Этого быть не может, верней, быть не должно. Не должно, да было.
Даурия. Кордон. Напротив нашего села в нескольких километрах от реки Аргуни на Китайской или Маньчжурской стороне стоит село с русским названием Драгоценка. В нем с пятнадцати лет до старости жил дядя Петя Данилов, моей матушки брат по отцу.
Случилось это во время революции. Со своим отче, моим дедом Савелием Петровичем Даниловым, Петя жил на сенокосе на правом берегу Аргуни. Граница тогда была открыта, и местные жители свободно перемещались туда и обратно. Однажды ночью закрыли границу, и они остались в Китае.
С 1932 года там образовалось марионеточное государство Маньчжоу-го. Маньчжурия была оккупирована японской Квантунской армией, которая управляла страной. В конце победного 1945 года всех русских из Китая переселили в Казахстан на будущие целинные земли. В Советский Союз вернулся дядя Петя с тремя сыновьями и двумя дочерьми. Только в 1958 году мой дядя посетил Малую Родину. Своей сестры, моей мамы он не застал в живых: ее не стало в 1954 году. На паре лошадей запряженных в телегу, с моим зятем Евгафом Ерохиным, мужем двоюродной сестры Марии они отлучились с раннего утра до позднего вечера, куда - не известно.
В 1960 году я работал в Горном Зерентуе на руднике Благодатка. Это каторжанское место, куда две отважные русские женщины Волконская и Трубецкая привезли пушкинское «Послание в Сибирь». Однажды ранней весной из дальнего пограничного села приехал старик со свертком бумаг, упакованном в холщовый мешок. «Велено это барахло передать зачем-то тебе». Я торопился на телефонный зов моего начальника, предложил ему войти в избу и подождать меня. «Я скоро». Но, вернувшись, гостя не застал. В детской коляске перед входом лежал этот, покрытый плесенью мешок. Открыв его, я недоумевал, зачем мне все это нужно.
Какие-то старинные записи - от руки - с непонятной мне буквой, похожей на твердый знак, увенчанный крестом. Развернул лежащий сверху ветхий лист, прочитал полуграмотную запись. Это был конец письма. «…жно. В том схороне окромя какихта гумаг ничего путного и не было. Извиняюсь за ашипки и подчерк и дай Бог вам здоровья. Остаюсь с упованием - Евген…»
Уйдя на пенсию, я заинтересовался этими записями, кое-что рассказала мне дочь дяди Пети, моя двоюродная сестра Антонина.
Не стану утруждать читателя, каким путем мне пришлось добыть информацию. Заранее прошу прощения за какие-то допущенные мною неточности. Ведь придется нырнуть в глубь веков, вплоть до эпохи Чингисхана. Речь в романе пойдет о Магии, шаманстве, колдовстве, экстрасенсорике, о неразгаданных таинственных явлениях, возможностях влияния одного человека на другого. О могучих энергиях живых организмов. О силе воли. Перед читателем пройдет вереница наделенных особым даром необыкновенных образов. Будет представлена эзотерическая каста, о которой мало кто еще знает. Это уникальный многовековой экскурс к истоку клана колдуний, начавшегося на Тибете, просуществовавшего до наших дней.
Корни любого родового древа неизбежно растворяются во времени, они не были, а есть. Всегда в настоящем времени. Всегда как изваяние природы, но они сокрыты от глаз под толщей наносов времени. Чтобы увидеть их - надо раскопать. А чем, где и с какой стороны?.. Любое литературное произведение можно начать: «В Библии сказано…»
В Библии сказано: «Не судите, да не судимыми будете».
Колдунья Азея
Медлительно, как желтые тымэны,
Бредут над степью грузные века.
А сопки спят - лазурные морены
По краю золотого ледника.
Константин Седых
Знахарка
Наступившая тишина была гораздо тягостней прежней.
