Андрей Королёв. На краю рая. Отец подаст мне знак. Часть 2

Да еще пальцем покажет на тебя собеседнице – старухе с грубым мужским лицом, но в белой панаме, наверняка бывшей сотруднице заводоуправления (что особенно противно, лучше бы уж с бабушкой любой простой заговорил), – иллюстрируя тезис о том, что не вся молодежь пропащая, вот его сын, к примеру: и спортсмен, и отличник, и воспитанный (и в кого только?).
И когда мы выходили из автобуса, я не раз выговаривал ему за такую неделикатность. Но, понятно, без толку.

А после шестидесяти им вдруг овладела странная жажда странствий. То есть охота к перемене мест, но с желанием укорениться, утвердиться, подтвердить свое видное место на генеалогическом древе. Для чего он собрался – для начала – проведать всю родню в Сибири. И при этом свято был уверен, что везде его встретят хлебом-солью – то есть пирогом с муксуном или белорыбицей, а еще шаньгами, настоящими шаньгами, у которых может быть куча всяких начинок, но самые вкусные баба Пана пекла с творогом, или с лесной ягодой, или с белыми грибами (а других и не брали, разве что грузди, да и то только единственно правильные – желтые, сырые, с бахромой), а он ловко и безнаказанно таскал те шаньги из огромного короба не то в сенях, не то на чердаке – тут версии разнились, но восторг оставался неизменным.
Прошлое вообще рисовалось ему в будущем с такой лучезарностью, что мы с сестрой всерьез побаивались его отпускать, ведь помимо проблем со здоровьем эта авантюра была чревата и болезненным разочарованием: «Шеф, клиент приезжает, а все пропало!». Однако отец был непреклонен, удивительно собран и празднично воодушевлен, и грех было ему препятствовать.
Он сам накопил на путевку («Круиз по Оби» – звучит, согласитесь, крайне соблазнительно), так что вопрос встал лишь с подарками. Ну, не шишки же кедровые везти в Нижневартовск, это благосклонных москвичей еще умилит такая туземная экзотика. Но отец решил проблему гениально просто: взял с собой пару бутылок крепкого «Кузбасского бальзама» да набор открыток с видами нашего Кемерова. И таких презентов оказалось вполне достаточно. Во всяком случае, он так нам потом это подавал.
На теплоходе он участвовал во всех плановых мероприятиях, победил в конкурсе на лучшую поделку из природных материалов (нашел какой-то замысловатый корешок во время стоянки на берегу) и наверняка (тут и расспрашивать его не требовалось – это и так было ясно) пользовался успехом у зрелых путешествующих дам. И со многими родственниками успел повидаться. Но главное, – говорил он с искренней, именно что с главной гордостью, – нашел могилу отца.
«Что значит «нашел»? – изумились мы. – Там же чуть ли не центральная аллея на центральном кладбище!»
Мы с сестрой росли с красивой легендой, что дед наш был первейшим и важнейшим пассионарным начальником в довоенном и военном Сургуте. И при случае всегда шутили по этому поводу: дескать, остались бы там – получили бы корону по наследству и были бы сейчас олигархами почище Абрамовича с Дерипаской.
«Вы не понимаете, – поморщился отец. – Город-то вырос. Уже полмиллиона, наверное. А хоронили его когда? Пятьдесят лет уже? Шестьдесят?»
«Ну, хорошо. И как ты нашел-то?»
«А вот сам не знаю. Долго искал, все ряды обошел – нет и нет. Теплоход уже скоро отплывает, времени в обрез, а я все никак не могу найти. Уже отчаиваться начал. Да, правда, почти отчаялся. Ну, думаю, бляха-муха, что же это такое? Стыдно же, приехал за тыщу верст, а отца родного могилу найти не могу. Ну, что делать?
Встал я тогда вот так, сложил руки (тут он показал, как он встал и как сложил) и посмотрел на небо:
– Папа, ну где ты? Ответь, пожалуйста.
И будто кто повел меня. Я же все-таки помнил кое-что. Слева – береза, я на ней сразу после похорон две буквы ножом вырезал: К и В. Коренев Василий. Вот по этой-то метке я его и нашел. Букв уже и не видно почти, заросли, заплыли, но я разглядел. И место сразу узнал. Холмик маленький совсем, почти ровное место, никакого памятника, конечно, нет. Но я узнал. Почувствовал. И вот так с отцом все-таки встретился...»
К этому моменту слезы уже открыто катились у него из глаз – и какие-то старческие, и какие-то детские.

