Автор: Лавряшина Юлия Александровна
Посвящаю Евгении Роот,
племяннице великого Альфреда Шнитке,
осветившей и мою жизнь тоже...
* * *
Из больничного окна мир кажется до тошноты красивой иллюстрацией, даже если на улице дождь. Все глянцевое, выпуклое, текучее... Так нарисуешь, покажется примитивной фотографией, а природа не стесняется самой себя, это лишь человеку свойственно. Будто можно точнее передать сущность задуманного Богом, исказив его творение до неузнаваемости. А если не это пытаешься выразить, рисуя, то зачем вообще браться за карандаш?
«Больше и не возьмусь», - Дина отвернулась от окна, хотя и видно-то с постели одни ветки. Влажные, яркие листья, откровенно подрагивающие от прикосновений летнего дождя... Тошно смотреть.
Все живое - там. Среди этих свежих деревьев с оживленно шепчущейся листвой, под тихим дождем. И туда нет хода, словно ты уже вычеркнут из списка живущих. «Я - в чистилище», - поняла она еще месяц назад. Здесь другие звуки и запахи, и глаза у людей не те, что снаружи. У людей? Все-таки - у людей.
Дождь незаметно ускользнул, время и его сглотнуло, как всю ее жизнь до сих пор. И вот уже солнце откровенно издевается, заглядывая в окна, отблескивая в ложке, торчащей в мутном стакане, разрисовывая бесцветные стены. Раздражает. Но для того чтобы задернуть шторы, нужно встать и сделать несколько шагов. Невозможно...
- Ну, и что мы лежим, Шувалова? - опять заглянула медсестра. - Тебе же доктор еще утром разрешил вставать. Если через пять минут не поднимешься, позову Игоря Андреевича, так и знай!
Вволю построжившись, она с легкостью сменила маску и звонко затараторила, обращаясь ко всем сразу, а в общем-то ни к кому - в пространство:
- Ой, слушайте, сейчас в травму одного бомжа привезли, да еще нерусского какого-то... Он, естественно, весь грязный, как черт! Чуть ли не в коросте... Девчонки его в ванну положили отмокать, а он там, видать, ногой двинул, и пробка выскочила. Санитарка заходит, а он в пустой ванне лежит! Она спрашивает: «А вода-то где?» А он себя по пузу хлопает: «Вся впиталя...»
«Очень смешно! - Дина отвернулась, чтоб хотя бы не видеть яркий, смеющийся рот. - По весне этих бомжей за нашим домом из люка канализации уже мертвыми десятками вытаскивают. Просто ухохочешься!»
Всех сестер в ортопедии, где Дина оказалась только потому, что в соседней травматологии было забито под завязку, зовут одинаково - Машами. Специально, что ли, подбирали, чтобы и без того сбитые с толку больные не путались? Иначе ведь их и не отличишь: все громкоголосые, легконогие и одинаково хорошенькие. Слепки этого чертова шоу-бизнеса, который Дина всегда презирала, не сейчас так обозлилась. Рок - это другое дело, за это не стыдно перед собой. Даже если это русский рок. А может, особенно, когда русский... Если, конечно, умеешь слушать.
«Господи, при чем тут рок?!» - очнулась Дина. Хоть заслушайся сейчас - не поможет. Мысли путаются... Разучилась их собирать. Незачем. О медсестрах ведь думала. О том, что руки эти Машки не подадут - сама, все сама! Большая девочка... Разве они в состоянии понять, как это страшно - опять встать на ноги? Повторить свой первый шаг, спустя семнадцать лет... Нет, скорее, шестнадцать, не с рождения же Дина научилась ходить.
Сколько ей было тогда? Год? Десять месяцев? Никто в мире этого не помнит. Потому что только она изо всей семьи и выжила после той аварии, когда в их «девятку» врезался джип какого-то известного, как говорили здесь, адвоката, вылетевшего за сплошную линию. Куда он так торопился, сволочь? Очередного вора спасать от тюрьмы? Сам жив остался, а Дина в одиночестве угодила в чистилище. Он оплатил ей операцию и лечение, похоронил ее семью. Откупился. Снял грех с души. Его даже не судили, естественно... Второй месяц пошел, она уже научилась думать об этом и не выть в подушку.
Вот только думать об этом без того, чтобы голову не сжимало тисками, пока не получается... Неужели и этому можно научиться, как, например, ходить заново? Когда-то ведь это уже получилось, справилась с непослушными ногами и языком. Как это было? Почему она не расспросила о своем не оставшемся в памяти детстве, когда родители были рядом? Старшая сестра была рядом... Но так всегда: новый день кажется только звенышком, если не бесконечной, то длиннющей цепи. Такой прочной на вид... Все еще успеется.
Теперь жизнь стала сиюминутной. Впереди - не путь в бесконечность, как мерещилось еще в начале лета, а беговая дорожка: один шаг - и лента кончилась. Лучше закрыть на все глаза и не видеть собственного топтания на месте. Сейчас нужно встать, а что будет завтра, об этом лучше и не думать. Вот сидеть еще долго нельзя будет, хотя насколько проще было бы сперва сесть на постели, свесить ноги, скользнуть пальцами по нагретому солнцем линолеуму, попробовать его всей ступней - не так ли зыбок, как кажется? Ступишь - и нога уйдет по колено, сердце замирает!
Но медсестре до этого нет дела, у нее под ногами твердь земная. И воображение нормального человека, которому не мерещится каждую секунду, что едва сросшийся позвоночник от любого неловкого движения осыплется серой трухой.
Дина повернулась на бок, стараясь не смотреть на старуху напротив, которая из-за своего мениска стонала днями и ночами на все отделение. Одна из Маш даже презрительно фыркнула, не скрываясь:
- Да не так уж вам и больно, бабушка! Прямо потерпеть маленько не можете... Вон у нас во второй палате женщина, так у нее тринадцатая операция, а никого не достает со своими болями.
Дина ужаснулась, услышав. Тринадцатая операция! И так можно жить? Это уже не чистилище даже, а самая тьма, где копошится ужас. Не дай Бог туда! И слово себе дала: «Когда ходить начну, вторую палату обходить за версту буду!» Правда, сначала нужно было просто встать... Ничего себе - просто!
С боку на живот перевернулась, попыталась встать на колени, а ноги - чужие, еле слушаются, дрожат, хотя уже давно по ночам, чтоб никто не видел, гимнастикой прямо в постели занималась. От страха так онемели? Бабка напротив даже стонать перестала, уставилась на нее, еще бы - такое шоу! Телевизора-то в палате нет. Не люкс, чай... И слава Богу, а то Дину уже истерзали бы сериалами, которые все тетки так необъяснимо любят.