Следователь Венцов, закрыв лицо ладонями, медленно вобрал полную грудь воздуха, и так же не спеша, выдохнул. Затем, словно стирая с лица что-то густое и липкое, помассировав глаза, с силой провел пальцами до висков, его подбородок словно на блюдечке оказался на ладонях. Он долго и почти безучастно смотрел в окно, где шумливо качались тронутые желтизной тополя. Их блеклые листья крутились и все вместе, и каждый сам по себе. Живые зеркальца разбрасывали по сторонам ржавые осколки солнца.
«Один листок не сделал бы шума», - отчего-то подумал следователь. Только сейчас Венцов заметил иссохшее дерево, на нем даже нет жухли.
Сухая липа без кроны стояла мертвая, в то время как другие деревья от ветра буйствовали. Почему не уберут ее? Не замечают? Привыкли, забыли. За это время он ни на секунду не мог снять внимания с пристального взгляда подследственной. «Что за манера уставиться и молчать», - подумал он. А вслух сказал: «Ничего у вас, гражданка Стародубова не выйдет. Я не гипнабелен. Просто неприятно. Да и вам самой, думаю, неловко».
Перед следователем Венцовым бесстрастно, как египетское изваяние, сидела опрятная старушка. Ее костлявые руки лежали на коленях и на фоне темной юбки казались пассивно-желтого цвета. Русые волосы без седин покоились под черным с серым отливом платом, на ногах ладно счеботаренные чакчуры с суконной опушкой, с шерстяными завязками. Скуластое лицо с тонкими морщинами вокруг фиолетовых губ могло вызвать сомнение по поводу ее преклонных лет. Выглядела она, надо сказать, просто моложаво.
Следователя третий день преследовал тревожный запах древесной гнили.
Венцов вспомнил позавчерашний разговор со своей подследственной: «Больные листья с лесин надо убирать, они забирают солнце и воду у здоровых. Пользы-то от них…. Ну, что в том робеночке? Он все одно всю жизнь не ходил бы. Вековечный нашейник. Каково родителям-то? Вить все времечко сердце кровью от жалости бы занималось. Не худо бы вспомнить, сколько безвинных здоровых детей полегло во время голода в тридцать втором» - «По-вашему, выходит, - удивился следователь, выбивая по столу карандашом дробь, - всех калек нужно уничтожить?!» - «А и лучше, абы не тиранили здоровых. Заодно – всех пьянчужек, которые чура не знают, чтобы уродов не плодили. Глядишь, меньше дармоедов на земле. И дураков бы убавилось. Дурак – он больнее другого безногого. Безногий знат, что он безногий: ему ноги не хватат. А дураку, откуда ведомо, что он дурак? Сперва-то он и впрямь шибко на умного пошибат: краснобайничать – не дрова рубить». - «Вы так оправдываете и костры инквизиции?». - «А что, доброе дело, - утвердила Азея. - Представь, ежели все зачнут колдовством заниматься… Оно ить не тока добро, а и зло - ишо лучше - творит».
Венцов в тот раз ее не перебивал; старуха, как и многие в ее возрасте, часто говорила не по делу. Он хотел понять ее нехитрую философию. Колдунья вдруг сделалась словоохотливой: «Верно, ране делали, когда в жертву Богу приносили человека. В каждой семье, как пить дай, должон быть урод: либо шибко умный, либо – дурак дураком. А то и вовсе с тараканами…» Венцов не понял этого выражения – старуха пояснила: «Заместо мозгов у него тараканы гамузят: он самый опасный. Не дай бог, еще до власти дорвется. Поди-ка его сразу отличи от дурака. В каждой семье есть урод. А у вас думаешь, - старушка нацелила на следователя сухой крючковатый палец, - нету?» Венцов весело рассмеялся: «У нас в семье только два брата и…» - «Ты хошь сказать, в вашей семье без урода? – перебила Азея. – А может, ты и есть тот самый…, - помолчав, она наставила на него тот же палец, - умный. Но скорей всего, мать твоя сбросила из чрева… Выродков не всегда пуповина выдерживает – рвется. Дак я бы всех их в жертву». - «И фронтовиков, которые нас защищали, тоже?..» - «Кто те сказал? Я про недоделков, а фронтовики – анвалиды. Их ладить надо. А недоделков всех», - она сделала сгребающий жест. «Это же настоящая фашистская философия, - изумился следователь, - геноцид. Гитлер так мыслил…»
Старушка разом преобразилась, вспыхнула, как спичка, что с ней бывает крайне редко, резво вскочила со стула: «Я те сейчас покажу фашиста! Вот этим стулом отетеню, и записывай в поминание. Семь бед – один ответ!..». Резкий окрик: «Поставьте стул на место!» - от вежливого следователя она не ожидала, - охладил ее.
