Счастливым детство было для Дерика тогда, когда после окончания третьего класса, его мать, совхозная доярка, отдав половину зарплаты, купила путёвку в пионерский оздоровительный лагерь. Самую дорогую. Имелись путёвки и за половину стоимости и вообще бесплатные, но Дерик к числу обездоленных не принадлежал, так как ежедневный, от ранней утренней до густых сумерек вечерней зари, с короткими перерывами между доек, заработок матери немного не дотягивал до оплачиваемой ставки школьного учителя. Это стало неожиданностью для Дерика. Мать всегда ругала сына, купившего без спроса художественное повествование о первом революционере страны Сергее Мироновиче Кирове «Мальчик из Уржума», вдалбливая как истину, что куда полезнее, если бы он купил лишнюю булку хлеба или пачку растительного жира. Покупка путёвки стоила подвига.
Лагерь в сосновом бору с протекавшей светлой речонкой в Лебяжье так и хотелось сравнить с Артеком. Еды вволю. Кормили в основном по сельскому уставу. Утром молочная каша с куриным яйцом, кофе на молоке. В обед – борщ с куском волокнистой говядины либо окрошка с яйцом, зелёным луком и опять же куском говядины. В полдень ржаные пряники со стаканом свежих сливок. Многие отказывались, так как не могли переносить молочный жир, но Дерик каждый день осваивал по два стакана. Находилось немало удальцов выпивавших по три – не пропадать же добру. После окончания сезона, девчонки, расставаясь, плакали. И мальчишки были грустными, понимали, что это единственное удовольствие, вспыхнувшее на участке их жизненного пути. «И завтра порой в палате второй начнётся подушечный бой», – пели отдохнувшие пионеры, разъезжаясь на грузовиках, крытых брезентом.
Четвёртый класс, который заканчивал Дерик, находился под мужским началом. Фёдор Григорьевич Серников олицетворял революцию, партию, народ. Мало было сказать, что он учил детишек. Он был для них всевидящим оком Бога.
Фёдору Григорьевичу немного за сорок. У него тонкое интеллигентное лицо, всегда чисто выбритое, волевое, а если ещё точнее – режимное. В те годы добиться чистого бритья могли только большие начальники. Безопасные лезвия драли кожу до глубокого раздражения, да и отечественные клинки вели себя не намного лучше. Чистое бритье обеспечивала только заграничная сталь. Но до армейского начальства Фёдор Григорьевич не дотягивал. Те были пухлые, равнодушные к простолюдинам, а он ходил, и одевался, как сама жизнь, – неопределённо и жутковато. Галифе – не просто синяя чекистская диагональ, но тонкого бостона – соседствовало с армейскими кирзовыми сапогами. Ну ладно, рубашка с галстуком, сочетание синего с красным – это элемент партийности, строгой дисциплины, но приталенная блуза зелёного вельвета с энергичными накладными карманами и мягким пояском из этой же вельветовой ткани, смутила бы каждого.
Родился Фёдор Григорьевич в Томской глубинке вблизи острова Назина, учился в Колпашево, проявил себя активным комсомольцем, хорошо рисовал, замечательно играл на мандолине седьмой вальс Шопена. Да вышло так, что его родителей из беднейшей деревни объявили кулаками как необходимый процент врагов революции. На Фёдоре поставили клеймо, и даже призыв в армию отложили, за недостойностью защищать родину. С неполным средним мог бы и лётчиком стать, и на курсы командиров поступить, да всё разом порушилось, хотя знал, от какого ада случайно уберёгся.
В войну мобилизовали в армию, просился на передовые линии – не доверили. Отправили в Монголию перегонять табуны лошадей через Туву, Саяны к Абакану. Попутно, во время перегона, посетил Фёдор Григорьевич Шушенское. Интересовался жизнью Владимира Ильича Ленина в ссылке с рассказов самого Сосипатыча. Всё обошлось хорошо, а то могли бы, узнай начальство, и трибунал устроить за любовь к вождю, за самовольную отлучку. В совхозе он, Серников, был председателем товарищеского суда, председателем родительского комитета в школе. Везде вёл себя строго. Как-то посадил на пятнадцать суток скотника Василия Усманова за то, что тот праздно матерился в общественной бане. Попросил у банщицы Фени Сидоренко журнал технической записи, вырвал чистый лист и составил докладную с подписями голых свидетелей коммунистов, что мылись в бане. Так что и на конном дворе мужики не ругались, пока Фёдор Григорьевич, выбрав упряжь, не убирался восвояси.
Дети Фёдора Григорьевича – их в совместном браке с Анастасией, кроме приёмной дочери, что училась в медучилище в Томске, родилось двое: девочка Света и мальчик Володя – с ровесниками посёлка почти, что не смешивались – ни в играх, ни на общественных работах вроде прополки или заготовки сена, где можно было заработать копейку. Светка по учению в школе шла как хорошистка. Если на перемене в школе Дерик дразнил Володю «серенький», тот парировал словом «беленький» и, зная, что у Дерика неважно с арифметикой, задирал вдобавок обидчику: «Реши задачку, золотая рыбка». И всё-таки в последних классах начального обучения, после которых принимали на курсы каменщиков и трактористов, у Фёдора Григорьевича удавалось заработать положительную оценку. У любимчиков школы Тэдора и Герасимова, хорошо опекаемых родителями учеников, отметки, как говорил Дерик, походили на кисти красных ягод. У Дерика же шли крушиной. Даже задания по труду иногда были для Дерика пыткой. Как говорится, где тонко, там и рвётся.
Первый бесспорный талант Фёдора Григорьевича – это талант художника. Написание шрифтов, оформление газеты «Семья и школа», его первостатейные дела. Когда Дерик учился в третьем классе, Фёдор Григорьевич вырезал из бумаги героев сказок Андерсена, укладывал на чёрную копирку, а потом из чёрной копирки на белый ватман – дома, деревья, фигуры героев. Дети вырезали снежинки – дальше не шло. На уроке пения Фёдор Григорьевич играл на мандолине излюленный седьмой вальс Шопена и «Воспоминания об Альгамбре» испанского композитора.
В третьей четверти учебного года уже четвёртого класса на уроке рисования Фёдор Григорьевич отлучился на некоторое время, а когда вернулся в класс с большой картонной коробкой из-под папирос «Беломорканал», ученики разыгрались вовсю. Пыль стояла, как говорится, до потолка. Железным окриком Фёдора Григорьевича всё было прекращено. В напряжённой тишине, какая стоит только на полосе периметра охраняемой зоны, Фёдор Григорьевич вынул из коробки нечто, что потрясло даже нарушителей дисциплины: выполненный из ватманской бумаги дом – дворец. По цветовому решению он был сочетанием жёлтого с белым. Желтые стены, белое кружево по оконным проёмам с белыми оконными переплётами, белыми дверьми, белыми колоннами главного подъезда.
Но самое очаровательное заключалось в том, что дом просматривался насквозь: заглянув внутрь, дети увидели печь с пылающей открытой топкой. Фёдор Григорьевич объяснил, что такая печь называется камином, и он тем хорош, что даёт и тепло и свет. «Это вентилирующее воздухоподогревающее устройство с отводом дымовых газов. Запомните! – говорил он, показывая на дымовую трубу. – И ещё. Запомните, что подъезд – это место, куда подъезжают транспортные средства». Попутно он объяснил назначение слуховых окон и под конец урока дал задание всем без исключения сделать то, что сотворил и только что показывал сам. Сделать, проще говоря, макет жилища, кто как сумеет, ориентируясь на данный объект.
Поселковая школа семилетка, в которой учился Дерик, значительно отличалась от школ семилеток, расположенных в колхозных деревнях. В посёлке, где жил Дерик, народ был приезжий, преходящий. Люди прибудут с узлами, расселят их по барачным комнатушкам. Они от вольного хлеба да от дешёвого топлива разнежатся, но от тяжёлого труда, и взаимных обид – опять в путь по просторам страны, а точнее, в Алма-Ату или во Фрунзе двинутся. Жили одну зиму репатрианты русские с китайской целины, так те совсем нищие: заплата на заплате. Мальчишка их в школе шестом классе учился. Рассказывал, что в Китае на перепелов с палкой охотился. Хлеба мало было, так перепелами и жили. Люди из Китая были так изношены бедностью, что работать на животноводстве, где труд с утра до ночи, им было не под силу. Уехали в Казахстан.
В семилетке Дерика стоял щит достижений школы: «Тебе, Родина, наш труд». Отличники и хорошисты выделялись первым планом под шапкой: «Ими гордится школа». Тут фотографии каждого обрамлялись лавровыми и дубовыми венками – будущее руководство, люди науки. Троечники и двоечники шли как труженики полей и животноводства. Здесь помещались фотографии водовозов, коновозов, прополыциков. Вот Галька Золотарёва, двоечница, проработавшая всё лето дояркой, кормит телёнка с резинового соска. Снопы злаковых, стебли кукурузы, картошка, свёкла, турнепс в плетёных ивовых корзинах, а где всё остальное, в какой погреб свалено – не известно.