Ей захотелось буркнуть такое, чтобы жажда зрелища совсем пересохла. Даже не буркнуть, а произнести отчетливо, как в детстве на занятии у логопеда, чтобы старуха не смогла не отвернуться. Но ни та, ни другая еще не выписывается, как потом лежать рядом, если рассорятся? И так-то почти не разговаривают... О чем? Остальные четверо в палате меняются так быстро, будто им кровати особые достались. Оздоровительные. Дина даже подумывала: может, перелечь? Если научится ходить, то и постель сама поменять сможет. Неужели откажут?
«Да при чем тут эта кровать чертова? - остановила саму себя. - Можно подумать, мне так не терпится выздороветь... У меня сейчас, как у чемпионов бывает - мотивации нет. На фига мне выходить отсюда? Куда торопиться? В пустую квартиру, что ли?!»
Руки подломились в локтях, она ткнулась лицом в подушку и зубами стиснула пропахшую немытыми волосами наволочку, чтобы не взвыть в голос. Казалось, уже научилась думать о своем сиротстве спокойно, куда там! Читала же, что люди годами этому учатся, и некоторым так и не удается смириться с одиночеством. И все эти «надо» не помогают, потому что они не имеют смысла... Кому надо? Только не ей... Ничего больше не надо.
Дина вытянулась на животе, повернулась лицом к стене, чтобы не видеть никого из соседей. Особенно эту вечно стонущую старуху, которой собственная боль кажется самой нестерпимой. Всем так. И плевать ей, что у девчонки на соседней койке ноги подгибаются... Если какая-нибудь из Машек сейчас увидит, начнет нудеть: «А вот надо было делать упражнения, говорили тебе! Доктор тебя предупреждал, что ходить не сможешь, если мышцы истают!» Того, что Дина ночами занималась, никто не видел, на это и рассчитывала. Противно было афишировать, что в ней столько малодушия, что она собирается вернуться к жизни. Ей самой это казалось предательством.
С кровати она сползла только после того, как медсестра во второй раз пригрозила позвать доктора. Не то чтобы Дине не хотелось его видеть... Но вынуждать Игоря Андреевича делать ей дурацкое внушение, которое он просто обязан будет сделать... Его жалко, он на два отделения пашет, травматолог-ортопед, лучший хирург, как все говорят. Только что очередная операция закончилась, и, как всегда после этого, такая усталость в глазах, стыдно напрягать его еще и этими проблемами.
А порадовать особенно нечем. Цветочек ему нарисовать, как дети делают? Аленький... Только чудовище - это она, Дина. Или стишок сочинить? Глупость какая... Если он увидит, как Дина, обходясь без помощи, идет по коридору, может, хоть улыбнется? Хорошая у него улыбка... Правда, Дина видела ее, кажется, всего пару раз.
Ей явственно увиделась она сама - скрюченная от страха, в жутком бардовом халате, слипшиеся черными сосульками волосы, а морда белая, как у мертвеца... Есть чему радоваться! Особенно Игорю Андреевичу с его внешностью киноактера: каштановые волны расходятся над высоким лбом, смешливый рот, нос крупноватый, про такой в книжках пишут - породистый, а глаза... Все-таки чаще они усталые, эти глаза. И зачем он стал хирургом? С таким-то лицом...
Дина выждала, пока соседка забудет о ней, опять запричитает, с головой окунется в свою боль. И тогда, продолжая лежать на животе, тихонько спустила ногу, ткнулась босой ступней в теплый пол, уперлась. Вроде, получилось. Стиснув зубы, приподнялась на руках и подтащила вторую ногу. Теперь оторваться от кровати, выпрямиться. Бабка даже не заметила, ни до кого ей дела нет, когда прихватывает. А это через каждые две минуты происходит, с ума можно сойти...
Остальные интереса не проявили. Одну тетку, с именем под стать месяцу за окном - Августа, только вечером положили, к операции готовят, она, пришибленная страхом, и внимания не обратила, что Дина - «лежачая». Другая бабулька, Татьяна Ивановна, курить убежала. Эта - шустрая, рыжая, весь день по другим палатам шляется или сканворды отгадывает, а ночами кашляет так, что кажется, душа сейчас отлетит, но курить ее тянет через каждые десять минут. У нее в плече что-то, бегать особенно не мешает. «Дома, - говорит, - вообще сигарету не выпускаю».
А Дина здесь уже отвыкла и от этого, хотя в школе тоже прятались с девчонками в туалете, а вечерами - по чужим подъездам. Но сюда не просочилось ничего из ее прежней жизни, ни дымка, ни человека. Сама не захотела. Говорят, бывшие одноклассники приходили проведать, но Дина сразу предупредила медсестер, чтоб никого не пускали. Школа кончилась, все! Детство кончилось с его пупсиками и леденцами, с ревом из-за двоек и побегами с уроков в тот мир, где так заманчиво хрустит сентябрьская листва... Больше ничего этого не будет. Даже по сухим листьям побродить в голову не придет. Не делают так взрослые. То ли некогда, то ли уже неинтересно. И такая глупость все эти встречи выпускников, представляющих карикатуры на самих себя прошлых, и еще старающихся прикинуться детьми, какими запомнились друг другу... Не получится ведь. Только тошнотворный стыд останется после, оттого что так не смешно кривлялись, выставляя себя дураками. Поэтому Дина и не захотела видеть тех, вчерашних, друзей...
Ну, следователь к ней, само собой, прорвался. Даже не отведя оловянного взгляда, объявил, что это ее отец превысил скорость, выехал на встречную, чуть ли не пьяный... И попробуй теперь докажи обратное! Родители всегда твердили, что законники - это особая мафия, с ними лучше не связываться. Дина и не собиралась. Да и как это сделать из замкнутого стенами мира, пропахшего лекарствами и хлоркой, с которой моют туалеты? Она еще ни разу не была ни в одном из них, но запах проникает и в палату. В каждого, кто здесь лежит.
Еще две тетки - Даша и Наташа - шепчутся на дальних койках, так уж совпали друг с другом, даже именами, что им ни до Дины, ни до кого дела нет. Вот и хорошо, она потихоньку прошаркала мимо них, они и головы не повернули. Даша эта, когда из-под наркоза выходила, в их отделении как раз единственный медбрат появился. Она уставилась на него, еще плохо соображая и говорит: «Сестра... А где сестра?» А он ей так бодренько: «Я сегодня ваша сестра». Дина тогда рассмеялась впервые за все время, что здесь провела. Потом его в травму перевели того мальчишку, там всегда народа не хватает...
Что ноги так подволакивать придется, Дина не ожидала, хотя и понимала, что нелегко будет. Ощущение возникло, будто в чужое тело угодила, а управляться им еще не научилась. Пришлось заставить себя разозлиться как следует, чтобы духа хватило в коридор выйти.
