Не со смартфоном ведь приезжали – с книжкой. Да еще с какою – сибирской!
Конечно же, на всем этом лежал и дорогой душе отсвет наших давних отношений со свояком Скифа. С Валентином. Женаты были на родных сестрах.
И – слава Богу!.. Разве не пример сбережения нашего русского родства, так за век стремительных перемен пострадавшего.
Вот оно, поздравление Скифу:
«Многоуважаемый юбиляр! Дорогой Владимир Петрович!
Еще в стародавние времена своего новокузнецкого соседства с иркутянами с завистью и восхищением следил за успехами литературных ровесников, пытаясь разгадать причину столь яркого расцвета вашей поэзии, прозы, драматургии. Дружил с иркутянами в пору выхода полузабытой теперь, но тогда объединившей нас всех «Молодой прозы Сибири» и радовался за вас, когда работал потом в Москве в «Советском писателе». Честью для себя считаю и приглашение Валентином Распутиным на праздник «Сияние России», и доверительный дружеский допуск в незабываемое Ваше писательское «Зазеркалье».
С Байкала в тот год вернулся с тремя выкопанными перочинным ножичком лиственками росточком с карандаш, и нынче они, почти десятиметровые, красуются перед нашей избой под Звенигородом.
Хотите верьте, хотите нет, но летними вечерами они вдруг стали нашептывать мне что-то сокровенное, едва слышимое, и раз за разом тоскующим по Сибири сердцем я начал вдруг различать их молоденькие тонкие голоса.
Рассказывали друг дружке о своем удивительном, но мало чтимом пока земляке Иване Тимофеевиче Калашникове, родоначальнике сибирского романа, которого называли когда-то «русским Фенимором Купером». О его загадочном, не принятом западниками патриотическом романе-предупреждении «Автомат».
Шушукались о том, что Иван Тимофеевич, еще в детстве писавший пламенные стихи о победившей Наполеона России, достиг не только литературных высот, но благодаря верному служению Отечеству высоко поднялся по административной, начальственной лестнице: стал тайным советником Императорской канцелярии и попечителем народных училищ.
Но в северной столице, в Санкт-Петербурге, он так тосковал по родным местам, что после ухода в мир горний остался тайным советником и державным попечителем не только литературных собратьев, но и духовным покровителем всего обширного российского края за «Каменным поясом».
Все это, как понимаете, о Вас обо Всех, дорогие мои иркутские собратья, но в этот день, конечно же, прежде всего о нашем Юбиляре, детские книжки которого отнимают друг у дружки мои внуки, а «взрослые» стихи цитируют сыновья.
Прежде всего ему и Вам всем крепкого духа, несгибаемого характера, богатырского здоровья, а ныне болящим – непременного исцеления телесного.
И пусть молодые байкальские лиственки рядом с домом расскажут мне потом о славном иркутском празднике общего нашего талантливого и щедрого душой друга Владимира, ставшего выразителем всеобщего нашего непреходящего русского скифства.
Кубанский казак и приписной чалдон Гарий Немченко».
Владимир отозвался тут же: «Гарий, добрый вечер! /Ну, ты меня просто потряс своим поздравлением!/Да это же не поздравление. Это маленький пронзительный ностальгический рассказ о нашей прошлой жизни. Спасибо огромное!/Завтра ведущий вечера заслуженный артист иркутского Музыкального театра Николай Мальцев будет все это читать от твоего имени на нашем торжестве./ Дай Бог тебе крепкого здоровья и вдохновения!/Обнимаю крепко./ Привет всем твоим домочадцам!/ Владимир Скиф».
Разве не елей на измученную московским одиночеством душу?..
Вот мой ответ: «Спасибо тебе, Володя, я расплакался. Слава Богу, что понимаем еще друг друга. Хоть иногда! Твое письмо по телефону прочитал Валентину, чтобы маленько поднять дух. Так как лиственнички сейчас без иголок, придется ждать, пока вновь начнут перешептываться. Потому буду рад, коли сообщишь, «как погуляли». Все мои домочадцы добрым твоим словам очень обрадовались. Ответный поклон близким твоим сибирякам. Обнимаю. Гарий».
Долгонько, признаюсь, размышлял, стоит ли в этом не слишком радостном повествованьи давать – хотя бы в сокращенном варианте! – «электронный» рассказ Владимира Петровича о том, как чествовали его земляки. Кому-то вдруг покажется: а не слишком ли?.. Но после грустного раздумья даже повеселел: а знай наших!..
Сибиряков.
Многих из сверстников, меня в их числе, жестокий век чуть ли не постоянных перемен оторвал от корня и под самым благовидным предлогом: подставить родной стране сыновье плечо, будто перекати-поле отправил скитаться по бескрайним тогда русским просторам…
Ненадолго возвращаясь домой в дни отпуска, мы замечали, что рядом с отчим домом живут уже иные соседи, но не придавали этому значения. И «серебряные рельсы», не грех тут вспомнить повесть кузбасского земляка Владимира Чивилихина, первым поддержавшего «начинающего» Валентина Распутина, – так вот «Серебряные рельсы» нашей безоглядной молодости в конце концов привели нас в большой и двуликий город. В котором одна половина жителей – благополучные назначенцы. Вторая – подневольные беженцы. Не исключено – по причине излишней своей доверчивости… Но это, подзайму у сегодняшних записных говорунов, уже другая история.
Благословенны не изменившие родимой земле!
Живущие на ней.
А не те, кто в далеком краю носит ее, надрываясь, в собственном сердце… Тяжкое это бремя, ребята! Хоть и счастливое
И слава Богу, что в Иркутске малая родина не перестала заботиться о своих уже великовозрастных детях – это далеко не везде нынче встретишь. Слава Богу, что дети эти выросли в достойных мужей…
Через два-три денька на электронной своей почте нашел такое письмо:
«Гарий, добрый вечер!
Сразу не мог тебе ответить, потому что после юбилейного торжества приехали с Евгенией Ивановной домой поздно вечером на своём «Форестере», заваленном цветами и подарками, и, конечно, валились с ног. А 18 февраля мой юбилейный вечер повторился в микрорайоне «Университетском» в Гуманитарном центре (это библиотека имени семьи Полевых. Ну, ты знаешь – их было трое писателей в семье: старшая сестра Екатерина Алексеевна Авдеева-Полевая, Ксенофонт Полевой и Николай Полевой, который потом в Москве издавал знаменитый журнал «Московский телеграф», где за честь опубликоваться считал сам Александр
Сергеевич Пушкин). Так вот, снова была полная аудитория, речи, поздравления и прочее. Но там я читал больше стихов и показал
только что вышедшую книгу четверостиший «Где моей скитаться грусти». Завтра утром я улетаю в Москву, а потом в Ханты-Мансийск, мне там дали Международную литературную премию «Югра». Оттуда я еду в Тобольск, а потом обратно в Иркутск.
Ну, вот. Теперь о юбилейном вечере. Вёл его наш, оказывается, не
заслуженный, как я написал, а уже народный артист России
Николай Мальцев. Помогала ему поэтесса Светлана Шегебаева, она ставила на экране видеоряд.
Ну, конечно, телеграмм и электронных посланий было много, и мы отобрали самые значительные, но перечислю всех:
Валентин Распутин,
правительственная телеграмма из Государственной думы России,
народный артист СССР Василий Лановой,
народный артист России Юрий Назаров,
заслуженная артистка России Людмила Мальцева,
актриса Театра на Таганке Полина Нечитайло,
председатель СП России Валерий Ганичев и первый секретарь СП России Геннадий Иванов,
народный артист России Александр Галибин,
известный русский писатель Гарий Немченко,
Станислав Куняев,
Владимир Бондаренко,
выдающаяся русская поэтесса Светлана Сырнева,
председатель Благотворительного фонда «Возрождение Тобольска» Аркадий Елфимов,
поэт и Главный редактор альманаха «Тобольск и вся Сибирь» Юрий Перминов,
поэт Игорь Тюленев,
поэт и главный редактор альманаха «День поэзии» Андрей Шацков,
критик Вячеслав Лютый из Воронежа, который писал предисловие к моей книге «Молчаливая воля небес»,
Валерий Михайлов – поэт и главный редактор журнала «Простор» из Астаны,
поэт и главный редактор журнала «Аргамак-Татарстан» Николай Алешков,
главный редактор издательства «Вече» Сергей Дмитриев,
главный редактор журнала «Бийский вестник» Виктор Буланичев,
главный редактор журнала «Волга – ХХI век» Елизавета Мартынова,
Владимир Тыцких – поэт и морской офицер из Владивостока,
сахалинский поэт Владимир Губин,
председатель Читинской писательской организации и главный редактор журнала «Слово Забайкалья» Олег Петров,
председатель Амурской писательской организации Константин Воронов, он же Корсак (Благовещенск),
редседатель Сахалинской писательской организации и прекрасный поэт Коля Тарасов,
председатель Томской писательской организации Геннадий Скарлыгин,
председатель Камчатской писательской организации Александр Смышляев,
Светлана Вьюгина и Иван Тертычный (Москва),
семья Георгия Мокеевича Маркова (Москва).