Стул она поставила, но, подбоченившись, встала перед следователем и, не слушая его, продолжала: «Не поглянулось?! Для тебя я нелюдь. А ты знаешь, молокосос, кто первым в нашем районе для фронту государству сдал золотишко, что мне приискатели дарствовали, за то, что я их от могил оттаскивала? А ты знашь, на чии деньги танку всамделишную построили вот с тот дом? – Она руками с растопыренными пальцами показала за решетчатое окно. – Ведомо ли тебе, бык комолый, сколько подарков я на фронт отослала, сколько варежек-пуховиков да носков перевязала вот этими вот руками?!» - «Это все известно. Известно также, что вы несколько месяцев акушеркой в больнице работали. Но ведь это никакого отношения к преступлению не имеет».
Азея села на стул боком к следователю, заправила под полушалок волосы и, не встречая преград излияниям, убавила пыл: «Чучело ты гороховое, спроси любого в селе, кто был у нас пожарником в войну. – В тоне ее голоса появилась нотка усталости. - Всякий-який скажет, сколь пожаров я потушила. А ты меня фашистой обзывашь, - горестно заключила она».
Венцов понял, что это не хвастовство. Но ему был непонятен взрыв эмоций, детонация, казалось, что этот ферт выкинул совсем другой человек. Конечно, следователю неведомо, как и всем читателям, что символика фашизма и начало ее магической способности, зарождение клана колдуний - из одной точки. Для нее Тибет, страна бедных - это начало блага. Их клан занимался тем, что помогал на Земле делать добро: исцелять людей. И она еще в конце тридцатых годов знала, что Гитлер и его клика брали энергию с того же самого Тибета. Они себя называли ариями. А к этой расе, как она была убеждена, Гитлер никакого отношения не имеет. Он испоганил «гаммированный крест», который был принят еще в раннем христианстве, знак, обозначающий всеобщее благо. Фашисты использовали его как символ блага, обещанного народу арийской расы, изменив только одно: движение. Концы креста загнули в обратную сторону. Это что же. Время вспять?.. И когда фашисты напали на Советский Союз, Азея приняла это как личное оскорбление, что и стало ее болью. А пуще всего Азея ненавидела Гитлера за то, что он сжигал вековую мудрость - книги.
Колдунья долго молчала, а потом наговорила много, как бы облегчая свою тоскующую натуру. А он получал какое-то саднящее его душу удовлетворение. То ли оттого, что следствие вел наперекос своим моральным и нравственным устоям. То ли оттого, что скорлупа замкнутости старухи треснула, показав живую мякоть ее откровенности.
