протолкнулись.
- Ко мне никто и не приходил, - спокойно пояснила Нина, и улыбнулась, чтоб он не подумал, будто ей обидно. - Я ведь живу почти у моста, кто туда пойдет в такой морозище? А телефон мы никак не соберемся поставить. Сейчас это дорого очень.
Решив, что она уклоняется от темы «Слезинка ребенка», Стас опять посмотрел на часы, наспех усомнившись, что играет достоверно.
- Ладно, с утра схожу…
Но Нина попалась на крючок быстрее, чем можно было ожидать. Вернее, он ожидал именно этого, но сейчас как-то обмяк от разочарования.
- Можно со мной, - безразлично отозвался он, опасаясь спугнуть ее неоправданной расположенностью, которой никогда не проявлял.
И это опять сработало.
Он выскочил из дома в восемь утра, чтобы все успеть до положенных десяти, когда разрешали посещения больных. Отцу Стас не очень убедительно («Библиотеки-то еще закрыты!») соврал про доклад, на который нужно уйму времени, и тот поверил. Как верил всегда и всем.
Сменив два автобуса, Стас добрался до той гостиницы, где уже побывал, только на этот раз поднялся на пятый этаж. «Номер «люкс»! Пожалуйте!» – его разбирал смех, и душила злоба. Одновременно справляться и с тем, и с другим было не так-то просто. Но к тому моменту, как открылась дверь номера, он успел натянуть на лицо индейскую маску. И вспомнил, что Мишка уже не играет в индейцев…
Матвей протянул, даже не попытавшись прикинуться не удивленным:
- Привет! Проходи.
- Не разбудил? – вежливо поинтересовался Стас. А внутри уже вскипело ликование: «Не разбудил! Они одеты, значит, все убрано… Значит…»
Проглотив ставшее привычным «она», Стас поинтересовался:
- А мама? Еще здесь?
- Маша! – крикнул Матвей, вместо ответа. – Иди сюда. Утренний птиц прилетел.
«Хоть не сказал «не званный гость», - отметил Стас, и попытался улыбнуться матери.
Она выскочила из смежной комнаты, на ходу поправляя тонкий свитер, просияла, и сама испугалась этого, вспомнив, что вчера в больнице эта радость дорого ей обошлась. Стасу стало весело: «Она боится меня!» Но по дороге сюда он вспомнил, каким строптивым в прежние времена был ее характер, и заговорил достаточно мягко, чтобы ей не захотелось протестовать.
- Я хотел тебя попросить… Ты можешь сегодня прийти к Мишке после одиннадцати?
- Конечно, - не задумавшись, согласилась Маша, потом опомнилась: - А почему?
Стас вдруг и вправду покраснел, и обрадовался, почувствовав это, потому что сыграть так не смог бы:
- Я… Я приду к нему с одной девчонкой. Если ты будешь там… В общем, она ничего не знает. Что ты уехала, и вообще. Мы же не сможем вести себя так, будто ничего не случилось!
Поочередно поглядев на обоих, Матвей сокрушенно подтвердил:
- Не сможете.
- Ну, вот. Лучше нам не встречаться там… До одиннадцати я ее уведу. Тебе хватит времени до часа.
По глазам матери он понял, что времени ей не хватит, сколько бы его ни было, но она улыбнулась:
- Я ее знаю?
- Какая разница? – холодно проронил Стас. В этой сцене тоже важно было не переиграть, эти двое – не дураки.
На миг опустив голову, Маша согласилась:
- Ладно, я приду в одиннадцать. Если увижу вас на лестнице… или на улице… Я сверну куда-нибудь, ты не беспокойся.
Уже усевшийся в большое синее кресло, Матвей радостно воскликнул:
- Авантюрное кино! Я просто пищу!
Обернувшись, Стас посмотрел в точку, где сходились его широко расставленные ноги, и мысленно ответил: «Что вы! Кино еще только начинается».
Ему опять вспомнился Мишка, совсем маленький, четырехлетний, еще не умеющий читать. Он любил тогда сказку про Муху-Цокотуху, потому что в ней были меч и храбрость, сражение и любовь, - настоящая рыцарская легенда из жизни насекомых. Мишка помнил всю историю наизусть, и по вечерам принимался рассказывать ее вслух, радостно улыбаясь живым картинкам своего воображения. Когда дело доходило до истязания мухи пауком, Мишка останавливался, делал «страшные» глаза, и заворожено произносил:
- Ой, сейчас такой узас будет!
«Будет вам ужас, - мрачно подумал Стас. – Неужели она не помнит того Мишку? Она ведь и от него тоже ушла. А этот теперешний Мишка… Такой классный пацан! Как она могла…»
Он церемонно спросил:
- Я могу воспользоваться вашими удобствами?
- Ну, что ты спрашиваешь! – улыбка у матери вышла болезненной, будто она лишь сейчас поняла, что в этих интимных делах больше не «своя» для сына.
