Жил-был на свете один дед, и звали его Тимофей Пантелеевич. Вообще-то дедов на свете много, даже с таким именем, да только наш дед один был такой. И никого рядом не поставишь, и ночью ни с кем не перепутаешь… Судите сами.
О чём бы Тимофей Пантелеевич ни говорил, чтобы не рассказывал, обязательно оверлок вставит: «Вот такой оверлок получается…», или: «Вот тебе и оверлок…»
Что такое оверлок, дед не знал, как и то, когда это, должно быть, иностранное словечко, к нему привязалось-прилипло. Давно. Только сразу понравилось и легко легло на душу и язык. Что нибудь непонятное или возмутительное дед увидит-услышит, тут же оценку даёт: «Оверлок да и только!»
Этим самым оверлоком умудрялся дед перекрывать столько разных предметов, явлений и ситуаций, что оставлял слушателям широкий простор их воображению, фантазии, смелым догадкам и радостным предположениям – всему тому, что придавало его рассказам и репликам неповторимое очарование и загадочность…
«Накосишься-натрудишься, – рассказывает Тимофей Пантелеевич, – упадешь в траву, замрешь и смотришь в небо, а там красавец – коршун планирует круг за кругом, мышей высматривает. А запахи какие! Оверлок…
Вы, конечно, уже догадались, что деда в деревне звали, да-да – оверлок. За глаза, разумеется. «Вон оверлок на рыбалку пошел…» или: «Вот, оверлок с рыбалки идёт…»
Жена Анфиса в обычные душевно-тёплые дни называла мужа ласково – Тимоша, или, подчёркивая уважение – Пантелеич. Когда же сердилась-строжилась, то называла просто – дед, а иногда – оверлок: «Оверлок, обедать, – командовала она.
Тимофей Пантелеевич совсем не обижался. Прозвища в деревне – дело обычное. Главное, считал он, – это понимание друг друга. И – уважение, конечно… Дед в добром расположении духа называл жену Анфисой или хозяйкой, а то и нежно – хозяюшкой, а когда сердился – старухой, или старой. И последнее её задевало, поскольку ей и пятидесяти не было: «Нашел старуху, – ворчала она тогда, – на целых восемь лет тебя моложе».
Однажды Анфиса сильно рассердилась-разгневалась на своего Тимошу. Поводом послужила чайная ложка, которой тот помешал кофе, да и положил на стол. Кофе – чёрный, скатерть – белая. Для Анфисы – взрывная смесь! И никакого тебе, дед, ни понимания, ни уважения от хозяйки не будет!
– Оверлок! – определил дед градус её кипения…
– Вот ты всё – оверлок да оверлок говоришь, – ринулась Анфиса в атаку, – а сам-то и знать не знаешь, что это такое, и с чем его едят?! Так, языком чешешь… Дед чувствовал позвоночником, что имеет полное право не знать, что такое – оверлок: « Мало ли, что мы не знаем!». Ещё он чувствовал, что ему даже удобно не знать, что это за слово, ничем конкретным не занятое, испытанное годами и ставшее такой же неотъемлемой его частью, как рука или нога…
– Как хочу, так и употребляю, – ощетинился дед, – тебе-то что за дело?! Но больше всего он разозлился не столько на попытку отнять это его право-свободу что-то не знать, а на самого себя. Не умеет он, как-то, это право отстоять, защитить. Одна грубость получается:
– Сама не знаешь, что такое оверлок, а я – знаю! – обороняется он совсем по ребячески.
– Ну и что же это такое, – загоняет Анфиса мужа в угол, – знаешь, так скажи…
– Толку-то тебе говорить, – заводится дед, блуждая мозгами, как по минному полю, – всё равно не поймешь. – Оверлок это тебе не щи варить и не репу парить! – говорит он первое, что попадается на язык. – Небось, посложнее будет.
