Вдоль дороги среди невзрачных домишек хозяйство Сапрыких пряталось за добротным забором. Пирамидой возвышалась крыша из оцинкованного железа с редкой по тем временам телеантенной. Из огорода крестом торчало пугало в драной фуфайке и шапке-ушанке. На одном из створов прочных ворот вывеска: «Собака». Узкая ограда хибары бабушки Нюры и Петьки Сафрончука, паренька лет четырнадцати, в выцветшей рубашке и видавших виды штанах, примыкала к забору. Соседи. Частенько от нечего делать парнишка садился на крыльцо, а рукой подать – другая, невидимая жизнь. То пес прогремит цепью, скользя по проволоке, то подаст голос хозяин, то хозяйка. То потянет вареным мясом, от которого у вечно голодного Петьки рот наполнялся слюной, а мысли начинали играть, рисуя вкусное блюдо.
- А кто они, что делают? – интересовался Петька у бабушки. - Ворота есть, а сроду никто не заезжает.
Бабушка, худенькая, в платке, цветастом сарафане, с лицом в глубоких морщинах и батогом в руке, исподлобья взглядывая на внука, говорила:
- Сколь живу, не видела, чтобы кто приезжал к ним. Дом они ишшо до войны ставили. Так и стоит – ни-и-куда не глядит. Сапрыкины они. Сначала-то собаками звали… Так себе, пустоцветы! Ни котенка у них, ни дитенка…
- Зато собака! - Петька мечтал о четвероногом друге, да бабушка запрещала держать, мол, самим есть нечего.
- Ну да, объявление висит, а нам и так хорошо, - урезонивала бабушка. – Кот у тебя эвон какой красавец!
Сосед, мужик кряжистый, возрастал к плечам широкогрудо, длиннорукий и неспешный, появлялся по утрам. Дверь на одном из створов приотворялась, и черные глаза на широком лице простреливали улицу из конца в конец. Показывался сам, и ни с кем не здороваясь, шагал на работу. Раз в два дня свету Божьему являлась хозяйка Маруся. Ее природа создала из округлостей - маленькая, пухленькая, с короткими ногами, нос и тот - картошкой. И она, ни с кем не общаясь, шла в магазин. Обратно тащилась тяжело дыша с полной хозяйственной сумкой, а лицо, усыпанное потом, блестело бисером. «Как только не лопнут?! Нам бы на месяц хватило!» - отмечал Петька.
Так бы и жили - ни здравствуй, ни прощай, но однажды, когда Петька слонялся по улице, в зазор между не закрытыми по случайности створами ворот, соседская свинья выставила рыло. Похрюкала-понюхала, взмахнула ушами-лопухами и вынесла ходившее ходуном сало на придорожную траву. «Вот это по-о-орода!» – Петька присвистнул, а она принялась рыть землю.
Ни души, только птички и кузнечики рассыпают окрест звонкие голоса, да на столбе, наблюдая за происходящим, каркает ворона. Петька с силой похлопал свинью ладошкой, покрутил хвостик - никакого внимания. На разные лады покричал несколько минут, чтобы шла домой – результат прежний. «Настырная!» - обозлился Петька. Принял боксерскую стойку и, подпрыгивая, стал отрабатывать на свинском заду удары: левой, правой, и так и эдак… Увы! Тогда осенило прокатиться верхом. Разбежался, вскочил на спину, свинья истошно завизжала, сбросила его, да так поддела грязным пятаком бок, что Петька взвыл от боли и испуга. Плюнул и пошел домой.
Как бы там ни было, но день этот уже был нескучным. Бабушка спала, свесив по-детски маленькую руку над полом и сложив пальцы горсточкой. Сколько помнил Петька, она всегда что-то делала: то хлопотала во дворе, то дома, то в огороде. Успевала и внука погладить по голове, и доброе слово сказать. И хотя на это уходила минута, для него она была особой. Ее слова, наполненные любовью, гнездились в душе. Бывало, бабушка спросит.
- Чего пригорюнился, внучек?
- А почему они все… плохие?! Хотят, чтобы я подлизывался к ним.
- Так не бывает, что все, - выходит, сам плохой! С человеками надо жить в мире и дружбе. А угождать - Богу, который испытывает, есть ли у человека сердце или камень у него.
У Петьки, конечно, было сердце, и он старался забывать обиды.