Он язвительно спросил на ходу:
- Унитаз не с программным управлением? А то еще зависнет от ввода незнакомого продукта!
Матвей расхохотался ему вслед. У Стаса тягуче заныло сердце: «Неужели я уже делаю это с ним? Мишка. Только ради Мишки».
Запершись в ванной, он извлек из кармана джинсов (в куртку не стал прятать на случай, если уговорят раздеться) прозрачную перчатку и пакетик. Прислушавшись к голосам в комнате, Стас натянул перчатку, потом набрал воздуха, чтобы подольше не дышать, и, открыв ведерко возле унитаза, переворошил бумажки. И нашел то, что надеялся найти.
Встряхнув пакетик, он опустил в него обнаруженный презерватив: «Не вылилась бы… Хотя все равно для анализа сгодится. Его отпечатки тут точно есть. Все же лучше, чем ничего. Сперма-то уж наверняка его».
Презерватива могло и не оказаться. Не в эту ночь. Или они могли пользоваться другими средствами, Стас же не знал наверняка. Ему просто повезло. Спрятав свою находку в карман куртки, он подумал, что сперму лучше хранить в холоде, хотя и в этом тоже не был уверен. В другой пакетик он положил использованную перчатку, побоявшись оставить ее здесь: «Никаких улик!» Переведя дух, он спустил воду и вышел.
В тот самый момент Матвей крикнул его матери:
- Слушай! Название – «Скоморошка-холдинг»! Просто класс. На здоровую голову не придумаешь!
«Он находит над чем повеселиться», - отметил Стас, и ощутил болезненное сожаление о том, что придется прервать это веселье. Но ведь иначе не получалось.
- Ты не спишь? Я уже звонил, тебя еще не было. Я уж думал, без меня ты и заночуешь в этой больнице! Ты – безумная мать.
- Я… - Маша запнулась, и наспех решила, что Матвею не нужно знать о ее встрече с Аркадием. – Я навещала свой старый дом. Тот, в котором жила в детстве. Помнишь, я показывала тебе?
Пауза удивила ее.
- Алло! Ты здесь?
- Ничего себе совпадение! – наконец, проговорил Матвей совсем тихо. – Не поверишь, но я ведь тоже перед тем, как уехать из города пытался отыскать твой бывший дом.
- Нет, правда? Я не спрашиваю: зачем.
- Я и сам не знаю. Странно, да?
- Ничего странного. Движения душ вообще плохо поддаются объяснению.
- Какая ты умная, - насмешливо заметил он. – Ты – ночная птица-философ.
- Птица бывает только секретарем.
- Она выучилась, поумнела и стала философом. А как выглядит птица-секретарь?
Маша улыбнулась в полумрак:
- Тебе и это интересно? Надо спросить у Мишки. Он перечитал все энциклопедии.
- Я приеду завтра в полдень.
- В полдень? – она встрепенулась, и впрямь напомнив себе птицу. – Но я еще буду в больнице! До часа, ты же знаешь.
- А ты не можешь сбежать пораньше? Ради меня!
У нее дрогнула трубка:
- Что?
- Я шучу, - быстро сказал Матвей. – Я сам заявлюсь туда. Я купил Мишке книжку про оригами и три набора бумаги, пусть мастерит в не приемные часы. Между прочим, я уже соорудил жирафа. Хочешь, привезу?
Ей стало страшновато:
- Ты приедешь к нему?
- А это запрещено? Аркадий издал указ? Я замаскируюсь под врача, на случай, если он нагрянет. Или того хуже появится Свирепый Стас.
- Не говори о них так, прошу тебя.
Он замолчал, обжегшись о ее холодность. Потом заговорил другим тоном:
- Ты сегодня другая. Стоило мне уехать…
- И что? Ничего не произошло. Просто это моя… - Маша едва не сказала: «Семья», но вовремя спохватилась и исключила Аркадия: - Мои дети. Я не хочу, чтоб ты над ними смеялся.
- Я не смеюсь. Это они будут ржать до икоты, когда я упакуюсь в белый халат и натяну шапочку до бровей. Включительно.
- Твое лицо невозможно не узнать…
Матвей охотно пошел на мировую:
- Мою шишку вместо носа? Ее ни с чем не спутаешь… Так как на счет жирафа?
- Какого жирафа? – не поняла Маша.
Он обиделся:
- Я же три секунды назад говорил, что сделал жирафа из бумаги! Привезти?
- Вези! – она расхохоталась в трубку. – Пусть живет с нами. Только не знаю, чем его кормить.
Удивив ее непоследовательностью, Матвей вдруг вспомнил:
- Кстати, я сегодня подвозил Стаса. Он трясся на остановке, как бездомный щенок, а тут я, как Санта-Клаус, почти что на санях! Лучше! В санях-то, небось, не очень-то тепло…
- У Санты волшебные сани… Вы хоть разговаривали по дороге?
- Нет, песни пели! Время от времени твой сын пытался меня задушить, но я же скользкий тип, ты знаешь.