В ту весну, когда Дерик заканчивал третий класс, Фёдор Григорьевич саженью отмерил участок залежи, огороженной жердями школьной пустоши. Поставил Дерика звеньевым над тремя мальчиками из китайской семьи и дал задание на лето – посеять овёс и пшеницу. Две сотки Дерик со своим звеном осилил успешно. Уезжая в пионерский лагерь, наказал прополоть. Те пропололи и вскоре уехали на юг. Урожай вышел неважным: небольшой сноп низкорослого овса и такой же сноп худосочной пшеницы. Остальным больше повезло. У Тэдэра напух самодуром турнепс. У Эмки Чернявской вытянулась кукуруза, правда без початков. Дерика Фёдор Григорьевич упрекнул при подведении итогов, сказав, что при таком отношении к труду, будь Дерик крестьянином, пошёл бы с сумой по миру. В классе дружно смеялись. Оказалось, что Дерик засеял свою деляну фуражным овсом и несеменной пшеницей. «Я на вашу самостоятельность надеялся», – заключил разбор Фёдор Григорьевич. В соседней семилетке колхозной деревни проявилась другая странная самостоятельность, осуждаемая глубокой критикой. Там те же школьные два гектара вспахивали колёсным трактором, боронили. Школьникам оставалось прорастить отборные семечки подсолнухов и посадить в землю. Урожай, а он был всегда отменным, продавали в городе – рубль стакан. Семечки были крупные калёные – одно удовольствие. Рассчитывались по системе трудодней, у кого какой вклад.
Через неделю после того, как Фёдор Григорьевич показал свой сказочный дом – дворец и дал задание, гордость школы, Вова Тэдэр, принёс свою поделку. Это был аккуратный, склеенный из ровного картона дом с разлинованной под тёс крышей со слуховым окном, крылечком, сквозными окнами и лампочкой внутри, работавшей от батарейки. Вовка мигом получил отличный зачёт. Девчонки обещали вышивки на тему «Дом-теремок». На вопрос о том, где взять картон, когда его нигде не найдёшь, Фёдор Григорьевич тут же предложил выход – склеивать клейстером тетрадные листы. К концу второй недели, когда проходил окончательный приём выполненных работ, Дерик принёс нечто. Это была хата, на что Фёдор Григорьевич иронично заметил, вызвав смех одноклассников: «Да тут не хватает лебедей да сладкой парочки». И правда, крышу Дерик оклеил метёлками камыша с аккуратной подстрижкой, окна и двери нарисованы. Стены получились вогнутыми, но оценился труд на три с плюсом. «Ладно, – сказал Фёдор Григорьевич голосом строгим, назидательным. – Когда нет угла, и этот за милую душу сойдёт. Ты бы, мил друг, трубу хоть бы вставил – четвёрку бы себе обеспечил.
Жил Фёдор Григорьевич строго. Только портфель его чего значил: имитация под кожу матёрого крокодила, с накладными карманами, блестящими замками, усиленный двумя бандажами, чтобы от классных тетрадей не развалился. Он казался человеком секретного заведения. Двойки, которые ставил Фёдор Григорьевич, были до того едучие, что девчонки, редко их получавшие, ревели белугами. Мальчишки начинали огрызаться. Как-то получив двойку, Дерик огрызнулся так, что Фёдор Григорьевич вскричал: «С глаз моих долой сию минуту!» После окончания занятий, смертельно обиженный Дерик, дождавшись обидчика у водокачки, прокричал ему вслед: «Титушка дурацкий! Троцкист!» Фёдор Григорьевич, словно линкор, шёл в кирзовых сапогах, ступая в размичканную тракторами грязь, не обращая на выходку внимания.
В шестом классе свою репутацию Дерик безнадёжно подпортил неуспеваемостью и отвратительным поведением в школе. Он и сам не понимал, как попал в порочный круг. Тут нужен глубокий анализ всех обстоятельств. Вот, например. Уже после первого урока Дерику сильно хотелось есть, а тут учительница русского языка диктует: «Пишите: жареные в сметане караси». Сразу вспоминалось: и даже чёрный хлеб с крупной серой солью был лакомством, но его давали понемногу. Это из детства Репина. Вообще-то ни кто в школе не говорил, что еда – это нормальное явление. Поколение Дерика уже пребывало в счастливом детстве, и его укоряли за кусок хлеба «мученики» войны.
Хлеб в посёлке, где жил Дерик, был малопригодным для поедания. С таким куском, куда ни шло, можно было схлебать тарелку наваристых щей, съесть кусок студня. А с тем что полакомей, вроде сливочного масла, сгущенного молока с чаем, не выходило, портился вкус. Тут бы утром каких-нибудь блинчиков, кашки, чаю с молоком и сытёхоньким слушать урок, постигать науку, да всё не так как надо. Мать к шести часам утра на дойку убежит, какая там варка. Бери хлеб, мажь повидлом да запивай вчерашним кипятком: вот и всё. В классных сочинениях на тему «Режим дня» все школьники пишут о том, что спозаранку пьют чай. И никто не напишет, что, мол, ем гуляш с гарниром, только – чай. Кто пьёт чай, тот скорёхонько на большой перемене домой убежит подкормиться, но большинство, у кого полные семьи, – на месте. Вот девчонки с песнями ходят стенка на стенку. Идка Лангольф наелась гусиных потрохов, кудрявая, мордастая. У них, у немцев, гуси и утки всегда в почёте. До самой весны гусиный фарш на пельмени заводят. Некоторые с утра картошки со свиными шкварками натрескались, молока напились. Вот Витька Шкурин, родители замечательные люди, а он разгильдяй, сильный, плотный. Схватит кого – и на вытянутой руке трясёт. Придёт домой, а дома чего только нет. Витька в руку поварёшку, и поварёшкой щи из кастрюли похлебает наскоро да бежит к своему другу – Вовке Ганашуку. Вовка после четвёртого класса не учится. Худой, оттого что курит, да и в карты играет. Лицо у Вовки тонкое, красивое. Ганашучка, мать Вовки, со своим сожителем Яней пропились. Варят кисель из овсяной дроблёнки, кашу из кукурузного жмыха на молоке, вроде не бедствуют. Витька уже залез поварёшкой в кастрюлю, оценивая кисель. Скоро будут курить, играть в театр.
Из класса, в котором учился Дерик самым большим снимком на школьном Олимпе выделялся Вовка Тэдэр. Снимки хорошистов делали помельче, а по успеваемости Тэдэр круглый отличник и выглядит на фотографии не менее значительно, чем ректор какого-нибудь института, и венок его обрамлял лавровый. Какой-то злодей за время каникул написал на фото под венком две даты. Вовка смутился и велел снять. Ничего, забелили красочкой.
Жил Тэдэр рядом со Шкуриным. И у тех, и у других живности полная чаша, так что сала, мяса и потрохов по холоду больше чем предостаточно. А когда давали муку, то обе домохозяйки, простаивали там, в магазине, в очереди. Мука – это большое дело.
Дерик, похлебав с весовым хлебом капустных щей, бежит звать на улицу Вовку по чистому снежку. И так радостно на его душе, что нет грязи, что обувь, когда обметёшь снег, ещё чище, что не в чем никого упрекнуть. Вовка дома, у него еще не съедена и половина обеда: это котлетки в коричневом соусе. Дерик стоит у порога, так как кухонька небольшая, и сразу от порога начинается кровать. Горница тоже небольшая, но как чисто: пуховые подушки в наволочках, кровать с подзором, везде вышивки. Вслед за котлетами Тэдэр уминает пирожки с осердием, после пирогов розовый пряник с обливной глазурью. Запивает пряник молоком, полоща им рот, словно микстурой, когда болят зубы, усердно, энергично, проглатывая всё в свою утробушку.
В грязь Дерик сюда не ходит. Анастасия Никитична, мать Володи, скоблит от калитки деревянный тротуар и крыльцо до белого косарём и стальной сеткой так, что, если захочешь зайти, то оставляй обувь у калитки. Мальчишки, вызывая Тэдэра, пронзительно свистят. Дерик не может так свистеть, поэтому он крякает.
Как уже говорилось, в шестом классе Дерик стал одним из первых нарушителей дисциплины. Дерик понимал, что ведёт себя дрянно, но путь к исправлению казался почти не выполним. Возьмём те же сапоги. У мальчишек они были кирзовые, а у Дерика резиновые. Дерик пропадал на скотном дворе, помогая матери убирать навоз, носить корма в носилках с холодными скользкими ручками. Мать в этом не участвовала. Дерик работал в паре с передовой дояркой области Галей Давыдовой, а та себя не жалела. Следы животноводческой деятельности с резины хорошо смывались, но не всегда была возможность вымыть сапоги. Дерику хотелось носить суконные брюки и пиджак, а доставалась только простая ткань и вельвет. Все какое-то малоопрятное. По любому поводу грубил и учительницы отправляли его на экзекуцию, как говорил Дерик, к директору школы Шемчуку Петру Ивановичу. А тот накурит в своей жаркой кандеечке да поставит навытяжку по стойке смирно. И надо стоять, пока он не спустит свой гнев, как воздух из велокамеры.