Бабушка с виду оставалась такой же, как год и два назад, стареть-то дальше некуда, но в последнее время сильно сдала. Больше молилась перед черной иконой или лежала на кровати почти бездыханно. И внук понял: он хозяин в доме. Мыл полы и посуду, стирал белье, варил картошку, топил баню, ходил за пенсией и в магазин, трудился на огороде, где росли картошка, лук, капуста, огурцы, морковка и горох. Как у людей.
Повеяло предвечерней прохладой, а вместе с ней пришло беспокойство: у соседей заскрипели ворота, загремела цепь – с работы вернулся хозяин. Мария (так за забором ее звал муж) гремит ведром с кормежкой для свиньи, радостно повизгивает пес – время ужина. Петька сглотнул слюну и вспомнил о надоевшей картошке с капустой. Тянул время, чтобы сильнее проголодаться, тогда все что хочешь становится вкусным. «Натрескаются и придут выговаривать!» - подумал он. И верно, вскоре заглянула соседка. Стоя на улице, положила полные руки на калитку и обратилась к Петьке:
- Тебя, вроде как Петя зовут?
- Ну, – делая вид, что занят, ответил он.
- Кузьма Мефодьевич просит зайти к нам…
Идти держать ответ не хотелось, и он, понуро, плелся за Марией, но любопытство все же тянуло в дом за забором, как железку к магниту. И вот мир, где жизнь была сытой и обустроенной. Идеальная чистота, порядок, все блестело свежей краской – от резных наличников до ступенек высокого крыльца веранды. Поодаль стояли рубленая баня и большой сарай, даже собачья конура просторная, из хороших досок. Огромный пес Тарзан с красными глазами, завидев гостя, с рыком рванулся было к нему, но Сапрыкин цыкнул, и тот, поджав хвост, лег и положил пасть на лапы. От ворот вдоль стены - гравийная дорожка, босым ногам больно и Петька передвигался крадучись. Хозяин наблюдал у крыльца явление соседа с видом незаслуженно оскорбленного человека с долей высокомерия и любопытства.
Несмотря на лето на Сапрыкине была безрукавка на меху, хорошие яловые сапоги и штаны навыпуск. Петька скосил взгляд на хозяйку. На ее лице вызрело подобострастное выражение. Стало тихо, воробьи - и те угомонились. Хозяин молча и неподвижно рассматривал Петьку, и того сковал безотчетный страх, вытравил все желания, кроме одного – рвануть отсюда подальше.
- Привела, как велел, - сказала Мария.
Тот хмыкнул и спросил:
- Значит, боксер, говоришь?
У Петьки загорелись щеки - не в силах разлепить губы, он молча кивнул.
На лице Сапрыкина отразилось удовлетворение, и он сказал то ли себе, то ли супруге:
- Парнишка-то, видать, смирный.
Сел на крыльцо и обратился к Петьке:
- Ну, кабы на боксы только взял, а то ведь верхом ездить удумал! Зачем?!
Озорник молчал.
- Как дальше-то жить будем?
Петька пришел в себя, и мир ожил, ворвался в уши воробьиным гомоном, шумом листвы тополей, звоном кузнечиков, прохладным вечерним ветерком на разгоряченных щеках.
- А если бы убежала? Тогда как? – промямлил он, надеясь поскорее отвязаться от соседей, уйти от этого дурманящего запаха щей из дверей веранды, и сказал про себя: «А на фиг бы вас всех!»
- Ну правильно… Вижу сообразительный, - отметил Сапрыкин, и его лицо стало добродушным.
А свинья извелась вся, хрюкая на разные лады. Хозяин совсем подобрел, подошел к ее рубленому домику с длинным окном у земли, наклонился и через решетку почесал за ухом: «Барыня, Барыня». Она грузно плюхнулась на бок, выставив два длинных ряда сосков. Мария расчувствовалась, всхлипнула и привычным движением смахнула слезу.
- Мы ее ма-а-хонькой взяли. В коробке на матрасике жила, из сосочки кормили, чтоб росла, матерела. Ручная, добрая …
- Будет плакаться тут! Чужое, значит, не тронь! – Сапрыкин снова оглядел соседа с головы до ног. – По огородам-то наверняка лазишь?
- Зачем? Баба сказывала, что писано: «не укради», - сказал Петька.