Маша наспех опровергла:
- Никакой ты не скользкий, не говори о себе так!
- Ты все время меня учишь! Я не вхожу в число твоих многочисленных детей, ты помнишь?
- Он грубил тебе? Ты не сердись на него.
- Думаешь, я сержусь? Если я на что и сержусь, так это на то, что у меня нет личного самолета, чтобы добраться до тебя за час. И взять тебя сонной, тепленькой, прямо в постели… Но придется выехать утром.
- Не торопись. Выспись, как следует.
- Не торопись?! Выспись? Ты издеваешься? Не хочешь меня видеть?
- Хочу. Хочу-хочу-хочу.
«Я хочу больше, чем могу получить», - это Маша сказала себе, уже после того, как двадцать раз повторила «целую», и положила трубку. Вытянувшись на постели, она обвела взглядом гостиничный номер, не совсем такой, как в фильмах, но – люкс: «Этого мне не хватало?» Память, быстро тасуя, напомнила лики тех «командировочных» номеров, где она останавливалась пять, десять лет назад. Они были хуже. Только тогда Маша этого не знала. И не страдала, это она точно помнила.
Но деньги Матвея не были ненужными. Они дали ей главное, чего всегда не хватало: время. Они освободили от обедов и стирки, от уборки и ожидания на вечно продуваемых остановках. Теперь Маша могла отдавать ненасытному телевидению весь свой день, не страдая от того, что кто-то по ее вине останется голодным, или не получит чистых носков. Только вот освободиться от этой тревоги как раз и не получилось…
Ее мыслям не было дела до расстояния между городами, и они суетливо метались туда-сюда: «У Стаса ведь сломался зонт, как он пойдет под таким дождем?! Осенью Мишку надо было показать стоматологу… Позвонить? Аркадий не вспомнит. А Мишка и не заикнется… Они хоть изредка купают Нюську?»
К ее удивлению, эти заботы стали еще обременительней, оттого, что она не могла решить ни одну из тех проблем, которые оставила своей семье. Они висели на ее шее чугунным хомутом, и Маша чувствовала, что однажды рухнет под этим грузом, который никто на нее и не навешивал…
Ей опять вспомнилась сегодняшняя странная встреча со старшим сыном, которая, скорее, была не-встречей. Первым позывом было броситься за ним, догнать, прижать и выговориться. Рассказать все эти месяцы, каждый день облечь в слова, и передать Стасу, чтобы он вошел в то время – без него – и удержал своим притяжением. Можно было опустить действия: проснулась, выпила кофе, приняла душ, поехала на работу… Кому это интересно?! Она поделилась бы с сыном своей тоской о нем, своем первенце, совсем взрослом, почти мужчине.
Ей не терпелось, чтобы Стас перерос ее, и они вместе прошли по родному городу, а их горделивые тени скользили бы по чужим домам, в которых живут не такие счастливые люди, по машинам, по лицам… Но это случилось без нее. За эти месяцы сын вымахал, будто тянулся за ней, и стал выше сантиметров на десять. Но Маша уже не мечтала не то, что пройтись с ним, но даже приблизиться к нему.
В переулке он метнулся от нее прочь, пригвоздив Машу взглядом, в котором она не увидела ничего, кроме отвращения. Будто ему встретилась прокаженная, и Стас бежал в ужасе, надеясь спастись. И Маша не бросилась следом, почувствовав, как неподдельно то, что погнало его прочь. Да и как она могла оправдаться, если б догнала? Все, что он думал о ней, в сущности, было правдой...
Вспомнив, как глупо, непозволительно откровенно расплакалась перед Аркадием, она застонала от стыда, и, путаясь, полезла под одеяло. Маше всегда было необходимо чуть ли не с головой укрыться тяжелым, иначе сон не находил ее, словно реагировал только на определенную температуру тела...
Мишке надо спать на спине или на животе, вспомнилось ей, но разве медсестры будут следить за ним ночью, как она просила? В этой больнице Маша столкнулась с бессилием денег перед равнодушием. В тайне от Аркадия она совала купюры, но требовать ничего не могла. От денег никто не отказался, но Мишка не мог вспомнить, чтобы кто-нибудь подходил к нему ночью или днем…
Только услышав шаги, Маша поняла, что уснула, и сквозь еще не рассеявшийся сон угадала – Матвей. Она знала, как он ходит: по бесконечным коридорам телецентра стремительно, здороваясь на лету, а по дому ступает так, будто с каждым шагом уходит в себя все глубже. Эти задумчивые звуки прокрались в ее сон, и когда Маша поняла их значение, тотчас проснулась.
- Матвей?
Рука уже нашла кнопку, и бра неярко засветилась желтым. Сев на постели, Маша, помаргивая, оглядела комнату. Потом, вскочив, заглянула в смежную, проверила ванную… Обрывки народных примет, всегда суливших недоброе, шурша, тянулись за ней, и хотя Маша понимала, что это шумит в ушах от обычного ночного волнения в одиночестве, ей все же стало страшно.