«Вот тоже философия…» - досадливо усмехнулся Венцов. Он шумно выдохнул и вновь обратился к подследственной: «Давайте продолжим». Но вопросов следователь не задает, делает вид, что не спешит: протирает в легкой оправе очки, дует на них и как бы, между прочим – сейчас для него главное, очки – спрашивает: «Значит, вы безоговорочно берете на себя вину за смерть ребенка? Верно, я понял?» - «Снова, да ладом! Опеть за рыбу деньги! - Резко вздохнув, Азея помолчала. – Охота теять - то да потому? Сколь разов говорела: повинна перед вами, перед ëм – нет. Там ему теперь легче». - «Легче…» - Венцов прошелся по кабинету, шире распахнул приоткрытую форточку, но, почуяв сентябрьскую прохладу, плотно закрыл ее. В это мгновение он ощутил тоскливый запах осени, запах опавших листьев. «Еще раз напоминаю вам, гражданка Стародубова, вам может быть инкриминировано незаконное врачевание, не считая смерти человека. За это вам грозит статья двести двадцать первая Уголовного Кодекса РСФСР. До двух лет лишения свободы». - Следователь сел. - Вы можете понести наказание за то, что, вы скрываете состав ваших средств лечения. Микстур ваших. Правосудие и правопорядок мы с вами уяснили на первой встрече. Но главное будет предъявлено вам обвинение - умышленное лишение жизни человека».
Неуместно улыбаясь, искоса глядя на следователя, колдунья произнесла: «Чего же ты слезами не умываешься, что сто лет назад тебя на этом свете не было? Чего же ты не воешь волчухой, что через пятьдесят… нет, через сорок семь лет тебя не будет?». Венцова ее слова больно задели, но он сам не понял, почему. «Беда ваша в том, Стародубова, что вы не можете понять тяжести содеянного вами преступления». От окна ему показалась жалкой эта как бы вдруг одряхлевшая женщина, с видом провинившегося шкодника. Ему не верилось, что только позавчера он видел ее воинственной и непреклонной. «Так и судите, - устало и покорно сказала она, - судите-рядите, а мне все одно скоро отходить к нему. На том-то свете он мне благодарствовать будет. Ангелочком стал: безвинный. А тут бы всю жизнь без движеньев. – Старушка, наклонившись вперед, сдвинула свое тело на стуле, скрестив руки, откинулась назад. - Каково тебе, антихристу, узнать, что он всю жизнь завидовал бы тем, кто ходит?.. Ни догнать, ни убежать. Я упреждала Ольгу с Алешкой, упрежда-а-ала: не соякшайтесь – вам нельзя. Погнушались еретики советом моим, вот и произвели мало дите. Родят еще – та же участь ждет, а то и похлеще…» - «Так вы до свадьбы им это предсказали…? – Для Венцова ее сообщение было неожиданным. - До свадьбы?!» - «А то, как же? Мне, да не ведать», - выхвалилась старуха.
Следователь, стараясь скрыть волнение, взял ключи, встал и открыл сейф, начал искать какую-то бумажку. В последнее время иногда его стало одолевать предчувствие животного страха. Похоже – фрустрация, которой он опасался. Это сложное мотивационно-эмоциональное состояние превратило его приятеля - следователя Александра Кобысова - из добродушного малого в агрессивного, вспыльчивого, неуравновешенного типа. Где-то он теперь…
Когда Венцову поручали вести дело колдуньи, он отнесся к нему почти равнодушно, с некоторым отвращением. Возиться с неграмотной старухой, которая сама не знает, что делает. Теперь он начинал понимать – эта старушенция куда страшней той, которая представлялась ему вначале. У этой - философия. Противоестественные убеждения, с которых вряд ли своротишь ее, уперлась: перед властями повинна, перед пострадавшим – нет. Умышленное убийство отрицает, и это похоже на правду. Видать, перестаралась, дозу снадобья превысила.
Следователь вспомнил еще один разговор. «Вот тебе сейчас надо быть умней меня, - тогда внушительно сказала колдунья, - неловко, когда начальник дурнее подчиненного». - «Я над вами не начальник». - «Но - командир. Это всё в одну дурь». - «Вы серьезно верите в загробную жизнь? Думаете есть?» - «А ты бывал тама? Отколь те известно, что ее нету? Ты же еще ни разу не умирал. А ежели умирал, так и забыл». – «Забыл?» - «Забыл. Помнишь ли ты, как родился?.. Тоже забыл. Вот бают не можно оборотиться в другую живую тварь, скам, в птицу. А ты вот меня попробуй, убеди обратно, когда я сама летала по небу». Венцов недоверчиво улыбнулся, но прикинул, а что, если бы на самом деле была возможность превращаться в птаху? Страшно, дико. На память пришел фильм «Садко», где птицу Феникс играет жена знаменитого певца Александра Вертинского. Ему даже почудился ее низкий, напевный контральто: «Я, птица Феникс, буду вам песню петь о счастье, о тихом счастье». Наверняка и эта «птичка» кому-то пела о счастье. Он вгляделся: Азея чем-то похожа на ту киноптицу. Брови, глаза и….