- Эва-а, писаным только забор бывает. Про коммунизм вагон и маленькая тележка писано, и что? Ладно, - продолжал хозяин, - предложение есть. За Барыней присматривать. Народ всякий... Ну и когда Марее подсобить... А сам на довольствии будешь!
Он неторопливо разминал «Беломорину», прикуривал, пускал пласты дыма, а Петька соображал: хорошо ли быть свинопасом, что подумает красивая девочка Таня, которая живет через дорогу. В папиросной дымке слабо дрожали малиновые лучи. Давно пора есть - желудок прилип к позвоночнику. Мария вынесла на веранду здоровенную чашку щей и пригласила Петьку. Веранда была больше, чем вся Петькина изба. В углу стоял кованый сундук, в другом – шифоньер и рядом диван, слева от входа, под лампочкой, столик, на котором дымились щи.
- Ладно, бери ложку, - разрешил Сапрыкин.
Перед школой Петька каждый день поджидал Таню, чтобы идти поодаль, а она делала вид, что не замечает соседа. Жила с родителями, а у него отец с матерью утонули, когда еще был в люльке, - «казанка» перевернулась. На ней бывают новые платья, а он все в одних и тех же застиранных брюках. И мечта о новых занозой торчала в Петькином сердце. Ходил бы с Таней в кино, дружил! Сегодня, наконец, мечта обретала черты реальности: «Может, заработаю на брюки!»
На удивление бабушка сегодня сидела на крыльце, опершись о батог. Рядом кот Рыжий мерцал зелеными глазами. Злился. Кот заслышал скрип калитки, громко замяукал, перебрасывая хвост по половице: мол, где тебя носит?!
- Уж спать пора… Чего было, сказывай, - проворчала бабушка.
- Предложение от них - за свиньей смотреть.
- Так это ладно. Подумаешь – свинья… Мы в Каргаске жили, у нас лошади, коровы, телята, овечки были, курей – не считано. Батька, бывало, рыбы целый облосок наловит. Бо-о-чку солили на зиму. Слышь-ка, Петь, а может, и на штаны заработаешь.
- Заработаю!
Бабушка жила верой и воспоминаниями. То шептала молитвы, то рассказывала о своем житье-бытье, а внука хоть и волновал больше день сегодняшний, но и о Боге думал. В избе - кухня с печкой и комната, где святой уголок с иконой и медным распятием. На черной от времени доске просматривался лик Богородицы в золотом нимбе с Младенцем на руках. Однажды Петька, еще несмышленыш, перекрестился перед иконой. Бабушка, поправляя его руку, учила говорить: «Слава Тебе Господи! Пресвятая Богородица, спаси нас!».
Бог был огромным и неизвестным миром, уходящим куда-то далеко за их ограду, высоко в небо. Бабушка любила и славила Бога. Уже потом, в школе, он входил в жизнь, с удивлением узнавая, что все считают: Бога – нет. «Как это нет?!» - возмущался он, если в нем самом после каждой молитвы открывалось нечто, чему хоть и не знал названия, но любил. И Петька затаился, храня росток веры, жизнь с ней была не такой уж серой и безрадостной: «Пусть не верят, пусть я буду один...»
Только бабушка все понимала, и он не раз порывался спросить: почему люди не хотят знать Бога? И хотя сейчас от последних ее слов о брюках сладко заныло под сердцем, Петька решился задать ей вопрос, давно вертевшийся на языке, о котором стеснялся даже думать. Завтра первый рабочий день и во взрослую жизнь хотелось входить, оставаясь в ладу с бабушкой, с собой и с хозяевами. Душой-то он знал - Бог есть, а вот в рассуждениях - полная беспомощность доказать существование Его.
Петька почесал затылок и спросил:
- А почему, баба, говорят, что Бога нет?
Он ждал, она обидится и разозлится, но бабушка улыбнулась, даже морщины стали не такими глубокими на ее неожиданно просветлевшем лице.
- Кто верит, у того Бог есть. А кто не верит, так их и зовут - безбожники. Их жалеть, Петя, надо!
- Говорят, покажи Его, тогда поверим... А правда, почему Бога не видно? Хоть бы одним глазком глянуть!
Бабушка задумалась, отрешенно смотрела куда-то в себя, будто в ней была бесконечная даль и там содержался ответ на все вопросы.