Вызывали Дерика два раза на педсовет и в присутствии матери, собирались отдать в воспитательную колонию вслед за нарушителем Тютиковым. А тот, словно в родной дом туда попал, сразу к лошадям, животным. Из колонии начальство отправило Тютикова обратно через два месяца, мол, не того прислали. Тютиков после колонии, сразу по возвращению, на конном дворе молодняк принял. Пример для Дерика вроде бы и неплохой. Фёдор Григорьевич на педсовете, ровно прокурор, пугает навозом, лопатой, вилами, напоминает о недостойной доли пастуха. Мать ревёт, заливается. Дерик молчит. Он знает, что, где вилы, навоз, лопаты, его люди любят, хвалят, что он – мужичок, любой работы не боится. А это бригадир Давыдов, управляющий фермой, мужики фронтовые. Как-то Дерик написал стихотворение «Судьба лошади», так эти уважаемые люди говорили, послушав: «Запиши нас, когда вырастешь, у тебя получится». Вот это и давало надежду на большое будущее.
Хотели Дерика отправить в соседнюю деревню Маручак, чтобы как-то сменить атмосферу. Такое практиковалось и давало положительные результаты. В тот год к школе Дерика прикрепили двух великовозрастных болванов из Маручака. Так они ездили на занятия на лошади, справной лошади. Как мужики, распрягали её, ставили в заветренное место, покрывали ватным одеялом, давали корм. Туда же, к лошади, на перемене ходили курить папиросы «Байкал». Никого не обижали, довольно смирные ребята. По сдаче экзаменов за семилетку, отбыли в свою деревню. Дерика хоть и полагалось отправить в Маручак, но мать расплакалась, причитая, кто будет таскать носилки. Педсовет оставил Дерика в школе. Ходить одному далеко, да и ездить не на чем. Школьной лошади уже не существовало. До нового года её доконал Пётр Иванович. Как обычно, приехал со своей Капитолиной Ивановной к шуряку на Новостройку, не распрягая её, распсиховался и погнал обратно голодную лошадёнку, пока она не упала да не издохла за кладбищем села Берёзово.
Когда Дерик с большим напряжением духовных сил перешёл в седьмой класс, он решил стяжать в себе положительные начала. Сочинял стихи для стенной печати, пел в хоре, рисовал, но это не считалось главным. Главными считались алгебра и геометрия, по которым Дерик уже с начала учебного года обрекался на провал. Физика и химия, родные предметы алгебры и геометрии, в понимании Дерика были вражескими. Дерик мечтал стать художником, поступить в художественное училище. Преподавателям точных наук объявил невидимую войну. Зубрил слова немецкого языка, добил русско-немецкий разговорник. И всё для того, чтобы стяжать репутацию положительного начала.
Фёдор Григорьевич, как всегда, был строгим, требовательным, преподавал рисование и труд, распекал по местному радио родителей нерадивых учеников. Как-то в филиале продуктового магазина, когда в главном была ревизия, а это, почитай, эпоха, Фёдор Григорьевич купил литр водки и несколько ржавых селёдок. Стоявший в очереди сзади, Дерик настолько удивился, что почувствовав катастрофу, ахнул и, не удержавшись, сказал: «Да куда вы столько, Фёдор Григорьевич!» Дерик знал, что и с бутылки люди звереют. Вон сожитель Ганашучки таскает её за волосы. Только Астраханцев Дмитрий Иванович, отец соклассника Бориса Астраханцева, за стаканчиком кизилового ликёра рассказывает своему брату Петру про боевые схватки да про маршала Баграмяна. Фёдор Григорьевич молча, будто бы и не слышал, спрятал бутылки в дерматиновую сумку и, затянув змейку, вышел из филиала магазина.
Во второй половине учебного года зарисовку Дерика о передовой доярке Давыдовой Галине Прокопьевне напечатали в районной газете. Это не имело положительного значения для продолжения учёбы. Дерик решил как-нибудь дотянуть до конца, а там поступить в культпросветучилище на библиотекаря, что было более чем реально. Быть художником отменялось. Художественное училище было далеко, да и надо было иметь начальное образование, полученное в художественной школе. Но живопись Дерик не бросал – нельзя было оставлять единицы положительного начала.
Перед Новым годом в школе на переменах играли на гармошке. Её купили на общественные деньги, заработанные на копке картофеля. Целую неделю работали всей школой и вот – результат. Вовка Тэдэр уже не бегал на большой перемене домой поиграть на своей хромке, купленной на два месяца ранее, а тренировался в школе. Плясовые кргулый отличник исполнял на «хорошо». И Дерик вприсядку давал по три–четыре круга. Пыль стояла, как говорится, столбом.
После зимних каникул на уроках труда начали строгать школьными шерхебелями и рубанками тёс, снятый с обветшавшей школьной крыши – уже не пиломатериал, а смесь грязи, лишайников и полусгнивших волокон. Всё это хорошо впитывало влагу, надёжно сохраняя её в своём теле. Выдержав доски две недели в натопленной, точно баня, столярке, бывшем кабинете директора, Фёдор Григорьевич решил больше не упускать время, чтобы во второй половине марта встретить день птиц гостеприимными скворечниками. Предупредил, что по выполненной работе будет выведена оценка за год, так что надо проявить старание. Девчонки усердно елозили по мокрым доскам тупыми рубанками, что были давно забиты волокнами обрабатываемого материала. Фёдор Григорьевич просил ребят помочь девочкам в их работе, проявить своё сознание. Это была беда. Мальчишки сопели, девчонки плакали. Дерик терпеливо довёл доску до требуемого состояния, но когда стал распиливать на нужные детали, она рассыпалась на кусочки. От неудачи Дерик разбил об верстак остатки доски и даже плюнул.
– А плевать-то зачем? – строго сказал Фёдор Григорьевич. Дерик, взяв себя в руки, по-мужски ответил:
– Придётся искать.
– Вот и ищи. Доведи дело до конца, – уже помягчев, посоветовал учитель.
Дерик уже увидел сложившуюся ситуацию, где никто не ныл, а искал выход. Многие мальчуганы, у которых «нормальные отцы», принесли свой справный инструмент, гвозди. Сушили доски, прикладывая их к зеркалу печи, А где лопалось по волокну, терпеливо пробивали дранкой. Девчонки надеялись, что в зачёт примут их усердие и уже никого не просили помочь. Они знали, что отличники и хорошисты и по два скворечника доставят. Тэдэр, сын десятника на стройке, Герасимцев, сын столяра. Сын главного зоотехника Михайлов принёс посиневшую от времени пихтовую плаху. Вторично строгать не стал и завершил своё изделие, словно кепкой, на односкат.
Утром в воскресенье Дерик встал на лыжи, но не затем, чтобы с детворой покататься со склонов в крутом логу. Дерик пошёл на дело: нужно было найти подходящие две доски и этим решить проблему со скворечником. Он знал, что работу выполнит хорошо и пятёрка за неё не будет лишней. Вот только надо пару подходящих досок, оторвать от строения, потому что они просто так не валяются, и вечером, когда уже редко кого увидишь на улице, притащить их домой да распилить на детали. Лишней доски в посёлке не найдёшь. До тайги пятьдесят километров. Там совхозная делянка на поруб. Оттуда на тракторных санях возят пиловочник и обыдёнкой не обойтись. Дерик обошёл строения летних лагерей, где содержали молодняк молочного кормления. И везде, везде был только тонкий горбыль, досточки, собиравшиеся свернуться в трубочку, всё синее и старое.
На другой день поздним вечером Дерик решил поживиться досками с туалета скотного двора, в котором работала его мать. Но хозяин в бригаде, Давыдов Прокопий. И от мысли, что он, Дерик, нарушит порядок, становилось нехорошо. Мучился Дерик, мучился, да и поделился с дядей Прокопием своей бедой. Прокопий выслушал и легко разрешил дело:
– Тут у меня кормушки ремонтировали, остались коротыши. Хотел унести на собачью будку, да, ладно, бери.
Скворечник Дерик сделал на два ската, чистенький, оструганный. Тэдэр с Герасимцевым нашли полый ствол, видно трактористам, что ездили на лесосеку, заказали. Из него вышло четыре дуплянки. «Ну вот, теперь я вижу, что вы мужиками становитесь, – поощрил работу Фёдор Григорьевич.