Самое трудное в общении с родителями – говорить правду. Хотя это вообще невозможно. Так не хочется напрягать их и расстраивать. Вот и приходится все время что-то недоговаривать и что-то скрывать: реальную причину своего отсутствия (малодушно придумал повод), реальное положение дел на работе (уже невмоготу), реальную цену купленных вещей (и называешь ее вдвое-втрое меньше заплаченной).
И общение, как правило, получается предельно сдержанным, немногословным, сухим: да, нет, все хорошо. Правда хорошо.
Потом, конечно, коришь себя: ну что ты, не мог, что ли, расслабиться на минуту, сделать тон потеплее, раскрыться навстречу? И иногда это все же получается. Но чаще – нет. И не надо.
Однажды, будучи совсем еще начинающим мужем, я вусмерть рассорился со столь же юной женой и прямо среди ночи двинул к родителям через весь город. В знак протеста. Пешком. И шел часа три, не меньше, наматывая сопли на кулак, сыпля про себя, а то и вслух пламенными монологами.
В этом-то и был весь смысл – чтобы и ночью, и пешком, и так долго, с трагизмом.
А испуганный отец выглянул из спальни со словами:
– Произошло убийство? Ты замешан?
Ну, и как вот с таким человеком говорить искренне, раскрывать ему душу? Понятно, что лучше если не врать, то помалкивать.

Даже если сейчас он исхитрится как-то связаться со мной, я все равно, мне кажется, не смогу отвечать ему нормально. Начну или сюсюкать, или мычать что-то обнадеживающее, или вовсе сочинять напропалую.
Потому что он еще и поразительно наивен. И аномально оптимистичен. И предпочитает верить людям, газетам, брошюрам о здоровье, рекламным буклетам и даже федеральным каналам. Так что ему можно втюхнуть все что угодно. И я постараюсь не разочаровать его.
– Да, папа, – скажу я, – наступил мир во всем мире, англосаксы отстали от нас и теперь только из вредности вяло собачатся с соседями.
Собак, кстати, уже посылали на Марс, скоро и люди потянутся, там будет целая колония, и нам дали самую большую квоту: помнят же все-таки, кто были пионерами, у кого особый путь через тернии...
А я по-прежнему играю в футбол. Ты даже не представляешь, какие чудеса сейчас творит спортивная медицина: такие методики восстановления, такие препараты (но не допинг, не беспокойся). Вот недавно встречались с бразильцами, я забил гол и сделал два ассиста, а у них забивали Пеле, Кака...
– Слушай, – скажет отец, – не надо так рьяно ограждать меня от суровой действительности, подслащать пилюлю. Лучше горькая правда. Ведь профукали же бразильцам, скажи честно.
– Да, папа, – сокрушенно признаюсь я, – выиграть пока не удалось. Но, как говорится, дали бой, выглядели достойно.
– И вот это правильно, это самое важное! Чтобы стараться, отдать все силы. Чтобы совесть была чиста, и не в чем было себя упрекнуть. Вот как дед твой жил, да и я старался...
– Да, конечно, конечно, пап, я помню.

Конечно, я помню. А есть ли в чем меня упрекнуть?
На могиле его мы с сестрой хоть раз в год, но бываем. Причем выбраться стараемся обычно в мае – начале июня, пока сорняки не слишком вымахали. Позже уже стыдновато.
Нашим взрослым детям это не очень интересно, и раньше мы их с собой особо не звали. Только в последнее время как-то научились объявлять бодро, но с уместной скорбинкой:
– К деду давно не ездили, надо бы выбрать время...
И они стали соглашаться.

В этот раз сын довез нас до самого кладбища, мы в шесть рук быстро привели могилу в божеский вид и уже возвращаемся к оставленной у ворот машине.
Сын идет шагов на двадцать впереди, снятая майка лежит на плече, а под шеей между лопатками смешной островок растительности (не в меня: я, если честно, гораздо волосатей). Он не то чтобы отстранился от отца с теткой, просто хочет поскорей освободиться, заняться другими делами. А здесь объем работ оказался слишком мал, значит, нужен он нам был исключительно как таксист. Он не ропщет, не обижен, ведь давно знает нас как особ заполошных и инфантильных, и сейчас всего лишь снова последовало подтверждение. Но куда деваться, нас уже точно не переделаешь...
Тут оживает мой телефон, а звонящий определяется как «Папа». И от этого вся моя хваленая шерсть на загривке встает дыбом, жутко становится по-настоящему, ведь я вижу, что сын по-прежнему размеренно вышагивает впереди, из кармана ничего не вынул и к уху не поднес.
– Да, – осторожно отзываюсь я.
– Дед, это я, – говорит внук отрывисто, огрубляя голос (так, ему кажется, получается представительней). – А папа рядом? Он телефон дома забыл...
– А что такое, что случилось?
– Да ничего не случилось. Я просто на велосипеде в центр хочу съездить, на его велосипеде, а он может не дать, зажать. Попросишь его?
– Конечно, попрошу, только ты сначала все же сам с ним поговори. Только вежливо... Сына! – кричу я вперед и протягиваю трубку: – Егорка тебя!
Сын дожидается, берет телефон, слушает, хмурится, отворачивается и начинает строго, раздельно, но вполголоса воспитывать своего сына.
А до меня вдруг доходит: ну ведь надо же!
«Ну, папа, ты и нашел вариант!» – усмехаюсь я про себя.
Да, он все-таки нашел способ подать знак. Современный. Высокотехнологичный. И древний, как мир. Со смыслом не самым прозрачным, но очень наглядным: про какую-то вечную связь отцов и детей – непрерывную, неразрывную. Как бы это ни казалось нам иллюзорным.

Назад