«Только бы на Машку не натолкнуться», - подумала обо всех сразу, о любой. Начнет притворно хвалить, подбадривать, хотя на самом-то деле ей наплевать, конечно. И Дину от этого бездарного зрелища стошнит прямо на ее голубую униформу, на которой обычно ни одного пятнышка. Порхают по отделению этакие длинноногие Голубые Феи, творят чудеса... Только ведь Дина их ни о чем не просила, ни о каких чудесах. Вытаскивать ее к жизни не просила, какого черта полезли спасать?! Что ей теперь делать одной на этом свете?
Но в коридоре вместо медсестры ее смутило другое - взрыв хохота оглушил, чуть не снес волной, она ведь и так еле на ногах держалась. Дина невольно оглянулась: у кого бы спросить, что там происходит? Врачи отрываются? Так ведь ординаторская в другой стороне, это она, даже не выходя из палаты, выяснила... Татьяна Ивановна бы поскорей накурилась, уж она-то все запросто разнюхает, не постесняется. «Это, - говорит, - вам, девкам, стесняться надо, а мне-то чего уже комедию ломать?»
Однако старушка все не появлялась, не стоять же столбом, дожидаясь ее! И Дина побрела вдоль стены, стараясь пореже хвататься рукой, хотя в голове шумело так, будто она оказалась на чужой планете с совершенно другим составом воздуха. То ли больше кислорода, то ли меньше... А в позвоночнике - вот что странно! - никаких болей, будто и не ломался, и не вставляли ей туда пластинку какую-то. Поверить этому страшно, ведь получается, что все в порядке, мышцы на ногах скоро оживут, это ей Игорь Андреевич Костальский пообещал, а ему можно верить. Он - профи, все Машки об этом твердят без умолку, взахлеб. Наверное, каждая только и прикидывает, как бы заполучить его в мужья, ведь Игорь Андреевич, говорят, не женат. Это странно, уже не в первый раз отмечает Дина. Не потому, что Костальский - красивый мужик, и все такое, но что-то отцовское звучит в его голосе, будто он точно знает, прочувствованно знает, как именно разговаривают со своими детьми. Как Динкин отец с ней разговаривал...
«Каждому, - говорит Игорь Андреевич, - свой срок на восстановление мышечной активности нужен, но ты ведь совсем девочка, ты быстро бегать начнешь». Вот только - зачем, этого, пожалуй, и он не знает...
Приглушенный разнобой голосов подступал все ближе, будто навстречу скользил по стенке, как солнечные полосы в палате. И еще не дойдя до двери, за которой так по-детски пытались скрыть веселье, Дина поняла то, чего не могла знать наверняка: это из второй, от той самой миллион раз прооперированной женщины. Кажется, Машка не называла ее имени.
«А знала бы, можно подумать, в гости пошла бы!» - Дина остановилась и повернула обратно. Не потому, что устала, хотя ноги уже болели нестерпимо, и хотелось сесть прямо на пол. (Плевать, что нельзя сидеть!). Но обида в тот момент пересилила боль: они там ржут, как кони, а я тут...
И Дине уже не хотелось помнить того, что и к ней приходили подруги, сама никого не захотела видеть. Зачем? Чтобы они хихикали, рассказывая свои идиотские, так называемые «девичьи» секреты, потом спохватывались и делали сочувственные гримасы? Лучше уж вообще никого не видеть, чем терпеть их притворство. Неужели два месяца назад она сама была такой же пустоголовой пичугой, захлебывающейся собственным щебетом? Крохи, которые случайно рассыпала перед ней судьба, казались счастьем. Впрочем, вернуть бы сейчас эти крохи...
Коридор вытягивался с каждой секундой, не пускал ее к кровати, уже отлежанной Динкиным телом. Ноги приходилось передвигать рывками, преодолевая боль. А коридоры здесь длинные, отдаленно похожие на дворцовые, скорее, из хозяйственной его части, но с арками и всякими архитектурными финтифлюшками. До революции строили, сразу видно... В некоторых палатах - французские окна предлагают шагнуть в сад, только их никогда не открывают. А если попробовать?
* * *
Игорь Андреевич, конечно, заметил девочку из пятой палаты, что встретилась ему в коридоре, даже кивнул машинально, уловив ее вопросительную, жалобную какую-то улыбку, но это лишь мгновенно скользнуло по краю сознания, не отложившись, потому что весь он в тот момент был заполнен зубовным скрежетом - главным звуком бессилия.
«Чертова клятва Гиппократа! - чуть не стонал он, сжимая кулаки в заметно оттянутых карманах халата. - Зачем я давал ее? Чтобы ставить на ноги таких вот ублюдков?! За что это?»
Ни к одному из своих больных Костальский за двадцать лет не испытывал даже подобия той ненависти, что сейчас клокотала и в сердце, и в горле, и даже пальцы крючило от нее, как при подагре. Этот Босяков, полчаса назад доставленный в травму... Игорь Андреевич узнал его сразу, оцепенел от такого удара наотмашь, еще не прочитав запоминающуюся фамилию на только что заведенной карте, хоть Босяков здорово изменился за эти годы. Но лицо смерти разве забудешь, если увидел? И, забыв о присутствии медсестры, Костальский сгорбился от тяжести, обрушившейся на него несправедливости: «За что мне такое? Лечить этого урода, убившего мою дочь?!»
Ему не нужно было напоминать, что Босяков отсидел сколько присудили, а значит, как бы искупил свою вину. Игорь Андреевич и сам это знал. Но и того, что восьмилетней девочки со светлым взглядом-улыбкой и зеленоватыми русалочьими волосами больше нет на свете, никогда не будет, и через двенадцать лет забыть невозможно.
Конечно, он не думал об этом неотступно все эти годы, иногда подолгу не вспоминал о Ляльке, замордованный потоком операций и тихими войнами с бывшей женой, которая не могла простить ему ни того, что была женой, ни нового (хотя уже не такого и нового!) статуса «бывшей». Но боль оставалась внутри ледяной крупинкой, которая - стоит лишь тронуть - способна затопить тоской всю душу. Это случалось время от времени, и тогда Игорь Андреевич прятался ото всех, как подстреленный волк, и беззвучно выл, до того напрягая горло, что жилы вздувались, как у Высоцкого. Если бы лопнули, он испытал бы одно только облегчение...
Бросив медицинскую карту на тумбочку, Костальский вслепую вышел из палаты, не услышав удивленного оклика медсестры:
- Игорь Андреевич, его готовить к операции?
«Зарезать его? - кольнуло в виске. - Ну и сяду, и черт с ним! Зато эта сволочь больше никого не тронет! Лялька отомщена будет... Девочка моя маленькая...»