Венцов припомнил, точней он никогда не забывал, встречу с той артисткой. Это было в кинотеатре «Комсомолец», в бывшей церкви. Он заранее занял свое место в восьмом ряду. Перед самым началом сеанса пришел начальник областного Управления культуры Григорий Сухачевский, следом за ним шли двое незнакомцев. Высокий худой мужчина и очень эффектная, разодетая в пух и прах женщина с восточным типом лица. Были слухи, что они вернулись в Россию из Китая. Они заняли места впереди Венцова. Женщина села между мужчинами. По проходу шли муж и жена Соломины, они поздоровались с Сухачевским. Через небольшую паузу начальник Управления вдогон обратился к Соломину: «Мефодий Викторович, вам надо завтра зайти ко мне часов в десять».
Чета Соломиных резко контрастировали: Мефодий Викторович был светлый, почти рыжий, Зинаида Ананьевна – жгучая брюнетка. Это была известная в городе пара - работники культуры, музыканты, он скрипач, она пианистка. Тогда Венцов еще не предполагал, что их дети Юрий и Виталий будут знаменитые на весь мир киноактеры. И уж совсем не думал, что впереди него сидит знаменитый певец Вертинский со своей женой – родители будущих кинозвезд Вертинских. Венцов запомнил редкое слово «ротацизм» - это якобы речевая болезнь, картавость, что ли. Он жалел, что сидел рядом, а не слышал ни одного слова Вертинского.
…«Ладно, оставим сказки, - отмахнулся он. – Вам все равно придется показать состав зелья, которым вы поили и натирали ребенка. Хотя бы на словах…» - «А на кой он вам? Я могу сказать его единственному человеку. Только и он вам не расскажет ни в жизнь. – Азея склонила голову на свою ладонь. Немигающим взглядом сверлила Венцова. – Найдешь ты ныне деваху, которая, как и я, принесла бы себя в жертву баяльству?.. – Выдержала нужную ей паузу. – А-а-а! Вот так-то; вознамерилась я, старая дура, передать все Соньке, приемной дочери, сиротке. Кем она оказалась хвостомолка эта? (так Азея называла комсомолок). А никем, да этой… по кинам, по пляскам шастать, глазки строить да клеш от ветра придерживать. Вы ить им глаза разуваете, чтоб не заблудились, как овечки да не выдумали бы не по-вашему рассуждать. У вас ить как: это костяно, а вот это мясенно, деревянно, каменно…. А Дух для вас – запах: прянь да вонь. Вам надо его пощупать, как бабью титьку, а для этого кишка тонка». – «Вам, Стародубова, очень хочется в тюрьму?» - «А что такого? Ленин тоже сидел в тюрьме». – «Ленин сидел в царской». – «А наша тюрьма, что, хуже царской?» - «Да вы хоть понимаете, что вы тут несете?! За одни эти слова вас следует привлечь к ответственности». - «Ты меня, паря, шибко-то не стращай: не из пужливых. Талдычила уж, не хотела я смерти, так получилось, так Богу угодно». – Колдунья странно задвигала плечами, в ее суставах и в спине появился какой-то треск. - «Попробуй огудай старого воробья на мякине… – Она криво усмехнулась и решительно заявила: - Пущай кончится на мне тайна одного мудрия, возьму грех на душу – унесу на тот свет. Да и в запасе-то имен не осталось, два последних - Трифела да Азея. И все…. Освобожу от него загаженную землю. Все шибко грамотны стали. Просто напичканы ею, грамотой-то, ликбезники все, а своим умом до чего дойти… всем некогда: кина, телевизора, книжки. Да хошь бы учились добру. Делаете все, как вас учили, не думаете, правде ли, кривде ли учили. Одни учат, другие поучают, вахлаки думают - это одно и то же. А то узнаете, где кто чего худого доспел, и сами – не отстать бы. Успеть бы. Научились всех обманывать и думаете, что все вас надувают… - Молчание было неожиданным, и довольно внушительным. - А вот скажу сейчас, чтоб у те в брюхе заурчало и заурчит, - уверенно вещала она, показывая пальцем на его живот, - заурчит».