Не помогла Дерику борьба за стяжание положительного начала. Брался он круто за математику, учил законы физики и химии, а не лежало к этому сердце. Бывало, запишет: дано, доказать, а доказательства не может представить в зрительном воображении. Записывает алгебраические примеры, а на что их применить, и не знает, не видит пользы. И как бы он не разрисовывал стенные газеты к Первому мая и Дню Победы, какие стихи не сочинял – всё равно не допустили Дерика до финиша, до сдачи экзаменов. Тут и работёнка для него сыскалась, подменить заболевшего водовоза, возившего на паре лошадей в тысячелитровой бочке воду на дальний телятник. Зарплата была не меньше заработка доярок хорошей группы коров. В четырнадцать лет это было здорово. А за то, что помогал матери доить коров, ухаживать за группой, управляющий обещал послать на курсы веттехников года через два, к совершеннолетию.
Прошло более тридцати лет. Фёдор Григорьевич четверть века проработал трудовиком в новой, уже средней школе. Это было новое кирпичное строение с производственными мастерскими и спортивным залом. Школа гордилась своими выпускниками, павшими на острове Даманский, в Афганистане, Чечне. Поколению Дерика повезло. Многие, в том числе Вовка Тэдэр, поступили в технические училища на механиков, слесарей КИПиА. Решили побаловаться, записавшись в аэроклуб. Там учили на пилотов запаса. Отлетав два лета на поршневых ЯК-18, ребята успокоились и работали, где придётся. Но тут призвали через военкомат на одиннадцать месяцев подучиться на боевых самолётах. Те поучились, присвоили им звания младших лейтенантов. Сказали: «Послужите!» Видно судьба такая, на сверхзвуковых летать. Эвон, как возгордились. Володя Тэдэр, пока летал в аэроклубе, познакомился с замечательной девушкой, красивой и внутренне и внешне. Такие и после тридцати обжигают сердца. Собрались его призвать, сказать: «Суши сухари, пора возгордиться», а у него эта красавица дочку родила. Не стали связываться, оставили. Так и прожил Володя всю жизнь в питательной среде. Был бригадиром монтажников химоборудования. Там в управлении и квартиру дали. Получив квартиру, ушёл на калым. Да такой калым, что выпадает не каждому. Зарплата не меньше инженера главка, химический стаж, работа на чистом воздухе в деревне: строй коровники! Жёнушка Люба главная в расчётной группе Кузбассэнерго. Вырастили двоих детей, умных да воспитанных. В последний раз, когда Дерик был у Володи, Люба жаловалась, что дети лучше их живут. А что значит, по Вовкиному жить лучше, Дерик не мог представить. Ранняя денежная пенсия, иномарка, трёхкомнатная квартира, два холодильника, в которых и сёмга, и сыры, из каждой комнаты застеклённый балкон. Что значит, жить лучше? Когда Дерик дарил книгу своих рассказов, Вовка отказался. «К чему, – сказал он, – прошлое вспоминать».
Шкурин, тот всё выпивал и дрался. Его часто сажали в тюрьму. Последний раз сидел на Мангышлаке. Говорил, что сидел за правду, за справедливость, за то, что бил прямо по сопатке начальников гадов, а что сидел, нисколько не жалеет. Друг Шкурина, Вовка Ганашук рано ушёл из жизни. Ганашучка со своим зеком Яней бросила группу коров и умотала в Мамайку. Туда же и Вовка с сестрёнками. Деревенские в Мамайке тоже выпить «не любили». Вовка рано связался с бабёнками. Как выпьет, где упадёт на улице в солому, там и проспится. Простудился, пошёл нарывами. Лежал на резиновых кругах. Соседка, жившая рядом с Ганашуками, а потом переехавшая в город и работавшая в больнице нянечкой, рассказывала:
– Бывало, лежит, мается, но жить сильно хотел. Просил пельменей, чтобы сил набраться, выздороветь, зарекался не пить. Раз прихожу утром, а мне сменщица моя говорит, что всё, соседушка мой потух. Я до сих пор, как вспомню, так плачу. К сердцу он близко прилегал. К вечеру Ганашучка на санях приехала. В морге тело завернули в засаленное ватное одеяло, прикрыли соломой и в Мамайку, хоронить.
А Дерик, став профессиональным литератором, выпустив четыре книжки стихотворных и две прозаические, уже, начиная со второй, не считал издания личным успехом. Даже публикации и лестные отзывы в толстых журналах не смогли и доли затушевать, восстановить порушенное катастрофой, которая случилась в четырнадцать лет его жизни. С каждым годом всё печальнее были воспоминания далёкого прошлого. И когда бревенчатую школу, где он учился, снесли, он часто медитировал в сёлах с еще сохранившимися подобными сооружениями. Они были пусты, блестели слепыми стёклами окон с ветхими крышами, но в них тоже готовились к выпускным экзаменам, волновались, плакали, когда получали свидетельство об окончании школы. Нет, надо любым усилием стараться получать хорошие оценки по всем предметам. Надо, чтобы всё было вовремя. Вот специально не учил, а в голову лезут тексты правил из математики, законы физики, химии. Как-то попробовал решить несколько примеров с буквенными выражениями, всё получилось, а ведь бился всеми правдами и неправдами в вечерней школе, добывал аттестат зрелости. Кончил заочно Литинститут, а не было никакого чувства победы.
Дерик помнил, как убирали экзаменационный класс школы молодыми берёзками, ставили в вёдра охапки черёмух и оранжевых купальниц. Было в этом нечто такое вселенское, что памятно на всю жизнь. Он хорошо представлял, как пили чай и ситро с привезёнными из города пирожными, но ему, Деррику, вход был заказан. А это было бы для победившего Дерика самым важным событием в жизни.
А Фёдору Григорьевичу в последние советские годы предложили создавать летопись боевой и трудовой славы госплемзавода. Выделили под музей помещение в двухэтажном доме. Собрали там старые аппаратурные вёдра, коллекторы, пульсаторы, доильные стаканы и приспособления для их монтажа, телогрейки, халаты. Грамоты, фотографии героев соцтруда, сведения о надоях молока, расширении пахотных площадей, заготовке кормов. Время, в котором жил Дерик, этот бесконечный океан жизни с передовиками полей и животноводства, со своим культурным слоем, учителями школ, управленцами предприятий высвечивалось в летописи узенькой полоской чёрно-белых фотографий. Люди, изображённые на них, рассеялись ещё в доорденский период совхоза. Фёдор Григорьевич, заведуя таким ответственным делом, был строг строгостью воспитанного интеллигентного человека. Говорили, что его жена Тася пьёт бурдомагу, что и сын Володя к зелью пристрастился. Гляди на Фёдора Григорьевича, в это никак не верилось. Скорее можно было бы поверить в то, что он мог прикрикнуть на свою жёнушку Таисью, да сына Володеньку. Пожухли бы от страха, как от мороза осенняя листва, от гнева небесного и прекратили бы недостойное поведение. Дружил Фёдор Григорьевич со столяром Дмитрием Ивановичем Астраханцевым, бывшим гвардейцем ставки Верховного главнокомандующего. Дерик, друживший с сыном Дмитрия Ивановича Борькой, слышал, как подвыпивший Фёдор Григорьевич мечтал вслух: «Девку бы мне, хорошую русскую девку!» Это смущало мальчиков, о присутствии которых в соседней комнате он не догадывался.
Получив билет, удостоверяющий, что он, Дерик, настоящий писатель большого многонационального Союза да издав очередную книжку рассказов, решил по слабости человеческой показать свои достижения. Мол, вот был скверный ученик, да не совсем пропащий. Учителя Дерика поразъехались и не оставили своих новых координат. Пётр Иванович Шемчук разошёлся с Капитолиной, как только подросли дети, говорили, что совсем спился. Оставался Фёдор Григорьевич. Последнее время он, выйдя на пенсию, получал от госплемзавода ставку работника музея, был почётным старейшиной. Фёдор Григорьевич готовился к юбилейному празднику Дню Победы, подновляя мемориал, подсказывая, где белить, где садить. Поздоровавшись, Дерик долго ждал, пока Фёдор Григорьевич освободится.
– Фёдор Григорьевич, – начал Дерик, – я вот вам решил книжку рассказов своих подарить. Я ведь сейчас литературой себя прокормляю. Вот!
И Дерик показал свой писательский билет с орденом Ленина на обложке. Фёдор Григорьевич посмотрел на билет и, взявши книгу, тут же вернул, не сказав ни слова, продолжил заниматься своим делом. «Вот уж точно сибиряк, ничем не удивишь!» – подумал Дерик.
Позже Дерику рассказали, что Фёдор Григорьевич остался совсем один, что сын Володя умер с перепоя, туда же за ним ушла и Таисья – не выдержал организм. Да и дочь недалеко от них ушла – скитается где-то в городе. Года два мучила Дерика совесть, хотелось подойти к несчастному человеку, старавшемуся давать своей жизнью пример другим. Хотелось обнять его, расплакаться, сказать, что писательство нисколько не улучшает личную жизнь, что прожил до сего дня голодранцем, что долго был посмешищем, да и теперь строит скворечники из ничего. А как сделает, то батька небесный, не отлагая время, заставляет делать новый и спрашивает не сверху, а грызёт совестью изнутри. Приехал, всё высказал! Фёдор Григорьевич выслушал и вдруг неожиданно сказал:
– Ты говоришь: «Старуха?» Да старуха-то у меня есть. А как без старухи. – И пошёл по чисто убранному дворику своего дома.