- Ладно, баба, - выдохнул внук. - Не видно Его - так и не надо, все равно Он есть!
- А тебя-то самого весь народ видит? – голос ее стал таким, каким произносила молитвы.
- Я не мерещусь. Я есть! – хотел было обидеться Петька, но вспомнил о своем глупом вопросе.
- То-то. Господь не девица, чтобы на Него кто-то глаз положил… И не последний кусок сахару, чтобы до праздника чай вприглядку пить, - она, охая и кряхтя, подалась спать и уже в дверях добавила: - И с хорошими глазами можно слепым быть…
Он сел на крыльцо – подумать и подышать. Рыжий уже простил его и терся у ног. Это еще тот гулена и хитрован. Ночами орал на огородах, бывало, являлся под утро ободранный, грязный – что за удовольствие шариться где попало? И ничего, будто так и надо. А вот Петьке стоило задержаться, как Рыжий весь свой характер наружу, видите ли, он тут хозяин наравне с бабушкой! Кстати, кот тоже не прочь отведать мясного блюда и охотился на воробьев. При виде их приседал, сжимался пружиной, готовясь к стремительному прыжку. Однако воробьи, только он появлялся во дворе, с паническим чириканьем веером разлетались по сторонам.
А прошлым летом Петька обнаружил Рыжего во дворе напротив крыльца под забором - дохлым. «Вот тебе и на! Только что спали вместе?! – так сильно расстроился, что забыл о неотложных делах на огороде. – Такой хороший кот был!» Поднял безвольное тело за передние лапы, погладил на весу, положил на землю, но тот вдруг встал и замурлыкал. «О как! – удивился Петька. – Хочешь валяться - валяйся! Пусть на тебя воробьи с…». Где-то с месяц, притворяясь дохлым, кот ловил воробьев, пока те не сообразили что к чему. Вся ограда была в перьях, а Рыжий поправился, аж лоснился от сытной жизни. Увы, успешная охота закончилась, а привычка притворяться – осталась. Сейчас Рыжий ждал, когда Петька возьмет его за лапы, воротником положит себе на шею - доехать до кровати.
Давно Петька не ложился в таком распрекрасном расположении духа, разве когда был еще совсем маленьким и просто жил, радуясь свету и бабушке. Завтра наконец-то первый в жизни рабочий день. Вот оно, будущее - прорастает! Не зря верил, придет время, и сам все для себя сможет делать. Он будет, как Сапрыкин, строгим и хозяйственным и добрым, как бабушка.
Все погрузилось во мрак, а Петька мечтал и мечтал, лежа на кровати в своей кухоньке, закинув руки за голову глядел в оконце с яркими звездочками на черно-бархатном небе. Они мерцали далеким, но реальным светом, знаком будущей жизни, которая казалась Петьке бесконечной сказкой со счастливым исходом. Он и заснул в сказке-мечте, где все жили счастливо - и соседи, и он с бабушкой, и красивая Таня, и Барыня, и Тарзан, и Рыжий. А с бабушкиной иконы ласково улыбалась Богоматерь.
II
Петька проснулся от стука в окно.
- Подъем! Марея ждет! – сам Кузьма Мефодьевич зашел к ним, уходя на работу.
Он продрал глаза, с трудом возвращаясь из мира снов: «Щас. Я щас!»
Оконце сияло от солнца, гомонили воробьи, и даже Рыжий слинял куда-то, а Петька, оказывается, дрыхнул, забыв обо всем на свете. Он пружинисто соскочил с кровати, перекрестился, быстро размялся, сполоснул под рукомойником лицо и был готов. Еще не просохла роса, и трава вдоль улицы сверкала радужными искорками, черемуха и ранетка в палисаднике у Тани оправились от дневного зноя, посвежели. Начиналась новая жизнь, было легко, радостно и интересно.
Мария Степановна - так попросила звать - встретила работника там, где вчера их ждал хозяин. Сказала, кормить будет утром и вечером, а вся работа связана с Барыней. Рядом со свинарником пробита скважина с ручным насосом на трубе. Тут же на двух столбах крепилась здоровенная емкость для воды, в которую по утрам предстояло закачивать воду - для мытья свиньи и полива огорода.