Конечно, зачитали только первую половину телеграмм и писем. Когда Мальцев прочитал твоё послание (а в это время на экране проецировалось твоё изображение), то сидящий рядом со мной Ким Балков схватил меня за руку и воскликнул со слезами на глазах: чудесно написал и поздравил тебя Гарий! Остальные телеграммы озвучили уже в застолье, потому что вечер длился два часа. Театр "Слово" читал мои стихи, исполнялась песня на мои стихи "Памяти павших сибиряков", которую пел вживую заслуженный артист России Николай Нестеров. Помнишь, эта песня звучала в Москве в Фотоцентре на Гоголевском бульваре.
Вечер был яркий, душевный, неожиданный и запоминающийся.
Спасибо тебе за твоё удивительное, такое искреннее и неоценимое СЛОВО!
Всем твоим привет!
Обнимаю.
Вл. СКИФ».
Эта наша переписка со Скифом случилась за месяц до упокоения Валентина, и на ней, конечно же, лежал отсвет невысказанных тревог о нем и братского нашего единства перед возможной бедой… Так или иначе, эмоциональный фон как бы уже зашкаливал, и когда пришло известие о Валиной кончине, во мне вдруг возникло ощущение горя, ну просто не передаваемого… Какие найти слова, чтобы откликнуться?
Шел и третий день, и четвертый, а я все никак не мог собраться с силами.
Еще в Краснодаре услышал по телевизору, что в ту ночь, когда Валя не дожил до утра, над Москвой случилось редкостное свечение неба. Записал в тетрадь:
«Это многие видели: в небесах темно-синих
был огненный свиток пространства развернут и времени узел
распутан.
«Северное сиянье!» – решили. А было – сиянье России.
В горький тот час, когда с нею прощался иркутский любимец
Распутин».
11
Раньше не приходилось об этом писать. Только нынче додумался.
Студентом обивал в Москве порог «Геофиана». Научно-исследовательского института «физики Земли». Один сезон «старшим рабочим» протопал потом в экспедиции на Южном Урале. Другой, уже лаборантом – в Карелии.
Когда на четвертом курсе в начале осени нам предложили добровольный выбор – дослушивать лекции в «Большой аудитории» или отправиться убирать урожай на «алтайской целине», – вскинул пятерню чуть ли не первым и «бригадирил» там почти два месяца.
На преддипломной практике в Кемерове мне посчастливилось (нынче уверен, это именно так!) побывать в командировке на «ударной комсомольской» Запсиба под Новокузнецком, тогда еще – Сталинске. И я прямо-таки яростно решил после окончания учебы во что бы то ни стало туда вернуться.
Редакция крошечной, но зубастой газетенки «Металлургстрой» стала для меня сбывшейся мечтой, не отпускавшей со стройки больше десятка лет. На все остальные записанные в моей трудовой книжке должности меня потом буквально затаскивали. Ну, чуть ли не силком. И все они существовали для меня как некое продолженье «страны моей молодости». Нищей, но справедливой ударной стройки.
Вела необычайно мощная энергетика того, якобы застойного, времени? Несмотря ни на что не хотел спадать в наших сердцах чуть ли не космический подъем ставших теперь легендой «шестидесятых»?..
Вздыбивший враз помолодевшую страну. Покрывший ее сперва почти невидимой сетью дотоле нехоженых изыскателями троп. Где стягивающими эти одинокие тропы уже многолюдными узлами оставались новые заводы и города. Щедро протягивающие один к другому широкие асфальтовые дороги.
Прообразом будущего бескрайнего пути Отечества стал тогда прошивший сибирскую тайгу, связавший все воедино БАМ. Нескончаемым звоном стальных рельсов и бронзой станционных колоколов звавший нас на новое, на всенародное вече…
Или все мы тогда понимали это вече по-разному?..
Да и возможно ли оно в такой, как наша, многоликой стране ?
Старое вече на новый лад...
Но вспомним, как называлась самая первая книжечка Распутина: «Костровые новых городов». О строителях Красноярской ГЭС.
Когда, уже в девяностые, она вдруг обнаружилась в одной из многочисленных картонных коробок с книгами, путешествовавшими с нашей семьей из Сибири на Северный Кавказ и после в Москву, пришел с ней к Валентину: «за автографом». Неожиданному моему обретению он так обрадовался, что даже бисерный его почерк сделался, сдается, крупней: «Откопавшему эту книгу в неолитических слоях…»
Я тогда – откопал.
Но «откопают» ли в будущем если не всех, то хотя бы самых сокровенных, самых искренних из нашего пережившего столько неожиданных перемен поколения?..
«Костровых» неистребимого народного духа. И несгибаемого русского характера. Вобравшего теперь в себя столько самобытных составляющих инородного добрососедства и братства.
Позволю себе тут цитату из «Дневника» Юрия Нагибина, опубликованного уже в постсоветское время.
1973. Начало года:
«… где-то в стороне от проезжих дорог, разбитых копытами першеронов Маркова, Чаковского, Алексеева и иже с ними, начинает натаптываться, покамест едва-едва, тропочка настоящей литературы . «Пастух и пастушка» Астафьева, «Доказательства» Тублина, рассказы Г. Семенова, «Северный дневник» Ю. Казакова, интересный парень появился на Байкале – В. Распутин, рассказы Г. Немченко, Бог даст, к ним присоединится Беломлинская (В. Платова), лучшая из всех, великолепный взрослый писатель пропадает в Балле, все лучше пишет В. Пикуль, хороши очерки злобного Конецкого…»
Об этом нашем соседстве на страничке нагибинского «Дневника» мы с Валентином Григорьевичем потом никогда не разговаривали. Отрывок привел лишь затем, чтобы получить некое подобие легитимности в дальнейших рассуждениях о приключениях русского Духа.
У которого и свои одинокие тропинки. И – свой Путь.
12
Итак, на немалую должность в престижном «Советском писателе» я попал не по своему «великому хотению». Руководство искало человека, не обремененного групповыми связями. Который не заглядывал бы в рот обитателям столичного литературного террариума. Попросту говоря – «змеятника».
Не знаю, кому обязан этим качеством, принесшим мне впоследствии столько разочарований, но, без сомнения, закалившим и научившим великому долготерпению Акакия Акакиевича из гоголевского рассказа «Шинель». Из-за нашего незнания святоотеческих книг, а то и пренебрежения ими навсегда зачисленного в ряд беспросветных, кем только не заклейменных рабов…
Уже спустя годы, когда давно распрощался с должностью заведующего редакцией «русской советской прозы», с запоздалой завистью к актерскому таланту и административной гибкости директора издательства Владимира Николаевича Еременко с невольной улыбкой вспоминал его зажигательные речи… Обращены они были или к какому-нибудь обиженному редакцией высокопоставленному чиновнику, решившему для себя, что он – заждавшийся своего часа литературный гений. Или – к комсомольскому, но тоже высокого ранга выскочке… Не они ли, в конце-то концов, и пустили ко дну некогда могущественный и богатый Союз писателей?
Эти выскочки.
«Как я вас понимаю! – проникновенно говорил Еременко очередному жалобщику. И кивал на меня, только что вызванного к нему в кабинет на «очную ставку». – Вы думаете, мне с ним сладко приходится?! Пытаешься что-то доказать – отскакивает, как от стенки горох. Более того: он и редакторов так настраивает… Есть, видите ли, настоящая литература. Есть высокая планка, ниже которой опускаться никому не позволено… Мифами живет, мифами!..»