Взяв трубку, она быстро набрала длинный номер его мобильного: «Только бы… Только бы…» Ей не удавалось даже мысленно закончить фразу. Но Маша знала, о чем молилась, и этого было достаточно.
- Ты! Спишь? Прости! – бессвязно выкрикнула она, когда Матвей отозвался. – Мне просто почудилось что-то… Нехорошее.
Он уже проснулся:
- Что случилось?!
- Ничего. Да ничего, правда. Просто… Мне приснились твои шаги.
- А говоришь: ничего… Я шел к тебе, вот ты и услышала. Честно!
- Во сне шел?
- И постепенно перешел в твой сон. Легко! Разве так не бывает?
- Со мной еще не бывало. Может, я потихоньку схожу с ума?
- Ты просто впадаешь в мое сумасшествие.
- У тебя ничего не болит? К чему был этот сон? Ради Бога, не гони завтра, ладно?
- А может, мне выехать прямо сейчас? Все равно я уже проснулся.
Маша закричала:
- Даже не думай! Еще уснешь за рулем. Помнишь, как это было с Цоем?
- О! – печально отозвался Матвей. – Если я хотя бы умру, как Цой, и то уже, считай, прожил не зря.
- Перестань. Ты должен выспаться. Ты слышишь?
- Я даже вижу, как ты подпрыгиваешь на постели.
Она осела:
- Я не подпрыгиваю.
- Это сейчас. Я же все вижу!
- Признайся, это ты ходил по комнате, да? Ты ведь здесь? Прячешься где-то со своим мобильником, и врешь мне, что находишься за тридевять земель…
Раздался протяжный вздох:
- Угадала… Приготовься, я выхожу.
Маша понимала, что это всего лишь игра, и все же быстро пошарила взглядом по комнате.
- Видишь меня? – спросил Матвей.
- Я всегда вижу тебя.
- Почему же не веришь, что я вижу, как ты подпрыгиваешь?
- Я верю. Я тебе верю.
«Счастье только задумывается, но никогда не сбывается», - Маша без сна смотрела в то темное и зыбкое, что на самом деле было белым, твердым потолком. Вот этот разговор мог стать счастьем, если б не мальчишеские тени, которые всегда были рядом, даже если Маша оставалась в одиночестве. В свою очередь, они могли составить счастье всей ее жизни без остатка, если б Матвей не приехал на тот фестиваль...
Она решила, не жалея себя: «С Аркадием – вот было счастье. Никаких горьких теней, ничего тягостного. Жизнь была длиннющей нитью янтарных бус, в которой каждый день, как солнечная капля. Но разве я хоть когда-нибудь бредила звуком его шагов?»
Не так давно она услышала песню, название которой переводилось с английского как «Любовь – это катастрофа». И подумала, что это о ней, хотя весь текст перевести не успела. Некогда было вслушаться. Но боль, от которой голос певца подрагивал, осталась в ней, и еще несколько дней откликалась: катастрофа… После нее – руины и морщины. Что с ней будет, если Матвей и в самом деле однажды исчезнет, как сулят ей взгляды всех знакомых и малознакомых?
Утреннее небо было хмурым. Это значило, что на улице тепло, но радостнее от этого не становилось. А на западе, куда выходило одно из окон, сливались светлые стрелы. Бирюзовая легко наслаивалась на стальную, а голубая раздваивалась, позволяя проникнуть в свою сердцевину.
«Завтра будет ясно, - подумала Маша. – Но будет ли по-другому? Мишка в больнице, Стас ненавидит меня, Аркадий крепится, чтобы не назвать меня ничтожеством… А Матвей вообще неизвестно где!»
Ей было это известно, только тоска, нахлынув, легко меняет существующее положение вещей. Тяжелому небу не составит труда сплющить ростки радости в душе, особенно, если они так слабы.
«А какие вообще у меня радости? – Маша попятилась от окна, вздрогнув от острого желания, рвануть раму и шагнуть – за. – Вот же дура! Девять из десяти женщин позавидуют мне. А та одна... Она поежится, посмотрит с состраданием: «Как же ты живешь без своих мальчиков?» Как? Как я живу?!»
Забыв о завтраке, она выскочила из гостиницы, и погнала подвернувшееся такси к больнице. Город бросал ей подробности прошлого: «Помнишь? Помнишь?» Маша закрыла глаза. На высокое крыльцо больницы она взбежала с девчоночьей прытью. Прыгая то на одной, то на другой ноге, переобулась на лестнице, и побежала наверх. Знакомые лица врачей, медсестер подавали сигнал: «Надо поздороваться!»
Маша бросала приветствия, как монеты для подкупа: «Пропустите! Только пропустите!» Еще не было положенных десяти часов, и кто-нибудь действительно мог задержать ее, бывают такие тупые формалисты. Но Маше повезло: это утро было свободно от них.