Умер Фёдор Григорьевич, видимо, легко, при свете настольной лампы, отложив газету и не успев снять очки.
Кемерово
Лагерь в сосновом бору с протекавшей светлой речонкой в Лебяжье так и хотелось сравнить с Артеком. Еды вволю. Кормили в основном по сельскому уставу. Утром молочная каша с куриным яйцом, кофе на молоке. В обед – борщ с куском волокнистой говядины либо окрошка с яйцом, зелёным луком и опять же куском говядины. В полдень ржаные пряники со стаканом свежих сливок. Многие отказывались, так как не могли переносить молочный жир, но Дерик каждый день осваивал по два стакана. Находилось немало удальцов выпивавших по три – не пропадать же добру. После окончания сезона, девчонки, расставаясь, плакали. И мальчишки были грустными, понимали, что это единственное удовольствие, вспыхнувшее на участке их жизненного пути. «И завтра порой в палате второй начнётся подушечный бой», – пели отдохнувшие пионеры, разъезжаясь на грузовиках, крытых брезентом.
Четвёртый класс, который заканчивал Дерик, находился под мужским началом. Фёдор Григорьевич Серников олицетворял революцию, партию, народ. Мало было сказать, что он учил детишек. Он был для них всевидящим оком Бога.
Фёдору Григорьевичу немного за сорок. У него тонкое интеллигентное лицо, всегда чисто выбритое, волевое, а если ещё точнее – режимное. В те годы добиться чистого бритья могли только большие начальники. Безопасные лезвия драли кожу до глубокого раздражения, да и отечественные клинки вели себя не намного лучше. Чистое бритье обеспечивала только заграничная сталь. Но до армейского начальства Фёдор Григорьевич не дотягивал. Те были пухлые, равнодушные к простолюдинам, а он ходил, и одевался, как сама жизнь, – неопределённо и жутковато. Галифе – не просто синяя чекистская диагональ, но тонкого бостона – соседствовало с армейскими кирзовыми сапогами. Ну ладно, рубашка с галстуком, сочетание синего с красным – это элемент партийности, строгой дисциплины, но приталенная блуза зелёного вельвета с энергичными накладными карманами и мягким пояском из этой же вельветовой ткани, смутила бы каждого.
Родился Фёдор Григорьевич в Томской глубинке вблизи острова Назина, учился в Колпашево, проявил себя активным комсомольцем, хорошо рисовал, замечательно играл на мандолине седьмой вальс Шопена. Да вышло так, что его родителей из беднейшей деревни объявили кулаками как необходимый процент врагов революции. На Фёдоре поставили клеймо, и даже призыв в армию отложили, за недостойностью защищать родину. С неполным средним мог бы и лётчиком стать, и на курсы командиров поступить, да всё разом порушилось, хотя знал, от какого ада случайно уберёгся.
В войну мобилизовали в армию, просился на передовые линии – не доверили. Отправили в Монголию перегонять табуны лошадей через Туву, Саяны к Абакану. Попутно, во время перегона, посетил Фёдор Григорьевич Шушенское. Интересовался жизнью Владимира Ильича Ленина в ссылке с рассказов самого Сосипатыча. Всё обошлось хорошо, а то могли бы, узнай начальство, и трибунал устроить за любовь к вождю, за самовольную отлучку. В совхозе он, Серников, был председателем товарищеского суда, председателем родительского комитета в школе. Везде вёл себя строго. Как-то посадил на пятнадцать суток скотника Василия Усманова за то, что тот праздно матерился в общественной бане. Попросил у банщицы Фени Сидоренко журнал технической записи, вырвал чистый лист и составил докладную с подписями голых свидетелей коммунистов, что мылись в бане. Так что и на конном дворе мужики не ругались, пока Фёдор Григорьевич, выбрав упряжь, не убирался восвояси.
Дети Фёдора Григорьевича – их в совместном браке с Анастасией, кроме приёмной дочери, что училась в медучилище в Томске, родилось двое: девочка Света и мальчик Володя – с ровесниками посёлка почти, что не смешивались – ни в играх, ни на общественных работах вроде прополки или заготовки сена, где можно было заработать копейку. Светка по учению в школе шла как хорошистка. Если на перемене в школе Дерик дразнил Володю «серенький», тот парировал словом «беленький» и, зная, что у Дерика неважно с арифметикой, задирал вдобавок обидчику: «Реши задачку, золотая рыбка». И всё-таки в последних классах начального обучения, после которых принимали на курсы каменщиков и трактористов, у Фёдора Григорьевича удавалось заработать положительную оценку. У любимчиков школы Тэдора и Герасимова, хорошо опекаемых родителями учеников, отметки, как говорил Дерик, походили на кисти красных ягод. У Дерика же шли крушиной. Даже задания по труду иногда были для Дерика пыткой. Как говорится, где тонко, там и рвётся.
Первый бесспорный талант Фёдора Григорьевича – это талант художника. Написание шрифтов, оформление газеты «Семья и школа», его первостатейные дела. Когда Дерик учился в третьем классе, Фёдор Григорьевич вырезал из бумаги героев сказок Андерсена, укладывал на чёрную копирку, а потом из чёрной копирки на белый ватман – дома, деревья, фигуры героев. Дети вырезали снежинки – дальше не шло. На уроке пения Фёдор Григорьевич играл на мандолине излюленный седьмой вальс Шопена и «Воспоминания об Альгамбре» испанского композитора.
В третьей четверти учебного года уже четвёртого класса на уроке рисования Фёдор Григорьевич отлучился на некоторое время, а когда вернулся в класс с большой картонной коробкой из-под папирос «Беломорканал», ученики разыгрались вовсю. Пыль стояла, как говорится, до потолка. Железным окриком Фёдора Григорьевича всё было прекращено. В напряжённой тишине, какая стоит только на полосе периметра охраняемой зоны, Фёдор Григорьевич вынул из коробки нечто, что потрясло даже нарушителей дисциплины: выполненный из ватманской бумаги дом – дворец. По цветовому решению он был сочетанием жёлтого с белым. Желтые стены, белое кружево по оконным проёмам с белыми оконными переплётами, белыми дверьми, белыми колоннами главного подъезда.
Но самое очаровательное заключалось в том, что дом просматривался насквозь: заглянув внутрь, дети увидели печь с пылающей открытой топкой. Фёдор Григорьевич объяснил, что такая печь называется камином, и он тем хорош, что даёт и тепло и свет. «Это вентилирующее воздухоподогревающее устройство с отводом дымовых газов. Запомните! – говорил он, показывая на дымовую трубу. – И ещё. Запомните, что подъезд – это место, куда подъезжают транспортные средства». Попутно он объяснил назначение слуховых окон и под конец урока дал задание всем без исключения сделать то, что сотворил и только что показывал сам. Сделать, проще говоря, макет жилища, кто как сумеет, ориентируясь на данный объект.
Поселковая школа семилетка, в которой учился Дерик, значительно отличалась от школ семилеток, расположенных в колхозных деревнях. В посёлке, где жил Дерик, народ был приезжий, преходящий. Люди прибудут с узлами, расселят их по барачным комнатушкам. Они от вольного хлеба да от дешёвого топлива разнежатся, но от тяжёлого труда, и взаимных обид – опять в путь по просторам страны, а точнее, в Алма-Ату или во Фрунзе двинутся. Жили одну зиму репатрианты русские с китайской целины, так те совсем нищие: заплата на заплате. Мальчишка их в школе шестом классе учился. Рассказывал, что в Китае на перепелов с палкой охотился. Хлеба мало было, так перепелами и жили. Люди из Китая были так изношены бедностью, что работать на животноводстве, где труд с утра до ночи, им было не под силу. Уехали в Казахстан.
В семилетке Дерика стоял щит достижений школы: «Тебе, Родина, наш труд». Отличники и хорошисты выделялись первым планом под шапкой: «Ими гордится школа». Тут фотографии каждого обрамлялись лавровыми и дубовыми венками – будущее руководство, люди науки. Троечники и двоечники шли как труженики полей и животноводства. Здесь помещались фотографии водовозов, коновозов, прополыциков. Вот Галька Золотарёва, двоечница, проработавшая всё лето дояркой, кормит телёнка с резинового соска. Снопы злаковых, стебли кукурузы, картошка, свёкла, турнепс в плетёных ивовых корзинах, а где всё остальное, в какой погреб свалено – не известно.