Свернув в ортопедию, он едва не натолкнулся на Шувалову, кажется, впервые поднявшуюся на ноги, прошел мимо, едва кивнув и, конечно, не улыбнувшись, потом оглянулся: «Надо же было...» И тут же забыл, о чем пожалел, внезапно поняв, что его дочь была бы сейчас ровесницей этой девочки, наказанной той же высшей несправедливостью. Даже чуть старше, если он не ошибается с годом рождения... Дины? Или как ее там? То, что имя вдруг вылетело из головы, добавилось еще одной досадной мелочью, ведь Костальский славился и тем, что всех своих больных узнавал даже через несколько лет. Как же его выбило все это...
Быстро миновав дверь в ординаторскую, где невозможно было укрыться, Игорь Андреевич вышел на лестничную площадку и достал сигареты. Успокоиться? Еще раз отрешиться от своего прошлого, от себя самого, носившего на сгибе руки свою Ляльку, вдыхавшего запах ее лепестковой щеки, длинных прямых волос, щекотавших его плечо? Сделать вид, что этого не было, что Босяков ничего не отобрал у него, не растоптал, глумливо похохатывая? Или все же решиться на месть? Воздать по заслугам... Нет, по заслугам - это не просто вонзить скальпель в это мертвое при жизни сердце, а своими руками раскромсать этого урода на куски!
Костальский затянулся со страстью, но никотин не подействовал, злость кипела в нем с прежней силой, даже в ушах зазвенело. Давление, что ли?
- Ты чего здесь?
Он слегка вздрогнул, но не обернулся, узнав голос. Жизнерадостный голос женщины, которая с одинаковой энергией принимала роды и занималась с ним любовью, когда у них совпадали ночные дежурства. Только бы ей не пришло в голову обрадоваться этому нечаянному уединению, этой возможности...
Щелкнув зажигалкой, Надя, Надежда Владимировна, встала рядом, свободно касаясь его бедром. Коротко глянула сбоку:
- Кого зарезал?
- Пока никого. Но собираюсь, - честно признался Костальский. - Вернее, подумываю.
Она не особенно удивилась:
- Мне тоже иногда до смерти хочется. Когда шлюха какая-нибудь притащится рожать, а у самой все вены аж черные от уколов. Так и тянет ей матку вырвать, чтоб больше никому жизнь не калечила!
- И многим вырвала?
- Да пока никому. В том-то и трагедия. Мы с тобой призваны исключительно спасать, а не карать. Как бы ни тошнило от этого...
Игорь припомнил:
- Ни разу не тошнило. Даже отдаленно ничего такого не было. Сегодня впервые.
- И кто ж так допек?
- Он. Понимаешь?
На самом деле, трудно было рассчитывать, что она сразу поймет, о ком речь, ведь Костальский рассказал ей о смерти дочери лишь однажды, но Надины чуть выпуклые карие глаза внезапно расширились еще больше:
- Тот самый? О господи... А ты не ошибся? Лет-то ведь немерено прошло...
Игорь только покачал головой. Но ей и не требовалось, чтобы он называл фамилию и бил себя в грудь. Она знала, что в таких делах не ошибаются.
- И тебе его резать надо? Даже не думай! Позвони Владику, пусть приедет, сделает. Не берись сам, как брата прошу! Хочешь, я ему позвоню?
- Не надо, я справлюсь, - ему не хотелось, чтобы Надя прочувствовала всю глубину охватившей его слабости. Ведь обычно он демонстрировал ей силу...
Она приподняла спрятанные под халатом округлые, мягкие плечи, которые так сладко было целовать. Правда, сейчас этого не хотелось.
- Тебе виднее. Только обязательно позвони...
Как-то порывисто затянувшись, хотя обычно делала это красиво, Надя заговорила так оживленно, что Костальскому захотелось зажать ей рот:
- А к нам в гинекологию только что бомжиху привезли с маточным кровотечением... Сверху вся плесенью покрылась, девки мои еле отмыли ее. А там все чистенько, представляешь? Еще год назад была нормальной бабой, жила себе где-то в Клину, что ли. Москвич ее сюда привез, уговорил там квартиру продать, а здесь ее свекровь не прописала, и документы каким-то образом пропали, не говоря уж о деньгах. И баба сломалась, понимаешь? Даже не пыталась бороться с ними, отстаивать свое. Оказалась на улице и враз опустилась. Но никакой заразы не подцепила, вот что поразительно!
Погасив сигарету, Игорь Андреевич бросил окурок в коробку, стоявшую в углу:
- Не стоит меня отвлекать. Хотя рассказ крайне поучительный! Благодарю.
Надежда крикнула ему в спину:
- Не смей даже думать об этом! Натворишь бед, кто вместо тебя народ спасать будет? Не будь эгоистом. Ты же хирург - один на миллион!
- Но ее я не спас, - ответил он через плечо. - На черта тогда весь мой паскудный талант?!
В ординаторской всегда сумрачно - единственное окно выходит на северную сторону, солнце сюда не заглядывает, а зимой батарея еле теплится, поэтому чайник кипятят каждые полчаса. Некоторые доктора до сих пор возмущаются: «Чем думали, когда сюда нас определяли? И так без сил притащишься после операции, а тут еще, как в могиле...» Может, от этого и разговоры все не радостные - о деньгах и паскудстве некоторых больных. Игорь Андреевич прислушался: нет, сейчас вроде о другом, но тоже...
- Забежала вчера к маме, а у нее ветеринар сидит. Кошка ее за ушами чесать стала, она объявление на каком-то столбе сорвала. И этот коновал - соответствующий! Самого только со столба сняли... Халат такой, будто им пол помыли и на ржавой батарее высушили. В руках колотун еще, наверное, с майских праздников... Как таким только лицензию дают? И сидит, мерзавец, байки ей травит про всяких котов кастрированных. А мамочка моя бедная только головой кивает...
«Что это? - поверхностно удивился Игорь Андреевич. - Всем больным косточки перемыли, на своих переключились? Впрочем, почему бы и нет...»
- Как Владику позвонить? - спросил он, не заметив, что перебил Оксану Витальевну, и без того вечно обиженную на жизнь, даже рот сложился горькой подковкой.
Когда-то Игорь Андреевич тоже пополнил ее копилку обид: уклонился от намеков на сближение ради Надежды Курановой. Но рассказывать об этом Оксане не с руки, зато теперь появится возможность при каждом удобном случае упомянуть, что Костальский - хам, воспитан не лучше сапожника, целой династии за ним нет, это сразу видно. Такое он уже слышал и о Владиславе, и о других докторах. Что ж, пришел его черед. Невелика беда. Никто из них вообще не знает, что такое - беда.