Она ворвалась в Мишкину палату, и остолбенела, увидев Стаса. Маша даже не вспомнила, что каникулы закончились, и теперь он мог приходить в больницу только по утрам, потому что учился во вторую смену. Его взгляд исподлобья был острым: «Ну? Что скажешь?»
Выдергивая ноги из мгновенно возникшего страха, Маша подошла к сыновьям, и решительно взяла за руки обоих:
- Мальчишки мои… Я так соскучилась. Так соскучилась…
Мишкина ладошка была теплой и мягкой, а Стас, видно, только пришел. Резко отняв руку, он процедил:
- Что это вдруг?
- Не вдруг. Почему – вдруг?
Она услышала свой беспомощный голос, и поняла, что навсегда останется для них парией, которой можно отвечать грубостью или не разговаривать вовсе. Если до сих пор Мишка не понял этого, то уж сейчас…
- Садись, мам, - Мишка приподнял голову, отыскивая взглядом стул, и Маша опять засуетилась:
- Лежи, лежи!
«Мне тошно себя слышать!» Она посмотрела Стасу в глаза, готовая обжечься о злорадство, и содрогнулась. Ей показалось: это Аркадий смотрит на нее печально и всепрощающе, как только он один и умел.
Она просительно улыбнулась Стасу, чтобы тому доброму, что было в нем от отца, стало легче прорваться наружу. Но сын отвернулся. Маша подумала: «Вот это мое. Это я отвернулась бы…»
Глава 13
Фанерная Снегурочка исступленно билась головой о раму, но этого никто не замечал, ведь она делала это тихо, мелко: сбивчивая дробь, рожденная ошалелым ветром, проникающим даже через окно. Стас следил за этой плоской девушкой, принципиально не глядя на сцену. Его угнетали такие сборища в актовом зале, когда все обязаны были веселиться по команде и аплодировать, и делать радостные лица, потому что за этим строго следили. Когда они изучали историю СССР, ему вспоминалось обязательное веселье школьных праздников.
Стасу же было тошно сегодня, и не хотелось притворяться даже ради юбилея школы, с которым как раз сейчас ее, то есть самих себя, поздравляли первоклассники. Один за другим, как будто это было подготовлено, они забывали свои слова, ойкали, выпучив глаза, шарили по лицам, потом лезли в карман за смятыми бумажками. И это было по-настоящему смешно, поэтому Стас и не смотрел на сцену, чтобы не выйти из того состояния тяжелой угрюмости, которое, как ему казалось, только и могло выродить какое-нибудь решение.
Стас понимал, что слегка запоздал с ним, ведь семья-то уже распалась, надо было раньше искать ту волшебную нить, которая могла залатать уродливую прореху. Но тогда он растерялся. «Маленькие мои, я должна вам что-то сказать… Я уезжаю, вы будете жить с папой». Это можно понять? Внезапность парализовала его волю, и все, на что он был способен в те дни, это извиваться от боли, будучи пришпиленным ею, как иглой.
Еще и на следующий день, и через неделю Стас никак не мог поверить, что это случилось. Что она и вправду уехала. Не в командировку, как бывало. И не вернется с какой-нибудь мелочью, ерундой – шоколадкой, игрушкой, которая почему-то всегда радовала. Только то, что отец отводил глаза, словно это он подвел их, вынуждало Стаса поверить в то, что все всерьез.
Тогда его испугало то, что Мишка не плачет. У него мгновенно краснели глаза, стоило только крикнуть громче обычного или послать его подальше, если пристает со своими играми. А тут он даже ни разу не скуксился, но как-то затих, и возился со своими роботами и гоблинами молча. Из его комнаты не доносилось ни звука, и Стасу начинало казаться, что малыш только делает вид, что играет, чтобы к нему не лезли, а сам просто сидит, оцепенев в своем горе, и смотрит в одну точку. В ту самую, в которой можно разглядеть целую жизнь. Но когда Стас подкрадывался, Мишка уже успевал повернуться к дверному проему, спрятав свою тайну за внимательным взглядом.
«Я должен вернуть ее ради него, - думал Стас, упорно не хлопая первоклассникам, уже сбегавшим со сцены, толкая друг друга. – И ради отца. Он тоже не может без нее… А мне она на фиг не нужна! Почему они оба так тоскуют по ней? Она врала им, делала вид, что любит…»
- Ты придешь сегодня на дискотеку? Здесь будет.
Стас едва зубами не скрипнул: какая еще дискотека?! Не обернувшись, потому что отлично знал этот шепот, он ответил с язвительной вежливостью:
- Нет, Нина, я не приду на дискотеку. Разве я не говорил тебе полтора миллиона раз, что у меня отсутствует чувство ритма?
Ее торопливый шепот обжег ему ухо:
- Я узнавала, его можно выработать.