Венцов невольно прислушался к животу и…, что за чертовщина!.. Во всяком случае, ему показалось «урчание». Он понял, что она пользуется отвлекающим моментом. Насторожился: для чего? «Азея Елизаровна, Ваши эксперименты не интересны. Поймите вы, наконец, никто тем снадобьем пользоваться не собирается». – «И не попользуетесь, хошь и знать будете. К травке-то и словцо нужно, да не из всех рук она, травка-то та, пользительна». – «Ну, вот тем более оно ненадежное ваше средство. Медицина последних лет настолько ушла вперед, что никакие одиночки-травознаи догнать ее не смогут никогда». - Колдунья покачала головой и с наглейшей, как показалось следователю, улыбкой, протянула: «У-у-умнай, как утка. Вот кабы отруби ел…»
«Ницше в юбке», - эта фраза словно свалилась на следователя с потолка. Наступила нелепая пауза. Сбитый с толку ее выходкой, следователь сделал вид, что на него ничто не действует. Он осознал: колдунья тонко чувствует психомеханику. Он и в самом деле пустился в декларативность. Андрей Венцов отметил, поступок не есть правда. Правда, сама по себе, свободна от поступков и деяний. Правду разумом не постигнешь. Правда есть истина, а истины от поступка ждать не следует – ошибешься. С натянутой улыбкой он заключил: «Анализы покажут, вредно ли ваше снадобье. Может быть, ребенок умер по другой причине. В ваших интересах исследовать тот состав. Допустим, обнаружат, что ваше зелье все-таки дееспособно. Вам остается доказать, что вы действовали без злого умысла, как человек – он хотел сказать, «неграмотный», но смягчил: не совсем сведущий в этом деле. Вы перепутали дозировку; дали больше или меньше». - «Это я-то перепутала?!.. Ты вот можешь перекавардачить. Хошь знать? – С ее позволения в кабинет вошел добрый кусок интригующего молчания. – Я рысковала, - она оглянулась на дверь. – Да ежели бы его сердчишко маленько крепче было, дак он, может быть, тебе сейчас вот в это окошко футбол залепил. Куда его бедного только не возили, чего ни делали, а подняла-то на ноги я. Ты спроси-ка его отца, Алешку Мурзина, кто мне сулил часы с кукушкой, а потом привез из городу, кто обещал исполнить все, што ни пожелаю? Вру, поди? Вот и спроси».
Федорчуки
По полосатому переходу, сквозь встречную толпу, Венцов перешел улицу. Миновав два квартала, а затем и темный тоннель под железнодорожной линией, оказался на небольшом подвесном мостике. «Ницше в юбке, Ницше в юбке»… - Венцов не осознавал, почему эта нелепая фраза преследует его. Ницше, как думал убежденный советский юрист, ничтожная личность, которую тот воплотил в образе сверхчеловека. Следователь не мог постичь, связи образа философа с образом провинциальной колдуньи. Несмотря на противоречие, навязчивая мысль стала преследовать его.