Ожидая развития сюжета, я только вздыхал и пожимал плечами.
«Но!.. – и голос Еременко набирал твердости. Он словно захлопывал ловушку. – Но!.. Сам пишет, не бросает... Практик!.. Вот только что «Литературная Россия» опять похвалила его рассказ… Приходится с его мнением считаться… Что будем делать? Думаю, рукопись уважаемого автора необходимо отдать на новую рецензию…»
Это была проверенная «метода», принесенная нашим директором из отдела идеологии ЦК партии, где он перед этим работал. Называлась она: «гнать зайца». По кругу. Гнать и гнать…
«Новых рецензий» после могло быть и три, и пять… Как объявляют в пригородных электричках, «далее – везде», так тут «далее – всегда».
Но жизнь они облегчали только руководству издательства. «Среднему» звену – наоборот.
Мой заместитель Борис Тихоненко вскоре сказал мне: «Шеф!.. Хочешь знать, какую «подпольную кличку» ты получил у наших московских авторов?.. Знай: з а п с и б а н е ц!»
Ну, не остроумно?.. Не точно ли?.. Соединить в одном слове два столь дорогих мне понятия: Запсиб и Кубань. Придав заодно определению едкий, чуть ли не матерный характер.
Эх, если бы столько же изощренного мастерства вкладывали новоявленные «москвичи» в свои унылые рукописи!..
Но ладно, если бы «под колпаком» у «литературной Москвы» оказался один лишь я.
Рассказывать о своих пишущих собратьях, воздавая им должное, мне казалось всенепременным. Считаю и нынче, что такая открытость является не только мерой искренности, но знаком литературного рыцарства, тоже, к несчастью, уходящего в прошлое…
Жестко наученный уже многому, я все-таки не смог тогда расстаться с иллюзией, что сам себе судья – текст писателя.
И в родном издательстве начался умело организованный «зарубон» моих провинциальных соратников.
Но мир, как известно, не без добрых людей. С первых дней работы в «Совписе» у меня сложились деловые и без притворства уважительные отношения с дочерью того самого Георгия Мокеевича Маркова, чьи «першероны» продолжали разбивать «наезженную дорогу» советской литературы… Разве мир одномерен? Разве сказанное кем бы то ни было – истина в последней инстанции?
Ольга Георгиевна была к тому времени опытным редактором, и прежде всего я был убежден, что рукописи некоего Владимира Мазаева из Кемерова она даст справедливую оценку. Другое дело – как мне потом спасать рукопись, если будущая книга Ольге «не глянется».
Но Ольга прочитала рукопись почти стремительно и вдруг сказала: «Спасибо тебе, это настоящая проза. Ты знаешь, этот Мазаев чем-то напоминает Распутина…»
И я, не вдаваясь в подробности, не то что воскликнул – радостно заорал:
- Сибирь, Оля!.. Спасибо тебе, милая, – наша Сибирь!
Тоже ведь – землячка. Считай, из Томска… А сколько там вверх по Томи – до Володиного «Рио-де-Киримонова»?.. Как называли областной центр где только не побывавшие наши запсибовские монтажники-«оторви ухо с глазом»… Сколько – до моего незабвенного «Нью-Кузнецка»?!
13
В 1984-ом году, благополучно миновав все подводные камни непредсказуемой литературной реки, сборник великолепной прозы Владимира Мазаева «Жив останусь – свидимся» вышел, наконец, в самом престижном по тем временам издательстве. В «Советском писателе».
Но отыгрались мои нештатные соглядатаи на другом давнем сибирском дружке. На Геннадии Емельянове.
Та пора была в его творчестве переходной. От чистопородного реализма к фантастике на темы русской глубинки. И, чтобы подстраховаться, мы с ним решили: пришлет не новые свои, с дорогой для души «чудинкой», повести – пришлет проверенные временем рассказы и очерки на рабочую тему. Уже тогда в столице столь дефицитную.
Вариант беспроигрышный. Мастера (с большой буквы), равного Геннадию Емельянову в этой области духа (бесконечно теперь униженной) тогда, считай, не было. Разве что Анатолий Шавкута, сам бывший монтажник, выросший до начальника крупного производства, но сменивший реальную высоту своего положения на роль подсобника у широко известных изготовителей словесного, страниц на 800, «кирпича». Первоначального романа-«сырца». Который «обжигал» Толя не чем-либо: жаром бесконечно щедрой души.
Зачлось ли тебе это добровольное рабство уже в ином мире, дорогой Анатолий Дмитрич?.. Зачтется ли нам всем, кто давнее, привычным ставшее понятие «негр» осовременил якобы смягчающими, оправдывающими неволю прибамбасами: «переводчик» («с корейского», да – «все равно к о г о, лишь бы с к о р е й»); «литературный записчик»; «обработчик»?..
А тогда, помнится, он и был рецензентом Емельянова. Анатолий Шавкута. И они потом, уже как старые знакомые, встретились, когда наша «Рабочая комиссия» при московском Союзе, в которой мы с Толей были сопредседателями, ездила ранней осенью по Кузбассу… как вспомнишь!
«Горячий стаж», книжка о металлургах Кузнецкого комбината, вместе с такой же легендарной, как он, Магниткой раздолбавшего в Отечественную войну знаменитую, из германского Рура, крупповскую сталь, тоже все-таки вышла в «Советском писателе». Даже по тем временам большим тиражом. Но сколько Геннадий Арсентьевич ни колесил по земле Кузнецкой в поисках своего детища – нет и нет!
Зато потом я увидал емельяновский «Горячий стаж» ну почти в фантастическом изобилии!.. По периметру самого большого книжного магазина в Краснодаре на прилавках в тот год выставлен был красочный сборник «Советского писателя» «Северянка». Который перед этим напрасно ждали совсем в другом городе…
Трудились над сборником почти три десятка столичных прозаиков не последней руки и журналистов с известными именами. Оформлен он был ленинградским академиком Владимиром Ветрогонским, знаменитым в ту пору «Ветрогоном» с удивительными его акварелями… Как мы, и действительно, ждали этот подарочный сборник на митинге по случаю пуска домны-«пятитысячницы»! На «Северной Магнитке». В Череповце.
Это ее назвали уважительно и ласково: «Северянка».
Но вагон с книгами о создателях уникальной домны неизвестный нам «стрелочник» перенаправил на юг.
- И что, покупают ее? – еще ничего не понимая, спросил в Краснодаре у молоденькой продавщицы.
Та насмешливо поморщилась:
- Да кому она тут?.. Один экземпляр, правда, украли: картинки уж больно красивые…
Не напрасно старался уважаемый академик, нет!
А разговорчивая продавщица повела рукой на полку повыше и сняла одну из многочисленных, тоже одинаковых книжек:
- Вот и эту зачем-то сюда прислали…
«Горячий стаж»!.. Ну, не слишком ли?
Более того, более…
Когда вернулся из отпуска, той же ночью у нас в московской квартире раздался телефонный звонок, и нагловатый голос спросил, как о чем-то хорошо понятном обоим:
- Ну, ты видел, конечно, в Краснодаре?.. «Северянку» свою.
Ответил почти автоматически:
- Видел, да. Но почему она там?
В нагловатом голосе появилось нарочитое презрение:
- На родине главного закоперщика, ты не понял?!
- Причем тогда – «Горячий стаж»? – спросил все еще спросонья.
- А разве это плохо? – насмешничал явно готовый к этому вопросу наглец. – Когда друзья рядом, а?..
Это было название общей нашей, совместной с Геной Емельяновым книжечки, вышедшей в Кемерове еще в 1961-м году: «Когда друзья рядом».
Серьезные ребятки готовили «перестройку». Начитанные.
И много лет я считал, что только своей несговорчивой, зловредной персоне обязан примерно-показательной демонстрации «Северянки» с «Горячим стажем» в столице Кубани…
И только нынче, работая над этими записками о Володе Мазаеве и Валентине Распутине, о многих других, уже поселившихся в мире ином, и о тех, кто здравствует пока в нашем привычном… только нынче сообразил, что сам-то я – «пятая спица в колеснице».