Мина не замедляет взорваться:
– Тебя попроси, ты и щей, не сваришь, – добивает деда хозяйка, – а сваришь, так и Тузик есть не станет, хоть сметаны добавь… – Давай-от свет гаси, да спать будем, оверлок ты наш. Завтра, небось, что нибудь придумаешь…
Атака старухи временно прекращена, дед отступил потрёпанный и недовольный своей обороной, и твёрдо положил завтра же дать ей достойный отпор: «Оверлок сделаю!» – решил он, лёг на полати и быстро уснул.
Ночью Тимофею Пантелеевичу приснился сон, как будто он с табуном лошадей у костра ночь коротает. Звери красивые. Ходят-бродят вокруг, травку с хрустом пощипывают. Всхрапывают. Глазами на огонь косят. А у самих глаза огнём играют – аж жуть берёт. Тут к нему гнедая подходит, прямо в глаза заглядывает, и вдруг заржала: «Оверло-о-ого-го-го-ок! Дед на постели вскочил, сон сбросил…
Долго он потом ещё лежал, уснуть боялся – вдруг это кобыла снова придёт: «Вот, дьявольское отродье, напугала как, – размышлял он, тревожась, – сегодня к Василию Клещеву пойду, спрошу про оверлок. Он всё знает…». Василий, действительно слыл в деревне самым грамотными и толковым, и разбирался одинаково легко и в тракторе, и в устройстве шаровой молнии.
Как словом, так и делом. Поднялся Тимофей Пантелеевич с первыми петухами затемно, наскоро попил голого чая, и – к Василию, до работы мужика застать. Шел – не спеша, глубоко вдыхая крепкий утренний туман и волнуясь, как пойдет этот разговор.
«А ну, серьёзная штука окажется, оверлок-то? – рассуждал он, – каким-нибудь японским роботом или космическим кораблём… А что? По звуку подходит вполне. Или вот ещё, – может вовсе не механизм оказаться, а, к примеру, человек особенный. Рыцарь, защитник своего народа – Оверлок! Тоже по звуку подходит…
А вдруг, – наоборот всё окажется, оверлок-то? Дрянью какой – нибудь. Хренотенью? – и дед попробовал оверлок и на хренотень примерить. – Тьфу ты! – огорчился он, – ведь тоже подходит… – Вот это – чудеса! – удивляется он своему открытию, – что представишь себе, так оно и зазвучит…» Рыцарь Оверлок у деда прозвучал величественно, мощно, победоносно: «Трепещите враги!». А оверлок-хренотень, напротив, – грубо, грязно, не звучно…Ну, гадость и гадость. Как сама хренотень!
«Странно, – удивлялся дед, – ведь произношу каждый раз я, Тимофей Пантелеевич, одним и тем же голосом, манером, тоном? Выходит – нет: определяет звук…в первую очередь… предмет…Он мне голос-то и ставит. А что, если я против такой природы пойду и ругнусь, но… тоном, как про рыцаря Оверлока? – проникал в тайны психологии дед? – Что тогда получим? – Оверлок тебя в копыто! … Ха-ха-ха! – да это уже и смешно получается, то есть с юмором, – делает второе открытие дед…». И долго он ещё пробует на губу разные оттенки загадочного слова, шагая привычной дорогой, никого из редких прохожих-односельчан по пути не замечая, и производя сильное впечатление… вполне сумасшедшего человека…
«А вот, к примеру, кукушка кукует? Какой тут смысл? – рассуждает он вслух. – Соловей-то хоть – на разные лады и трели, да с прищелкиванием, а та – куку да куку? Правда, в прошлом году Пётр-пасечник, только кукушка закуковала, возьми и спроси, дурак, сколько ему лет жить осталось. А та больше ни звука …Умер Пётр-то, как раз на Ильин день от какой-то непонятной болезни. Вот такой оверлок …
А я вот кукушку услышу, с огорода хорошо слышно, так лопату и в сторону. Стою – слушаю. Пошевелиться не могу. Так за душу берёт. Чисто сама природа с тобой разговаривает-поёт…Да дивно как! Вот это, наверное, и есть самое главное в куку… его Божественное назначение… А что же ещё?