Сегодня Тарзан на удивление спокойно встретил Петьку, чего не скажешь о Барыне. Слушая насос, который чавкал клапанами, она все время повизгивала, видимо, считала, что работник ест предназначенный ей корм. Петька совсем развеселился. Ручка насоса отшлифована до блеска, и держать-то ее приятно, да вот ходила она весьма туго, и он с удовлетворением наблюдал, как после каждого качка дергается шланг, пропуская очередную порцию воды. Работа!
Вышла Мария Степановна с ведром корма. Петька остановился, смахнул застилавший глаза пот и посмотрел на ладони - малиново-красные.
- Ах ты, Боже мой! – воскликнула хозяйка. – Рукавицы же вот! – показала на скамейку рядом с насосом. - Волдырями пойдут!
- О, а я что-то и не заметил, - работник героически улыбнулся. – Ххэ, да на мне как на собаке!..
Она отлила густой жижи псу, остальное - свинье и скрылась на веранде. А он продолжал. Ручка стала казаться наждаком. Уж и белый свет померк, но прожорливая емкость все требовала воды - на толстых ногах, с плоской физиономией она вдруг ожила, смахивая на Кузьму Мефодьевича, который кривил губы в презрительной усмешке, мол, это тебе не Барыню боксовать! Когда Петька совсем выбился из сил, сверху пролилась серебряная веревочка. «Слава Богу!» - с облегчением выдохнул он, и опустился на скамейку.
Мария Степановна вынесла пол-литровую банку с чем-то густым и белым.
- Ну-кася, ну-кася, что там у тебя?
Повернул ладони кверху, словно просил милостыню, скрюченные пальцы дрожали, а сам не чуял собственного тела.
- Свиное сало. Хорошо помогает! – сказала Мария Степановна, смазывая ладони и морщась, будто болело у нее.
Петька долго сидел, держа ладони кверху, и взрослая жизнь показалась не такой уж заманчивой.
Без мужа Мария Степановна была весьма общительной. В простеньком, выгоревшем до белизны ситцевом платье, формами напоминала снежную бабу. Присела к Петьке вполоборота и стала расспрашивать: как, да что, да почему. Но рассказывать особо нечего, живут себе с бабушкой да живут. Однако он оживился, заерзал, как только речь зашла о школе. Хороший момент договориться о брюках.
- Я в восьмой перешел… Окончу - и в город… В училище на киповца поступать.
- Они кто такие, киповцы? – уважительно поинтересовалась она.
- О-о, считайте, инженером стану! КИП - это контрольно-измерительные приборы и автоматика. Когда не так, как я воду качал, а кнопку нажал - и все само работает!
- О как! А я подумала, весовое хозяйство какое…
- Вот и надо школу закончить, - продолжал Петька закидывать удочку.
И правда, боль в ладонях улеглась, теперь в них что-то щекотало и приятно пульсировало. Петьке стало хорошо сидеть с Марией Степановной на скамеечке в уютном дворе, и ему захотелось быть хозяином в таком доме, но когда это будет? Даже простая мечта о брюках почти безнадежно запуталась в паутине забот, и он, потупив взор, продолжал:
- Ботинки-то, Мария Степановна, у меня есть. К школе берегу. Вот брюк пока нет! Кроим, кроим пенсию, никак на брюки выкроить не можем. Я уж было решил на заработки податься, да вы переманили, - закончил он свою хитроумную тираду.
Солнце уже высоко над забором, густо заполняло прохладный двор теплом. Тарзан с Барыней вальяжно развалились каждый у себя, но пес, высунув голову из конуры, явно слушал беседу - подергивал веками, навострив уши-кульки в их сторону. Вчера он потянулся мощным телом и так клацнул челюстями, что у Петьки по спине пробежали мурашки. И сейчас в самый неподходящий момент Тарзан встал, и не спеша направился к нему.
Пес обнюхивал ноги, а у него все ныло в животе от страха, вызывая противную дрожь. «Господи! Спаси и помилуй!» – прошептал Петька и, набравшись смелости, заставил себя погладить лобастую голову Тарзана раз, другой, третий.
- Хороший, хороший, Тарзан, Та-а-рзан!
Ошейник из сыромятной кожи совсем стер шерсть на шее собаки, отчего казалось, что голова крепилась к туловищу непрочно и может отвалиться. А он явно признал в Петьке если не друга, то равноправного обитателя двора, вплотную встал боком у колен, свесил набок длинный язык, мол, здесь его собачье законное место. Он гладил и жалел Тарзана: «Посиди-ка всю жизнь на цепи! Когда даже в избе и дня не высидишь!».