племяннице великого Альфреда Шнитке,
осветившей и мою жизнь тоже...
* * *
Из больничного окна мир кажется до тошноты красивой иллюстрацией, даже если на улице дождь. Все глянцевое, выпуклое, текучее... Так нарисуешь, покажется примитивной фотографией, а природа не стесняется самой себя, это лишь человеку свойственно. Будто можно точнее передать сущность задуманного Богом, исказив его творение до неузнаваемости. А если не это пытаешься выразить, рисуя, то зачем вообще браться за карандаш?
«Больше и не возьмусь», - Дина отвернулась от окна, хотя и видно-то с постели одни ветки. Влажные, яркие листья, откровенно подрагивающие от прикосновений летнего дождя... Тошно смотреть.
Все живое - там. Среди этих свежих деревьев с оживленно шепчущейся листвой, под тихим дождем. И туда нет хода, словно ты уже вычеркнут из списка живущих. «Я - в чистилище», - поняла она еще месяц назад. Здесь другие звуки и запахи, и глаза у людей не те, что снаружи. У людей? Все-таки - у людей.
Дождь незаметно ускользнул, время и его сглотнуло, как всю ее жизнь до сих пор. И вот уже солнце откровенно издевается, заглядывая в окна, отблескивая в ложке, торчащей в мутном стакане, разрисовывая бесцветные стены. Раздражает. Но для того чтобы задернуть шторы, нужно встать и сделать несколько шагов. Невозможно...
- Ну, и что мы лежим, Шувалова? - опять заглянула медсестра. - Тебе же доктор еще утром разрешил вставать. Если через пять минут не поднимешься, позову Игоря Андреевича, так и знай!
Вволю построжившись, она с легкостью сменила маску и звонко затараторила, обращаясь ко всем сразу, а в общем-то ни к кому - в пространство:
- Ой, слушайте, сейчас в травму одного бомжа привезли, да еще нерусского какого-то... Он, естественно, весь грязный, как черт! Чуть ли не в коросте... Девчонки его в ванну положили отмокать, а он там, видать, ногой двинул, и пробка выскочила. Санитарка заходит, а он в пустой ванне лежит! Она спрашивает: «А вода-то где?» А он себя по пузу хлопает: «Вся впиталя...»
«Очень смешно! - Дина отвернулась, чтоб хотя бы не видеть яркий, смеющийся рот. - По весне этих бомжей за нашим домом из люка канализации уже мертвыми десятками вытаскивают. Просто ухохочешься!»
Всех сестер в ортопедии, где Дина оказалась только потому, что в соседней травматологии было забито под завязку, зовут одинаково - Машами. Специально, что ли, подбирали, чтобы и без того сбитые с толку больные не путались? Иначе ведь их и не отличишь: все громкоголосые, легконогие и одинаково хорошенькие. Слепки этого чертова шоу-бизнеса, который Дина всегда презирала, не сейчас так обозлилась. Рок - это другое дело, за это не стыдно перед собой. Даже если это русский рок. А может, особенно, когда русский... Если, конечно, умеешь слушать.
«Господи, при чем тут рок?!» - очнулась Дина. Хоть заслушайся сейчас - не поможет. Мысли путаются... Разучилась их собирать. Незачем. О медсестрах ведь думала. О том, что руки эти Машки не подадут - сама, все сама! Большая девочка... Разве они в состоянии понять, как это страшно - опять встать на ноги? Повторить свой первый шаг, спустя семнадцать лет... Нет, скорее, шестнадцать, не с рождения же Дина научилась ходить.
Сколько ей было тогда? Год? Десять месяцев? Никто в мире этого не помнит. Потому что только она изо всей семьи и выжила после той аварии, когда в их «девятку» врезался джип какого-то известного, как говорили здесь, адвоката, вылетевшего за сплошную линию. Куда он так торопился, сволочь? Очередного вора спасать от тюрьмы? Сам жив остался, а Дина в одиночестве угодила в чистилище. Он оплатил ей операцию и лечение, похоронил ее семью. Откупился. Снял грех с души. Его даже не судили, естественно... Второй месяц пошел, она уже научилась думать об этом и не выть в подушку.
Вот только думать об этом без того, чтобы голову не сжимало тисками, пока не получается... Неужели и этому можно научиться, как, например, ходить заново? Когда-то ведь это уже получилось, справилась с непослушными ногами и языком. Как это было? Почему она не расспросила о своем не оставшемся в памяти детстве, когда родители были рядом? Старшая сестра была рядом... Но так всегда: новый день кажется только звенышком, если не бесконечной, то длиннющей цепи. Такой прочной на вид... Все еще успеется.
Теперь жизнь стала сиюминутной. Впереди - не путь в бесконечность, как мерещилось еще в начале лета, а беговая дорожка: один шаг - и лента кончилась. Лучше закрыть на все глаза и не видеть собственного топтания на месте. Сейчас нужно встать, а что будет завтра, об этом лучше и не думать. Вот сидеть еще долго нельзя будет, хотя насколько проще было бы сперва сесть на постели, свесить ноги, скользнуть пальцами по нагретому солнцем линолеуму, попробовать его всей ступней - не так ли зыбок, как кажется? Ступишь - и нога уйдет по колено, сердце замирает!
Но медсестре до этого нет дела, у нее под ногами твердь земная. И воображение нормального человека, которому не мерещится каждую секунду, что едва сросшийся позвоночник от любого неловкого движения осыплется серой трухой.
Дина повернулась на бок, стараясь не смотреть на старуху напротив, которая из-за своего мениска стонала днями и ночами на все отделение. Одна из Маш даже презрительно фыркнула, не скрываясь:
- Да не так уж вам и больно, бабушка! Прямо потерпеть маленько не можете... Вон у нас во второй палате женщина, так у нее тринадцатая операция, а никого не достает со своими болями.
Дина ужаснулась, услышав. Тринадцатая операция! И так можно жить? Это уже не чистилище даже, а самая тьма, где копошится ужас. Не дай Бог туда! И слово себе дала: «Когда ходить начну, вторую палату обходить за версту буду!» Правда, сначала нужно было просто встать... Ничего себе - просто!
С боку на живот перевернулась, попыталась встать на колени, а ноги - чужие, еле слушаются, дрожат, хотя уже давно по ночам, чтоб никто не видел, гимнастикой прямо в постели занималась. От страха так онемели? Бабка напротив даже стонать перестала, уставилась на нее, еще бы - такое шоу! Телевизора-то в палате нет. Не люкс, чай... И слава Богу, а то Дину уже истерзали бы сериалами, которые все тетки так необъяснимо любят.