А суть в том, что богатая и привольная Кубань стала в те годы полем сражения чрезвычайно проворных «перестройщиков» с тугодумами-«застоянцами».
И ставропольский сосед Горби, добиравшийся до Кремля на пресловутом своем комбайне и проезжавший через ухоженные поля и рисовые чеки приговоренного к закланию всесильного дотоле крайкомовского секретаря Медунова, конечно же, должен был повсюду натыкаться на приметы «совкового» идиотизма. С которым надо покончить, ну прямо-таки немедленно. Еще вчера.
Тем более – в родном городе любимой жены и наставницы Раисы Максимовны.
А ты, Запсибанец, возгордился!..
Литературный холоп. У которого и «трещал чуб» только оттого, что «паны дрались».
Или наоборот: братались?
С «панами» «из-за бугра»…
14
Года два, пожалуй, назад в «Литературной России» появилась большая обзорная статья о современной прозе, в которой рядом стояли имена дорогих мне старых товарищей: Вали Распутина и Володи Мазаева… Или все же: Валентина Григорьевича и Владимира Михайловича?
Почтим память упорно забываемого нынче писателя-сибиряка, нашего кузбасского земляка Чивилихина!
В середине 80-х заглянул в наш с Тихоненко кабинет, когда я был один и не мог оторваться от разговора по телефону. Энергичным жестом пригласил его войти, а после то и дело прикрывал головку микрофона ладошкой, чтобы коротко сказать: «Здравствуй, Володя, здравствуй!» «Присядь пока, присядь…» «Серьезный разговор, обожди чуток…»
И все: Володя, Володя. Чтобы подчеркнуть, значит, братскую близость.
А он, ну будто нарочно!.. Всякий раз в ответ – имя-отчество и непременно – «вы»…
Положил трубку, наконец, и чуть ли не с обидой спросил:
- Чё эт ты, Володь?.. Какая муха укусила?
А он так серьезно и так значительно:
- Да нет же, Г. Л., нет. Однажды просто раздумался. Как мы все с вами – друг дружке?.. Володька!.. Гарька! А ведь мы – может быть, последние представители русской интеллигенции, которая еще осталась в нашей стране… уж какая есть! Но – еще осталась. Какой пример подаем?.. Так что давайте, с вашего позволения, станем-ка по имени-отчеству и – на «вы». Надеюсь, не будете против?
И я оторопело, но чуть ли не с восторгом сказал:
- Да что вы, Владимир Алексеевич! Конечно же – нет.
И нынче переживаю тот, ну прямо-таки сокровенный миг: будто что-то чрезвычайно важное открылось не только в стремительно приблизившемся и будто объявшем меня великом прошлом Отечества, но и путеводною звездочкой возникло вдруг впереди.
Несколько лет потом я не только сам исповедовал неожиданно вспыхнувшую эту возвышенную веру: в спасительное предназначение своего поколения. Я ее прямо-таки страстно проповедовал.
Пока не затянула внутрь хаоса ненасытная воронка чуть ли не всеобщего хамства…
Но, может быть, опять попробуем потихоньку? Для начала – с этих троих.
А четвертым станет Вячеслав Иванович Елатов. Многолетний преподаватель русского языка и литературы, окончивший в свое время филфак Ленинградского университета и навсегда осевший в соседнем с Новокузнецком Прокопьевске. Завзятый книгочей, за долгие годы размышления над прочитанным вызревший в серьезного, каких нынче уже мало осталось, литературного критика.
Немедленно разыскал его телефон, тут же позвонил поблагодарить и был воистину счастлив. Когда убедился, что это вовсе не тот случай, какого я все-таки опасался: известное дело, мол! Прокопьевский «кулик», за неимением собственного своего, хвалит соседнее кемеровское «болото»… нет же!..
Когда в очередной раз собрался довести до ума свои «Писательские союзы…», снова позвонил ему из Москвы в Прокопьевск. Как говорится, сверить часы.
И первым делом пришлось сибирскому земляку и ровеснику соболезновать: только что вернулся из Санкт-Петербурга, куда самолетом отвозил урну с прахом верной своей Нины Петровны. Пятьдесят шесть лет были неразлучны, но всегда говорила, что упокоиться хочет рядом с родными могилами: коренная петербурженка…
Может, и его самого живущая в Кемерове дочь определит потом
рядом с прахом жены, как знать!..
Точно лишь то, что бессмертная душа, изболевшаяся в этой «черной жемчужине Кузбасса», в Прокопе с его почти бездонными провалами и трещинами, покрытыми чуть не надвое разломившимися пятиэтажками-«хрущобами», эта бессмертная душа будет постоянно возвращаться в сияющий надеждами молодости великий шахтерский город Прокопьевск с его гордыми бесконечным своим терпением людьми, удивительным рестораном «Славянский базар» и знаменитой пивной «Бочкой», вокруг которых так и роятся обделенные подобными радостями завистники из серого, графитовой пылью постоянно припорошенного Нью-Кузнецка…
Так или иначе, общие наши с Вячеславом Ивановичем литературоведческие, по межгороду, изыскания были, конечно же, некстати, и мне пришлось отложить их и все додумывать самому.
Что общего у этих двух писателей, таких, на первый взгляд, разных?.. Почему в размышлениях о них творчество Распутина сделалось неким мерилом для оценки достижений его кемеровского коллеги?
Не исключено, что несколько позже Вячеслав Иванович, дабы утишить свое горе-горькое (по-моему – это одно из любимых словосочетаний Валентина Григорьевича) и забыться в работе, расставит все по местам уже как дотошный критик. Со знанием дела «разложит по полочкам»… У меня же метод единственный: прирожденная интуиция, подпитанная сибирским прошлым и прошедшая потом испытание в «столице всего передового и прогрессивного». Как мы называли когда-то Москву.
Все люди делятся для меня на две противоположные категории. Одни излучают добросердечие, участие, готовность помочь, и окружающими это воспринимается на подсознательном уровне.
Слово «производители» для них не подходит, я бы назвал таких «делателями». Созидателями. Творцами.
Вторая категория – беспросветные потребители. Захватчики.
И бесконечные сочетания двух этих противоположных начал как в одном-единственном человеке, так и в малом сообществе либо в малом или большом государстве не дали нам скучать на протяжении всей человеческой истории…
15
В этом они очень схожи: два излучателя тихой доброты и спокойствия. Два молчуна. Два затаенных скромника. Два поборника бытового порядка, постепенно ставшие чуткими хранителями чистоты внутренней.
Как-то однажды в доме у Валентина Григорьевича, в бывшей депутатской квартире на Сивцевом Вражке, вдруг выяснили, что в обоих нас пропадает уже застарелая, к нашим-то годкам, прачка…
Откуда эта любовь к стирке?
Одно дело – необходимость достойно выглядеть и комфортно ощущать себя в ближних и дальних поездках. Другое – может быть, неосознанное желание чистоты. И на себе. И – в себе.
У Владимира Михайловича, у Мазая-Мазаева, дальние поездки случались не столь часто: больше пропадал в экспедициях. Но тоже был самый настоящий «енот-полоскун». Любимым делом занимавшийся в тихих бочажках таежных ручьев да в стремительных водах горных речек.
Два излучателя внутренней чистоты и добра…
Но вот какое дело!
Валентину Григорьевичу на роду была написана счастливая писательская судьбы… Да что там говорить: выпал фарт.
Сибиряк со звучной фамилией, чуть ли не сразу оказавшийся в центре внимания читающей публики.
У истинно русского человека в крови – давнее уважение к Сибири, прямо-таки пиетет перед ней, Матушкой.
«Славное море, священный Байкал!..»
Кто из нас, даже совершенно безголосых, кому «медведь на ухо наступил» не мимоходом, а еще и потоптался, – кто не выкрикивал этого в широких, какие были раньше, хоть и бедных застольях?!
Слава очень рано полюбила Валентина Григорьевича.
Родовой чалдон, он остался к ней равнодушен. И тем ее, как настоящий любовник, лишь раззадорил и, сам того не желая, довел, ну почти до исступления.
Что я этим хочу сказать?.. А то, что Распутину было что «излучать»: уважения соотечественников имелось у него чуть не в излишке.