От изумления Стас даже оглянулся. Эта девочка, о которой его мать когда-то сказала, что у нее лицо еще не выросшей Весны Боттичелли, вращалась на его орбите чуть ли не с первого класса. Школьные годы были потрачены Ниной Савельевой не только на то, чтобы выковать золотую медаль, которая была практически готова, но и на то, чтобы укрепить свою младенческую привязанность к Стасу Кольцову до прочности стального каната.
Сам он считал, что не поощряет ее вообще никак, и обвинить в том, что он «приручил» ее, невозможно. Все-таки было бы неприятно услышать в свой адрес, что он, якобы, подал девочке надежду, а потом обманул ее. Это значило бы, что он идет тропой своей матери. Стасу было противно даже думать об этом.
«А ведь она красивая, - бесстрастно признал он, рассматривая сияющее свежестью лицо Нины. – Интересно, такой удалось бы соблазнить Матвея? Хорошо бы! Хотя это так избито… Да и подрезанные тормоза тоже. Я понятия не имею, где они находятся… А если начну выяснять, это обязательно всплывет потом. Такие мелочи всегда и портят все дело».
- Это если хочешь выработать, - ответил он Нине на счет чувства ритма, и с удовлетворением отметил, что ее сияние несколько померкло.
Отвернувшись, он забыл о ней сразу же. Темная, нетерпеливая жажда поглотить Матвея, заставить его исчезнуть, не оставляла Стаса в покое с той самой минуты, как Мишка совершил свой катастрофический прыжок. И продемонстрировал всему миру, как ему нужна эта женщина, которую Стас уже мысленно проклял.
Его ненависть, от которой начинало время от времени шуметь в голове, была обращена к ней, и Матвея касалась лишь косвенно. Беда была в том, что пока существовал этот Матвей, брат с отцом не могли быть счастливы. А Стас больше не мог видеть, как они тихо тают, пожираемые изнутри болью.
Первоклассников уже сменил седьмой «А», посуливший, что их спектакль погрузит зрителей в пучину средневековья, и тут же зазвучал вальс написанный веке в девятнадцатом. Усмехнувшись, Стас еще раз подумал о мелочах, которые нарушают целостность картины.
На своем небольшом веку он посмотрел уже сотню фильмов с детективным сюжетом, но ему не подходил ни один. У Стаса не было ни пистолета с глушителем, ни даже без него, ни яда, ни денег, чтобы нанять киллера. И он сильно сомневался, что решится собственноручно всадить нож Матвею в спину.
И вообще ему не хотелось его убивать. Хотя само по себе убийство не вызывало у него ужаса: «Это же сплошь да рядом!» Но после того, как Матвей подвез его, спасая от обморожения, Стас уже не находил в себе сил желать ему смерти.
«Посадить его? – гадал он, рассеянно всматриваясь во вдохновенно пылающее лицо маленькой Жанны д’Арк, появившейся на сцене. – Но как? Я его дел не знаю. Наркотики подбросить? А где их взять? На какие шиши? И потом, где гарантия, что мать не вобьет себе в голову, что должна дождаться его из тюрьмы? Наркотики любая простит… Нужно что-то, чтоб ее стошнило от него… Изнасилование! Мальчика. Или малолетней. Вот тогда она очнулась бы! Где только взять эту малолетнюю? Проститутку подговорить, так ей тоже платить надо… - Стас еще раз вгляделся в лицо семиклассницы. – Вот такую бы. Фанатичку. Чтоб на суде у нее глаза горели праведным гневом».
Прыснув, он в первый раз похлопал девочке, с таким не детским достоинством отвечавшей инквизиции. За его спиной тотчас усилились и зачастили аплодисменты. Стас оглянулся. И быстро отвернулся, чтобы Нина не заметила, как у него вспыхнуло лицо.
«Она? Не такая маленькая, конечно, но тоже ведь – несовершеннолетняя. И тоже играет в школьном театре, значит, может изобразить праведный гнев… Нет, это уж слишком! – осадил он себя. – Хотя почему? Сводить ее к Мишке, рассказать все со слезами на глазах, надавить на жалость… Мерзко. Она тоже скажет, что это мерзко».
Стас живо вообразил лицо брата на сероватой больничной простыне – подушка не разрешалась: «Нет, увидит Мишку, не скажет. Если я смогу убедить ее, что это ложь во спасение. Слезинка ребенка, и так далее… Достоевского она любит. А как с «Анной Карениной»? Что она там говорила на уроке? Я не слушал ее, как всегда… Еще вообразит, что это будет преступление против любви. Так надо убедить ее, что во имя! Ради меня. Потерплю ее до конца года, если потребуется. А там уж как-нибудь…»
Еще не веря до конца, что решился на это, Стас опять повернул голову, встретил золотистый Нинин взгляд и улыбнулся. У нее дрогнуло лицо. Это была первая, обращенная к ней улыбка за все десять лет. Нет, он, конечно, смеялся над анекдотами, если она рассказывала. Или иронично кривил губы, когда они цитировали некоторых полуграмотных учителей. Но вот так, без видимой причины, Стас ей еще не улыбался.