Так, что звук свою красоту имеет… вот и оверлок – тоже…» И вспомнил тут Тимофей Пантелеевич, читал когда-то, про такие специальные слова, мантры. Благозвучные, красивые… Если такое слово повторять как молитву: долго, протяжно, душою, то низойдет на тебя благодать Божья, и все болячки отступят. Даже рак, писали, лечит…Оверло-о-о-ок, – протянул дед, – оверло-о-о-ок… Чистая мантра…И что старуха в этом понимает, – не отпускала его обида…
Вопросом Тимофея Пантелеевича Василий был очень озадачен:
Опер Лок, он и в Африке опер, огорошил он деда. Так я
понимаю…
– Да не опер, а овер, оверлок, – поправил дед, у которого от огорчения даже голос упал…
– Нет, такого не знаю, – признался Василий. – А может быть – обер? А? Обер Лок. Обер – это старший. То есть получается – старший опер, или: оберопер Лок?
– Ну, нагородил ты братец, огород, «мудрее» и не придумаешь, – огорчился в конец дед.
Неизвестно, сколько бы ещё Василий предложил счастливому Локу профессий и чинов, если бы тут в разговор не вмешалась дочка Василия, Юлька, ставшая невольным свидетелем происходящего:
– Какой-то оверлок Гордеевы недавно купили. Даша их мне говорила.
– Ничего не путаешь? – встрепенулся дед, – не «опер», не «обер»?
Да нет, кажется – оверлок. Я, правда, сама его не видела…
– Послушай, Василий, – стал воскресать дед, – выручай, пойдём сейчас к Гордеевым, соседи же твои. Поди не выгонят.
Счастливый владелец настоящего оверлока Миша Гордеев ещё не ушёл на работу, удивился столь ранним гостям и пригласил их на чай. На робкий вопрос про оверлок, нельзя ли глянуть, ответил:
– Тут к хозяйке обращайтесь, она этим инструментом у нас заведует. А вот и сама Евдокия. Покажи соседям этот самый, как его? оверлок. При словах «как его» у деда внутри всё оборвалось: вдруг – ошибка, не так скажет… Фу! обошлось…
– Я его ещё сама толком не освоила. Времени не было, – стала оправдываться Евдокия. – Пойдёмте в комнату, покажу.
– А что он у вас, в комнате? – спросил дед уже на ходу.
– А где же ему быть, как не в комнате? – удивилась хозяйка, – не в сарае же такую дорогую вещь держать. Поди пять тысяч отдали…
– Ух, ты! – распирает Тимофея Пантелеевича любопытство, – пять тысяч…что за ними?
Оверлок оказался неожиданно маленьким, с ходу напоминающим запасную часть к швейной машинке.
– Это – всё?! – поразился дед, шаря недоверчиво глазами по сторонам рядом. Хозяйка подтвердила. – И что он делает, такой маленький? – не доверял размеру механизма дед.
– Что делает? – повторила вопрос Евдокия, – оверложит, что же ещё?
– Такой маленький? – не мирился дед с размером оверлока, как будто оверложить можно только механизмом, величиной не меньше бульдозера…
– Всё понятно, – уверенно сказал Василий, бегло пробежав глазами руководство по эксплуатации дивной машинки, – о-вер-лок. – Края у ткани обмётывает, чтобы не мохрились, не распускались.
Гордеев стоял чуть позади любопытствующих и гордился – руки в боки – своим подарком жене. «Вот и соседи уже пронюхали…»
– Да я вам сейчас сама всё покажу, – любезно предложила хозяйка и села за стол с оверлоком. Ловко управляя ножным электроприводом и руками, она быстро протянула кромку локута через мудреное устройство с иголкой и ниткой, и обметала край ткани.