А что наш Мазаев-Мазай?
Конечно же, на всем этом лежал и дорогой душе отсвет наших давних отношений со свояком Скифа. С Валентином. Женаты были на родных сестрах.
И – слава Богу!.. Разве не пример сбережения нашего русского родства, так за век стремительных перемен пострадавшего.
Вот оно, поздравление Скифу:
«Многоуважаемый юбиляр! Дорогой Владимир Петрович!
Еще в стародавние времена своего новокузнецкого соседства с иркутянами с завистью и восхищением следил за успехами литературных ровесников, пытаясь разгадать причину столь яркого расцвета вашей поэзии, прозы, драматургии. Дружил с иркутянами в пору выхода полузабытой теперь, но тогда объединившей нас всех «Молодой прозы Сибири» и радовался за вас, когда работал потом в Москве в «Советском писателе». Честью для себя считаю и приглашение Валентином Распутиным на праздник «Сияние России», и доверительный дружеский допуск в незабываемое Ваше писательское «Зазеркалье».
С Байкала в тот год вернулся с тремя выкопанными перочинным ножичком лиственками росточком с карандаш, и нынче они, почти десятиметровые, красуются перед нашей избой под Звенигородом.
Хотите верьте, хотите нет, но летними вечерами они вдруг стали нашептывать мне что-то сокровенное, едва слышимое, и раз за разом тоскующим по Сибири сердцем я начал вдруг различать их молоденькие тонкие голоса.
Рассказывали друг дружке о своем удивительном, но мало чтимом пока земляке Иване Тимофеевиче Калашникове, родоначальнике сибирского романа, которого называли когда-то «русским Фенимором Купером». О его загадочном, не принятом западниками патриотическом романе-предупреждении «Автомат».
Шушукались о том, что Иван Тимофеевич, еще в детстве писавший пламенные стихи о победившей Наполеона России, достиг не только литературных высот, но благодаря верному служению Отечеству высоко поднялся по административной, начальственной лестнице: стал тайным советником Императорской канцелярии и попечителем народных училищ.
Но в северной столице, в Санкт-Петербурге, он так тосковал по родным местам, что после ухода в мир горний остался тайным советником и державным попечителем не только литературных собратьев, но и духовным покровителем всего обширного российского края за «Каменным поясом».
Все это, как понимаете, о Вас обо Всех, дорогие мои иркутские собратья, но в этот день, конечно же, прежде всего о нашем Юбиляре, детские книжки которого отнимают друг у дружки мои внуки, а «взрослые» стихи цитируют сыновья.
Прежде всего ему и Вам всем крепкого духа, несгибаемого характера, богатырского здоровья, а ныне болящим – непременного исцеления телесного.
И пусть молодые байкальские лиственки рядом с домом расскажут мне потом о славном иркутском празднике общего нашего талантливого и щедрого душой друга Владимира, ставшего выразителем всеобщего нашего непреходящего русского скифства.
Кубанский казак и приписной чалдон Гарий Немченко».
Владимир отозвался тут же: «Гарий, добрый вечер! /Ну, ты меня просто потряс своим поздравлением!/Да это же не поздравление. Это маленький пронзительный ностальгический рассказ о нашей прошлой жизни. Спасибо огромное!/Завтра ведущий вечера заслуженный артист иркутского Музыкального театра Николай Мальцев будет все это читать от твоего имени на нашем торжестве./ Дай Бог тебе крепкого здоровья и вдохновения!/Обнимаю крепко./ Привет всем твоим домочадцам!/ Владимир Скиф».
Разве не елей на измученную московским одиночеством душу?..
Вот мой ответ: «Спасибо тебе, Володя, я расплакался. Слава Богу, что понимаем еще друг друга. Хоть иногда! Твое письмо по телефону прочитал Валентину, чтобы маленько поднять дух. Так как лиственнички сейчас без иголок, придется ждать, пока вновь начнут перешептываться. Потому буду рад, коли сообщишь, «как погуляли». Все мои домочадцы добрым твоим словам очень обрадовались. Ответный поклон близким твоим сибирякам. Обнимаю. Гарий».
Долгонько, признаюсь, размышлял, стоит ли в этом не слишком радостном повествованьи давать – хотя бы в сокращенном варианте! – «электронный» рассказ Владимира Петровича о том, как чествовали его земляки. Кому-то вдруг покажется: а не слишком ли?.. Но после грустного раздумья даже повеселел: а знай наших!..
Сибиряков.
Многих из сверстников, меня в их числе, жестокий век чуть ли не постоянных перемен оторвал от корня и под самым благовидным предлогом: подставить родной стране сыновье плечо, будто перекати-поле отправил скитаться по бескрайним тогда русским просторам…
Ненадолго возвращаясь домой в дни отпуска, мы замечали, что рядом с отчим домом живут уже иные соседи, но не придавали этому значения. И «серебряные рельсы», не грех тут вспомнить повесть кузбасского земляка Владимира Чивилихина, первым поддержавшего «начинающего» Валентина Распутина, – так вот «Серебряные рельсы» нашей безоглядной молодости в конце концов привели нас в большой и двуликий город. В котором одна половина жителей – благополучные назначенцы. Вторая – подневольные беженцы. Не исключено – по причине излишней своей доверчивости… Но это, подзайму у сегодняшних записных говорунов, уже другая история.
Благословенны не изменившие родимой земле!
Живущие на ней.
А не те, кто в далеком краю носит ее, надрываясь, в собственном сердце… Тяжкое это бремя, ребята! Хоть и счастливое
И слава Богу, что в Иркутске малая родина не перестала заботиться о своих уже великовозрастных детях – это далеко не везде нынче встретишь. Слава Богу, что дети эти выросли в достойных мужей…
Через два-три денька на электронной своей почте нашел такое письмо:
«Гарий, добрый вечер!
Сразу не мог тебе ответить, потому что после юбилейного торжества приехали с Евгенией Ивановной домой поздно вечером на своём «Форестере», заваленном цветами и подарками, и, конечно, валились с ног. А 18 февраля мой юбилейный вечер повторился в микрорайоне «Университетском» в Гуманитарном центре (это библиотека имени семьи Полевых. Ну, ты знаешь – их было трое писателей в семье: старшая сестра Екатерина Алексеевна Авдеева-Полевая, Ксенофонт Полевой и Николай Полевой, который потом в Москве издавал знаменитый журнал «Московский телеграф», где за честь опубликоваться считал сам Александр
Сергеевич Пушкин). Так вот, снова была полная аудитория, речи, поздравления и прочее. Но там я читал больше стихов и показал
только что вышедшую книгу четверостиший «Где моей скитаться грусти». Завтра утром я улетаю в Москву, а потом в Ханты-Мансийск, мне там дали Международную литературную премию «Югра». Оттуда я еду в Тобольск, а потом обратно в Иркутск.
Ну, вот. Теперь о юбилейном вечере. Вёл его наш, оказывается, не
заслуженный, как я написал, а уже народный артист России
Николай Мальцев. Помогала ему поэтесса Светлана Шегебаева, она ставила на экране видеоряд.
Ну, конечно, телеграмм и электронных посланий было много, и мы отобрали самые значительные, но перечислю всех:
Валентин Распутин,
правительственная телеграмма из Государственной думы России,
народный артист СССР Василий Лановой,
народный артист России Юрий Назаров,
заслуженная артистка России Людмила Мальцева,
актриса Театра на Таганке Полина Нечитайло,
председатель СП России Валерий Ганичев и первый секретарь СП России Геннадий Иванов,
народный артист России Александр Галибин,
известный русский писатель Гарий Немченко,
Станислав Куняев,
Владимир Бондаренко,
выдающаяся русская поэтесса Светлана Сырнева,
председатель Благотворительного фонда «Возрождение Тобольска» Аркадий Елфимов,
поэт и Главный редактор альманаха «Тобольск и вся Сибирь» Юрий Перминов,
поэт Игорь Тюленев,
поэт и главный редактор альманаха «День поэзии» Андрей Шацков,
критик Вячеслав Лютый из Воронежа, который писал предисловие к моей книге «Молчаливая воля небес»,
Валерий Михайлов – поэт и главный редактор журнала «Простор» из Астаны,
поэт и главный редактор журнала «Аргамак-Татарстан» Николай Алешков,
главный редактор издательства «Вече» Сергей Дмитриев,
главный редактор журнала «Бийский вестник» Виктор Буланичев,
главный редактор журнала «Волга – ХХI век» Елизавета Мартынова,
Владимир Тыцких – поэт и морской офицер из Владивостока,
сахалинский поэт Владимир Губин,
председатель Читинской писательской организации и главный редактор журнала «Слово Забайкалья» Олег Петров,
председатель Амурской писательской организации Константин Воронов, он же Корсак (Благовещенск),
редседатель Сахалинской писательской организации и прекрасный поэт Коля Тарасов,
председатель Томской писательской организации Геннадий Скарлыгин,
председатель Камчатской писательской организации Александр Смышляев,
Светлана Вьюгина и Иван Тертычный (Москва),
семья Георгия Мокеевича Маркова (Москва).