Ему показалось, что его лопатки улавливают пульсацию: так у Нины заколотилось сердце. Стас, конечно, не слышал его, хотя ей самой казалось, что оно грохочет на весь зал. Но в маленьком пространстве между ними возникло что-то новое, заволновалось, завошкалось, толкая в спину, и Стасу уже требовалось усилие, чтобы не оглянуться вновь. Он задумался о дискотеке, но его отвращение к танцам не могло пересилить даже маниакальное желание осчастливить отца с Мишкой.
«Лучше погулять… В мороз-то? Пойти в кафе? Попросить у отца денег: «Пап, я тут решил упечь Матвея в тюрьму. Проспонсируешь?» Может, позвать ее к нам? Или заявиться к ней? И чем заниматься? Нельзя ведь сразу все ей выложить. Нужно… приручить ее», - его так и перекосило оттого, что он все же решился на то, в чем до сих пор считал себя не замаранным.
Стас подумал, что, наверное, Нина воображает его совсем не таким, каким он знает себя, все принимая в себе, и ничему не ужасаясь. Она потратила на его портрет десять лет, прорисовывая те черточки, которых на самом деле и не было. Но ей так хотелось, чтоб они были... Ему представилось, как Нина стирает с его лица неверные мазки, подобно тому, как женщины дышат на зеркало, протирая его тряпкой. И ему внезапно стало жаль этого чистого лика, который он собирался осквернить...
Их одиннадцатые тоже выступили, поздравили школу, и Нина, вся светясь от ожидания радости еще большей, чем уже случилась, преподнесла директору что-то упакованное в блестящую бумагу.
«А что купили-то?» – Стас лишь сейчас сообразил, что выпал из школьных дел, и даже не знает, на каком подарке остановились, хотя сдал на него, как все, двадцать рублей. Это было немного, но он испытал неловкость, обращаясь к отцу даже за такой малостью.
Ведь еще нужно было платить за подготовительные курсы, если он действительно собирался поступать на архитектурно-строительный, как говорил об этом последние два года. И еще на выпускной… А времени заработать самому не хватало, особенно теперь, когда нужно было бегать к Мишке в больницу. Не то, чтобы нужно… Хотелось. Стас тосковал по брату, которого столько раз выставлял из своей комнаты, когда тот был дома.
Он ухватился за Мишку, как за соломинку. Слегка надтреснутую («Нет, компрессия – это сжатие!»), но все еще способную удержать на плаву в такую минуту, как эта: когда Нина осталась рядом, хотя все понеслись в гардероб. Тогда Стас и сказал, глянув на часы:
- Черт! Уже опоздал…
Она немедленно откликнулась, обратив к нему свое сияние:
- Куда?
- Брат в больнице, - ответил он как бы нехотя. – Позвоночник сломал.
- Мишка? – ужаснулась Нина. – Да он же…
- Да-да-да! Спокойный, разумный мальчик. Он просто голову дома забыл в тот день. А ты разве не слышала? Это перед самым Новым годом было. Здесь, в школе.
И, еще не договорив, вспомнил, что Нины не было в тот день, она свалилась то ли с ангиной, то ли с гриппом. Чтобы она не успела испытать разочарование оттого, что он даже не помнит, Стас быстро сказал:
- Тебе не рассказывали? Тогда вся школа сбежалась, врачи со «Скорой» еле протолкнулись.
- Ко мне никто и не приходил, - спокойно пояснила Нина, и улыбнулась, чтоб он не подумал, будто ей обидно. - Я ведь живу почти у моста, кто туда пойдет в такой морозище? А телефон мы никак не соберемся поставить. Сейчас это дорого очень.
Решив, что она уклоняется от темы «Слезинка ребенка», Стас опять посмотрел на часы, наспех усомнившись, что играет достоверно.
- Ладно, с утра схожу…
Но Нина попалась на крючок быстрее, чем можно было ожидать. Вернее, он ожидал именно этого, но сейчас как-то обмяк от разочарования.
- Можно со мной, - безразлично отозвался он, опасаясь спугнуть ее неоправданной расположенностью, которой никогда не проявлял.
И это опять сработало.
Он выскочил из дома в восемь утра, чтобы все успеть до положенных десяти, когда разрешали посещения больных. Отцу Стас не очень убедительно («Библиотеки-то еще закрыты!») соврал про доклад, на который нужно уйму времени, и тот поверил. Как верил всегда и всем.
Сменив два автобуса, Стас добрался до той гостиницы, где уже побывал, только на этот раз поднялся на пятый этаж. «Номер «люкс»! Пожалуйте!» – его разбирал смех, и душила злоба. Одновременно справляться и с тем, и с другим было не так-то просто. Но к тому моменту, как открылась дверь номера, он успел натянуть на лицо индейскую маску. И вспомнил, что Мишка уже не играет в индейцев…
Матвей протянул, даже не попытавшись прикинуться не удивленным:
- Привет! Проходи.