- Смазать бы тоже! – кивнул Петька на шею пса.
- Экий, паря… Ветеринар! – сказала Мария Степановна. – Болело бы, так не носился бы как угорелый… А то, суку зачует, того и гляди цепь порвет! Вот ей борова надо, - указала на Барыню, - так Кузьма ни в какую, своих де нет детей, так поросячью ораву и даром не надо.
- А-а-а, - Петька покраснел. Стеснялся таких разговоров. Если по правде, и его мучили эти дела. Инстинкт, помноженный на любопытство, был силен, и он подумал, жалея пса: «Тут вообще взбесишься!»
В памяти живо всплыл прошлогодний эпизод, когда ходил в ночную рыбачить километра за три от дома. Была теплая июльская ночь, журчала быстрая речка, вытекая серебристой косичкой из омута у Петькиных ног. Вода лежала темным зеркалом, а он сидел за кустом и наблюдал за поплавком. Благодать! Ночью-то мечтается по-особому – живее, искреннее, и он уже населил омут килограммовыми окунями, когда на противоположный берег явилась девушка. Сбросила халат и несколько минут стояла обнаженной в свете полной луны. До чего же красивая! Вся из желанных женских черт: с литой грудью с чуть вздернутыми сосками, тонкими шеей и талией, стройными ногами, - она была такой осязаемой, что у Петьки кровь закипела в жилах, гулкими ударами отдаваясь в ушах. Он так и закаменел над удочкой.
Девушка пустила ногой круги, пробуя воду, и стала медленно входить в омут, каждая деталь ее обнаженного тела была прекрасной. Он, весь горя, оставлял в воображении ее на берегу, какой увидел в первое мгновение. Поплавала, поплескалась, снова вышла на берег и растворилась сказочным видением во тьме.
Петька глядел на хозяйку, а видел прекрасную девушку на берегу быстрой речки.
- Я и говорю, Мария Степановна, ботинки-то есть, а вот брюки бы…
Она как-то не так посмотрела на его пунцовое лицо, одернула прилипшее к фигуре платье и тоже скраснела.
- Понятное дело, надо… - помолчала. – Мне, Петя, всех жалко: и собаку, и людей, и себя жалко. Одна да одна. Молчком.
Оба задумались, и разговор угас.
Прошла неделя, а Петьке казалось, будто он у Сапрыкиных давно, что раньше в этом круговороте дней только его и не хватало. Три раза ходил в магазин, в основном за хлебом на корм, и каждый день караулил Барыню. Мария Степановна не забыла о школе и вспомнила об этом обыденно, - даже не сразу сообразил, о чем речь. Закачал воду, и она по обыкновению присела рядом.
- У нас «Зингер», Петя. Трофейная. Так что, не переживай, сошьем не хуже фабричных… Только будь смирным. Так-то Кузьма мужик ничего, но слова поперек не скажи. Закаменеет, прямо боязно делается, - вскинула глаза и продолжала. - Мы с ним как живем? Молча! Вроде рядом, а сказать нечего. Все хорошо, тихо, мирно, а что-то не так... То ли он какой-то не такой, то ли со мной что? Шла за него такая счастливая! После войны мужики в дефиците были. А тут - хозяйственный, мастеровитый, непьющий… В общем весь из себя заметный. А сейчас? Ни худого, ни ласкового слова не дождешься. Другой раз до того тошно, думаю, лучше бы пил, друзей водил, как у других. Вроде, Петя, и не в тюрьме я, но и не на свободе. Что был день, что не было… Так и жизнь катится, будто ее и нет. Вот нет ее, и все тут!
В волнении Мария Степановна преобразилась. Неподвижное доселе лицо заиграло, ожило, и она показалась Петьке обаятельной доброй женщиной. Он кивнул в знак сочувствия, а Мария Степановна в отчаянии махнула рукой, утерла покрасневший нос-картошку. Перед Петькой была маленькая, растерянная, несчастная женщина.