В ту весну, когда Дерик заканчивал третий класс, Фёдор Григорьевич саженью отмерил участок залежи, огороженной жердями школьной пустоши. Поставил Дерика звеньевым над тремя мальчиками из китайской семьи и дал задание на лето – посеять овёс и пшеницу. Две сотки Дерик со своим звеном осилил успешно. Уезжая в пионерский лагерь, наказал прополоть. Те пропололи и вскоре уехали на юг. Урожай вышел неважным: небольшой сноп низкорослого овса и такой же сноп худосочной пшеницы. Остальным больше повезло. У Тэдэра напух самодуром турнепс. У Эмки Чернявской вытянулась кукуруза, правда без початков. Дерика Фёдор Григорьевич упрекнул при подведении итогов, сказав, что при таком отношении к труду, будь Дерик крестьянином, пошёл бы с сумой по миру. В классе дружно смеялись. Оказалось, что Дерик засеял свою деляну фуражным овсом и несеменной пшеницей. «Я на вашу самостоятельность надеялся», – заключил разбор Фёдор Григорьевич. В соседней семилетке колхозной деревни проявилась другая странная самостоятельность, осуждаемая глубокой критикой. Там те же школьные два гектара вспахивали колёсным трактором, боронили. Школьникам оставалось прорастить отборные семечки подсолнухов и посадить в землю. Урожай, а он был всегда отменным, продавали в городе – рубль стакан. Семечки были крупные калёные – одно удовольствие. Рассчитывались по системе трудодней, у кого какой вклад.
Через неделю после того, как Фёдор Григорьевич показал свой сказочный дом – дворец и дал задание, гордость школы, Вова Тэдэр, принёс свою поделку. Это был аккуратный, склеенный из ровного картона дом с разлинованной под тёс крышей со слуховым окном, крылечком, сквозными окнами и лампочкой внутри, работавшей от батарейки. Вовка мигом получил отличный зачёт. Девчонки обещали вышивки на тему «Дом-теремок». На вопрос о том, где взять картон, когда его нигде не найдёшь, Фёдор Григорьевич тут же предложил выход – склеивать клейстером тетрадные листы. К концу второй недели, когда проходил окончательный приём выполненных работ, Дерик принёс нечто. Это была хата, на что Фёдор Григорьевич иронично заметил, вызвав смех одноклассников: «Да тут не хватает лебедей да сладкой парочки». И правда, крышу Дерик оклеил метёлками камыша с аккуратной подстрижкой, окна и двери нарисованы. Стены получились вогнутыми, но оценился труд на три с плюсом. «Ладно, – сказал Фёдор Григорьевич голосом строгим, назидательным. – Когда нет угла, и этот за милую душу сойдёт. Ты бы, мил друг, трубу хоть бы вставил – четвёрку бы себе обеспечил.
Жил Фёдор Григорьевич строго. Только портфель его чего значил: имитация под кожу матёрого крокодила, с накладными карманами, блестящими замками, усиленный двумя бандажами, чтобы от классных тетрадей не развалился. Он казался человеком секретного заведения. Двойки, которые ставил Фёдор Григорьевич, были до того едучие, что девчонки, редко их получавшие, ревели белугами. Мальчишки начинали огрызаться. Как-то получив двойку, Дерик огрызнулся так, что Фёдор Григорьевич вскричал: «С глаз моих долой сию минуту!» После окончания занятий, смертельно обиженный Дерик, дождавшись обидчика у водокачки, прокричал ему вслед: «Титушка дурацкий! Троцкист!» Фёдор Григорьевич, словно линкор, шёл в кирзовых сапогах, ступая в размичканную тракторами грязь, не обращая на выходку внимания.
В шестом классе свою репутацию Дерик безнадёжно подпортил неуспеваемостью и отвратительным поведением в школе. Он и сам не понимал, как попал в порочный круг. Тут нужен глубокий анализ всех обстоятельств. Вот, например. Уже после первого урока Дерику сильно хотелось есть, а тут учительница русского языка диктует: «Пишите: жареные в сметане караси». Сразу вспоминалось: и даже чёрный хлеб с крупной серой солью был лакомством, но его давали понемногу. Это из детства Репина. Вообще-то ни кто в школе не говорил, что еда – это нормальное явление. Поколение Дерика уже пребывало в счастливом детстве, и его укоряли за кусок хлеба «мученики» войны.
Хлеб в посёлке, где жил Дерик, был малопригодным для поедания. С таким куском, куда ни шло, можно было схлебать тарелку наваристых щей, съесть кусок студня. А с тем что полакомей, вроде сливочного масла, сгущенного молока с чаем, не выходило, портился вкус. Тут бы утром каких-нибудь блинчиков, кашки, чаю с молоком и сытёхоньким слушать урок, постигать науку, да всё не так как надо. Мать к шести часам утра на дойку убежит, какая там варка. Бери хлеб, мажь повидлом да запивай вчерашним кипятком: вот и всё. В классных сочинениях на тему «Режим дня» все школьники пишут о том, что спозаранку пьют чай. И никто не напишет, что, мол, ем гуляш с гарниром, только – чай. Кто пьёт чай, тот скорёхонько на большой перемене домой убежит подкормиться, но большинство, у кого полные семьи, – на месте. Вот девчонки с песнями ходят стенка на стенку. Идка Лангольф наелась гусиных потрохов, кудрявая, мордастая. У них, у немцев, гуси и утки всегда в почёте. До самой весны гусиный фарш на пельмени заводят. Некоторые с утра картошки со свиными шкварками натрескались, молока напились. Вот Витька Шкурин, родители замечательные люди, а он разгильдяй, сильный, плотный. Схватит кого – и на вытянутой руке трясёт. Придёт домой, а дома чего только нет. Витька в руку поварёшку, и поварёшкой щи из кастрюли похлебает наскоро да бежит к своему другу – Вовке Ганашуку. Вовка после четвёртого класса не учится. Худой, оттого что курит, да и в карты играет. Лицо у Вовки тонкое, красивое. Ганашучка, мать Вовки, со своим сожителем Яней пропились. Варят кисель из овсяной дроблёнки, кашу из кукурузного жмыха на молоке, вроде не бедствуют. Витька уже залез поварёшкой в кастрюлю, оценивая кисель. Скоро будут курить, играть в театр.
Из класса, в котором учился Дерик самым большим снимком на школьном Олимпе выделялся Вовка Тэдэр. Снимки хорошистов делали помельче, а по успеваемости Тэдэр круглый отличник и выглядит на фотографии не менее значительно, чем ректор какого-нибудь института, и венок его обрамлял лавровый. Какой-то злодей за время каникул написал на фото под венком две даты. Вовка смутился и велел снять. Ничего, забелили красочкой.
Жил Тэдэр рядом со Шкуриным. И у тех, и у других живности полная чаша, так что сала, мяса и потрохов по холоду больше чем предостаточно. А когда давали муку, то обе домохозяйки, простаивали там, в магазине, в очереди. Мука – это большое дело.
Дерик, похлебав с весовым хлебом капустных щей, бежит звать на улицу Вовку по чистому снежку. И так радостно на его душе, что нет грязи, что обувь, когда обметёшь снег, ещё чище, что не в чем никого упрекнуть. Вовка дома, у него еще не съедена и половина обеда: это котлетки в коричневом соусе. Дерик стоит у порога, так как кухонька небольшая, и сразу от порога начинается кровать. Горница тоже небольшая, но как чисто: пуховые подушки в наволочках, кровать с подзором, везде вышивки. Вслед за котлетами Тэдэр уминает пирожки с осердием, после пирогов розовый пряник с обливной глазурью. Запивает пряник молоком, полоща им рот, словно микстурой, когда болят зубы, усердно, энергично, проглатывая всё в свою утробушку.
В грязь Дерик сюда не ходит. Анастасия Никитична, мать Володи, скоблит от калитки деревянный тротуар и крыльцо до белого косарём и стальной сеткой так, что, если захочешь зайти, то оставляй обувь у калитки. Мальчишки, вызывая Тэдэра, пронзительно свистят. Дерик не может так свистеть, поэтому он крякает.
Как уже говорилось, в шестом классе Дерик стал одним из первых нарушителей дисциплины. Дерик понимал, что ведёт себя дрянно, но путь к исправлению казался почти не выполним. Возьмём те же сапоги. У мальчишек они были кирзовые, а у Дерика резиновые. Дерик пропадал на скотном дворе, помогая матери убирать навоз, носить корма в носилках с холодными скользкими ручками. Мать в этом не участвовала. Дерик работал в паре с передовой дояркой области Галей Давыдовой, а та себя не жалела. Следы животноводческой деятельности с резины хорошо смывались, но не всегда была возможность вымыть сапоги. Дерику хотелось носить суконные брюки и пиджак, а доставалась только простая ткань и вельвет. Все какое-то малоопрятное. По любому поводу грубил и учительницы отправляли его на экзекуцию, как говорил Дерик, к директору школы Шемчуку Петру Ивановичу. А тот накурит в своей жаркой кандеечке да поставит навытяжку по стойке смирно. И надо стоять, пока он не спустит свой гнев, как воздух из велокамеры.