Конечно, зачитали только первую половину телеграмм и писем. Когда Мальцев прочитал твоё послание (а в это время на экране проецировалось твоё изображение), то сидящий рядом со мной Ким Балков схватил меня за руку и воскликнул со слезами на глазах: чудесно написал и поздравил тебя Гарий! Остальные телеграммы озвучили уже в застолье, потому что вечер длился два часа. Театр "Слово" читал мои стихи, исполнялась песня на мои стихи "Памяти павших сибиряков", которую пел вживую заслуженный артист России Николай Нестеров. Помнишь, эта песня звучала в Москве в Фотоцентре на Гоголевском бульваре.
Вечер был яркий, душевный, неожиданный и запоминающийся.
Спасибо тебе за твоё удивительное, такое искреннее и неоценимое СЛОВО!
Всем твоим привет!
Обнимаю.
Вл. СКИФ».
Эта наша переписка со Скифом случилась за месяц до упокоения Валентина, и на ней, конечно же, лежал отсвет невысказанных тревог о нем и братского нашего единства перед возможной бедой… Так или иначе, эмоциональный фон как бы уже зашкаливал, и когда пришло известие о Валиной кончине, во мне вдруг возникло ощущение горя, ну просто не передаваемого… Какие найти слова, чтобы откликнуться?
Шел и третий день, и четвертый, а я все никак не мог собраться с силами.
Еще в Краснодаре услышал по телевизору, что в ту ночь, когда Валя не дожил до утра, над Москвой случилось редкостное свечение неба. Записал в тетрадь:
«Это многие видели: в небесах темно-синих
был огненный свиток пространства развернут и времени узел
распутан.
«Северное сиянье!» – решили. А было – сиянье России.
В горький тот час, когда с нею прощался иркутский любимец
Распутин».
11
Раньше не приходилось об этом писать. Только нынче додумался.
Студентом обивал в Москве порог «Геофиана». Научно-исследовательского института «физики Земли». Один сезон «старшим рабочим» протопал потом в экспедиции на Южном Урале. Другой, уже лаборантом – в Карелии.
Когда на четвертом курсе в начале осени нам предложили добровольный выбор – дослушивать лекции в «Большой аудитории» или отправиться убирать урожай на «алтайской целине», – вскинул пятерню чуть ли не первым и «бригадирил» там почти два месяца.
На преддипломной практике в Кемерове мне посчастливилось (нынче уверен, это именно так!) побывать в командировке на «ударной комсомольской» Запсиба под Новокузнецком, тогда еще – Сталинске. И я прямо-таки яростно решил после окончания учебы во что бы то ни стало туда вернуться.
Редакция крошечной, но зубастой газетенки «Металлургстрой» стала для меня сбывшейся мечтой, не отпускавшей со стройки больше десятка лет. На все остальные записанные в моей трудовой книжке должности меня потом буквально затаскивали. Ну, чуть ли не силком. И все они существовали для меня как некое продолженье «страны моей молодости». Нищей, но справедливой ударной стройки.
Вела необычайно мощная энергетика того, якобы застойного, времени? Несмотря ни на что не хотел спадать в наших сердцах чуть ли не космический подъем ставших теперь легендой «шестидесятых»?..
Вздыбивший враз помолодевшую страну. Покрывший ее сперва почти невидимой сетью дотоле нехоженых изыскателями троп. Где стягивающими эти одинокие тропы уже многолюдными узлами оставались новые заводы и города. Щедро протягивающие один к другому широкие асфальтовые дороги.
Прообразом будущего бескрайнего пути Отечества стал тогда прошивший сибирскую тайгу, связавший все воедино БАМ. Нескончаемым звоном стальных рельсов и бронзой станционных колоколов звавший нас на новое, на всенародное вече…
Или все мы тогда понимали это вече по-разному?..
Да и возможно ли оно в такой, как наша, многоликой стране ?
Старое вече на новый лад...
Но вспомним, как называлась самая первая книжечка Распутина: «Костровые новых городов». О строителях Красноярской ГЭС.
Когда, уже в девяностые, она вдруг обнаружилась в одной из многочисленных картонных коробок с книгами, путешествовавшими с нашей семьей из Сибири на Северный Кавказ и после в Москву, пришел с ней к Валентину: «за автографом». Неожиданному моему обретению он так обрадовался, что даже бисерный его почерк сделался, сдается, крупней: «Откопавшему эту книгу в неолитических слоях…»
Я тогда – откопал.
Но «откопают» ли в будущем если не всех, то хотя бы самых сокровенных, самых искренних из нашего пережившего столько неожиданных перемен поколения?..
«Костровых» неистребимого народного духа. И несгибаемого русского характера. Вобравшего теперь в себя столько самобытных составляющих инородного добрососедства и братства.
Позволю себе тут цитату из «Дневника» Юрия Нагибина, опубликованного уже в постсоветское время.
1973. Начало года:
«… где-то в стороне от проезжих дорог, разбитых копытами першеронов Маркова, Чаковского, Алексеева и иже с ними, начинает натаптываться, покамест едва-едва, тропочка настоящей литературы . «Пастух и пастушка» Астафьева, «Доказательства» Тублина, рассказы Г. Семенова, «Северный дневник» Ю. Казакова, интересный парень появился на Байкале – В. Распутин, рассказы Г. Немченко, Бог даст, к ним присоединится Беломлинская (В. Платова), лучшая из всех, великолепный взрослый писатель пропадает в Балле, все лучше пишет В. Пикуль, хороши очерки злобного Конецкого…»
Об этом нашем соседстве на страничке нагибинского «Дневника» мы с Валентином Григорьевичем потом никогда не разговаривали. Отрывок привел лишь затем, чтобы получить некое подобие легитимности в дальнейших рассуждениях о приключениях русского Духа.
У которого и свои одинокие тропинки. И – свой Путь.
12
Итак, на немалую должность в престижном «Советском писателе» я попал не по своему «великому хотению». Руководство искало человека, не обремененного групповыми связями. Который не заглядывал бы в рот обитателям столичного литературного террариума. Попросту говоря – «змеятника».
Не знаю, кому обязан этим качеством, принесшим мне впоследствии столько разочарований, но, без сомнения, закалившим и научившим великому долготерпению Акакия Акакиевича из гоголевского рассказа «Шинель». Из-за нашего незнания святоотеческих книг, а то и пренебрежения ими навсегда зачисленного в ряд беспросветных, кем только не заклейменных рабов…
Уже спустя годы, когда давно распрощался с должностью заведующего редакцией «русской советской прозы», с запоздалой завистью к актерскому таланту и административной гибкости директора издательства Владимира Николаевича Еременко с невольной улыбкой вспоминал его зажигательные речи… Обращены они были или к какому-нибудь обиженному редакцией высокопоставленному чиновнику, решившему для себя, что он – заждавшийся своего часа литературный гений. Или – к комсомольскому, но тоже высокого ранга выскочке… Не они ли, в конце-то концов, и пустили ко дну некогда могущественный и богатый Союз писателей?
Эти выскочки.
«Как я вас понимаю! – проникновенно говорил Еременко очередному жалобщику. И кивал на меня, только что вызванного к нему в кабинет на «очную ставку». – Вы думаете, мне с ним сладко приходится?! Пытаешься что-то доказать – отскакивает, как от стенки горох. Более того: он и редакторов так настраивает… Есть, видите ли, настоящая литература. Есть высокая планка, ниже которой опускаться никому не позволено… Мифами живет, мифами!..»