- Ах, да что это я?! В общем, Петя, чижало мне. Сердце нет-нет да сдавит. А ты знай свое дело да молчи... Главное, не перечь ему. Лучше мне высказывай…
- Конечно, конечно! - воскликнул Петька. – Подумаешь, хозяйство – Барыня с Тарзаном! Вон бабушка говорила, раньше, знаете, сколько скотины держали. И ничего. А молчать – это же не воду качать. Я смирным буду, вот увидите!
Они часами просиживали на скамейке, то молча, то беседуя о том о сем. И Петька замечал: она завидует его молодости и надеждам. Он хотел стать героем, чтобы Таня потом узнала, на кого не смотрела. Мария Степановна в ответ грустно улыбалась, мол, ее время ушло. Однажды она присела к нему особенно задумчивой, в глазах вопрос: говорить или – нет. Петька ждал.
- Знаешь, Петя, сон привиделся: будто я еще в девках по лугу иду, а цветов-то, цветов – сколько глаз хватает, – проговорила она тихо, пытливо глядя в его глаза. - Небо синее-синее, а впереди видочек такой чудный, рощица березовая. Я цветы рву, рву, а у рощи - старец весь в белом, седобородый, высокий, будто бы с маминой иконы сошел. Он далеко-далеко от меня, а я все равно слышу, говорит мне: «Мария, не собирай цветы, а приди ко мне». Я этак букет-то выпустила из рук, ничего мне не надо стало, иду, вроде, к нему, а на месте стою, а он все там же, вдалеке, - улыбается и зовет меня. А я разозлилась, что хочу к нему, а и шагу сделать не могу. Тут тучи, небо потемнело, хоть глаз коли! Только старик весь светится, прямо как луна в небе, и так жалеючи покачал головой, мол, неправильно я делаю. Проснулась, Петя, веришь, вся подушка мокрая, а в голове одно: есть ведь и другая жизнь, хорошая… А я, правда, живу, будто меня все кто-то зовет, куда-то манит, а я - ни с места. Вкопанная!
Ему захотелось помочь Марии Степановне добрыми словами, но их он знал только в молитве. До сих пор молился за себя да бабушку, а за чужого человека - и в голову не приходило. Теперь надо. Так-то Мария Степановна хорошая, но знает ли она, что Бог есть? Можно ли открыться ей, попросить за нее?
Одно время в школе косились на Петьку за слово «Бог» и однажды вызвали к директору вместе с классной руководительницей, Галиной Ивановной. Петька интуитивно понял: лучше поиграть, прикинуться простаком, а то, как говорит бабушка, безбожники будут заставлять отказаться от Бога. На второй год оставят - стращали. Вот он то краснея, то белея на все вопросы, отвечал односложно: «Я откуда что знаю? В школе не проходили…». Директор в годах, с усталым и строгим лицом, пообещал выгнать ученика на все четыре стороны, если тот не прекратит распространять религиозный дурман.
Но бабушка-то говорила только о Боге и на вопрос директора будет ли он исправляться, опять заныл:
- Про религию не проходили… Я откуда что знаю? Уроки учу…
- Да какой он верующий, - заговорила Галина Ивановна. – Он, знаете, с бабкой живет, еще при царе родилась. Вот и нахватался «Господи, прости!» да «Царица небесная!» и так далее. В общем, Сафрончук и сам не понимает, что болтает.
- Так усильте воспитательную работу! – потребовал директор. – Домой сходите, побеседуйте. Выговор вам… Для начала.
Петька сильно удивился, что Галина Ивановна заступилась, ведь из-за него имела столько неприятностей, а вот ответила добром. Он шел, и чем ближе к дому, тем сильнее нарастало чувство вины, стыд за слабость перед бесененком, который, казалось, завелся в их классе, нет-нет да дергал Петьку за язык. Дома, сбросив пальтишко, встал перед Богоматерью, и произнес молитву:
- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий!
Помилуй меня, раба Твоего Петьку, грешного,
Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
Аминь.
Галина Ивановна однажды пожалела, дала на дом легкое задание: выучить стихотворение «Мороз воевода дозором обходит владенья свои», а он?! Сказала, мол, не все класс смешить да прекрасный русский язык словечками коверкать и, если у Сафрончука задание от зубов будет отскакивать, забудет и поведение, и двойки - поставит за четверть тройку. Шанс! И выучив стихотворение как «Отче наш», Петька ходил по классу в ожидании урока весьма довольный собой, а одноклассники посматривали на него: чего это он такой таинственный?