Вызывали Дерика два раза на педсовет и в присутствии матери, собирались отдать в воспитательную колонию вслед за нарушителем Тютиковым. А тот, словно в родной дом туда попал, сразу к лошадям, животным. Из колонии начальство отправило Тютикова обратно через два месяца, мол, не того прислали. Тютиков после колонии, сразу по возвращению, на конном дворе молодняк принял. Пример для Дерика вроде бы и неплохой. Фёдор Григорьевич на педсовете, ровно прокурор, пугает навозом, лопатой, вилами, напоминает о недостойной доли пастуха. Мать ревёт, заливается. Дерик молчит. Он знает, что, где вилы, навоз, лопаты, его люди любят, хвалят, что он – мужичок, любой работы не боится. А это бригадир Давыдов, управляющий фермой, мужики фронтовые. Как-то Дерик написал стихотворение «Судьба лошади», так эти уважаемые люди говорили, послушав: «Запиши нас, когда вырастешь, у тебя получится». Вот это и давало надежду на большое будущее.
Хотели Дерика отправить в соседнюю деревню Маручак, чтобы как-то сменить атмосферу. Такое практиковалось и давало положительные результаты. В тот год к школе Дерика прикрепили двух великовозрастных болванов из Маручака. Так они ездили на занятия на лошади, справной лошади. Как мужики, распрягали её, ставили в заветренное место, покрывали ватным одеялом, давали корм. Туда же, к лошади, на перемене ходили курить папиросы «Байкал». Никого не обижали, довольно смирные ребята. По сдаче экзаменов за семилетку, отбыли в свою деревню. Дерика хоть и полагалось отправить в Маручак, но мать расплакалась, причитая, кто будет таскать носилки. Педсовет оставил Дерика в школе. Ходить одному далеко, да и ездить не на чем. Школьной лошади уже не существовало. До нового года её доконал Пётр Иванович. Как обычно, приехал со своей Капитолиной Ивановной к шуряку на Новостройку, не распрягая её, распсиховался и погнал обратно голодную лошадёнку, пока она не упала да не издохла за кладбищем села Берёзово.
Когда Дерик с большим напряжением духовных сил перешёл в седьмой класс, он решил стяжать в себе положительные начала. Сочинял стихи для стенной печати, пел в хоре, рисовал, но это не считалось главным. Главными считались алгебра и геометрия, по которым Дерик уже с начала учебного года обрекался на провал. Физика и химия, родные предметы алгебры и геометрии, в понимании Дерика были вражескими. Дерик мечтал стать художником, поступить в художественное училище. Преподавателям точных наук объявил невидимую войну. Зубрил слова немецкого языка, добил русско-немецкий разговорник. И всё для того, чтобы стяжать репутацию положительного начала.
Фёдор Григорьевич, как всегда, был строгим, требовательным, преподавал рисование и труд, распекал по местному радио родителей нерадивых учеников. Как-то в филиале продуктового магазина, когда в главном была ревизия, а это, почитай, эпоха, Фёдор Григорьевич купил литр водки и несколько ржавых селёдок. Стоявший в очереди сзади, Дерик настолько удивился, что почувствовав катастрофу, ахнул и, не удержавшись, сказал: «Да куда вы столько, Фёдор Григорьевич!» Дерик знал, что и с бутылки люди звереют. Вон сожитель Ганашучки таскает её за волосы. Только Астраханцев Дмитрий Иванович, отец соклассника Бориса Астраханцева, за стаканчиком кизилового ликёра рассказывает своему брату Петру про боевые схватки да про маршала Баграмяна. Фёдор Григорьевич молча, будто бы и не слышал, спрятал бутылки в дерматиновую сумку и, затянув змейку, вышел из филиала магазина.
Во второй половине учебного года зарисовку Дерика о передовой доярке Давыдовой Галине Прокопьевне напечатали в районной газете. Это не имело положительного значения для продолжения учёбы. Дерик решил как-нибудь дотянуть до конца, а там поступить в культпросветучилище на библиотекаря, что было более чем реально. Быть художником отменялось. Художественное училище было далеко, да и надо было иметь начальное образование, полученное в художественной школе. Но живопись Дерик не бросал – нельзя было оставлять единицы положительного начала.
Перед Новым годом в школе на переменах играли на гармошке. Её купили на общественные деньги, заработанные на копке картофеля. Целую неделю работали всей школой и вот – результат. Вовка Тэдэр уже не бегал на большой перемене домой поиграть на своей хромке, купленной на два месяца ранее, а тренировался в школе. Плясовые кргулый отличник исполнял на «хорошо». И Дерик вприсядку давал по три–четыре круга. Пыль стояла, как говорится, столбом.
После зимних каникул на уроках труда начали строгать школьными шерхебелями и рубанками тёс, снятый с обветшавшей школьной крыши – уже не пиломатериал, а смесь грязи, лишайников и полусгнивших волокон. Всё это хорошо впитывало влагу, надёжно сохраняя её в своём теле. Выдержав доски две недели в натопленной, точно баня, столярке, бывшем кабинете директора, Фёдор Григорьевич решил больше не упускать время, чтобы во второй половине марта встретить день птиц гостеприимными скворечниками. Предупредил, что по выполненной работе будет выведена оценка за год, так что надо проявить старание. Девчонки усердно елозили по мокрым доскам тупыми рубанками, что были давно забиты волокнами обрабатываемого материала. Фёдор Григорьевич просил ребят помочь девочкам в их работе, проявить своё сознание. Это была беда. Мальчишки сопели, девчонки плакали. Дерик терпеливо довёл доску до требуемого состояния, но когда стал распиливать на нужные детали, она рассыпалась на кусочки. От неудачи Дерик разбил об верстак остатки доски и даже плюнул.
– А плевать-то зачем? – строго сказал Фёдор Григорьевич. Дерик, взяв себя в руки, по-мужски ответил:
– Придётся искать.
– Вот и ищи. Доведи дело до конца, – уже помягчев, посоветовал учитель.
Дерик уже увидел сложившуюся ситуацию, где никто не ныл, а искал выход. Многие мальчуганы, у которых «нормальные отцы», принесли свой справный инструмент, гвозди. Сушили доски, прикладывая их к зеркалу печи, А где лопалось по волокну, терпеливо пробивали дранкой. Девчонки надеялись, что в зачёт примут их усердие и уже никого не просили помочь. Они знали, что отличники и хорошисты и по два скворечника доставят. Тэдэр, сын десятника на стройке, Герасимцев, сын столяра. Сын главного зоотехника Михайлов принёс посиневшую от времени пихтовую плаху. Вторично строгать не стал и завершил своё изделие, словно кепкой, на односкат.
Утром в воскресенье Дерик встал на лыжи, но не затем, чтобы с детворой покататься со склонов в крутом логу. Дерик пошёл на дело: нужно было найти подходящие две доски и этим решить проблему со скворечником. Он знал, что работу выполнит хорошо и пятёрка за неё не будет лишней. Вот только надо пару подходящих досок, оторвать от строения, потому что они просто так не валяются, и вечером, когда уже редко кого увидишь на улице, притащить их домой да распилить на детали. Лишней доски в посёлке не найдёшь. До тайги пятьдесят километров. Там совхозная делянка на поруб. Оттуда на тракторных санях возят пиловочник и обыдёнкой не обойтись. Дерик обошёл строения летних лагерей, где содержали молодняк молочного кормления. И везде, везде был только тонкий горбыль, досточки, собиравшиеся свернуться в трубочку, всё синее и старое.
На другой день поздним вечером Дерик решил поживиться досками с туалета скотного двора, в котором работала его мать. Но хозяин в бригаде, Давыдов Прокопий. И от мысли, что он, Дерик, нарушит порядок, становилось нехорошо. Мучился Дерик, мучился, да и поделился с дядей Прокопием своей бедой. Прокопий выслушал и легко разрешил дело:
– Тут у меня кормушки ремонтировали, остались коротыши. Хотел унести на собачью будку, да, ладно, бери.
Скворечник Дерик сделал на два ската, чистенький, оструганный. Тэдэр с Герасимцевым нашли полый ствол, видно трактористам, что ездили на лесосеку, заказали. Из него вышло четыре дуплянки. «Ну вот, теперь я вижу, что вы мужиками становитесь, – поощрил работу Фёдор Григорьевич.
Не помогла Дерику борьба за стяжание положительного начала. Брался он круто за математику, учил законы физики и химии, а не лежало к этому сердце. Бывало, запишет: дано, доказать, а доказательства не может представить в зрительном воображении. Записывает алгебраические примеры, а на что их применить, и не знает, не видит пользы. И как бы он не разрисовывал стенные газеты к Первому мая и Дню Победы, какие стихи не сочинял – всё равно не допустили Дерика до финиша, до сдачи экзаменов. Тут и работёнка для него сыскалась, подменить заболевшего водовоза, возившего на паре лошадей в тысячелитровой бочке воду на дальний телятник. Зарплата была не меньше заработка доярок хорошей группы коров. В четырнадцать лет это было здорово. А за то, что помогал матери доить коров, ухаживать за группой, управляющий обещал послать на курсы веттехников года через два, к совершеннолетию.