Ей захотелось буркнуть такое, чтобы жажда зрелища совсем пересохла. Даже не буркнуть, а произнести отчетливо, как в детстве на занятии у логопеда, чтобы старуха не смогла не отвернуться. Но ни та, ни другая еще не выписывается, как потом лежать рядом, если рассорятся? И так-то почти не разговаривают... О чем? Остальные четверо в палате меняются так быстро, будто им кровати особые достались. Оздоровительные. Дина даже подумывала: может, перелечь? Если научится ходить, то и постель сама поменять сможет. Неужели откажут?
«Да при чем тут эта кровать чертова? - остановила саму себя. - Можно подумать, мне так не терпится выздороветь... У меня сейчас, как у чемпионов бывает - мотивации нет. На фига мне выходить отсюда? Куда торопиться? В пустую квартиру, что ли?!»
Руки подломились в локтях, она ткнулась лицом в подушку и зубами стиснула пропахшую немытыми волосами наволочку, чтобы не взвыть в голос. Казалось, уже научилась думать о своем сиротстве спокойно, куда там! Читала же, что люди годами этому учатся, и некоторым так и не удается смириться с одиночеством. И все эти «надо» не помогают, потому что они не имеют смысла... Кому надо? Только не ей... Ничего больше не надо.
Дина вытянулась на животе, повернулась лицом к стене, чтобы не видеть никого из соседей. Особенно эту вечно стонущую старуху, которой собственная боль кажется самой нестерпимой. Всем так. И плевать ей, что у девчонки на соседней койке ноги подгибаются... Если какая-нибудь из Машек сейчас увидит, начнет нудеть: «А вот надо было делать упражнения, говорили тебе! Доктор тебя предупреждал, что ходить не сможешь, если мышцы истают!» Того, что Дина ночами занималась, никто не видел, на это и рассчитывала. Противно было афишировать, что в ней столько малодушия, что она собирается вернуться к жизни. Ей самой это казалось предательством.
С кровати она сползла только после того, как медсестра во второй раз пригрозила позвать доктора. Не то чтобы Дине не хотелось его видеть... Но вынуждать Игоря Андреевича делать ей дурацкое внушение, которое он просто обязан будет сделать... Его жалко, он на два отделения пашет, травматолог-ортопед, лучший хирург, как все говорят. Только что очередная операция закончилась, и, как всегда после этого, такая усталость в глазах, стыдно напрягать его еще и этими проблемами.
А порадовать особенно нечем. Цветочек ему нарисовать, как дети делают? Аленький... Только чудовище - это она, Дина. Или стишок сочинить? Глупость какая... Если он увидит, как Дина, обходясь без помощи, идет по коридору, может, хоть улыбнется? Хорошая у него улыбка... Правда, Дина видела ее, кажется, всего пару раз.
Ей явственно увиделась она сама - скрюченная от страха, в жутком бардовом халате, слипшиеся черными сосульками волосы, а морда белая, как у мертвеца... Есть чему радоваться! Особенно Игорю Андреевичу с его внешностью киноактера: каштановые волны расходятся над высоким лбом, смешливый рот, нос крупноватый, про такой в книжках пишут - породистый, а глаза... Все-таки чаще они усталые, эти глаза. И зачем он стал хирургом? С таким-то лицом...
Дина выждала, пока соседка забудет о ней, опять запричитает, с головой окунется в свою боль. И тогда, продолжая лежать на животе, тихонько спустила ногу, ткнулась босой ступней в теплый пол, уперлась. Вроде, получилось. Стиснув зубы, приподнялась на руках и подтащила вторую ногу. Теперь оторваться от кровати, выпрямиться. Бабка даже не заметила, ни до кого ей дела нет, когда прихватывает. А это через каждые две минуты происходит, с ума можно сойти...
Остальные интереса не проявили. Одну тетку, с именем под стать месяцу за окном - Августа, только вечером положили, к операции готовят, она, пришибленная страхом, и внимания не обратила, что Дина - «лежачая». Другая бабулька, Татьяна Ивановна, курить убежала. Эта - шустрая, рыжая, весь день по другим палатам шляется или сканворды отгадывает, а ночами кашляет так, что кажется, душа сейчас отлетит, но курить ее тянет через каждые десять минут. У нее в плече что-то, бегать особенно не мешает. «Дома, - говорит, - вообще сигарету не выпускаю».
А Дина здесь уже отвыкла и от этого, хотя в школе тоже прятались с девчонками в туалете, а вечерами - по чужим подъездам. Но сюда не просочилось ничего из ее прежней жизни, ни дымка, ни человека. Сама не захотела. Говорят, бывшие одноклассники приходили проведать, но Дина сразу предупредила медсестер, чтоб никого не пускали. Школа кончилась, все! Детство кончилось с его пупсиками и леденцами, с ревом из-за двоек и побегами с уроков в тот мир, где так заманчиво хрустит сентябрьская листва... Больше ничего этого не будет. Даже по сухим листьям побродить в голову не придет. Не делают так взрослые. То ли некогда, то ли уже неинтересно. И такая глупость все эти встречи выпускников, представляющих карикатуры на самих себя прошлых, и еще старающихся прикинуться детьми, какими запомнились друг другу... Не получится ведь. Только тошнотворный стыд останется после, оттого что так не смешно кривлялись, выставляя себя дураками. Поэтому Дина и не захотела видеть тех, вчерашних, друзей...
Ну, следователь к ней, само собой, прорвался. Даже не отведя оловянного взгляда, объявил, что это ее отец превысил скорость, выехал на встречную, чуть ли не пьяный... И попробуй теперь докажи обратное! Родители всегда твердили, что законники - это особая мафия, с ними лучше не связываться. Дина и не собиралась. Да и как это сделать из замкнутого стенами мира, пропахшего лекарствами и хлоркой, с которой моют туалеты? Она еще ни разу не была ни в одном из них, но запах проникает и в палату. В каждого, кто здесь лежит.
Еще две тетки - Даша и Наташа - шепчутся на дальних койках, так уж совпали друг с другом, даже именами, что им ни до Дины, ни до кого дела нет. Вот и хорошо, она потихоньку прошаркала мимо них, они и головы не повернули. Даша эта, когда из-под наркоза выходила, в их отделении как раз единственный медбрат появился. Она уставилась на него, еще плохо соображая и говорит: «Сестра... А где сестра?» А он ей так бодренько: «Я сегодня ваша сестра». Дина тогда рассмеялась впервые за все время, что здесь провела. Потом его в травму перевели того мальчишку, там всегда народа не хватает...
Что ноги так подволакивать придется, Дина не ожидала, хотя и понимала, что нелегко будет. Ощущение возникло, будто в чужое тело угодила, а управляться им еще не научилась. Пришлось заставить себя разозлиться как следует, чтобы духа хватило в коридор выйти.