Венцов направлялся к профессору Федорчуку. Он не мог точно сказать, кем тот ему приходится: бывший сосед, наставник игры в шахматы, отец подруги детства, просто добрый мудрый человек. Уставший за день, Андрей выглядел далеко не огурчиком. И не совсем точно знал, зачем идет в этот дорогой его сердцу дом. Посоветоваться ли с Николаем Степановичем насчет странного дела о колдунье, - хотя, по этике, вроде бы, не положено, - или же просто-напросто увидеть Сонечку, дочь профессора. Она, окончив театральный институт, приехала домой и, вероятно, останется здесь в областном драматическом театре. Волнение не покидало его, с той поры, когда в газете увидел анонс, извещающий состав актеров сезона. Три дня он собирался навестить свою первую чистую любовь.
Венцов остановился посередине моста и, опершись на перила, уставился в синее живое зеркало спокойной речки с оголившимися по берегам песчаными зализами. Над зеркалом реки скользили стрижи, собравшиеся в дальний путь. С гор в блюдо долины стекал теплый воздух. Любимое время года: схлынула жара, порыжела околобережная трава, отяжелела, поникла осока – все это должно наводить грусть, но у Андрея появлялось чувство радостного ожидания, ощущение подъема. Он любил запахи увядающей природы. Странно - они ежедневно менялись. Но, нет, да нет из глубокой памяти, всплывал запах гнилого дерева.
«Как же я предстану перед актрисой, - подумал он, - брюки помяты. Серые, они маркие, внутренняя сторона обшлагов забрызгана. Утром попал под морось, пришлось бежать к остановке. Выбрит неважно - торопился».
Мост покачнулся – это впереди, метрах в десяти, забавлялась парочка влюбленных.
Волновала бы Андрея Венцова так сильно Сонечка, если бы отвечала взаимностью? С грустью он вспомнил: вон там под старой ракитою на пологом берегу, где теперь высится высокий кирпичный дом, сидели они тогда с Соней. Она была возбужденная от школьного бала, устремленная в таинственное светлое будущее. Андрей, решив, что настало время, рискнул объясниться. Девушка запрокинула лицо к небу, засмеялась о чем-то сокровенном. Потом ладонями стиснула щеки Андрея, так, что губы его стали похожи на клюв. Посмотрела прямо в глаза и, без смущения, поцеловав в губы, неумело прошептала: «Я ведь тебя тоже давно люблю, Андрюха-горюха!.. А еще знаешь, кого обожаю, - улыбка слетела с ее лица, и Соня как будто заглянула в себя, - Гамлета, - она помолчала, - младшего». Девушка вздохнула и взяла в рот горькую ветку ветлы. Венцову показалось, что перед ним сидит незнакомка. В самом деле, она сделала в парикмахерской новую пышную прическу, впервые пользовалась косметикой, пудрой и румянами. На ней было светлое в коричневых цветах платье с большим отложным воротником, в кружевах. Платье ее покойной матери, которое та раза два надевала в театр. Выглядело оно как с иголочки и очень личило Соне.
Андрей представил Соню рядом с Соловьевым младшим, артистом драмтеатра. От сознания того, что тот казался ему гораздо интереснее, чем он сам: выше ростом, красивее (Правда, Венцов видел его только со сцены, в гриме) – в нем зашевелилось пакостное чувство – ревность. Новый режиссер из предыдущего театра привез с собой братьев Соловьевых. Оба они играли роль Гамлета. Когда играл младший брат Александр, Соня вновь и вновь шла смотреть спектакль. Восхищалась, что каждый раз Александр играет по-разному. Дома на видном месте у нее хранилась программка с автографом артиста. Невыносимо горько стало тогда Андрею, он сильно изменился в лице. « Ты чего?! Ревнуешь? Ха-ха-ха! – озорно захохотала она, - Брось. У меня сердце во-от такое, - она бутоном раскрыла свои тонкие пальцы. – Вас двоих свободно уместит. Ты будешь жить в горнице, а он в чуланчике. Ты будешь разгуливать в сердце, как барин, а ему негде будет повернуться. Он вот так будет сидеть съежившись». Она обхватила руками свои колени и прижалась к ним щекой. Ветер шевельнул ее волнистые русые с подпалиной волосы. Андрей, словно впервые, заметил коричневую родинку на второй фаланге мизинца ее левой руки.