Ожидая развития сюжета, я только вздыхал и пожимал плечами.
«Но!.. – и голос Еременко набирал твердости. Он словно захлопывал ловушку. – Но!.. Сам пишет, не бросает... Практик!.. Вот только что «Литературная Россия» опять похвалила его рассказ… Приходится с его мнением считаться… Что будем делать? Думаю, рукопись уважаемого автора необходимо отдать на новую рецензию…»
Это была проверенная «метода», принесенная нашим директором из отдела идеологии ЦК партии, где он перед этим работал. Называлась она: «гнать зайца». По кругу. Гнать и гнать…
«Новых рецензий» после могло быть и три, и пять… Как объявляют в пригородных электричках, «далее – везде», так тут «далее – всегда».
Но жизнь они облегчали только руководству издательства. «Среднему» звену – наоборот.
Мой заместитель Борис Тихоненко вскоре сказал мне: «Шеф!.. Хочешь знать, какую «подпольную кличку» ты получил у наших московских авторов?.. Знай: з а п с и б а н е ц!»
Ну, не остроумно?.. Не точно ли?.. Соединить в одном слове два столь дорогих мне понятия: Запсиб и Кубань. Придав заодно определению едкий, чуть ли не матерный характер.
Эх, если бы столько же изощренного мастерства вкладывали новоявленные «москвичи» в свои унылые рукописи!..
Но ладно, если бы «под колпаком» у «литературной Москвы» оказался один лишь я.
Рассказывать о своих пишущих собратьях, воздавая им должное, мне казалось всенепременным. Считаю и нынче, что такая открытость является не только мерой искренности, но знаком литературного рыцарства, тоже, к несчастью, уходящего в прошлое…
Жестко наученный уже многому, я все-таки не смог тогда расстаться с иллюзией, что сам себе судья – текст писателя.
И в родном издательстве начался умело организованный «зарубон» моих провинциальных соратников.
Но мир, как известно, не без добрых людей. С первых дней работы в «Совписе» у меня сложились деловые и без притворства уважительные отношения с дочерью того самого Георгия Мокеевича Маркова, чьи «першероны» продолжали разбивать «наезженную дорогу» советской литературы… Разве мир одномерен? Разве сказанное кем бы то ни было – истина в последней инстанции?
Ольга Георгиевна была к тому времени опытным редактором, и прежде всего я был убежден, что рукописи некоего Владимира Мазаева из Кемерова она даст справедливую оценку. Другое дело – как мне потом спасать рукопись, если будущая книга Ольге «не глянется».
Но Ольга прочитала рукопись почти стремительно и вдруг сказала: «Спасибо тебе, это настоящая проза. Ты знаешь, этот Мазаев чем-то напоминает Распутина…»
И я, не вдаваясь в подробности, не то что воскликнул – радостно заорал:
- Сибирь, Оля!.. Спасибо тебе, милая, – наша Сибирь!
Тоже ведь – землячка. Считай, из Томска… А сколько там вверх по Томи – до Володиного «Рио-де-Киримонова»?.. Как называли областной центр где только не побывавшие наши запсибовские монтажники-«оторви ухо с глазом»… Сколько – до моего незабвенного «Нью-Кузнецка»?!
13
В 1984-ом году, благополучно миновав все подводные камни непредсказуемой литературной реки, сборник великолепной прозы Владимира Мазаева «Жив останусь – свидимся» вышел, наконец, в самом престижном по тем временам издательстве. В «Советском писателе».
Но отыгрались мои нештатные соглядатаи на другом давнем сибирском дружке. На Геннадии Емельянове.
Та пора была в его творчестве переходной. От чистопородного реализма к фантастике на темы русской глубинки. И, чтобы подстраховаться, мы с ним решили: пришлет не новые свои, с дорогой для души «чудинкой», повести – пришлет проверенные временем рассказы и очерки на рабочую тему. Уже тогда в столице столь дефицитную.
Вариант беспроигрышный. Мастера (с большой буквы), равного Геннадию Емельянову в этой области духа (бесконечно теперь униженной) тогда, считай, не было. Разве что Анатолий Шавкута, сам бывший монтажник, выросший до начальника крупного производства, но сменивший реальную высоту своего положения на роль подсобника у широко известных изготовителей словесного, страниц на 800, «кирпича». Первоначального романа-«сырца». Который «обжигал» Толя не чем-либо: жаром бесконечно щедрой души.
Зачлось ли тебе это добровольное рабство уже в ином мире, дорогой Анатолий Дмитрич?.. Зачтется ли нам всем, кто давнее, привычным ставшее понятие «негр» осовременил якобы смягчающими, оправдывающими неволю прибамбасами: «переводчик» («с корейского», да – «все равно к о г о, лишь бы с к о р е й»); «литературный записчик»; «обработчик»?..
А тогда, помнится, он и был рецензентом Емельянова. Анатолий Шавкута. И они потом, уже как старые знакомые, встретились, когда наша «Рабочая комиссия» при московском Союзе, в которой мы с Толей были сопредседателями, ездила ранней осенью по Кузбассу… как вспомнишь!
«Горячий стаж», книжка о металлургах Кузнецкого комбината, вместе с такой же легендарной, как он, Магниткой раздолбавшего в Отечественную войну знаменитую, из германского Рура, крупповскую сталь, тоже все-таки вышла в «Советском писателе». Даже по тем временам большим тиражом. Но сколько Геннадий Арсентьевич ни колесил по земле Кузнецкой в поисках своего детища – нет и нет!
Зато потом я увидал емельяновский «Горячий стаж» ну почти в фантастическом изобилии!.. По периметру самого большого книжного магазина в Краснодаре на прилавках в тот год выставлен был красочный сборник «Советского писателя» «Северянка». Который перед этим напрасно ждали совсем в другом городе…
Трудились над сборником почти три десятка столичных прозаиков не последней руки и журналистов с известными именами. Оформлен он был ленинградским академиком Владимиром Ветрогонским, знаменитым в ту пору «Ветрогоном» с удивительными его акварелями… Как мы, и действительно, ждали этот подарочный сборник на митинге по случаю пуска домны-«пятитысячницы»! На «Северной Магнитке». В Череповце.
Это ее назвали уважительно и ласково: «Северянка».
Но вагон с книгами о создателях уникальной домны неизвестный нам «стрелочник» перенаправил на юг.
- И что, покупают ее? – еще ничего не понимая, спросил в Краснодаре у молоденькой продавщицы.
Та насмешливо поморщилась:
- Да кому она тут?.. Один экземпляр, правда, украли: картинки уж больно красивые…
Не напрасно старался уважаемый академик, нет!
А разговорчивая продавщица повела рукой на полку повыше и сняла одну из многочисленных, тоже одинаковых книжек:
- Вот и эту зачем-то сюда прислали…
«Горячий стаж»!.. Ну, не слишком ли?
Более того, более…
Когда вернулся из отпуска, той же ночью у нас в московской квартире раздался телефонный звонок, и нагловатый голос спросил, как о чем-то хорошо понятном обоим:
- Ну, ты видел, конечно, в Краснодаре?.. «Северянку» свою.
Ответил почти автоматически:
- Видел, да. Но почему она там?
В нагловатом голосе появилось нарочитое презрение:
- На родине главного закоперщика, ты не понял?!
- Причем тогда – «Горячий стаж»? – спросил все еще спросонья.
- А разве это плохо? – насмешничал явно готовый к этому вопросу наглец. – Когда друзья рядом, а?..
Это было название общей нашей, совместной с Геной Емельяновым книжечки, вышедшей в Кемерове еще в 1961-м году: «Когда друзья рядом».
Серьезные ребятки готовили «перестройку». Начитанные.
И много лет я считал, что только своей несговорчивой, зловредной персоне обязан примерно-показательной демонстрации «Северянки» с «Горячим стажем» в столице Кубани…
И только нынче, работая над этими записками о Володе Мазаеве и Валентине Распутине, о многих других, уже поселившихся в мире ином, и о тех, кто здравствует пока в нашем привычном… только нынче сообразил, что сам-то я – «пятая спица в колеснице».