«Только бы на Машку не натолкнуться», - подумала обо всех сразу, о любой. Начнет притворно хвалить, подбадривать, хотя на самом-то деле ей наплевать, конечно. И Дину от этого бездарного зрелища стошнит прямо на ее голубую униформу, на которой обычно ни одного пятнышка. Порхают по отделению этакие длинноногие Голубые Феи, творят чудеса... Только ведь Дина их ни о чем не просила, ни о каких чудесах. Вытаскивать ее к жизни не просила, какого черта полезли спасать?! Что ей теперь делать одной на этом свете?
Но в коридоре вместо медсестры ее смутило другое - взрыв хохота оглушил, чуть не снес волной, она ведь и так еле на ногах держалась. Дина невольно оглянулась: у кого бы спросить, что там происходит? Врачи отрываются? Так ведь ординаторская в другой стороне, это она, даже не выходя из палаты, выяснила... Татьяна Ивановна бы поскорей накурилась, уж она-то все запросто разнюхает, не постесняется. «Это, - говорит, - вам, девкам, стесняться надо, а мне-то чего уже комедию ломать?»
Однако старушка все не появлялась, не стоять же столбом, дожидаясь ее! И Дина побрела вдоль стены, стараясь пореже хвататься рукой, хотя в голове шумело так, будто она оказалась на чужой планете с совершенно другим составом воздуха. То ли больше кислорода, то ли меньше... А в позвоночнике - вот что странно! - никаких болей, будто и не ломался, и не вставляли ей туда пластинку какую-то. Поверить этому страшно, ведь получается, что все в порядке, мышцы на ногах скоро оживут, это ей Игорь Андреевич Костальский пообещал, а ему можно верить. Он - профи, все Машки об этом твердят без умолку, взахлеб. Наверное, каждая только и прикидывает, как бы заполучить его в мужья, ведь Игорь Андреевич, говорят, не женат. Это странно, уже не в первый раз отмечает Дина. Не потому, что Костальский - красивый мужик, и все такое, но что-то отцовское звучит в его голосе, будто он точно знает, прочувствованно знает, как именно разговаривают со своими детьми. Как Динкин отец с ней разговаривал...
«Каждому, - говорит Игорь Андреевич, - свой срок на восстановление мышечной активности нужен, но ты ведь совсем девочка, ты быстро бегать начнешь». Вот только - зачем, этого, пожалуй, и он не знает...
Приглушенный разнобой голосов подступал все ближе, будто навстречу скользил по стенке, как солнечные полосы в палате. И еще не дойдя до двери, за которой так по-детски пытались скрыть веселье, Дина поняла то, чего не могла знать наверняка: это из второй, от той самой миллион раз прооперированной женщины. Кажется, Машка не называла ее имени.
«А знала бы, можно подумать, в гости пошла бы!» - Дина остановилась и повернула обратно. Не потому, что устала, хотя ноги уже болели нестерпимо, и хотелось сесть прямо на пол. (Плевать, что нельзя сидеть!). Но обида в тот момент пересилила боль: они там ржут, как кони, а я тут...
И Дине уже не хотелось помнить того, что и к ней приходили подруги, сама никого не захотела видеть. Зачем? Чтобы они хихикали, рассказывая свои идиотские, так называемые «девичьи» секреты, потом спохватывались и делали сочувственные гримасы? Лучше уж вообще никого не видеть, чем терпеть их притворство. Неужели два месяца назад она сама была такой же пустоголовой пичугой, захлебывающейся собственным щебетом? Крохи, которые случайно рассыпала перед ней судьба, казались счастьем. Впрочем, вернуть бы сейчас эти крохи...
Коридор вытягивался с каждой секундой, не пускал ее к кровати, уже отлежанной Динкиным телом. Ноги приходилось передвигать рывками, преодолевая боль. А коридоры здесь длинные, отдаленно похожие на дворцовые, скорее, из хозяйственной его части, но с арками и всякими архитектурными финтифлюшками. До революции строили, сразу видно... В некоторых палатах - французские окна предлагают шагнуть в сад, только их никогда не открывают. А если попробовать?
* * *
Игорь Андреевич, конечно, заметил девочку из пятой палаты, что встретилась ему в коридоре, даже кивнул машинально, уловив ее вопросительную, жалобную какую-то улыбку, но это лишь мгновенно скользнуло по краю сознания, не отложившись, потому что весь он в тот момент был заполнен зубовным скрежетом - главным звуком бессилия.
«Чертова клятва Гиппократа! - чуть не стонал он, сжимая кулаки в заметно оттянутых карманах халата. - Зачем я давал ее? Чтобы ставить на ноги таких вот ублюдков?! За что это?»
Ни к одному из своих больных Костальский за двадцать лет не испытывал даже подобия той ненависти, что сейчас клокотала и в сердце, и в горле, и даже пальцы крючило от нее, как при подагре. Этот Босяков, полчаса назад доставленный в травму... Игорь Андреевич узнал его сразу, оцепенел от такого удара наотмашь, еще не прочитав запоминающуюся фамилию на только что заведенной карте, хоть Босяков здорово изменился за эти годы. Но лицо смерти разве забудешь, если увидел? И, забыв о присутствии медсестры, Костальский сгорбился от тяжести, обрушившейся на него несправедливости: «За что мне такое? Лечить этого урода, убившего мою дочь?!»
Ему не нужно было напоминать, что Босяков отсидел сколько присудили, а значит, как бы искупил свою вину. Игорь Андреевич и сам это знал. Но и того, что восьмилетней девочки со светлым взглядом-улыбкой и зеленоватыми русалочьими волосами больше нет на свете, никогда не будет, и через двенадцать лет забыть невозможно.
Конечно, он не думал об этом неотступно все эти годы, иногда подолгу не вспоминал о Ляльке, замордованный потоком операций и тихими войнами с бывшей женой, которая не могла простить ему ни того, что была женой, ни нового (хотя уже не такого и нового!) статуса «бывшей». Но боль оставалась внутри ледяной крупинкой, которая - стоит лишь тронуть - способна затопить тоской всю душу. Это случалось время от времени, и тогда Игорь Андреевич прятался ото всех, как подстреленный волк, и беззвучно выл, до того напрягая горло, что жилы вздувались, как у Высоцкого. Если бы лопнули, он испытал бы одно только облегчение...
Бросив медицинскую карту на тумбочку, Костальский вслепую вышел из палаты, не услышав удивленного оклика медсестры:
- Игорь Андреевич, его готовить к операции?
«Зарезать его? - кольнуло в виске. - Ну и сяду, и черт с ним! Зато эта сволочь больше никого не тронет! Лялька отомщена будет... Девочка моя маленькая...»