И поднялся тогда влюбленный, хрустнули под ногами сушины, мертвые ветки. От порыва ветра ветла мотнула своей головой, резко хлестанула его по лицу. Заполыхали щеки, засаднило сердце. Пошел Андрей вдоль берега от своей Сонечки, от своей первой неразделенной любви. Долго затихал шум старой ветлы за спиной. Ведь не оглянулся тогда. Он не знал, как отреагировала Соня. Может быть, все так же сидела и смотрела в спину уходящему Андрею. А может, встала, прижала руки к груди, унимая свое ретивое. И так же больно хлестала ее по лицу печальная ива. И шалела Соня, жалея уходящее милое детство. Но решимость: пусть уходит - надо! Это все одно должно случиться.
Когда-то они были соседями, бегали в одну школу. Учились в разных классах, зато занимались в одном кружке художественной самодеятельности, играли в одних спектаклях. У них были общие и радости и огорчения. Помнит Венцов и ту жестокую бурю, унесшую Сонину мать. Он тогда плакал не меньше Сони. Может, тогда-то и стал близким человеком для нее. Андрей не отступал ни на шаг от своей подруги, старался отвлечь ее от тоскливых дум. Хотя нелегко было переносить трындач: «Сонькин женишок».
Венцов устыдился, проснувшегося было чувства упрека: не платить же ему за это…
Андрей по-прежнему бывал у своего учителя Николая Степановича, но старался появляться в их доме в отсутствие Сонечки. Не хотел встречаться, вырабатывал характер. Причем, посещения эти становились все реже. Случалось, что и по месяцам не заглядывал он в дом Федорчуков. И все-таки в нем теплилась искорка надежды. Встречаясь с Сонечкой изредка, случайно, старался скрыть, что между ними произошло нечто странное.
От обостренного взгляда Андрея не ушли перемены, в настроении Сони. Он видел, как она похорошела, нежно расцвела, видел, и как завяла, осунулась, и она стала чуждаться всего.
Николай Степанович понимал перемены в их отношениях. Он желал, чтобы Соня общалась с Андреем, но только сочувственно разводил руками: «Ничего не поделаешь». Его сочувствие больно бередило сердце влюбленного. От этого на душе становилось еще горше. Они изредка садились за любимую игру – шахматы. Профессор, пророчивший Андрею блестящую карьеру шахматиста, понял, что потерял смелого партнера. Тот все чаще проигрывал ему. Комбинации становились малоинтересными. Пропал азарт.
Прошло немного времени, и Соня снова стала искать общения с Андреем. Он всегда был рад встрече с избранницей, но особо не наслаждал себя надеждой, видя, - хозяином в ее сердце разгуливает тот, другой «квартирант». Вновь Сониным упругим голосом его имя носилось по федорчуковской усадьбе. Было дело: хлопотала Соня около грядок, встала у изгороди яркая, как подсолнух:
- Андре-ей! – закричала в ограду, - князь Волконский, подай, пожалуйста, вон то ведро.
Он, подойдя к забору, с многозначительной улыбкой сказал:
- Прошу вас, принцесса датская…
Соня, схватив ведро, убежала к калитке, ведущей на берег реки. Вернулась красноглазая, заплаканная.
Вскоре, оставив второй курс медицинского института, Соня уехала во Владивосток поступать в театральный.
Венцов с моста всмотрелся в старую ветлу, некогда казавшуюся ему высокой. Теперь новый дом, построенный на месте старенькой избушки, где жила семья Венцовых, откуда ушел на фронт и погиб его отец, покровительственно принизил ее и затмил собой. Венцов давно жил в новеньком четырехэтажном доме, в «хрущевке». На сухом отроге краснеющей ракиты висела чья-то белая рубашка – словно она выбросила парламентерский флаг. «Сдается, - усмехнулся Венцов. - Не пойду», - решил он и повернул назад. Сердце екнуло: он чуть не столкнулся с Соней.