– Вот ты какой, оверлок, – выдохнул дед, – забавно, забавно…
Похвалили Евдокию, пошли в кухню, попили чаю ещё, обсудили последние события в деревне. Наркоманы житья не дают: печные трубы из цветного металла снимают, чуть зазеваешься. Скот режут в наглую, прямо за стайкой. Выводят ночью и режут. Беспредел какой-то. И сделать с ними ничего не могут. Или не хотят.
Тимофей Пантелеевич слушал всё это в пол-уха. Ни головой, ни сердцем не мог он переварить эту странную встречу такого знакомого, родного ему слова с таким его незнакомым, совсем чужим содержанием…Не японский робот, но вещь – весьма конкретная, с конкретным видом, размерами и назначением… И возникло тут у Тимофея Пантелеевича смутное, но остро-щемящее чувство, что он вот, прямо сейчас чего-то лишился. Очень важного для себя лишился. «А так и есть, – подумал он, – оверлок теперь – вещь конкретная. Так, как раньше этим словом не поиграешь… Нашло оно своего хозяина…Скоро вся деревня будет знать, что такое оверлок. Небось посмеются надо мной…Да, пусть их…»
Но что-то внутри деда сильно сопротивлялось такому раскладу, и он не сразу понял, что. Только по дороге домой, испытав какой-то сильный душевный протест всему тому, что он только, что увидел и узнал, наступило откровение: «Оверлок, да не тот!» Это были совсем разные явления: этот крохотный приборчик для обмётывания краёв ткани со очень скромным названием оверлок, и его, Тимофея Пантелеевича, чарующий душу оверлок-мантра, выражающий всегда самое главное, самое сокровенно в его жизни: «Оверло-о-о-ок…Это сегодня третье и, пожалуй, самое важное открытие, и дед решил не отказываться от своего оверлока: «Пусть теперь их будет два…
А у старухи я вчистую выиграл! Что она теперь может мне сказать? Хотя она найдёт, что сказать… Обязательно найдёт…А посудить с другой стороны, – удивился дед новому повороту мыслей, если бы не Анфиса, стал бы я чуть свет по всей деревне рыскать, правду искать. Хотела насолить, а чистому просвещению пособила… Чудно!»
– Ну, что, – спросила Анфиса, когда муж вернулся, – узнал про оверлок? Не иначе у всей деревни справки наводил. Сказывай.
– А что говорить-то? Оверлок, он и в Африке оверлок… Покажи, вот свой платок.
Зачем?
Оверлок тебе покажу, – улыбнулся дед, – да ты не бойся, не съест он тебя.
Анфиса недоверчиво сняла платок со своей головы, отчего её красивые пышные волосы расплескались по плечам, и подала мужу.
Это что? – ткнул дед чёрным от курения пальцем в край ткани.
Что, что? – не поняла Анфиса.
Что с краем-то сделано? – уточнил дед вопрос тоном
следователя.
Я ничего с ним не делала, – попятилась Анфиса.
Да не ты! На фабрике?!
Ну, застрочен специально, замётан, чтобы не мохрился, – смутилась Анфиса, – а что?
– Застрочен, – передразнил её дед, и, набрав полные легкие воздуха и оторвавшись от стула, с гордостью воскликнул, – заоверложен он! Понятно тебе? За-о-вер-ло-жен!
Если бы дед сказал: «заминирован», – и то это не прозвучало так страшно.
– Мать честная! – испугалась Анфиса, – вот ведь живешь и не знаешь… А что ты, Тимоша, сам такое умеешь?
А то? – разошёлся дед, только ещё подучиться надо маленько.
Сели обедать. Ни обиды, ни злорадства не ощущал Тимофей Пантелеевич. Словно занавес рухнул: « А как думалось-то сегодня хорошо, – распрямлял он душу, – удивлений-то сколько… мыслей новых…
– Подлей-ка щей, хозяюшка, – первым нарушил молчание дед, – больно они у тебя хорошие… Добавила чего?