Свернув в ортопедию, он едва не натолкнулся на Шувалову, кажется, впервые поднявшуюся на ноги, прошел мимо, едва кивнув и, конечно, не улыбнувшись, потом оглянулся: «Надо же было...» И тут же забыл, о чем пожалел, внезапно поняв, что его дочь была бы сейчас ровесницей этой девочки, наказанной той же высшей несправедливостью. Даже чуть старше, если он не ошибается с годом рождения... Дины? Или как ее там? То, что имя вдруг вылетело из головы, добавилось еще одной досадной мелочью, ведь Костальский славился и тем, что всех своих больных узнавал даже через несколько лет. Как же его выбило все это...
Быстро миновав дверь в ординаторскую, где невозможно было укрыться, Игорь Андреевич вышел на лестничную площадку и достал сигареты. Успокоиться? Еще раз отрешиться от своего прошлого, от себя самого, носившего на сгибе руки свою Ляльку, вдыхавшего запах ее лепестковой щеки, длинных прямых волос, щекотавших его плечо? Сделать вид, что этого не было, что Босяков ничего не отобрал у него, не растоптал, глумливо похохатывая? Или все же решиться на месть? Воздать по заслугам... Нет, по заслугам - это не просто вонзить скальпель в это мертвое при жизни сердце, а своими руками раскромсать этого урода на куски!
Костальский затянулся со страстью, но никотин не подействовал, злость кипела в нем с прежней силой, даже в ушах зазвенело. Давление, что ли?
- Ты чего здесь?
Он слегка вздрогнул, но не обернулся, узнав голос. Жизнерадостный голос женщины, которая с одинаковой энергией принимала роды и занималась с ним любовью, когда у них совпадали ночные дежурства. Только бы ей не пришло в голову обрадоваться этому нечаянному уединению, этой возможности...
Щелкнув зажигалкой, Надя, Надежда Владимировна, встала рядом, свободно касаясь его бедром. Коротко глянула сбоку:
- Кого зарезал?
- Пока никого. Но собираюсь, - честно признался Костальский. - Вернее, подумываю.
Она не особенно удивилась:
- Мне тоже иногда до смерти хочется. Когда шлюха какая-нибудь притащится рожать, а у самой все вены аж черные от уколов. Так и тянет ей матку вырвать, чтоб больше никому жизнь не калечила!
- И многим вырвала?
- Да пока никому. В том-то и трагедия. Мы с тобой призваны исключительно спасать, а не карать. Как бы ни тошнило от этого...
Игорь припомнил:
- Ни разу не тошнило. Даже отдаленно ничего такого не было. Сегодня впервые.
- И кто ж так допек?
- Он. Понимаешь?
На самом деле, трудно было рассчитывать, что она сразу поймет, о ком речь, ведь Костальский рассказал ей о смерти дочери лишь однажды, но Надины чуть выпуклые карие глаза внезапно расширились еще больше:
- Тот самый? О господи... А ты не ошибся? Лет-то ведь немерено прошло...
Игорь только покачал головой. Но ей и не требовалось, чтобы он называл фамилию и бил себя в грудь. Она знала, что в таких делах не ошибаются.
- И тебе его резать надо? Даже не думай! Позвони Владику, пусть приедет, сделает. Не берись сам, как брата прошу! Хочешь, я ему позвоню?
- Не надо, я справлюсь, - ему не хотелось, чтобы Надя прочувствовала всю глубину охватившей его слабости. Ведь обычно он демонстрировал ей силу...
Она приподняла спрятанные под халатом округлые, мягкие плечи, которые так сладко было целовать. Правда, сейчас этого не хотелось.
- Тебе виднее. Только обязательно позвони...
Как-то порывисто затянувшись, хотя обычно делала это красиво, Надя заговорила так оживленно, что Костальскому захотелось зажать ей рот:
- А к нам в гинекологию только что бомжиху привезли с маточным кровотечением... Сверху вся плесенью покрылась, девки мои еле отмыли ее. А там все чистенько, представляешь? Еще год назад была нормальной бабой, жила себе где-то в Клину, что ли. Москвич ее сюда привез, уговорил там квартиру продать, а здесь ее свекровь не прописала, и документы каким-то образом пропали, не говоря уж о деньгах. И баба сломалась, понимаешь? Даже не пыталась бороться с ними, отстаивать свое. Оказалась на улице и враз опустилась. Но никакой заразы не подцепила, вот что поразительно!
Погасив сигарету, Игорь Андреевич бросил окурок в коробку, стоявшую в углу:
- Не стоит меня отвлекать. Хотя рассказ крайне поучительный! Благодарю.
Надежда крикнула ему в спину:
- Не смей даже думать об этом! Натворишь бед, кто вместо тебя народ спасать будет? Не будь эгоистом. Ты же хирург - один на миллион!
- Но ее я не спас, - ответил он через плечо. - На черта тогда весь мой паскудный талант?!
В ординаторской всегда сумрачно - единственное окно выходит на северную сторону, солнце сюда не заглядывает, а зимой батарея еле теплится, поэтому чайник кипятят каждые полчаса. Некоторые доктора до сих пор возмущаются: «Чем думали, когда сюда нас определяли? И так без сил притащишься после операции, а тут еще, как в могиле...» Может, от этого и разговоры все не радостные - о деньгах и паскудстве некоторых больных. Игорь Андреевич прислушался: нет, сейчас вроде о другом, но тоже...
- Забежала вчера к маме, а у нее ветеринар сидит. Кошка ее за ушами чесать стала, она объявление на каком-то столбе сорвала. И этот коновал - соответствующий! Самого только со столба сняли... Халат такой, будто им пол помыли и на ржавой батарее высушили. В руках колотун еще, наверное, с майских праздников... Как таким только лицензию дают? И сидит, мерзавец, байки ей травит про всяких котов кастрированных. А мамочка моя бедная только головой кивает...
«Что это? - поверхностно удивился Игорь Андреевич. - Всем больным косточки перемыли, на своих переключились? Впрочем, почему бы и нет...»
- Как Владику позвонить? - спросил он, не заметив, что перебил Оксану Витальевну, и без того вечно обиженную на жизнь, даже рот сложился горькой подковкой.
Когда-то Игорь Андреевич тоже пополнил ее копилку обид: уклонился от намеков на сближение ради Надежды Курановой. Но рассказывать об этом Оксане не с руки, зато теперь появится возможность при каждом удобном случае упомянуть, что Костальский - хам, воспитан не лучше сапожника, целой династии за ним нет, это сразу видно. Такое он уже слышал и о Владиславе, и о других докторах. Что ж, пришел его черед. Невелика беда. Никто из них вообще не знает, что такое - беда.
| Далее