А суть в том, что богатая и привольная Кубань стала в те годы полем сражения чрезвычайно проворных «перестройщиков» с тугодумами-«застоянцами».
И ставропольский сосед Горби, добиравшийся до Кремля на пресловутом своем комбайне и проезжавший через ухоженные поля и рисовые чеки приговоренного к закланию всесильного дотоле крайкомовского секретаря Медунова, конечно же, должен был повсюду натыкаться на приметы «совкового» идиотизма. С которым надо покончить, ну прямо-таки немедленно. Еще вчера.
Тем более – в родном городе любимой жены и наставницы Раисы Максимовны.
А ты, Запсибанец, возгордился!..
Литературный холоп. У которого и «трещал чуб» только оттого, что «паны дрались».
Или наоборот: братались?
С «панами» «из-за бугра»…
14
Года два, пожалуй, назад в «Литературной России» появилась большая обзорная статья о современной прозе, в которой рядом стояли имена дорогих мне старых товарищей: Вали Распутина и Володи Мазаева… Или все же: Валентина Григорьевича и Владимира Михайловича?
Почтим память упорно забываемого нынче писателя-сибиряка, нашего кузбасского земляка Чивилихина!
В середине 80-х заглянул в наш с Тихоненко кабинет, когда я был один и не мог оторваться от разговора по телефону. Энергичным жестом пригласил его войти, а после то и дело прикрывал головку микрофона ладошкой, чтобы коротко сказать: «Здравствуй, Володя, здравствуй!» «Присядь пока, присядь…» «Серьезный разговор, обожди чуток…»
И все: Володя, Володя. Чтобы подчеркнуть, значит, братскую близость.
А он, ну будто нарочно!.. Всякий раз в ответ – имя-отчество и непременно – «вы»…
Положил трубку, наконец, и чуть ли не с обидой спросил:
- Чё эт ты, Володь?.. Какая муха укусила?
А он так серьезно и так значительно:
- Да нет же, Г. Л., нет. Однажды просто раздумался. Как мы все с вами – друг дружке?.. Володька!.. Гарька! А ведь мы – может быть, последние представители русской интеллигенции, которая еще осталась в нашей стране… уж какая есть! Но – еще осталась. Какой пример подаем?.. Так что давайте, с вашего позволения, станем-ка по имени-отчеству и – на «вы». Надеюсь, не будете против?
И я оторопело, но чуть ли не с восторгом сказал:
- Да что вы, Владимир Алексеевич! Конечно же – нет.
И нынче переживаю тот, ну прямо-таки сокровенный миг: будто что-то чрезвычайно важное открылось не только в стремительно приблизившемся и будто объявшем меня великом прошлом Отечества, но и путеводною звездочкой возникло вдруг впереди.
Несколько лет потом я не только сам исповедовал неожиданно вспыхнувшую эту возвышенную веру: в спасительное предназначение своего поколения. Я ее прямо-таки страстно проповедовал.
Пока не затянула внутрь хаоса ненасытная воронка чуть ли не всеобщего хамства…
Но, может быть, опять попробуем потихоньку? Для начала – с этих троих.
А четвертым станет Вячеслав Иванович Елатов. Многолетний преподаватель русского языка и литературы, окончивший в свое время филфак Ленинградского университета и навсегда осевший в соседнем с Новокузнецком Прокопьевске. Завзятый книгочей, за долгие годы размышления над прочитанным вызревший в серьезного, каких нынче уже мало осталось, литературного критика.
Немедленно разыскал его телефон, тут же позвонил поблагодарить и был воистину счастлив. Когда убедился, что это вовсе не тот случай, какого я все-таки опасался: известное дело, мол! Прокопьевский «кулик», за неимением собственного своего, хвалит соседнее кемеровское «болото»… нет же!..
Когда в очередной раз собрался довести до ума свои «Писательские союзы…», снова позвонил ему из Москвы в Прокопьевск. Как говорится, сверить часы.
И первым делом пришлось сибирскому земляку и ровеснику соболезновать: только что вернулся из Санкт-Петербурга, куда самолетом отвозил урну с прахом верной своей Нины Петровны. Пятьдесят шесть лет были неразлучны, но всегда говорила, что упокоиться хочет рядом с родными могилами: коренная петербурженка…
Может, и его самого живущая в Кемерове дочь определит потом
рядом с прахом жены, как знать!..
Точно лишь то, что бессмертная душа, изболевшаяся в этой «черной жемчужине Кузбасса», в Прокопе с его почти бездонными провалами и трещинами, покрытыми чуть не надвое разломившимися пятиэтажками-«хрущобами», эта бессмертная душа будет постоянно возвращаться в сияющий надеждами молодости великий шахтерский город Прокопьевск с его гордыми бесконечным своим терпением людьми, удивительным рестораном «Славянский базар» и знаменитой пивной «Бочкой», вокруг которых так и роятся обделенные подобными радостями завистники из серого, графитовой пылью постоянно припорошенного Нью-Кузнецка…
Так или иначе, общие наши с Вячеславом Ивановичем литературоведческие, по межгороду, изыскания были, конечно же, некстати, и мне пришлось отложить их и все додумывать самому.
Что общего у этих двух писателей, таких, на первый взгляд, разных?.. Почему в размышлениях о них творчество Распутина сделалось неким мерилом для оценки достижений его кемеровского коллеги?
Не исключено, что несколько позже Вячеслав Иванович, дабы утишить свое горе-горькое (по-моему – это одно из любимых словосочетаний Валентина Григорьевича) и забыться в работе, расставит все по местам уже как дотошный критик. Со знанием дела «разложит по полочкам»… У меня же метод единственный: прирожденная интуиция, подпитанная сибирским прошлым и прошедшая потом испытание в «столице всего передового и прогрессивного». Как мы называли когда-то Москву.
Все люди делятся для меня на две противоположные категории. Одни излучают добросердечие, участие, готовность помочь, и окружающими это воспринимается на подсознательном уровне.
Слово «производители» для них не подходит, я бы назвал таких «делателями». Созидателями. Творцами.
Вторая категория – беспросветные потребители. Захватчики.
И бесконечные сочетания двух этих противоположных начал как в одном-единственном человеке, так и в малом сообществе либо в малом или большом государстве не дали нам скучать на протяжении всей человеческой истории…
15
В этом они очень схожи: два излучателя тихой доброты и спокойствия. Два молчуна. Два затаенных скромника. Два поборника бытового порядка, постепенно ставшие чуткими хранителями чистоты внутренней.
Как-то однажды в доме у Валентина Григорьевича, в бывшей депутатской квартире на Сивцевом Вражке, вдруг выяснили, что в обоих нас пропадает уже застарелая, к нашим-то годкам, прачка…
Откуда эта любовь к стирке?
Одно дело – необходимость достойно выглядеть и комфортно ощущать себя в ближних и дальних поездках. Другое – может быть, неосознанное желание чистоты. И на себе. И – в себе.
У Владимира Михайловича, у Мазая-Мазаева, дальние поездки случались не столь часто: больше пропадал в экспедициях. Но тоже был самый настоящий «енот-полоскун». Любимым делом занимавшийся в тихих бочажках таежных ручьев да в стремительных водах горных речек.
Два излучателя внутренней чистоты и добра…
Но вот какое дело!
Валентину Григорьевичу на роду была написана счастливая писательская судьбы… Да что там говорить: выпал фарт.
Сибиряк со звучной фамилией, чуть ли не сразу оказавшийся в центре внимания читающей публики.
У истинно русского человека в крови – давнее уважение к Сибири, прямо-таки пиетет перед ней, Матушкой.
«Славное море, священный Байкал!..»
Кто из нас, даже совершенно безголосых, кому «медведь на ухо наступил» не мимоходом, а еще и потоптался, – кто не выкрикивал этого в широких, какие были раньше, хоть и бедных застольях?!
Слава очень рано полюбила Валентина Григорьевича.
Родовой чалдон, он остался к ней равнодушен. И тем ее, как настоящий любовник, лишь раззадорил и, сам того не желая, довел, ну почти до исступления.
Что я этим хочу сказать?.. А то, что Распутину было что «излучать»: уважения соотечественников имелось у него чуть не в излишке.
А что наш Мазаев-Мазай?