Прошло более тридцати лет. Фёдор Григорьевич четверть века проработал трудовиком в новой, уже средней школе. Это было новое кирпичное строение с производственными мастерскими и спортивным залом. Школа гордилась своими выпускниками, павшими на острове Даманский, в Афганистане, Чечне. Поколению Дерика повезло. Многие, в том числе Вовка Тэдэр, поступили в технические училища на механиков, слесарей КИПиА. Решили побаловаться, записавшись в аэроклуб. Там учили на пилотов запаса. Отлетав два лета на поршневых ЯК-18, ребята успокоились и работали, где придётся. Но тут призвали через военкомат на одиннадцать месяцев подучиться на боевых самолётах. Те поучились, присвоили им звания младших лейтенантов. Сказали: «Послужите!» Видно судьба такая, на сверхзвуковых летать. Эвон, как возгордились. Володя Тэдэр, пока летал в аэроклубе, познакомился с замечательной девушкой, красивой и внутренне и внешне. Такие и после тридцати обжигают сердца. Собрались его призвать, сказать: «Суши сухари, пора возгордиться», а у него эта красавица дочку родила. Не стали связываться, оставили. Так и прожил Володя всю жизнь в питательной среде. Был бригадиром монтажников химоборудования. Там в управлении и квартиру дали. Получив квартиру, ушёл на калым. Да такой калым, что выпадает не каждому. Зарплата не меньше инженера главка, химический стаж, работа на чистом воздухе в деревне: строй коровники! Жёнушка Люба главная в расчётной группе Кузбассэнерго. Вырастили двоих детей, умных да воспитанных. В последний раз, когда Дерик был у Володи, Люба жаловалась, что дети лучше их живут. А что значит, по Вовкиному жить лучше, Дерик не мог представить. Ранняя денежная пенсия, иномарка, трёхкомнатная квартира, два холодильника, в которых и сёмга, и сыры, из каждой комнаты застеклённый балкон. Что значит, жить лучше? Когда Дерик дарил книгу своих рассказов, Вовка отказался. «К чему, – сказал он, – прошлое вспоминать».
Шкурин, тот всё выпивал и дрался. Его часто сажали в тюрьму. Последний раз сидел на Мангышлаке. Говорил, что сидел за правду, за справедливость, за то, что бил прямо по сопатке начальников гадов, а что сидел, нисколько не жалеет. Друг Шкурина, Вовка Ганашук рано ушёл из жизни. Ганашучка со своим зеком Яней бросила группу коров и умотала в Мамайку. Туда же и Вовка с сестрёнками. Деревенские в Мамайке тоже выпить «не любили». Вовка рано связался с бабёнками. Как выпьет, где упадёт на улице в солому, там и проспится. Простудился, пошёл нарывами. Лежал на резиновых кругах. Соседка, жившая рядом с Ганашуками, а потом переехавшая в город и работавшая в больнице нянечкой, рассказывала:
– Бывало, лежит, мается, но жить сильно хотел. Просил пельменей, чтобы сил набраться, выздороветь, зарекался не пить. Раз прихожу утром, а мне сменщица моя говорит, что всё, соседушка мой потух. Я до сих пор, как вспомню, так плачу. К сердцу он близко прилегал. К вечеру Ганашучка на санях приехала. В морге тело завернули в засаленное ватное одеяло, прикрыли соломой и в Мамайку, хоронить.
А Дерик, став профессиональным литератором, выпустив четыре книжки стихотворных и две прозаические, уже, начиная со второй, не считал издания личным успехом. Даже публикации и лестные отзывы в толстых журналах не смогли и доли затушевать, восстановить порушенное катастрофой, которая случилась в четырнадцать лет его жизни. С каждым годом всё печальнее были воспоминания далёкого прошлого. И когда бревенчатую школу, где он учился, снесли, он часто медитировал в сёлах с еще сохранившимися подобными сооружениями. Они были пусты, блестели слепыми стёклами окон с ветхими крышами, но в них тоже готовились к выпускным экзаменам, волновались, плакали, когда получали свидетельство об окончании школы. Нет, надо любым усилием стараться получать хорошие оценки по всем предметам. Надо, чтобы всё было вовремя. Вот специально не учил, а в голову лезут тексты правил из математики, законы физики, химии. Как-то попробовал решить несколько примеров с буквенными выражениями, всё получилось, а ведь бился всеми правдами и неправдами в вечерней школе, добывал аттестат зрелости. Кончил заочно Литинститут, а не было никакого чувства победы.
Дерик помнил, как убирали экзаменационный класс школы молодыми берёзками, ставили в вёдра охапки черёмух и оранжевых купальниц. Было в этом нечто такое вселенское, что памятно на всю жизнь. Он хорошо представлял, как пили чай и ситро с привезёнными из города пирожными, но ему, Деррику, вход был заказан. А это было бы для победившего Дерика самым важным событием в жизни.
А Фёдору Григорьевичу в последние советские годы предложили создавать летопись боевой и трудовой славы госплемзавода. Выделили под музей помещение в двухэтажном доме. Собрали там старые аппаратурные вёдра, коллекторы, пульсаторы, доильные стаканы и приспособления для их монтажа, телогрейки, халаты. Грамоты, фотографии героев соцтруда, сведения о надоях молока, расширении пахотных площадей, заготовке кормов. Время, в котором жил Дерик, этот бесконечный океан жизни с передовиками полей и животноводства, со своим культурным слоем, учителями школ, управленцами предприятий высвечивалось в летописи узенькой полоской чёрно-белых фотографий. Люди, изображённые на них, рассеялись ещё в доорденский период совхоза. Фёдор Григорьевич, заведуя таким ответственным делом, был строг строгостью воспитанного интеллигентного человека. Говорили, что его жена Тася пьёт бурдомагу, что и сын Володя к зелью пристрастился. Гляди на Фёдора Григорьевича, в это никак не верилось. Скорее можно было бы поверить в то, что он мог прикрикнуть на свою жёнушку Таисью, да сына Володеньку. Пожухли бы от страха, как от мороза осенняя листва, от гнева небесного и прекратили бы недостойное поведение. Дружил Фёдор Григорьевич со столяром Дмитрием Ивановичем Астраханцевым, бывшим гвардейцем ставки Верховного главнокомандующего. Дерик, друживший с сыном Дмитрия Ивановича Борькой, слышал, как подвыпивший Фёдор Григорьевич мечтал вслух: «Девку бы мне, хорошую русскую девку!» Это смущало мальчиков, о присутствии которых в соседней комнате он не догадывался.
Получив билет, удостоверяющий, что он, Дерик, настоящий писатель большого многонационального Союза да издав очередную книжку рассказов, решил по слабости человеческой показать свои достижения. Мол, вот был скверный ученик, да не совсем пропащий. Учителя Дерика поразъехались и не оставили своих новых координат. Пётр Иванович Шемчук разошёлся с Капитолиной, как только подросли дети, говорили, что совсем спился. Оставался Фёдор Григорьевич. Последнее время он, выйдя на пенсию, получал от госплемзавода ставку работника музея, был почётным старейшиной. Фёдор Григорьевич готовился к юбилейному празднику Дню Победы, подновляя мемориал, подсказывая, где белить, где садить. Поздоровавшись, Дерик долго ждал, пока Фёдор Григорьевич освободится.
– Фёдор Григорьевич, – начал Дерик, – я вот вам решил книжку рассказов своих подарить. Я ведь сейчас литературой себя прокормляю. Вот!
И Дерик показал свой писательский билет с орденом Ленина на обложке. Фёдор Григорьевич посмотрел на билет и, взявши книгу, тут же вернул, не сказав ни слова, продолжил заниматься своим делом. «Вот уж точно сибиряк, ничем не удивишь!» – подумал Дерик.
Позже Дерику рассказали, что Фёдор Григорьевич остался совсем один, что сын Володя умер с перепоя, туда же за ним ушла и Таисья – не выдержал организм. Да и дочь недалеко от них ушла – скитается где-то в городе. Года два мучила Дерика совесть, хотелось подойти к несчастному человеку, старавшемуся давать своей жизнью пример другим. Хотелось обнять его, расплакаться, сказать, что писательство нисколько не улучшает личную жизнь, что прожил до сего дня голодранцем, что долго был посмешищем, да и теперь строит скворечники из ничего. А как сделает, то батька небесный, не отлагая время, заставляет делать новый и спрашивает не сверху, а грызёт совестью изнутри. Приехал, всё высказал! Фёдор Григорьевич выслушал и вдруг неожиданно сказал:
– Ты говоришь: «Старуха?» Да старуха-то у меня есть. А как без старухи. – И пошёл по чисто убранному дворику своего дома.
Умер Фёдор Григорьевич, видимо, легко, при свете настольной лампы, отложив газету и не успев снять очки.
Кемерово