- Не разбудил? – вежливо поинтересовался Стас. А внутри уже вскипело ликование: «Не разбудил! Они одеты, значит, все убрано… Значит…»
Проглотив ставшее привычным «она», Стас поинтересовался:
- А мама? Еще здесь?
- Маша! – крикнул Матвей, вместо ответа. – Иди сюда. Утренний птиц прилетел.
«Хоть не сказал «не званный гость», - отметил Стас, и попытался улыбнуться матери.
Она выскочила из смежной комнаты, на ходу поправляя тонкий свитер, просияла, и сама испугалась этого, вспомнив, что вчера в больнице эта радость дорого ей обошлась. Стасу стало весело: «Она боится меня!» Но по дороге сюда он вспомнил, каким строптивым в прежние времена был ее характер, и заговорил достаточно мягко, чтобы ей не захотелось протестовать.
- Я хотел тебя попросить… Ты можешь сегодня прийти к Мишке после одиннадцати?
- Конечно, - не задумавшись, согласилась Маша, потом опомнилась: - А почему?
Стас вдруг и вправду покраснел, и обрадовался, почувствовав это, потому что сыграть так не смог бы:
- Я… Я приду к нему с одной девчонкой. Если ты будешь там… В общем, она ничего не знает. Что ты уехала, и вообще. Мы же не сможем вести себя так, будто ничего не случилось!
Поочередно поглядев на обоих, Матвей сокрушенно подтвердил:
- Не сможете.
- Ну, вот. Лучше нам не встречаться там… До одиннадцати я ее уведу. Тебе хватит времени до часа.
По глазам матери он понял, что времени ей не хватит, сколько бы его ни было, но она улыбнулась:
- Я ее знаю?
- Какая разница? – холодно проронил Стас. В этой сцене тоже важно было не переиграть, эти двое – не дураки.
На миг опустив голову, Маша согласилась:
- Ладно, я приду в одиннадцать. Если увижу вас на лестнице… или на улице… Я сверну куда-нибудь, ты не беспокойся.
Уже усевшийся в большое синее кресло, Матвей радостно воскликнул:
- Авантюрное кино! Я просто пищу!
Обернувшись, Стас посмотрел в точку, где сходились его широко расставленные ноги, и мысленно ответил: «Что вы! Кино еще только начинается».
Ему опять вспомнился Мишка, совсем маленький, четырехлетний, еще не умеющий читать. Он любил тогда сказку про Муху-Цокотуху, потому что в ней были меч и храбрость, сражение и любовь, - настоящая рыцарская легенда из жизни насекомых. Мишка помнил всю историю наизусть, и по вечерам принимался рассказывать ее вслух, радостно улыбаясь живым картинкам своего воображения. Когда дело доходило до истязания мухи пауком, Мишка останавливался, делал «страшные» глаза, и заворожено произносил:
- Ой, сейчас такой узас будет!
«Будет вам ужас, - мрачно подумал Стас. – Неужели она не помнит того Мишку? Она ведь и от него тоже ушла. А этот теперешний Мишка… Такой классный пацан! Как она могла…»
Он церемонно спросил:
- Я могу воспользоваться вашими удобствами?
- Ну, что ты спрашиваешь! – улыбка у матери вышла болезненной, будто она лишь сейчас поняла, что в этих интимных делах больше не «своя» для сына.
Он язвительно спросил на ходу:
- Унитаз не с программным управлением? А то еще зависнет от ввода незнакомого продукта!
Матвей расхохотался ему вслед. У Стаса тягуче заныло сердце: «Неужели я уже делаю это с ним? Мишка. Только ради Мишки».
Запершись в ванной, он извлек из кармана джинсов (в куртку не стал прятать на случай, если уговорят раздеться) прозрачную перчатку и пакетик. Прислушавшись к голосам в комнате, Стас натянул перчатку, потом набрал воздуха, чтобы подольше не дышать, и, открыв ведерко возле унитаза, переворошил бумажки. И нашел то, что надеялся найти.
Встряхнув пакетик, он опустил в него обнаруженный презерватив: «Не вылилась бы… Хотя все равно для анализа сгодится. Его отпечатки тут точно есть. Все же лучше, чем ничего. Сперма-то уж наверняка его».
Презерватива могло и не оказаться. Не в эту ночь. Или они могли пользоваться другими средствами, Стас же не знал наверняка. Ему просто повезло. Спрятав свою находку в карман куртки, он подумал, что сперму лучше хранить в холоде, хотя и в этом тоже не был уверен. В другой пакетик он положил использованную перчатку, побоявшись оставить ее здесь: «Никаких улик!» Переведя дух, он спустил воду и вышел.
В тот самый момент Матвей крикнул его матери:
- Слушай! Название – «Скоморошка-холдинг»! Просто класс. На здоровую голову не придумаешь!
«Он находит над чем повеселиться», - отметил Стас, и ощутил болезненное сожаление о том, что придется прервать это веселье. Но ведь иначе не получалось.
| Далее